Грэм Уинстон. С этим я справлюсь

   Весь вечер я убеждала Марка. Я просила его не предпринимать пока ничего, не ходить к директорам фирм и не возвращать деньги ещё неделю-другую. Говорила, что он захватил меня врасплох и мне нужно время, чтобы самой все обдумать. Две недели ничего не изменят, а я, может быть, решусь пойти вместе с ним. Ведь если я сама пойду к тем людям и они убедятся, что я в самом деле глубоко сожалею…
   Нелегко было его убедить, но в конце концов он согласился отложить все на некоторое время.
   Самой большой проблемой для меня стал Фьюри… Взять его с собой я не могла, вот что всего обиднее. Он был самым верным моим другом, самым старым и в некотором смысле вообще единственным. Я хочу сказать, что мы понимали друг друга как настоящие друзья. У нас всегда было одинаковое настроение. Я могла бы умчаться на нем хоть куда, даже без седла. Когда он прижимался своей головой к моему лицу, это было проявлением дружбы, и он ничего не требовал от меня взамен.
   Я даже не могла его продать кому-нибудь, поскольку никто не должен был знать о моем отъезде. Лучшее, что я могла сделать, – это написать Гарроду за день до отъезда, вложить в конверт деньги и попросить взять Фьюри обратно. А лучше подарить его; мне невыносима была мысль о том, что его могут превратить в рабочую лошадь.
   Раза два в ту неделю я заходила к Марку в спальню, когда он одевался, чтобы получше рассмотреть ключи и брелок. Во вторник я вообще не пошла к Роумэну, а вновь поехала в город и купила ещё несколько ключей. Теперь требовалось только подменить ключи на туалетном столике так, чтобы Марк не заметил разницы. Дело нетрудное. Я получила паспорт. Викария в Биркемстэде звали Пирсон. Никого в паспортном отделе не интересовала его подпись. В турагентстве я получила билет и небольшую сумму французских денег. Меня пугало это путешествие, чужая страна, непонятный язык, всего несколько сотен фунтов в кармане и неизвестность в перспективе.
   Я гадала, что скажет мама, когда я приеду и сообщу, что последние четыре года она жила на ворованные деньги. Мама жестче, чем кажется на вид. Но все равно я должна ей сказать. Пусть уж лучше она узнает все от меня, чем от полиции.
 
   В понедельник мне с работы позвонил Терри.
   – Ты занята сегодня днем?
   – А что?
   – Нужно поговорить.
   – Что случилось?
   – Можем встретиться за чашкой чаю? На нейтральной территории.
   – Ну, если хочешь… На Сент Олбанс есть кафе «Лайонз».
   – Идет. Встретимся в четыре.
   Когда я приехала, Терри уже ждал меня. В глазах читалось сердитое выражение, как при разговорах о Марке. Я боялась, что он потребует долг, но Терри про них даже не вспомнил. Заказав чай, он спросил:
   – Ты знаешь, что происходит в фирме? Не ты ли, случайно, стоишь за всем этим?
   – За чем?
   – Ловко придумала! Приезжала ко мне якобы играть в покер, да еще, как мы думали, вопреки воле Марка. И это все для отвода глаз, чтобы шпионить за мной для него?
   – Шпионить? Как я могла шпионить?
   – Хочешь сказать, ты не знаешь, что Марк продал свою долю в фирме «Ротлэнд»?
   – Продал? О чем ты говоришь? Он никогда бы этого не сделал!
   – Нет, сделал, или вот-вот сделает. Он сообщил нам сегодня утром на совете директоров. Они с Рексом продают все фирме «Гластбери Траст».
   Я уставилась на него.
   – Но я думала, вы именно этого и хотели.
   Терри рассмеялся.
   – Нет, не этого. Ты сыграла с нами подлую шутку. Верно?
   Принесли чай. Я налила ему чашку.
   – Ты прочитала несколько писем моего отца, он мне рассказывал. И сообщила Марку их содержание.
   – И все равно я ничего не понимаю.
