Страница:
— Обманул… Пошел на восток…
— Об этом расскажут бумаги, — заключил Виктор Чироков.
И верно: бумаги рассказали все.
Это было что-то вроде дневника, написанного химическим карандашом на листках общей тетради.
Тетрадь разорвана, без обложки; видимо, она не влезала в узкое горло термоса, и Анатолий разорвал ее. Вода проникла в термос, и часть записей расплылась; но в общем, разобрать написанное было можно — вот она, рукопись с некоторыми пропусками.
"Знаю, — писал Анатолий, — я встал на неверный путь, но с той поры, как увидел опять эти три зубца, — уже не могу владеть собой.
В начале июля мы подошли к району, обследованному прошлой экспедицией. Я стал отыскивать нагорье, откуда увидел три зубца, нашел это место. Тайком — не знаю, почему — пробрался сюда на закате, стал обшаривать в бинокль дальний хребет, освещенный солнцем, садившимся как раз за моей спиной. Я увидел и три зубца, и красное зарево; оно колыхалось и, казалось, багровый дым встает за черными зубцами. Старый Артабан был прав, но загадку красного света отгадать нетрудно.
За гребнем поднимаются красные скалы, и, когда лучи издают на них, они кажутся залитыми кровью… Из расселин, где сгустились сумерки, наплывает туман, волнуется перед скалами, будто красный дым. Конечно, это увидишь не всегда, только в дни, когда солнце ударяет прямо в скалы; если оно передвинется по горизонту — эффекта не будет. А зрелище поразительное, жуткое: на фене зарева — черный гребень дракона…
Я вернулся к ребятам, ничего не сказал. Почему затаился?
Наверное, из самолюбия: не переживу неудачи, если все окажется пустым и мы не найдем цветка. Лучше сам обследую район, а потом сделаем открытие… Но как? Отлучиться самовольно? Никто не простит, подумают нехорошее…
Помог случай….
…Я пошел на запад, но едва скрылся лагерь, свернул к реке, перешел вброд, пока не прибыла вода, и залег в кустах. Вечером покинул укрытие, пошел на восток, обходя чабанские костры. К утру был уже в местах, откуда увидел трезубец, засек направление по компасу и двинулся дальше.
До зубцов надо преодолеть три гряды; я знал, что преодолею: сделали же это древние тадхаи! Кстати, когда это было? Александр Македонский вступил в Бактрию в триста двадцать девятом году до новой эры. Если прибавить наше время — два с четвертью тысячелетия… Может, пещеры лотоса уже нет?..
…Лишь к концу пятого дня я оказался перед зубцами — и увидел пещеру.
Солнце село, когда ступил под ее своды. Было темно, тихо, как в склепе. Меня пронизала дрожь: вспомнил грозовую ночь, когда изгнанники так же переступили порог, боясь идти дальше. И я от усталости опустился на землю. Слышал возле себя плеск ручья, ощущал сырое дыхание пещеры: там было озеро. Еще хотелось броситься, запустить руки в темную влагу и шарить, шарить в поисках лотоса. Но уже нельзя было поднять отяжелевшее тело.
"Завтра! Завтра!". Я сбросил рюкзак, прилег под скалою.
Темнота нахлынула, присосалась к глазам. Сердце гулко проталкивало кровь, отдавало шумом в ушах; я напряженно вслушивался и, казалось, ловил в тишине едва слышные протяжные звуки и шорохи, словно кто-то дышал в пещере глубокими вздохами. Движение воздуха или вздохи Алан-Гюль?..
Ночь тянулась бесконечно, накатывая кошмарами.
А когда проснулся, в пещеру заглядывал день и голубизна неба была такой изумительной, какой можно увидеть ее из глубины колодца.
Я глядел в синеву, занятый только ею. Это же счастье — глядеть вот так в синюю глубь и ни о чем не думать. И все-таки, где я еще видел такую синь, ласковую, чудесную?.. В глазах Ирины! Но не тогда, не в последний раз, когда провожала. Глаза были полны тревоги… О чем?.. Пещерный цветок!
Я же ищу лотос!..
Приподнялся, оглядел пещеру. Она просторна, но не так, чтобы в ней разместились сотни людей, скорее — несколько десятков; у ног струился ручей, вдали, в сумерках, гладью мерцало озеро.
Встал, ощущая в костях тяжесть пятидневного перехода, побрел к озеру. Сумрак сгущался, я ничего не видел. Пыль… Под ногами пыль… Так и мечты рассыплются пылью… Взбудоражил ребят.
А пещера — пустая…
Так прошел шагов двадцать. Край берега стал повышаться, нависая над водой карнизом. Вдруг я заметил на поверхности широкий круг. Это был лист растения. Колени дрогнули, тело, как свинцовое, поползло вниз… Опустил лицо к самой воде.
Большой плавучий лист, и над ним — прозрачный, совершенно прозрачный! — клубок цветка.
— Лотос! — закричал я. — Лотос!
Гулом ответили своды, пещера поглотила крик.
Я схватил стебель и потянул к себе. Он легко подался весь, с корнем, — головка цветка дрожала теперь в руке, я смутно видел ее: она была прозрачна, как стекло!
Еще более медленно направился к выходу, боясь колыхнуть цветок, будто он полон драгоценной влагой. "Лотос! Золотой лотос!.. Сколько людей ждут этого цветка. И он в моей руке!".
Я шел к свету, и цветок оживал. Сначала в нем появилось мерцание, обозначились грани лепестков; потом грани уловили, преломили голубизну неба, — цветок заблистал серебром и хрусталем.
