Мы плывем рядом и смеемся и тоже что-то кричим и впервые чувствуем себя с Корнелией легко, свободно и просто. Впервые за эти двое суток на нас не давят века, разделяющие наши годы рождения. Мы точно так же смеялись и дурачились бы с любой знакомой девчонкой.
   Видимо, Корнелия чувствует то же самое, потому что, когда мы выходим из воды, она неожиданно кладет руки нам обоим на плечи и звонко, радостно произносит:
   — Дру-зья! Дру-зья!
   И добавляет слово, которое выучила сегодня за обедом:
   — Ха-ро-ший! Bellus! Ха-ро-ший!
 
4.
 
   Проходит два месяца. Теперь я уже могу немного говорить по-латыни, а Корнелия так же может сказать самое необходимое по-русски. Понятно, что я все еще часто ошибаюсь, составляя в уме латинские фразы, и Корнелия мило смеется над моими ошибками. Она иногда тоже загнет по-русски что-нибудь такое, что хоть стой, хоть падай. Но она не обижается, когда я смеюсь. Она вообще не обидчивая.
   Витька тоже понемногу зубрит латынь и уже может изъясняться на ней примерно в тех пределах, в каких изъяснялся я, когда Корнелия появилась у нашего костра.
   Мы давно вернулись домой из отпуска и живем в городе, в который нас с Витькой, коренных москвичей, забросила судьба молодых специалистов.
   Корнелия живет с нами. Вернее, не с нами, а со мной, потому что у моей квартирной хозяйки нашлась еще одна свободная комната.
   Витька же до сих пор живет в маленькой комнатушке в коммунальной квартире, и устраивать Корнелию у него, понятно, было невозможно.
   Если говорить откровенно, я очень рад, что так получилось.
   Рад, потому что люблю Корнелию и давно не скрываю этого ни от себя, ни от нее, ни от Витьки.
   Наверно, это плохо, что я не скрываю. Наверно, именно поэтому Корнелия так сдержанна и порой даже строга со мной. Пока она не была уверена в моей любви, она была совсем другой. Она была мягче и нежнее. Она глядела на меня порой такими глазами, какими можно глядеть только на близкого, дорогого человека. А с тех пор, как я сказал ей злосчастное это "агпо" — люблю, — она совершенно изменилась.
   Она становится теперь прежней только при Витьке. Вначале я не обращал на это внимания. Потом заметил и стал думать. Высокий, стройный, спортивный Витька, конечно, гораздо привлекательнее меня. Я на полголовы ниже его, и толще, и уже начинаю лысеть, а у Витьки такая пышная каштановая шевелюра, что и в небольшие морозы он может спокойно ходить без шапки. Я уж не говорю о том, что Витька по-настоящему хороший парень, что он талантливый инженер.
   Наверно, будь я на месте Корнелии, я, не задумываясь, предпочел бы Витьку.
   Однако вскоре все эти мысли я отбрасываю, потому что понимаю их нелепость. Не в том дело, любит не любит Корнелия Витьку, а в том, что он не сковал ее своим "ато" (даже если тоже любит ее), а я сковал. Всегда легче и проще только с другом, чем с другом, претендующим на большее.
   И поэтому я твердо решаю не напоминать ей о своей любви. Ни разу. Не напоминать, чтобы и со мной она почувствовала себя свободно и просто.
   Не напоминать до тех пор, пока она сама не вспомнит об этом.
   А если не вспомнит?.. Ну, что ж… Значит, ей и ни к чему об этом вспоминать…
   Мы с Витькой до сих пор еще не успели купить Корнелии всего, что положено иметь девушке, хотя спустили все свои невеликие сбережения.
   Когда мы покупали ей зимнее пальто, мохнатую шапку и меховые ботинки, она удивлялась:
   — На Земле все еще пользуются такими тяжелыми вещами?.. Я уже давно-давно отвыкла от них.