   – Контроль над фирмой – истинный контроль – всегда был в руках Ротлэндов при содействии Рекса. В этом мало хорошего для любой компании. Но когда старик, отец Марка, начал болеть, он выпустил бразды правления из рук и многие годы дела вел мой отец. Я ему помогал. Но окончательный контроль оставался за ними, хотя они никогда к нему не прибегали. Мы начали создавать крупное, перспективное дело. Но тут вдруг появляется этот флотский лейтенантик и начинает прибирать фирму к рукам; придумывает магазин розничной торговли, важничает, командует так, словно ведет Трафальгарскую битву… Это было особенно невыносимо для моего отца, у которого за плечами тридцатилетний опыт издательского дела и такие знания, которые всему семейству Ротлэндов и не снились.
   Звучавшая в голосе Терри злоба меня поразила.
   – Но я думала, именно вы первые заставили Малькольма Лестера заинтересоваться этим делом?
   – Так оно и было. Мы знали, что Ньютон-Смиты не продадут свою долю нам, но предполагали, что они могут продать акции кому-то постороннему. «Гластбери-Траст», имея свою долю, мог бы стать для нас хорошим партнером. Вместе с их кандидатом в правлении мы могли бы несколько поубавить влияние Ротлэнда и перераспределить контрольный функции.
   Учитывая события последней недели и то, чем я занималась вчера и сегодня, меня не касались эти заботы. Они были так далеко от меня, словно происходили в жизни какой-нибудь Молли Джеффри. Мысленно я давно уже сбежала отсюда.
   – А чем плохо, что Марк продает свои акции? Хотя я все же не могу поверить, что он их продает.
   – Он собирается это сделать. И «Гластбери Траст» вместо того, чтобы быть одним из держателей небольшого пакета акций, становится фактическим владельцем фирмы, а мы с отцом можем убираться к черту.
   – Но разве не то же самое вы хотели сделать с Марком?
   Терри поправил галстук.
   – Значит, ты на его стороне, милая. Это я и хотел выяснить.
   – Я ни на чьей стороне. Меня это просто не касается. Деньги принадлежат Марку. Пусть делает с ними, что хочет. И вообще, зачем ты мне все это рассказываешь?
   – Какое влияние ты на него имеешь?
   – В этом деле? Никакого.
   – Не уверен. Видишь ли, «Гластбери Траст» предложил выкупить все наши акции по семьдесят два шиллинга. Марк сообщил нам об этом сегодня утром. Уже печатается проспект, который будет разослан нашим акционерам, в котором дается рекомендация принять эти условия. Он будет готов в понедельник. Еще есть время пойти на попятный.
   Все это, в сущности, меня совсем не интересовало. О ком он говорит?
   – Ты думаешь, я могу его остановить? Ты просто сумасшедший. Зачем мне это нужно?
   Терри откинулся назад и проводил взглядом выходившую из кафе девушку. Глаза его остановились на её ногах, потом постепенно поднялись выше.
   – Почему ты вышла замуж за Марка?
   Я пожала плечами.
   – Ты совсем не такая, как он. Я тебе уже говорил. Скорее ты похожа на меня. С этим трудно спорить. Знаешь, как меня звали в школе? Индюк. Потому что у меня красная шея. Трудно начинать жизнь с таким прозвищем, правда?
   – Наверно.
   – Но и ты не слишком хорошо начинала. И это наложило отпечаток на твое отношение к жизни. Ты тоже о ней невысокого мнения. И так же не уверена в себе. Я никогда не бываю в себе уверен, даже если действую правильно. Знаешь, когда я в первый раз был с девушкой, мне все время казалось, что ей скучно и противно. Это здорово мешает… Все равно что идти не в ногу.
   – Не делай из мухи слона.
   – Это ты так считаешь. Знаешь. я всегда ладил с отцом. Я его понимаю, а временами даже восхищаюсь. Он сохранил фирму, иначе она бы просто развалилась. Но остальные… Лучше уж презирать их самому, чем теперь насмешливые взгляды.