"На солнце, на солнце!" — торопил я себя и выбежал из пещеры. Да, я вскрикнул от изумления, не веря глазам: цветок вспыхнул в руке! Солнце, коснувшись, отразилось, преломилось, раздробилось в нем, в каждом лепестке, наполнило блеском, пламенем, и цветок стал разрушаться в руках! Над ним поднялось золотистое облачко. Он сплошь состоял из эфира! Достаточно было солнечного тепла, чтобы вызвать в нем разложение, бурное выделение паров, которые были так насыщены и плотны, что казались золотым дымом…
Вот она, легенда о золотом цветке, сказка, представшая наяву!
Я смотрел, как таяло золотое марево, сжимался, темнел, словно покрываясь пеплом, сам цветок…
Я долго стоял и смотрел на умирающий цветок.
Цветок, который умирал на солнце!.. Можно ли видеть что-либо подобное на земле! И он умер…
На ладони лежал серый, из тончайших жилок остов, и, когда я дунул на него, он разлетелся в пыль…
Потрясенный, я опустился на камень. Неужели правда? — руки дрожали, перед глазами плыло золотое облако, словно я ослеплен им.
— Неужели это правда? — повторял я вслух.
Сплю? Вижу сон?.. Или это — продолжение легенды? Нет, все как прежде, солнце, скалы, пещера и там — лотос!
Лотос существует!
Я не мог двинуться назад: ноги разбиты, обувь порвана, сам еле держался от усталости. Да и не все сделано: надо узнать целебную силу цветка.
Вернулся в пещеру, сорвал, вернее — выдернул из воды второй цветок. Сняв повязку с ноги, обнажил ссадину, приложил несколько лепестков. Они приятно холодили рану, успокаивая боль. "Приложу на ночь…" — отнес цветок обратно в сырую темноту пещеры. Корень — небольшую луковицу — отрезал ножом и съел. Он был приятен на вкус, освежал во рту, как мята.
Пещера уходила вглубь метров на тридцать и превращалась в расселину, из которой выбегал ручей.
Здесь было душно, сыро, захотелось к выходу.
Я решил описать, что пережил. Здесь же, у входа, сел на камень, достал тетрадь. Перед входом открывалась долина — "Долина тадхаев" — так я назвал ее. Она невелика, прорезана сухой речкой, берега в пятнах лугов, и в древности, возможно, долина представляла хорошее пастбище…
…Утром, сняв, повязку, увидел, что рана зажила, но лепестки исчезли: эфир впитался в тело, на красном пятнышке тончайшей сетью бежали серые, как пепел, прожилки.
Пока ходил за топливом, готовил пищу, прошло часа два; потом занялся обувью, и когда все было готово, — время ушло далеко за полдень. В ночь выступать не хотелось, снова сел за дневник.
Срывать цветы — хотя бы один — не решался, жалел, как живые существа.
Как и в прошлую ночь, лег у стены. Пришла на память легенда.
Двадцать два столетия и — какая правдивость! Может, об этом поет ручей? Или просто навевает покойный сон?..
Разбудил дикий грохот. Пол и стены пещеры дрожали, гул ширился, проникал в уши, в грудь.
Я хотел выбежать из пещеры, туда, где сияли звезды, но черная завеса опустилась перед глазами.
Удар — меня швырнуло назад, обдало пылью. Грохот, приглушенный, но по-прежнему потрясающий, катился где-то снаружи, пол и стены дрожали, словно их била лихорадка в беспрерывном, безудержном страхе… Задыхаясь, я ползал в пыли, щебень валился на плечи… В темноте роптало озеро, а над головой гудело, будто проносились тысячи поездов. Это было землетрясение, самое ужасное, устрашающее, о каком приходилось слышать. Оно дробило скалы, расплескивало реки…
Но это — там, далеко, здесь меня окружала рычащая, дрожащая, бьющаяся о стены тьма…
Волосы шевелились на голове, по спине текли струйки пота…
Снаружи постепенно затихало, а здесь, в утробе, все ходили от стены к стене волны гула, как ворчание растревоженного зверя.
Натыкаясь на камни, стены, я искал фонарь. Луч ударил — в лицо, ослепил, я метнул его в сторону выхода. Но выхода не было — завален скалой, один взгляд определил, что в ней тысячи тонн…
Озеро затихло, лишь мелкая рябь морщила поверхность. По стенам, во всю длину, разбежались трещины… Из глубины подземелья слышался шум, которого прежде не было: из щели била струя воды, уже отыскавшая путь к озеру. Я понял главное: пещера до потолка наполнится водой…
Конец, конец…
…Внизу, где завалило вход, слабое сияние…
Запустил под скалу руку, до плеча. Сток был, но конца скале не было.
Но я могу подать весть о себе — бросить на произвол потока.
А принесет он ее людям, друзьям?
Все равно мысль воодушевила. Есть запасная батарейка — несколько часов света! И я написал все это…
…А сейчас вода прибывает, залила пол. Уйти некуда. Приток ее больше — заполнит пещеру, как бутылку…
Лотос — что с ним? Да вот он: на воде странные отблески. Это цветы. Они так непрочно сидели в грунте!.. Гибнут? Не может быть!
Лотос размножается отростками! Если сбросить воду до прежнего уровня, они прорастут. Только бы дошла весть!
Что у меня есть непромокаемого? Термос. Вложу в него тетрадь.