   Когда мы покупали ей осеннее пальто, она спрашивала зачем два? Когда мы, покупали ей боты и тяжелые осенние туфли — она тоже удивлялась: зачем столько?
   Еще в Керчи во время дождя она попросила нас выйти из машины, переоделась там и вылезла под дождь в своем серебристом костюме и ботиках без застежек. Оказалось, что и костюм и ботики не промокают. Она очень удивилась тому, что у нас с Витькой нет легких непромокаемых костюмов. Это ведь так удобно!
   Ее серебристый костюм оказался не только непромокаемым. Он оказался и согревающим.
   В конце сентября, когда мы с Витькой мерзли в плащах и свитерах и собирались со дня на день надеть осеннее пальто, Корнелия спокойно ходила по улицам в своем костюме и надевать пальто отказывалась. Она объяснила нам, что ее костюм не только согревает в холодную погоду, но и охлаждает тело в жару. К тому же он не рвется.
   И очень легко чистится. В таком костюме можно ходить до тех пор, пока он окончательно надоест человеку.
   Моей квартирной хозяйке мы сказали, что Корнелия итальянка, моя дальняя родственница по матери, что она приехала к нам на несколько месяцев погостить. Объяснять хозяйке настоящую историю Корнелии было бессмысленно — она бы ничего не поняла, не поверила и еще, чего доброго, отказалась бы сдать комнату. Она, моя квартирная хозяйка, темная старуха, с трудом читает и расписывается. Она только деньги умеет быстро считать.
   Мы не могли сказать ей ничего другого, потому что у Корнелии все еще нет паспорта и, естественно, нет прописки. И это последнее очень беспокоило мою хозяйку. Она боялась штрафа. И успокоилась только тогда, когда мы с Витькой клятвенно заверили ее, что любой штраф уплатим сами.
   Конечно, паспорт Корнелии надо было добывать. И мы с Витькой ходили к начальнику городской милиции и рассказывали ему всю эту необычную историю. Он слушал нас внимательно, не перебивая, а затем спросил: — Зачем вы все это выдумали, ребята? Чего вы этим хотите добиться? Я никак не пойму…
   Он не верил нам. Мы ушли, ничего не добившись.
   Он даже не хотел разговаривать с Корнелией, потому что не верил в ее существование.
   — Но мы можем привести ее сюда! — в почти полном отчаянии сказал я.
   — Зачем? — Начальник милиции пожал плечами. — Вы же говорите, она не знает русского. А я не знаю латыни. Значит, разговаривать с ней мы все равно не сможем. А с вами я уже поговорил… Обучите ее русскому языку, потом приводите.
   Подгонять Корнелию с изучением русского было не нужно. Она занималась почти целыми днями.
   Как-то Корнелия сказала мне:
   — Наверно, я уже достаточно знаю ваш язык, чтобы получить какую-нибудь работу. Как ты думаешь?
   Я замялся. Я знал, что поступить на работу без паспорта невозможно.
   — Любая работа у нас требует образования, — ответил я. — Нашего образования. Поэтому тебе надо будет учиться в нашей школе.
   — Я могу поступить в школу сейчас?
   Я отрицательно покачал головой.
   — Сейчас рано. Ты еще плохо говоришь по-русски. Ты еще только учишься писать. Тебе нужно долго готовиться к школе. Кстати, ты учила когда-нибудь математику?
   — Да. И в детстве, и на корабле Гао. Только по разному. Я училась на корабле Гао… И вот теперь надо снова…
   К сожалению, я сам почти забыл математику.
   Я мог предложить Корнелии только простейшие арифметические и алгебраические уравнения, простейшие теоремы.
   Вначале я по привычке записал их арабскими цифрами. Потом мне показалось, что арабские Корнелия все еще знает нетвердо, и я выстроил рядом столбик — перевод арабских цифр в римские. Этот столбик Корнелия перечеркнула — перевод ей уже был не нужен. Но на уравнения и теоремы она сперва глядела непонимающими глазами. У нее даже слезы выступили от огорчения.