   Терри ещё некоторое время рассуждал на эту тему, но я не слушала. А если бы слушала, то, скорее всего, посчитала дураком, который полагает, будто я не вижу, в чем суть. Все дело было в том, что Марк его перехитрил. Как – я не поняла, да и не интересовалась. Меня нисколько не миновали проблемы Терри, как и проблемы Марка. И фирма их значила для меня меньше, чем прошлогодний счет из прачечной.
   Может, мне стоило обратить больше внимания на сам факт, что Терри затеял со мной этот разговор. Просить у меня помощи и сочувствия было все равно, что хвататься за соломинку. Но я только понимала, что он напирал на что-то более глубокое, чем так называемая логика. Мы с Терри похожи были на два дома, стоящие на противоположных сторонах улицы, но связанные тропинкой.
   Я не сказала Марку об этом разговоре ни в тот вечер, ни на следующий день. Хватало собственных забот. Во вторник я натаскивала Фьюри, готовясь к охоте в среду. Это было ужасно – ведь я знала, что мы в с ним последний раз вдвоем. В среду в толпе будет совсем не то.
   К своему удивлению, я обнаружила, что есть ещё некоторые вещи, которых мне будет не хватать. Среди них семья Ричардсов, с которыми за столь короткое время я успела подружиться больше, чем с кем другим за всю свою жизнь. Да и приятно оказалось быть хозяйкой, иметь собственный дом, к тому же такой красивый и уютный.
   За завтраком Марк был очень разговорчив. Охота начиналась в десять, мы должны были добраться туда на машине. Видя Марка в таком настроении, я поняла, каким тихим и подавленным он был последнее время.
   Я завтракала с ним в предпоследний раз. На следующий день вечером я войду в его спальню, когда он разденется, выберу момент, когда он отвернется, подменю ключи и…
   – Правда, что ты продал фирму, Марк? – спросила я.
   Он поднял на меня глаза и улыбнулся.
   – Почти. Предложение уже сделано. Мы рекомендуем всем держателям акций принять его.
   – Но почему? Я думала, ты никогда на это не пойдешь.
   – Я сам так думал всего несколько месяцев назад. А потом представил, что сколько бы я там ни работал и что бы ни делал, мы никогда не избавимся от склок, которые отравляли жизнь ещё моему отцу. И подумал, – чего ради? Пусть забирают.
   – Но чем ты будешь заниматься?
   – Может, начну дело с кем-нибудь другим. Есть несколько владельцев типографий, которые издают книги, которые меня интересуют. Это для меня интереснее. Я собирался сказать тебе, но ждал, когда дело решится окончательно.
   – А что будут делать остальные?
   – Рекс тоже уходит от дел, как и я. Денег ему хватает. Если Холбруки захотят остаться, то, сохранят свои места в правлении.
   – Они болезненно это восприняли?
   – Да. Но, честно говоря, не вижу, на что им обижаться; они сами обратились к Малькольму Лестеру. Конечно, организатором нашего ответного удара выступил Рекс.
   – Он умнее, чем кажется.
   – Кроме двух первых встреч с Лестером, я старался все делать в открытую. Перед держателями акций теперь поставлен вопрос о выборе.
   – Понимаю…
   Марк встал.
   – Расставаться с фирмой тяжело, но я решился. Ужасно неприятно, Марни, когда месяцами тянется склока. Я искренне надеюсь, что Холбруки, проглотив горькую пилюлю, тоже почувствуют облегчение. Зависть – скверная штука, страдаешь от чужой зависти, или завидуешь сам.
   Встала и я. Марк сказал:
   – Марни, надеюсь, теперь ты позволишь мне начать переговоры со Стротом и с другими фирмами? Я хочу поехать к ним один. Думаю, сумею договориться.
   – Каким образом?
   – Ну, этого Уэстерман предложить не мог, потому что это незаконно. Я собираюсь предложить вернуть украденные деньги только при условии, что они снимут обвинения.
   Я покачала головой.
   – Они обязаны отдать меня под суд.