О чем еще?..
Да, пусть знают: я совершил самую страшную ошибку — обманул коллектив, отдалился от людей. Если бы не один… если бы знали, куда пошел, вы, товарищи, спасли бы… Не меня — лотос!
А я пренебрег коллективом и, значит, погиб.
Сколько прошло времени? Вода по грудь. Установился медленный круговорот от стены к стене.
Цветы проплывают мимо. Иногда я беру их в руки, целую. И мне вспоминается Ирина, ее глаза, синее небо, там, над лагерем…
Товарищи, прощайте!
Все равно золотой лотос есть! Не теряйте надежды, вы его найдете! Кладу цветок между страницами…
Вода коснулась губ. Тело цепенеет от холода.
Стою на цыпочках… Тетрадь не входит в термос.
Разрываю на части…"
Между последними листами — тонкий узор пепельно-серых жилок — все, что осталось от чудесного цветка, — щепотка золы…
Рассуждать было некогда:
— Искать! Немедленно!
Но если записи Анатолия почти сохранились, хуже было с картой местности. Вода, проникшая внутрь, смыла фиолетовый карандаш, превратив рисунок в сплошное пятно. Смутно угадывались отроги Сарыкольского хребта, да в нижнем углу — нагорье и знак пункта, с которого Анатолий наблюдал три зубца. Ребята узнали это место. Поиски решили начать отсюда. Сделали срочный запрос Дмитрию Васильевичу. Ответ был — искать.
В тот же вечер трое ребят вышли к пункту, отмеченному Анатолием. Через день вернулись — ни зубцов, ни скал рассмотреть не могли: землетрясение, центр которого находился в Сарыколе, совершенно изменило вид местности.
Тогда бросились исследовать речку Киик-Су и все ее притоки.
Это была громадная работа, отрядили девять человек, в том числе Ирину. С обеих сторон в речку вливались десятки ручьев, были такие, которые несли воду лишь во время дождей, в другие дни пересыхали. Обследовали и эти. Много раз останавливались перед красными скалами, но ручья и пещеры здесь не было. Шли дальше, встречали потоки, бьющие из-под скал, исчезавшие под землю. Дошли до истока Киик-Су и повернули обратно. Из всех предположений наиболее вороятным было — термос вынесен одним из подземных ручьев. Но каким?..
Бились семь суток и возвратились ни с чем.
Что же делать?
— Но Анатолий… Может, он жив?.. — умоляюще заглядывала Ирина в глаза каждому.
Взгляда ее не выдерживали, опускали головы.
Прошло еще два дня.
Вечером Федя Бычков возвращался с рыбалки.
Путь лежал берегом. Не доходя до лагеря метров восьмисот, он заметил на песке круглый серый предмет. Всмотрелся — шляпа геолога.
"Чья?" — подумал Федя.
Подошел вплотную и оцепенел. На полях черными нитками вышито: "А.Ф"… Перед отъездом из Хорога, сидя на его койке, его, Феди, иголкой эти буквы вышил на своей шляпе Анатолий Фрисман.
Федя поднял ее. На внутренней стороне сбились и запутались между фетром и клеенчатым ободком прядь длинных вьющихся волос…
Это были волосы Анатолия. Но теперь — совершенно седые…
Федя добрел до лагеря, положил шляпу в центре площадки… Из палаток выходили геологи, обнажали головы. Последней подошла Ирина, молча подняла шляпу. Прижала ее к груди, обернулась к нам:
— Не верю! — крикнула она. — Не может погибнуть! Он должен жить ради открытия! Но вы… Что же вы стоите, мужчины? Александр Гурьевич!..
Может, в этот момент под взглядом гневных и умоляющих глаз мы, как нельзя ближе, поняли всю трагедию Анатолия и его большую человечную цель. Да все ли сделано, чтобы найти товарища, лотос?
Ведь он открыл цветок, лотос существует!
Здесь же, на площадке, был намечен дальнейший план поисков.
— Ребята! — сказал я. — Задание наше завершено. Через неделю придут лошади, снимемся с лагеря. За это время мы обязаны — понимаете, обязаны! — найти Анатолия. Но если надо будет, задержимся до снега.
Наутро первая группа, шесть человек, вышла в путь. Взяли походную рацию, взрывчатку, теплое белье.
А по вершинам уже скользили снежные облака, долина пустела, последние гурты перегонялись на нижние пастбища. Утрами приходили заморозки, бросая по степи белые горсти инея.
С полудня четвертого августа налетела буря, заметалась по лагерю, топчась мягкими ступнями по белым бокам палаток. Ночью опрокинуло склад, разметало вещи, продукты. По тревоге были подняты все. Ветер налетал бешеным бегом, озеро шумело, бросалось брызгами. С бурей наступила угроза наводнения! Развели костер и в его зареве возводили со стороны озера защитный вал. К утру все были чуть живые от изнеможения.
Уже белел восток, разжижая и обесцвечивая пламя костра, когда мы заметили человека, идущего к лагерю со стороны хребтов. Чем ближе он подходил, тем более диким казался его вид. Худая, тонкая, как жердь, фигура, голая до пояса; всклоченные волосы; лица не было видно: он держал на вытянутых руках клубок или сверток, обтянутый парусиной. Все бросили работу, всматриваясь в незнакомца, не зная, что предположить; человек шатался под ветром, еле передвигая ноги, но упрямо шел вперед.
Он подошел уже к черте лагеря, блики костра легли дрожащими пятнами на исхудалые руки, смуглую кожу плеч.