   — Наверно, ваша математика слишком сложна, — сказала она. — Я не могу ее постичь… А Гао говорил, что у меня есть математические способности…
   Мне стало невыносимо жалко ее.
   — Давай разберемся, — сказал я. — Здесь же все очень просто…
   Я стал объяснять ей значение "иксов", "игреков", "зетов", "альф", "бет", и "пи".
   По мере того, как я говорил, ее лицо прояснялось.
   — Оказывается, все дело в буквах! — наконец, обрадованно сказала она. — Это же на самом деле очень просто! Это для детей…
   Она поставила над греческими буквами и над арабскими цифрами какие-то непонятные мне знаки и стала решать уравнения одно за другим — как семечки щелкала. Она писала ответы этими знаками и тут же переводила их на понятные мне буквы и цифры. Все было решено точно.
   И теоремы она знала — только привыкла к другим обозначениям.
   Я не мог продолжить этот необычный экзамен.
   Я совсем забыл тригонометрию и никогда не изучал высшей математики. Но вечером этот экзамен продолжил Витька. И пришел в восторг от знаний Корнелии.
   — Ей нужно только привыкнуть к нашим знакам, — сказал он. — И тогда она сдаст институтский курс играючи.
   Корнелия решила привыкать. И среди других учебников в ее комнате стали появляться учебники математики — от арифметики для пятого класса и алгебры для шестого до аналитики и интегрального исчисления. Она умудрялась читать это все как-то вместе.
   Через несколько дней она снова заговорила о работе.
   — Когда я была девочкой, я любила выращивать цветы. Я их выращивала и на корабле Гао… Наверно, я могла бы выращивать их и в вашем городе… Вряд ли для этого требуется знать больше, чем я знаю…
   Я обещал выяснить это.
   И вот мы с Витькой сидим у директора городской оранжереи и рассказываем снова всю необычную историю Корнелии и просим дать ей какую-нибудь работу, несмотря на то, что у нее нет паспорта.
   Директор — женщина. Немолодая, когда-то, видимо, очень красивая. У нее усталые глаза, седеющие каштановые волосы и немало морщин на лице. Она, в общем, приятная женщина, хотя и явно не верит нам.
   Но она не хочет нас обижать. Она не говорит, что не верит.
   Она говорит другое — обтекаемое: — Я с удовольствием помогла бы вам… Но у нас сейчас нет ни одного свободного места… При всем желании… Может, позже? Может, кто-нибудь уйдет?..
   — А как мы узнаем это? — спрашивает Витька.
   — Если вы оставите свои адреса и телефоны…
   Она улыбается.
   Витька мнется. Я понимаю его.
   — Мой товарищ скоро уедет в командировку, — говорю я. — Надолго. Поэтому запишите, пожалуйста, мой адрес и мой рабочий телефон.
   Она записывает, и мы прощаемся. И выходим с Витькой на улицу.
   — Можно было бы, конечно, походить по паркам и скверам, говорит Витька. — Но, по-моему, там до весны дело мертвое…
   Я согласен — не стоит терять время.
   Вечером мы сказали Корнелии, что с цветами придется ждать до весны. Впереди зима, и холод — никто поэтому не собирается сажать цветы.
   — Жаль, — ответила она. — Я никак не могу придумать другую работу, которую я могла бы делать уже сейчас.
   Мы тоже не могли придумать такую работу.
   — Ты учись, — сказал я. — Сейчас тебе нужнее всего учиться. А работы потом будет хоть отбавляй!
   — Открыватели звезд приучили меня каждый день работать, — призналась Корнелия. — У них нет выходных, как у вас… Они не представляют себе дня без работы. Это был бы пропавший день… Вот мне и непривычно…
   Мы с Витькой беспомощно развели руками.