   – Не всякий долг следует исполнять. Во всяком случае, попытка – не пытка.
   Солнце пробивалось через толстый слой облаков, когда мы тронулись в путь. По дороге Марк спросил:
   – Откуда ты узнала про дела в фирме?
   – Донна сказала.
   – Она не знает. Никто из служащих ничего подозревает.
   Я молчала.
   – Когда ты глупо врешь, – сказал он, – у меня просто руки опускаются. Признайся, Терри сказал?
   – Да.
   – Значит, ты с ним встречаешься?
   – Нет. Он позвонил, сказал, что нужно поговорить. Мы пили чай в кафе на Сент-Элбанс.
   – Зачем ты ему понадобилась?
   – Он решил, что я могу тебя переубедить.
   – Ты собираешься попробовать?
   – Нет, это бесполезно.
   – Но могла бы, думай ты иначе? На чьей ты стороне, Марни?
   Я смотрела в окно. Мне было все равно.
   – Разве не здесь нужно поворачивать налево?
   – Если ты на другой стороне, скажи прямо.
   – Нет, Марк, – ответила я. – В этом я на твоей стороне.
   Но судя по взгляду Марка, голос мой звучал недостаточно убедительно.
   Охотники собирались в поместье Торнхилл. Здание было выстроено в викторианском стиле из коричневого кирпича, по нему карабкался вверх плющ; высокие трубы торчали, словно ряды карандашей.
   Когда мы вместе с Рексом Ньютон-Смитом подъехали верхом, народу собралось уже порядочно. Десять машин, четыре фургона для лошадей, два автоприцепа, десяток людей – кто пеший, кто конный, и несколько фермеров. Прежде чем дать согласие, я попросила Марка узнать, не увлекается ли Артур Строт охотой, но оказалось, нет, поэтому мне ничего не угрожало.
   Под Марком был крупный гнедой конь, довольно норовистый, поэтому я держалась подальше от него, – добрейший Фьюри слишком легко возбуждался. Потом к нам подошел человек в бархатном берете и алом мундире, и Рекс представил его как одного из распорядителей. Мы спешились и немного поговорили, но я почти не слышала, о чем: все здесь было для меня внове, и хотя меня больше занимал день завтрашний, я рада была испытать все это перед тем, как исчезну.
   Тут же появились гончие, они подпрыгивали, лаяли и виляли хвостами. Потом вдруг людей стало много, они разговаривали, подтягивали подпруги, проезжали верхом, охотники что-то говорили собакам, лошади били копытами по мягкому дерну; откуда-то взялись трое мужчин в котелках и желтых бриджах, девушка в синей амазонке на лошади с белыми «чулками», старик с недовольным лицом. Фьюри нервничал, ему не приходилось бывать в такой компании. Я успокаивала его, как могла. Точно в назначенное время мы тронулись.
   Все ехали, переговариваясь, болтая словно на воскресном пикнике, толпились, ожидая очереди у ворот, потом двинулись по грязной, изрытой колеями проселочной дороге.
   – Ну и толпа, – сказал мне Рекс своим писклявым голосом. – Больше, чем обычно. Дело, полагаю, в погоде.
   Солнце все пыталось пробиться сквозь облака. Марк ехал вслед за мной, но лошадь его все время рвалась вперед. Ему попалось одно из тех созданий, которым непременно нужно вести всех за собой, лидировать; так и у людей, это вопрос темперамента. Фьюри все ещё был возбужден, то и дело норовил встать на дыбы.
   Мы доехали до рощицы, где кончался проселок. Кто-то впереди остановился, и все стали тесниться и толкать друг друга. «Нашли!» крикнул какой-то человек, и словно электрический разряд пронесся по толпе. Рядом со мной мужчина, закусив нижнюю губу, пытался пробиться вперед, хотя места там явно не было. Потом в голове кавалькады началось какое-то движение, люди повернули вверх по склону, оставив рощицу в стороне.