— Анатолий!.. — крикнула Ирина и, ослабев, опустилась на землю.
Уже другие руки подхватили товарища, подвели к костру. Никто бы не узнал друга, если б не глаза, черные, полные блеска, и гордые, и виноватые. Пугала худоба, седые, как ковыль, волосы, голые плечи. Но это был Анатолий, он протянул сверток и сказал:
— Укройте от света… в палатке. Здесь… — лотос!
Да, Анатолий остался жив.
Он карабкался по стенам пещеры, пытаясь уйти от воды, размять затекшее тело. Страшно было глядеть в черную глубину, надвигавшуюся, как смерть, но человеком овладело ожесточение в борьбе за жизнь, за глоток воздуха. Фонарик меркнул; Анатолий висел под самым сводом, упираясь ногами в трещины стен, как вдруг заметил, что вода остановилась и пошла на спад. Показалось — бредит, сходит с ума, но стены обнажались, поблескивая в тусклом свете. Анатолий начал спускаться, оборвался в воду, встал по плечи. Вода уходила быстро, словно прорвалась через скалу, и первой мыслью Анатолия было — смоет потоком грунт, унесет последние ростки лотоса.
Нащупывая ногами берег, он пошел туда, где прежде росли цветы. Вода уходила, журча позади, а Анатолий все ниже склонялся над ручьем, вглядываясь в надежде увидеть хоть один цветок. Он не ошибся: несколько стеблей показалось над поверхностью. Но течение тянуло их, могло вырвать с корнем; тогда Анатолий лег в воду, телом загородив цветы, ослабив течение, и лежал так, пока вода не вошла в прежнее русло, не установилась покойной гладью.
Окоченевший, со сведенными судорогой руками, Анатолий пошел к выходу.
— Выход был, — рассказывал он. — Скала оказалась вмерзшей в ледяную глыбу, сброшенную землетрясением. Глыба подтаяла, потянула за собой камень. Вода схлынула, я оказался свободным. Рюкзак застрял в русле, сохранились консервы и размокшие сухари. Это дало возможность выжить… Но меня заботило другое, — я вернулся к цветам. Их осталось немного, около десятка. Это были наиболее крепкие, вросшие в грунт. Надо было принести их людям.
Долго думал, как это сделать. И решение нашлось. Освободил рюкзак, положил на дно казеиновую накидку, устроил лунку, гнездо; набрал из ручья ила и, осторожно подкопав руками, пересадил стоявшие поодаль четыре цветка. Лунку наполнил водой и так решил нести.
Нечего было и думать идти днем, — цветы погибнут. Шел по ночам. Зорями, пока вставало солнце, кутал цветы в гимнастерку, в рубашку, ставил где-нибудь под скалой и ложился рядом. Ночью нес перед собой, стараясь не оступиться, не колыхнуть лишний раз.
Цветы отражали звездный блеск, луну, и, казалось, я несу в руках сами звезды, сгустки лунного света, может, — прометеев огонь. Я разговаривал с ними, поил у каждого ручья. Когда вышел в долину и ветер усилился, сплел из ветвей грубую корзинку, обтянул рубахой… Никто не встретился на пути: стада перегнали вниз, чабанские костры потухли. Больше всего боялся, что вы не дождетесь меня…
— Но мы получили термос, тетрадь!
Анатолий глянул на Ирину, опустившую глаза.
— Там только правда…
— И шляпу твою принесло к нам, в озеро.
— Обронил… Когда карабкался по стене.
— Анатолий, ты знаешь, что ты седой? — спросил кто-то
— Седой?.. — он схватился за голову, потянул прядь, разглядывая на свету. По лицу пробежала гримаса боли и страха.
Ирина подсела к нему, прижала его голову к груди, с укоризной глядя на задавшего неуместный вопрос. Анатолий затих, как большой благодарный ребенок, затем глухо, но внятно произнес:
— Я только одно могу сказать: никогда теперь не отойду от друзей. Никогда.
И это "никогда" поседевшего юноши прозвучало душевно и сильно, как клятва.
А.Шейкин
Он был одним из тех людей, чья мысль безымянной участвовала во многих крупнейших событиях века. В газетных сообщениях его называли Ведущим Конструктором.
"…За большие заслуги, достигнутые в развитии науки и техники, Президиум Верховного Совета СССР присвоил звание Героя Социалистического Труда группе ведущих конструкторов, ученых, инженеров и рабочих…", — это говорилось и о нем.
К сорока восьми годам он был уже лауреатом Государственных премий, Героем Социалистического Труда и доктором физико-математических наук. У него была умная и внимательная к нему жена, взрослые дети, и, хотя ему всегда не хватало времени, он немного занимался теннисом.
Но известности в обычном значении этого слова у него не было.
Глядя на него в театре (он очень любил балет и оперетту), никто не шептал соседу:
— Вы только взгляните направо! Узнали? Да ведь это такой-то!
В служебные разговоры тоже как-то невольно проникла безличная форма. Говорили просто:
— Разрешите доложить: вычисления интересовавших вас значений гармонического осциллятора закончено…
— Разрешите сообщить: только что получена радиограмма…
И даже дружеские разговоры о нем среди ближайших его сослуживцев велись обычно без упоминания имени и отчества. Просто говорили: "Ведущий".
— …Получив такой сумасшедший результат, Лешка вломился ночью к Ведущему, переполошил жену и детей, а самого поднял с кровати и повез в вычислительный центр.