   — Ничего, — утешил ее Витька. — Весной что-нибудь придумаем. А пока что твоя работа — учиться…
   На другой день Витька позвонил мне в адвокатскую коллегию
   — Надо встретиться без Корнелии, — сказал он. — Есть разговор.
   Я пришел к нему вечером с юридических, курсов, на которых вел занятия.
   Витька вытащил из стенного шкафа начатую бутылку коньяка, разлил.
   — Пей, — сказал он. — Мне сейчас нужно будет тебя уламывать. А пьяных уламывать легче.
   — В чем дело? Зачем меня надо уламывать?
   — Понимаешь, Мишка… Мне все больше кажется, что мы с тобой совершаем преступление… Что мы прячем от людей то, что не имеем права прятать.
   — Ты имеешь в виду Корнелию?
   — Дело не в Корнелии. Дело в ее знаниях. Она наверняка знает то, чего не знаем мы. Что-нибудь такое, над чем мы бьемся. По крайней мере, ее знания по математике поразили меня. А есть ведь еще физика и химия… Я плохой физик и никакой химик. Я не могу разобраться в том, что она знает.
   — Что же ты предлагаешь?
   Я уже понимал, что мне придется сдаться. Я уже готовился к худшему. Витька говорил правду. Пока мы считали Корнелию всего лишь дикаркой, побывавшей в космосе, — это одно дело. Но она оказалась совсем не дикаркой…
   — Что я предлагаю? — повторил Витька. — Я пока ничего не предлагаю. Я просто думаю. Важно решить это в принципе.
   — В принципе ты прав. И, чтобы понять это, совсем не обязательно пить коньяк…
   — Давай все-таки выпьем, старик! Хотя бы за то, что мы это, наконец, поняли!
   Витька подмигнул и поднял свою рюмку.
   …— Если сделать такую штуку, — вновь заговорил он спустя две-три минуты. — Написать в Президиум Академии Наук. Объяснить все. В том числе и все человеческое… Ну, что Корнелия к нам привыкла… Что мы, в общем, тоже к ней…
   Попросить, чтоб не увозили ее от нас, чтоб не поднимали шума в печати. Это ведь не так сложно… Люди же там — поймут! В конце концов, она и сама вряд ли захочет уехать от нас… Так, кажется, если я хоть что-то понимаю?
   — Не знаю, — мрачно сказал я. — Не уверен.
   — Ну, ты еще с детства всегда рассчитывал на худшее. Тебе, наверно, поэтому было легко жить. Не всегда ведь получалось худшее…
   Я усмехнулся.
   — Не будем сравнивать, старик, кому было легче жить… Это темное дело. У каждого характера есть свои минусы.
   — Может, ты и прав… Давай ближе к делу. Так вот, я подумаю над таким письмом. А потом мы его вместе почистим…
   — Хорошо!..
   Мы продолжали жить так же, как жили раньше.
   Несколько раз мы ходили с Корнелией в театр и на концерты, каждую неделю бывали в кино.
   Она ничему не удивлялась и вела себя так, как будто уже не раз до этого бывала и в кино, и в театрах, и на концертах. Все ее вопросы касались только быта и истории, то есть содержания того, что она видела, но никак не техники исполнения.
   Она не удивлялась ни электричеству, ни радио, ни телевидению, ни многому другому, чего не было ни в древнем Риме, ни в древнем Пантикапее.
   Должно быть, все это стало для нее привычным еще на корабле Гао.
   И, может быть, именно потому, что она не удивлялась никакой технике, нас поразила ее реакция ка проигрыватель, обыкновенный электрический проигрыватель, который принес в Витькину комнату его сосед, чтобы послушать новенькие пластинки Робертино Лоретти.
   Корнелия не отводила взгляда от крутящегося черного диска.