   И тут раздался звук рожка. Мне приходилось раньше слышать его на расстоянии, но то совсем другое дело. Гончие кинулись вверх на холм, остальные за ними, но двигаться было трудно, все равно что вести машину по Оксфорд-стрит.
   Со мной поравнялся Марк, сдерживающий своего гнедого.
   – Все в порядке? – спросил он, все ещё хмурясь после разговора в машине.
   Я кивнула.
   Часа полтора мы рыскали по полям и дорогами, шлепая по грязи, ожидая своей очереди и натыкаясь друг на друга, и я подумала, что нас слишком много, чертовски много, и хорошо, что лисица нас провела, сидит в норе и не дает собакам показать себя.
   Рожок снова затрубил как сумасшедший, я вслед за Марком перескочила плетень, заметив, что его лошадь легче взяла препятствие, и перед нами вдруг раскинулось поле. Мы помчались вдоль железнодорожной насыпи. Вдали видны были гончие, егерь, ещё три всадника, потом распорядитель и ещё двое, а затем, в сотне ярдов от них, мы с Марком, но я уже обходила его и ещё одну группу из десятка верховых. Остальным не повезло, они застряли на мосту.
   Нам пришлось умерить прыть у следующих ворот, а вспаханное поле за ними не давало возможности двигаться иначе, как рысью. Я вспотела, но теперь испытывала истинное удовольствие. От обычных моих выездов охота отличалась только тем, что здесь тебе говорили, что нужно делать, гонка захватывала, и ты на время забывал, кого преследуешь.
   Затем мы во весь опор спустились с холма и почти догнали гончих, которые пробирались через проволочную изгородь. Некоторые наездники впереди выбрали объезд через ворота, но я видела, что распорядитель взял препятствие без всякого труда, поэтому тоже послала Фьюри вперед. Он даже не задел изгороди, и я оказалась на другой стороне. Позади послышался треск и грохот, но то был не Марк, а мужчина в котелке. Марк успешно преодолел препятствие и отставал всего на двадцать ярдов.
   Я обернулась в неудачный момент: низко нависшая ветка чуть не сбила с меня шляпу и поцарапала ухо и шею. Теперь передо мной скакали только трое, и я задыхалась, от возбуждения. Гончие приостановились, но лишь на миг, а потом нырнули в какую-то широкую арку за домом фермера, бросились через асфальтированное шоссе на узкую проселочную дорогу мимо трех велосипедистов, которые кричали и размахивали руками, потом через густую живую изгородь и сквозь лесок, где сразу всполошились голуби и залаяла собака. И снова мы оказались в чистом поле.
   От ветра в лицо катились слезы, Фьюри покрылся пеной, бока его тяжело вздымались. Мы приближались к ещё одной, более высокой ограде, и опять чисто её взяли. Трое все ещё скакали впереди, но скоро я их обошла. И тут увидела гончих. А потом лису.
   Местность вновь пошла на подъем, и я хорошо видела лису – темную на фоне зеленой низкой травы. Заметно было, что она уже выдохлась. Я видела, как она повернула голову, видела, как упала, но снова бросилась бежать. За ней неслось десятка два гончих. Они как-то странно лаяли, совсем иначе, чем вначале. Теперь они видели лису, настигали её, поэтому лаяли взахлеб, шерсть на загривке встала дыбом, хвосты торчали поленом. Ей не уйти, подумала я. В какую сторону ни беги, везде открытое поле. Лиса здорово боролась за спасение, но теперь устала и выдохлась, и ей не осталось ничего, кроме ужасного конца. Может, у неё лисята, но она никогда их больше не увидит. И никто ей не поможет. Никто.
   Я подхлестнула Фьюри, послав его вперед с безумной надеждой предотвратить то, что должно случиться. Но добилась только одного: Фьюри сделал последний рывок, и я оказалась совсем близко, так близко, что финал разыгрался у меня на глазах. Гончие настигли лису, у которой уже не было ни сил, ни возможности схитрить, и она просто повернулась к ним и злобно оскалилась в последней попытке себя защитить. Собак было пятьдесят против одной. Еще минуту лиса держалась одна против всех, а потом вдруг исчезла в клубке рычащих, дерущихся, беснующихся псов.