— Ох, и ворчал по дороге Ведущий, наверное?..
— Нет. Только ежился да протирал глаза — видимо, никак не мог проснуться: он поздно лег.
Ну, а когда приехали, он мельком взглянул на расчеты, спросил: "Вы разве пьете коньяк?" и ушел, не сказав до свидания.
Лешка так и остался сидеть с открытым ртом и сидел до тех пор, пока не догадался, что, составляя программу вычислений, по дурости в уравнениях побочных условий приравнял все коэффициенты к нулю.
А ведь их у нас обозначают буквой "К" — вот и вышел ооньяк.
— И, значит, никакого открытия…
— Да. Сугубая проза и головная боль.
— На следующий день, конечно, разнос?
— На следующий день Ведущий сказал, что, когда выйдет на пенсию, то построит анализатор генетических возможностей, машину, которая будет объективно судить о том, чем следовало бы заниматься каждому из людей. "О-о! — сказал он. — Тогда берегитесь. Она всех выведет на чистую воду. Тогда окажется, что вам, Сережа, надо заниматься футболом: вы рождены без промаха бить по воротам и, следовательно, там вы будете по-настоящему счастливы. Вам, наша милая и высокоученая Марина Ивановна, надо спешно бросать физику и идти на оперную сцену…" "А… а мне?" — загробным голосом спросил Лешка, который провел ужасную ночь, думал о самоубийстве и собирался подавать заявление об увольнении. "Вам, — ответил Ведущий, — быть математиком. Я серьезно говорю это, Леша. Вы, пожалуй, единственный здесь, кому не нужен никакой анализатор генетических возможностей — АНГЕВОЗМ, как я назову его…" Мысль о создании анализатора генетических возможностей действительно увлекла Ведущего Конструктора.
— Человек, — рассуждал он, — начинает свой жизненный путь лишь с двух слившихся клеток— отцовской и материнской. Эти клетки очень малы. Даже обе вместе их и то почти невозможно разглядеть простым глазом. А между тем они — мир грандиозной сложности. В них уже все "записано": форма носа, овал лица, смуглота кожи, излом бровей, пропорции сложения. Это и еще то, как должны быть устроены сердце, мозг, кровеносная система, и то, как они будут работать многие годы.
Окажется ли родившийся человек счастливым?
В минувшие эпохи это почти всегда не зависело от самого человека.
Древний грек, родившийся со стремлением к полёту, всю жизнь рвался в горы, на кручи, на высокие скалистые берега, томился в тоске, не мог понять себя, и его не могли понять. После него осталась легенда о том, как Икар и Дедал сделали крылья.
"…Яузской бумажной мельницы работник Культыгин, — рассказывает летопись, — задумал сани с парусом, а у тех саней два крыла, а ездить они без лошади могут. Катался Ивашка на них на пустырях ночью. А. Варваринской церкви поп Михаила донес в приказ тайных дел, что есть у Ивашки умысел, и, схватив, Ивашку пытали, и под пыткой он покаялся, что хотел выдумать еще телегу с крыльями, да не успел. Сани те сожгли, а Ивашку батогами нещадно били", — это семнадцатый век.
А сколько подобных примеров можно было бы найти во все времена.
В те эпохи отгадывать свое призвание не было необходимостью. Если ты родился рабом, тебе не заниматься наукой, хотя бы ты был по уму второй Аристотель. Твою судьбу решали другие: тебе быть гладиатором и в двадцать лет умереть на арене.
Если ты крепостной и не угодил барину в роли кухонного мужика, что толку в твоем таланте художника?
Лишь теперь, вместе с эпохой коммунистического равенства, к людям приходит, наконец, свобода выбора профессии. И каждый человек, вступая в жизнь, должен знать свое истинное призвание, знать, в чем достигнет наивысшей для себя радости творчества (если только, конечно, захочет следовать этой рекомендации). Создание АНГЕВОЗМа — социальный заказ времени!" Все эти рассуждения были только постановкой вопроса, — дело не такое уж трудное. А нужно было разработать метод специального исследования молекул дезоксирибонуклеотида, хромосом человеческой клетки, несущих в себе, как известно, "информацию врожденности", записанную чередованием групп атомов углерода, кислорода, водорода, азота и фосфора.
Дни Ведущего Конструктора были заняты. Он работал ночами. Он завел особый блокнот с надписью "Ангевозм" на обложке и в минуты отдыха исписывал его страницы колонками цифр.
Он углубился в дебри генетики и биохимии, конструировал микротомы и сверхбыстрые микроцентрифуги (эти устройства, впрочем, тут же пригодились для других разработок). Он искал способы мгновенного замораживания препарированных клеток и подбирал составы для одновременного окрашивания в разный цвет молекул рибонуклеиновой и дезоксирибонуклеиновой кислот. Нужно было, наконец, собрать огромный сравнительный материал, потому что в конечном счете задача решалась статистически: на каждого человека, не отказавшегося подарить Ведущему Конструктору крошечный лоскут своей ткани, он сразу же составлял подробнейшую характеристику (темперамент, наклонности, достоинства, достижения, скорость нервных процессов, биотоки действия мышц, электроэнцефалограммы, — всего более ста пунктов) и все эти сведения вводил в память электронно-счетной машины.
У Ведущего Конструктора был уже немалый опыт исследовательской работы и возможность пользоваться практически любыми приборами.
— Об этом расскажут бумаги, — заключил Виктор Чироков.
И верно: бумаги рассказали все.