   Она жадно ловила каждый звук, каждое слово певца. Я вначале подумал, что ее, как ребенка, занимает сам процесс движения пластинки. Но вскоре я понял, что ее занимала не только пластинка.
   Она услышала знакомые, понятные слова. Пусть эти слова были, с ее точки зрения, искажены, пусть она плохо понимала смысл песни, но что-то она понимала — это было бесспорно.
   — Qui cantat? [16]— спросила она. — Кто?
   — Puellus, — ответил я. — Мальчик.
   — Ubi cantat? — снова спросила она. — Где?
   — In Roma, — ответил я. — In Italia.
   — Vehere fas illuo? Ехать можно?
   — Нет, — сказал я и покачал головой. — Пока нет.
   Она не стала спрашивать — почему нельзя. Она знала уже, что не понимает многих сложностей нынешней жизни. И знала, что не поймет их, пока не изучит язык настолько, чтобы свободно читать и разговаривать.
   Она ничего не сказала мне. Она только слушала песни, которые пел Робертино Лоретти, ловила знакомые и в то же время незнакомые слова, не отрываясь, смотрела на черный крутящийся диск.
   И вдруг я увидел на ее глазах слезы. Их становилось все больше, этих слез, больше, и вот уже две мокрые дорожки побежали по ее щекам.
   Она не всхлипывала, не шевелилась. Она только слушала итальянскую песню "Вернись в Сорренто" и плакала — молча, беззвучно.
   О чем думала она в эти минуты? Что вспоминала? Из-за чего плакала? Может, она вспоминала какого-нибудь римского мальчишку, с которым играла шестнадцать веков назад? Были же у нее в детстве друзья! Страшно так оторваться от своего времени! Наверно, это самое страшное, самое трагическое, что может случиться с человеком.
   Я подумал о космонавтах будущего. О наших, земных космонавтах, с которыми это тоже когда-нибудь случится. О тех, что почти со скоростью света помчатся на фотонных ракетах к далеким звездным системам. Они увидят то, чего не видел никто на Земле. Но они заплатят за это такой ценой, какой еще не знает наша планета.
   Я, конечно, очень хотел бы повидать другие миры и хотел одним глазком заглянуть в наше будущее. Так же, как и любой человек. Но, даже заглянув в будущее, я все-таки хотел бы остаться в настоящем, каким бы прекрасным ни было будущее и каким бы сложным и трудным ни было наше время. И не только потому, что я вообще не люблю приходить на готовенькое. Просто я сын своего века и люблю этот век со всеми его бедами и радостями. А космонавты, улетевшие на фотонных ракетах, уже не смогут вернуться в свой век. Возврата нет. Время необратимо. Этих космонавтов ждут после возвращения не только почести и всеобщее уважение.
   Их ждет еще и неизбежное душевное одиночество, и неизбывная тоска по родным и близким, затерявшимся в туманной дали веков.
   Отправляясь к далеким звездам, космонавты будут очень хорошо знать все, что ожидает их после возвращения. Но они все-таки полетят! И это самое удивительное и самое прекрасное! Потому что нет таких преград, которые могли бы остановить движение человеческого познания. Потому что нет, наверно, такой цены, которую поскупилось бы уплатить человечество даже за самые малые крупицы новых знаний.
   И я не верю сейчас тому, что люди далекой и несчастной планеты — родины Гао — навсегда отказались от космических полетов.
   Может, там многие и думали, что навсегда. Может, для многих поколений это и на самом деле было "навсегда". Но не для человечества! Какой бы тяжелой болезнью оно ни было поражено там — оно преодолеет ее. И двинется дальше. И неизбежно потянется через бездны космоса к другим людям.
   На то ведь оно и человечество!..
   …Мы медленно идем с Корнелией домой в этот вечер. Блестит под ногами мокрый асфальт. Падают на землю последние коричневые листья.
   Корнелия старается переступать через них, обходить. Ей почему-то жалко топтать упавшие листья.