   Каким-то образом оказалось, что я стою. Или это Фьюри сам остановился? Тут подскочил егерь и хлыстом стал отгонять гончих от испускающей дух лисы, чтобы сохранить её шкуру. Это было единственное, что его волновало. Потом подъехали ещё три всадника, закрыли от меня ужасную картину, и я не видела, что было дальше. Следом подоспели остальные, Марк среди них; все пространство заполнилось тяжелым дыханием и сопением лошадей, человеческими голосами и смехом; кто-то взметнул лисью шкуру в воздух, и все оживились, закричали и стали говорить, какой был замечательный гон.
   Все просто наслаждались весельем, жестокостью и смертью.
   – Боже, как замечательно вы шли, – сказал мне какой-то человек. – Если когда-нибудь захотите продать своего коня, дайте мне знать. Вы здорово меня обошли.
   Я не ответила. Марк улыбался:
   – Ты была хороша!
   Я отвернулась, потому что у меня сдавила горло и захотелось плакать. Все эти люди были так рады, что загнали бедное животное, не оставив ему никакой надежды на спасение.
   Наверное, со мной тогда что-то произошло. Я думаю так, потому что чувства нахлынули внезапно и так остро, как никогда в жизни. Я уже не могла смотреть на происходящее со стороны, как умела раньше, душа моя просто рвалась на части, будто её разворотили ножом.
   А люди вокруг, не удовлетворившись одним убийством, снова готовились в путь. Еще одной лисе суждено было принять смерть от их рук. И мне пришло в голову, что если бы они узнали правду, если бы они узнали, что я их обманываю, как лиса, что я ворую из их банков и контор деньги, они бы немедленно развернулись и бросились на меня. Я бы скакала во всю прыть, извивалась и увертывалась, но не смогла бы от них уйти, и они набросились бы на меня, терзая острыми зубами. Однако другие люди остановили бы их, и главный охотник произнес бы последние слова: «Маргарет Ротлэнд, вы признайтесь виновной в трех преступлениях, связанных с хищением и мошенническим присвоением чужой собственности, и мой долг приговорить вас к трем годам лишения свободы». И меня тут же уведут, решительно и бесповоротно.
   Право большинства – решать, что тебе можно, а что нельзя. Когда строили тюрьму, моего согласия не спрашивали. Когда устраивали охоту, согласия лисы тоже не спрашивали.
   И вот все опять поскакали, а я не могла смотреть на пятна крови, оставшиеся на траве. Предоставленный сам себе, Фьюри двинулся следом за остальными. Не знаю, долго ли мы так тащились, но владевшие мною чувства не утихали, а закипали все сильнее. От тесноты, ржания, скрипа кожи, высоких женских голосов, чавканья грязи под ногами, тявканья собак становилось ещё хуже. «Нужно различать веселье и веселье на краю могилы», – сказал Роумэн. «По пять гиней за визит, – сообщил тюремщик, – у меня длинная очередь». Фьюри негромко заржал и чуть не сбросил меня. «Опять взяли след! – взвизгнула какая-то девица. – Вот повезло!» «Все ли вы знаете о её прошлом, Марк? – спросил голос Уэстермана. – Она воспитывалась в ужасных условиях». Лиса воспитывалась в ужасных условиях? Воспитывалась ли она вообще, может, гончая воспитывалась лучше, чем я? Разве моя мать была не столь заботлива, как мать Марка? Ну их всех к черту! Безжалостные охотники. Разве то, что я делала, стоит хотя бы половины того убийства, которое они только что совершили?
   Мы двигались дальше, проклятая орда неслась галопом с пронзительными криками. Опять трубил рожок, всадники пришпоривали коней, во все стороны летела грязь, лица горели жаждой крови. Мы подскакали к изгороди, Фьюри слегка замешкался, но затем превосходно взял препятствие; полагаю, я ему помогла, но не знаю. И снова через поле во весь опор, и через канаву, и, пригнувшись, сквозь низкие ветви деревьев. Охота разворачивалась во всю ширь, уходила направо, неслась вверх к лесу. Я резко повернула голову Фьюри влево. Ему это не понравилось. Я его пришпорила, и мы ринулись в противоположную сторону.