Это было что-то вроде дневника, написанного химическим карандашом на листках общей тетради.
Тетрадь разорвана, без обложки; видимо, она не влезала в узкое горло термоса, и Анатолий разорвал ее. Вода проникла в термос, и часть записей расплылась; но в общем, разобрать написанное было можно — вот она, рукопись с некоторыми пропусками.
"Знаю, — писал Анатолий, — я встал на неверный путь, но с той поры, как увидел опять эти три зубца, — уже не могу владеть собой.
В начале июля мы подошли к району, обследованному прошлой экспедицией. Я стал отыскивать нагорье, откуда увидел три зубца, нашел это место. Тайком — не знаю, почему — пробрался сюда на закате, стал обшаривать в бинокль дальний хребет, освещенный солнцем, садившимся как раз за моей спиной. Я увидел и три зубца, и красное зарево; оно колыхалось и, казалось, багровый дым встает за черными зубцами. Старый Артабан был прав, но загадку красного света отгадать нетрудно.
За гребнем поднимаются красные скалы, и, когда лучи издают на них, они кажутся залитыми кровью… Из расселин, где сгустились сумерки, наплывает туман, волнуется перед скалами, будто красный дым. Конечно, это увидишь не всегда, только в дни, когда солнце ударяет прямо в скалы; если оно передвинется по горизонту — эффекта не будет. А зрелище поразительное, жуткое: на фене зарева — черный гребень дракона…
Я вернулся к ребятам, ничего не сказал. Почему затаился?
Наверное, из самолюбия: не переживу неудачи, если все окажется пустым и мы не найдем цветка. Лучше сам обследую район, а потом сделаем открытие… Но как? Отлучиться самовольно? Никто не простит, подумают нехорошее…
Помог случай….
…Я пошел на запад, но едва скрылся лагерь, свернул к реке, перешел вброд, пока не прибыла вода, и залег в кустах. Вечером покинул укрытие, пошел на восток, обходя чабанские костры. К утру был уже в местах, откуда увидел трезубец, засек направление по компасу и двинулся дальше.
До зубцов надо преодолеть три гряды; я знал, что преодолею: сделали же это древние тадхаи! Кстати, когда это было? Александр Македонский вступил в Бактрию в триста двадцать девятом году до новой эры. Если прибавить наше время — два с четвертью тысячелетия… Может, пещеры лотоса уже нет?..
…Лишь к концу пятого дня я оказался перед зубцами — и увидел пещеру.
Солнце село, когда ступил под ее своды. Было темно, тихо, как в склепе. Меня пронизала дрожь: вспомнил грозовую ночь, когда изгнанники так же переступили порог, боясь идти дальше. И я от усталости опустился на землю. Слышал возле себя плеск ручья, ощущал сырое дыхание пещеры: там было озеро. Еще хотелось броситься, запустить руки в темную влагу и шарить, шарить в поисках лотоса. Но уже нельзя было поднять отяжелевшее тело.
"Завтра! Завтра!". Я сбросил рюкзак, прилег под скалою.
Темнота нахлынула, присосалась к глазам. Сердце гулко проталкивало кровь, отдавало шумом в ушах; я напряженно вслушивался и, казалось, ловил в тишине едва слышные протяжные звуки и шорохи, словно кто-то дышал в пещере глубокими вздохами. Движение воздуха или вздохи Алан-Гюль?..
Ночь тянулась бесконечно, накатывая кошмарами.
А когда проснулся, в пещеру заглядывал день и голубизна неба была такой изумительной, какой можно увидеть ее из глубины колодца.
Я глядел в синеву, занятый только ею. Это же счастье — глядеть вот так в синюю глубь и ни о чем не думать. И все-таки, где я еще видел такую синь, ласковую, чудесную?.. В глазах Ирины! Но не тогда, не в последний раз, когда провожала. Глаза были полны тревоги… О чем?.. Пещерный цветок!
Я же ищу лотос!..
Приподнялся, оглядел пещеру. Она просторна, но не так, чтобы в ней разместились сотни людей, скорее — несколько десятков; у ног струился ручей, вдали, в сумерках, гладью мерцало озеро.
Встал, ощущая в костях тяжесть пятидневного перехода, побрел к озеру. Сумрак сгущался, я ничего не видел. Пыль… Под ногами пыль… Так и мечты рассыплются пылью… Взбудоражил ребят.
А пещера — пустая…
Так прошел шагов двадцать. Край берега стал повышаться, нависая над водой карнизом. Вдруг я заметил на поверхности широкий круг. Это был лист растения. Колени дрогнули, тело, как свинцовое, поползло вниз… Опустил лицо к самой воде.
Большой плавучий лист, и над ним — прозрачный, совершенно прозрачный! — клубок цветка.
— Лотос! — закричал я. — Лотос!
Гулом ответили своды, пещера поглотила крик.
Я схватил стебель и потянул к себе. Он легко подался весь, с корнем, — головка цветка дрожала теперь в руке, я смутно видел ее: она была прозрачна, как стекло!
Еще более медленно направился к выходу, боясь колыхнуть цветок, будто он полон драгоценной влагой. "Лотос! Золотой лотос!.. Сколько людей ждут этого цветка. И он в моей руке!".
Я шел к свету, и цветок оживал. Сначала в нем появилось мерцание, обозначились грани лепестков; потом грани уловили, преломили голубизну неба, — цветок заблистал серебром и хрусталем.