   Я ни о чем не спрашиваю ее. Я понимаю, что она вспоминает, и не хочу мешать ей. Что вспоминает детство на древней Земле или юность в космосе — откуда мне знать это? Корнелия не раскрыла нам своей душевной жизни. Она рассказала нам однажды только события, но ничего не сказала о чувствах и мыслях. Может, потому, что втроем трудно говорить о том, о чем принято говорить вдвоем. А может, и потому, что беден пока наш общий язык. Корнелии еще трудно говорить о своих чувствах на русском, и она боится, что я не пойму такой разговор на латинском. Не через переводчика же говорить об этом!..
   Вообще-то, я давно жду этого разговора. Я знаю, что без него не может быть настоящей духовной близости между людьми. Взаимная любовь начинается не с поцелуя. Она начинается с доверия, с откровенности.
   Я давно жду этой откровенности… И почему-то мне кажется, что сегодня такой разговор может начаться. Если уж сегодня он не начнется — значит, плохи мои дела!
   Но я ни о чем не спрашиваю Корнелию. Не надо торопить такие события…
   Мы молча идем по вечерней осенней улице. Я думаю о Корнелии, и о себе, и о Витьке, и о том, чем может кончиться вся эта история, и еще о том, что будут, в конце концов, писать в паспорте Корнелии. Я давно уже высчитал по учебникам древней истории год ее рождения. Корнелия родилась в 323 году нашей эры. Ей сейчас 1640 лет. Она неплохо сохранилась для такого почтенного возраста. Вряд ли кто-нибудь даст ей больше двадцати. Но в паспорте-то год рождения нужно указывать точно!
   Я так поглощен своими мыслями, что даже не замечаю, как Корнелия начинает говорить. Она говорит тихо, на странной смеси латинского и русского языков — той смеси, которая существует, наверно, впервые в истории, которую изобрели мы с ней вдвоем и в которой все больше и больше становится слов русских.
   Она говорит о том, что еще с детства мечтала о сильном и мужественном человеке, которого полюбит, который станет ее мужем.
   Она была уверена, что ее муж может быть только воином.
   Она не уважала профессию отца, требовавшую не столько мужества, сколько изворотливости и умения подлаживаться. Она довольна, что хоть погиб ее отец, как мужчина, как воин, защищая свой дом и свою семью.
   Ей не повезло — она так и не встретила своего воина. И уже, наверно, никогда не встретит его.
   Потому что сейчас, в том мире, в который она попала, люди воюют не мечом, и поэтому воин ничем не отличается от не воина. По крайней мере, она не видела до сих пор ни одного человека, который был бы похож на воина.
   Что ж, в каждом мире — свои законы. Она это понимает и принимает. Она не претендует на то, чтобы создавать свои законы на земле. На это претендует Гао, открыватель звезд. Но Гао — мудрый человек, и он может создавать законы.
   Она знает, что я ее люблю и дорожит этим. Она понимает, что многим обязана мне и Виктору.
   И она знает, что рано или поздно ей придется принимать решение, от которого будет зависеть и ее и моя судьба. Но она просит не торопить с этим решением. Еще отец предостерегал ее от поспешных решений. И Гао — самый мудрый человек, который встретился ей в жизни, — тоже не тороплив в решениях. И ей он советовал быть такой же. И поэтому для того, чтобы решить — где и с кем жить, он дал ей очень большой срок — целый год. Он сказал, что меньше, чем за год, она не разберется по-настоящему в жизни нынешних обитателей Земли. И через десять месяцев она должна ответить Гао, остается она на Земле или возвращается на корабль открывателей звезд, чтобы разделить их трудную и необычную судьбу и стать женой Гао и родоначальницей новых людей на новой планете.
   Я удивленно и испуганно гляжу на Корнелию.
   Только теперь я начинаю догадываться об истинной причине ее сдержанности.