   – Марни! Сюда! – услышала я голос Марка позади.
   Я ухом не повела. Фьюри набирал ход, слетая с холма. Я не могла бы его остановить, даже если бы захотела. Мы шли скакали на живую изгородь из терновника и просто перелетели через нее.
   – Марни! – Позади раздавался топот копыт: Марк устремился следом.
   Я предоставила Фьюри свободу. Он тяжело дышал, когда мы нагнали лису, но через полчаса уже восстановил силы, хотя был взвинчен до предела. Никогда ещё он не мчался так быстро. Однако Марк не отставал. То ли лаской, то ли хлыстом он выжимал из своего гнедого последние силы.
   Мы все ещё неслись с холма. Дорога впереди вела к открытым воротам, позади которых рядами росли ивы. Каким-то образом мне удалось проскочить в ворота, искры летели из-под копыт, с другой стороны ворот изгородь оказалась низкой. Ее мы взяли и попали на следующее поле. Марк несся за мной, ему удавалось не отставать. Я слышала, каков снова крикнул:
   – Марни!
   Следующая изгородь оказалась самой высокой из всех, что нам встречались. И как это иногда бывает, словно в мгновенной вспышке я вдруг увидела растущие вдоль ручья ивы. Достаточно ли там места, чтобы приземлиться, я не знала. Позади меня опять закричал Марк, но мы уже прыгнули.
   Еще на лету я поняла, что случилось худшее. Другой берег, песчаный и каменистый, был на добрых четыре фута ниже, и, изгибаясь, заканчивался стеной деревьев. Фьюри тоже увидел опасность и попытался остановиться; он бы приземлился на вес четыре ноги, но разность в высоте помешала; он опустился на передние ноги и перевернулся через голову; меня бросило вверх, и, падая, я увидела, что Марк летит кувырком вслед за мной.
   Едва не угодив в воду, я упала на кроны плакучих ив, стукнувшись головой, но гибкие ветки и шляпа смягчили удар. Я только не могла вздохнуть, а это поначалу было самым неприятным. Потом я услышала чей-то визг. С трудом цепляясь за ветки, я повернулась и села. Марка нигде не видно. Его лошадь, целая и невредимая, отряхивалась, стоя по колено в ручье. Фьюри все так же лежал на земле. И визг, невыносимый визг исходил от него!
   Фьюри пытался встать на ноги. Он бился и дергался, чтобы подняться, но не мог. Я вскочила и тут же снова упала, опять встала и, шатаясь, проковыляла к нему. И тут я увидела Марка. Он лежал неподвижно. Я бросилась к Фьюри. Глаза его бешено вращались, изо рта клочьями валила пена; и тут я увидела его переднюю ногу. Что-то белое торчало сквозь кожу.
   Я подошла к нему, встала на колени рядом и попробовала отстегнуть уздечку. Он хватал меня ртом, словно в агонии, и я вспомнила ту собаку, которую сбили в Плимуте, ту дворняжку, которая разорвала зубами мне рукав. Кое-как мне удалось отстегнуть уздечку; я плакала, рыдала громко, взахлеб, будто от нестерпимой боли. Оглянувшись, я увидела, что Марк по-прежнему недвижим. Он лежал лицом вниз, почти утонув в грязи. Я снова поднялась на ноги и, глядя на них, почувствовала, как меня разрывает надвое, как меня тянет в разные стороны. Если бы только Фьюри перестал так ужасно, так жалобно визжать! Марк, наверное, мертв; а Фьюри жив, и он во мне нуждается. Если бы я могла подержать его голову, как-то успокоить, пока не придет помощь! Марку я уже не нужна, Марк умер. О, Боже, помоги мне; помоги мне утешить моего старого друга. Я опустилась на колени и поползла к Марку…