"На солнце, на солнце!" — торопил я себя и выбежал из пещеры. Да, я вскрикнул от изумления, не веря глазам: цветок вспыхнул в руке! Солнце, коснувшись, отразилось, преломилось, раздробилось в нем, в каждом лепестке, наполнило блеском, пламенем, и цветок стал разрушаться в руках! Над ним поднялось золотистое облачко. Он сплошь состоял из эфира! Достаточно было солнечного тепла, чтобы вызвать в нем разложение, бурное выделение паров, которые были так насыщены и плотны, что казались золотым дымом…
Вот она, легенда о золотом цветке, сказка, представшая наяву!
Я смотрел, как таяло золотое марево, сжимался, темнел, словно покрываясь пеплом, сам цветок…
Я долго стоял и смотрел на умирающий цветок.
Цветок, который умирал на солнце!.. Можно ли видеть что-либо подобное на земле! И он умер…
На ладони лежал серый, из тончайших жилок остов, и, когда я дунул на него, он разлетелся в пыль…
Потрясенный, я опустился на камень. Неужели правда? — руки дрожали, перед глазами плыло золотое облако, словно я ослеплен им.
— Неужели это правда? — повторял я вслух.
Сплю? Вижу сон?.. Или это — продолжение легенды? Нет, все как прежде, солнце, скалы, пещера и там — лотос!
Лотос существует!
Я не мог двинуться назад: ноги разбиты, обувь порвана, сам еле держался от усталости. Да и не все сделано: надо узнать целебную силу цветка.
Вернулся в пещеру, сорвал, вернее — выдернул из воды второй цветок. Сняв повязку с ноги, обнажил ссадину, приложил несколько лепестков. Они приятно холодили рану, успокаивая боль. "Приложу на ночь…" — отнес цветок обратно в сырую темноту пещеры. Корень — небольшую луковицу — отрезал ножом и съел. Он был приятен на вкус, освежал во рту, как мята.
Пещера уходила вглубь метров на тридцать и превращалась в расселину, из которой выбегал ручей.
Здесь было душно, сыро, захотелось к выходу.
Я решил описать, что пережил. Здесь же, у входа, сел на камень, достал тетрадь. Перед входом открывалась долина — "Долина тадхаев" — так я назвал ее. Она невелика, прорезана сухой речкой, берега в пятнах лугов, и в древности, возможно, долина представляла хорошее пастбище…
…Утром, сняв, повязку, увидел, что рана зажила, но лепестки исчезли: эфир впитался в тело, на красном пятнышке тончайшей сетью бежали серые, как пепел, прожилки.
Пока ходил за топливом, готовил пищу, прошло часа два; потом занялся обувью, и когда все было готово, — время ушло далеко за полдень. В ночь выступать не хотелось, снова сел за дневник.
Срывать цветы — хотя бы один — не решался, жалел, как живые существа.
Как и в прошлую ночь, лег у стены. Пришла на память легенда.
Двадцать два столетия и — какая правдивость! Может, об этом поет ручей? Или просто навевает покойный сон?..
Разбудил дикий грохот. Пол и стены пещеры дрожали, гул ширился, проникал в уши, в грудь.
Я хотел выбежать из пещеры, туда, где сияли звезды, но черная завеса опустилась перед глазами.
Удар — меня швырнуло назад, обдало пылью. Грохот, приглушенный, но по-прежнему потрясающий, катился где-то снаружи, пол и стены дрожали, словно их била лихорадка в беспрерывном, безудержном страхе… Задыхаясь, я ползал в пыли, щебень валился на плечи… В темноте роптало озеро, а над головой гудело, будто проносились тысячи поездов. Это было землетрясение, самое ужасное, устрашающее, о каком приходилось слышать. Оно дробило скалы, расплескивало реки…
Но это — там, далеко, здесь меня окружала рычащая, дрожащая, бьющаяся о стены тьма…
Волосы шевелились на голове, по спине текли струйки пота…
Снаружи постепенно затихало, а здесь, в утробе, все ходили от стены к стене волны гула, как ворчание растревоженного зверя.
Натыкаясь на камни, стены, я искал фонарь. Луч ударил — в лицо, ослепил, я метнул его в сторону выхода. Но выхода не было — завален скалой, один взгляд определил, что в ней тысячи тонн…
Озеро затихло, лишь мелкая рябь морщила поверхность. По стенам, во всю длину, разбежались трещины… Из глубины подземелья слышался шум, которого прежде не было: из щели била струя воды, уже отыскавшая путь к озеру. Я понял главное: пещера до потолка наполнится водой…
Конец, конец…
…Внизу, где завалило вход, слабое сияние…
Запустил под скалу руку, до плеча. Сток был, но конца скале не было.
Но я могу подать весть о себе — бросить на произвол потока.
А принесет он ее людям, друзьям?
Все равно мысль воодушевила. Есть запасная батарейка — несколько часов света! И я написал все это…
…А сейчас вода прибывает, залила пол. Уйти некуда. Приток ее больше — заполнит пещеру, как бутылку…
Лотос — что с ним? Да вот он: на воде странные отблески. Это цветы. Они так непрочно сидели в грунте!.. Гибнут? Не может быть!
Лотос размножается отростками! Если сбросить воду до прежнего уровня, они прорастут. Только бы дошла весть!
Что у меня есть непромокаемого? Термос. Вложу в него тетрадь.
О чем еще?..
Да, пусть знают: я совершил самую страшную ошибку — обманул коллектив, отдалился от людей. Если бы не один… если бы знали, куда пошел, вы, товарищи, спасли бы… Не меня — лотос!