   Она замечает мой взгляд. Она говорит, что я правильно понял ее. Гао ее любит, Так же, как я.
   И, вероятно, даже сильнее, потому что Гао старше и дольше знает ее, и потому что ему некого больше любить, а я могу полюбить любую женщину на своей Земле.
   Как и у всех открывателей звезд, у Гао была жена. Но она была очень смелая и очень неосторожная женщина и поэтому погибла в самом начале полета. Товарищи предлагали Гао вернуться и взять на своей родине другую жену.
   Многие женщины их планеты согласились бы стать женой Гао, потому что он был героем и уводил в небо самый большой корабль. Но Гао решил не возвращаться. Он не хотел иметь женой лишь бы какую-нибудь женщину. Он хотел сначала полюбить.
   Когда открыватели звезд в своих черных шарах спускались на нашу Землю, они видели много красивых женщин и хотели, чтобы Гао нашел себе жену среди них. Но Гао не мог разговаривать с этими женщинами. Он не понимал их языка, а они считали его богом, падали перед ним ниц и приносили ему в жертву животных. Он мог увезти с собой любую из них. Но он не хотел жену-невольницу, жену-пленницу.
   Он и Корнелию взял в свой корабль только потому, что понял, какая жалкая участь ожидает ее на Земле. Он знал уже, что на Земле существует рабство.
   Меньше всего Гао думал тогда о том, что Корнелия может со временем стать его женой. Он мечтал тогда о возвращении и о счастливой жизни на своей планете. Но когда он и его спутники оказались совсем чужими на своей родине, когда ни с одной женщиной своей Земли Гао не смог разговаривать свободно и естественно, когда он узнал, что любая из них, даже самая красивая и здоровая, может родить урода или идиота, или вообще не родить никого, он невольно стал думать о Корнелии не только как о своей воспитаннице. По существу, и он и она были тогда одиноки в безднах космоса. И Корнелия понимала это не хуже него, и до сих пор она не знает, почему заколебалась, когда он предложил ей стать его женой.
   Но она заколебалась, и он не настаивал и сам предложил отвезти ее на Землю, чтобы Корнелия могла определить свою судьбу. И за всю долгую дорогу от той земли до этой Гао ни разу не напомнил ей о своих чувствах и относился к ней так же, как и раньше — как к своей воспитаннице, которую надо учить и беречь. И только когда он прощался с ней перед тем, как она вошла в шар, доставивший ее на Землю, Гао сказал, чтобы она помнила: высоко в небе есть человек, который любит и ждет ее, который в любое место Земли пришлет за ней шар, если Корнелия захочет вернуться.
   — Почему же он отправил тебя беззащитной? — спросил я. — Ведь на Земле много злых людей. Он не мог не понимать этого. Да, кроме злых людей, есть ведь еще и звери…
   — Я не беззащитна, — ответила Корнелия и снисходительно, как младшему, улыбнулась мне. Я сильнее любого из вас. У меня есть хорошее оружие.
   — Какое?
   — Усыпляющие лучи. Они мгновенно усыпляют кого угодно на столько времени, сколько продолжаются день и ночь на планете Гао. Это раза в полтора больше, чем у нас на Земле.
   — Я никогда не видел их у тебя…
   — В этом не было необходимости. Первые два дня я носила их в кармане. Но потом увидела, что в вашей стране люди ходят без оружия. Даже без ножей. И это очень понравилось мне. Я поняла — значит, люди чувствуют себя в безопасности. И я стала ходить такой же безоружной, как и все вы. В каждой стране нужно жить по ее законам. А тем более, когда законы нравятся… Гао научил меня ценить мир и спокойствие. Девочкой я любила войну…
   Мы идем по засыпающему, вечернему городу.
   У нас под ногами блестит асфальт, и на него падают мокрые коричневые листья. Я думаю о далеком Гао, который кружит где-то около Солнца и терпеливо ждет решения Корнелии.