А я пренебрег коллективом и, значит, погиб.
Сколько прошло времени? Вода по грудь. Установился медленный круговорот от стены к стене.
Цветы проплывают мимо. Иногда я беру их в руки, целую. И мне вспоминается Ирина, ее глаза, синее небо, там, над лагерем…
Товарищи, прощайте!
Все равно золотой лотос есть! Не теряйте надежды, вы его найдете! Кладу цветок между страницами…
Вода коснулась губ. Тело цепенеет от холода.
Стою на цыпочках… Тетрадь не входит в термос.
Разрываю на части…"
Между последними листами — тонкий узор пепельно-серых жилок — все, что осталось от чудесного цветка, — щепотка золы…
Рассуждать было некогда:
— Искать! Немедленно!
Но если записи Анатолия почти сохранились, хуже было с картой местности. Вода, проникшая внутрь, смыла фиолетовый карандаш, превратив рисунок в сплошное пятно. Смутно угадывались отроги Сарыкольского хребта, да в нижнем углу — нагорье и знак пункта, с которого Анатолий наблюдал три зубца. Ребята узнали это место. Поиски решили начать отсюда. Сделали срочный запрос Дмитрию Васильевичу. Ответ был — искать.
В тот же вечер трое ребят вышли к пункту, отмеченному Анатолием. Через день вернулись — ни зубцов, ни скал рассмотреть не могли: землетрясение, центр которого находился в Сарыколе, совершенно изменило вид местности.
Тогда бросились исследовать речку Киик-Су и все ее притоки.
Это была громадная работа, отрядили девять человек, в том числе Ирину. С обеих сторон в речку вливались десятки ручьев, были такие, которые несли воду лишь во время дождей, в другие дни пересыхали. Обследовали и эти. Много раз останавливались перед красными скалами, но ручья и пещеры здесь не было. Шли дальше, встречали потоки, бьющие из-под скал, исчезавшие под землю. Дошли до истока Киик-Су и повернули обратно. Из всех предположений наиболее вороятным было — термос вынесен одним из подземных ручьев. Но каким?..
Бились семь суток и возвратились ни с чем.
Что же делать?
— Но Анатолий… Может, он жив?.. — умоляюще заглядывала Ирина в глаза каждому.
Взгляда ее не выдерживали, опускали головы.
Прошло еще два дня.
Вечером Федя Бычков возвращался с рыбалки.
Путь лежал берегом. Не доходя до лагеря метров восьмисот, он заметил на песке круглый серый предмет. Всмотрелся — шляпа геолога.
"Чья?" — подумал Федя.
Подошел вплотную и оцепенел. На полях черными нитками вышито: "А.Ф"… Перед отъездом из Хорога, сидя на его койке, его, Феди, иголкой эти буквы вышил на своей шляпе Анатолий Фрисман.
Федя поднял ее. На внутренней стороне сбились и запутались между фетром и клеенчатым ободком прядь длинных вьющихся волос…
Это были волосы Анатолия. Но теперь — совершенно седые…
Федя добрел до лагеря, положил шляпу в центре площадки… Из палаток выходили геологи, обнажали головы. Последней подошла Ирина, молча подняла шляпу. Прижала ее к груди, обернулась к нам:
— Не верю! — крикнула она. — Не может погибнуть! Он должен жить ради открытия! Но вы… Что же вы стоите, мужчины? Александр Гурьевич!..
Может, в этот момент под взглядом гневных и умоляющих глаз мы, как нельзя ближе, поняли всю трагедию Анатолия и его большую человечную цель. Да все ли сделано, чтобы найти товарища, лотос?
Ведь он открыл цветок, лотос существует!
Здесь же, на площадке, был намечен дальнейший план поисков.
— Ребята! — сказал я. — Задание наше завершено. Через неделю придут лошади, снимемся с лагеря. За это время мы обязаны — понимаете, обязаны! — найти Анатолия. Но если надо будет, задержимся до снега.
Наутро первая группа, шесть человек, вышла в путь. Взяли походную рацию, взрывчатку, теплое белье.
А по вершинам уже скользили снежные облака, долина пустела, последние гурты перегонялись на нижние пастбища. Утрами приходили заморозки, бросая по степи белые горсти инея.
С полудня четвертого августа налетела буря, заметалась по лагерю, топчась мягкими ступнями по белым бокам палаток. Ночью опрокинуло склад, разметало вещи, продукты. По тревоге были подняты все. Ветер налетал бешеным бегом, озеро шумело, бросалось брызгами. С бурей наступила угроза наводнения! Развели костер и в его зареве возводили со стороны озера защитный вал. К утру все были чуть живые от изнеможения.
Уже белел восток, разжижая и обесцвечивая пламя костра, когда мы заметили человека, идущего к лагерю со стороны хребтов. Чем ближе он подходил, тем более диким казался его вид. Худая, тонкая, как жердь, фигура, голая до пояса; всклоченные волосы; лица не было видно: он держал на вытянутых руках клубок или сверток, обтянутый парусиной. Все бросили работу, всматриваясь в незнакомца, не зная, что предположить; человек шатался под ветром, еле передвигая ноги, но упрямо шел вперед.
Он подошел уже к черте лагеря, блики костра легли дрожащими пятнами на исхудалые руки, смуглую кожу плеч.
— Анатолий!.. — крикнула Ирина и, ослабев, опустилась на землю.
Уже другие руки подхватили товарища, подвели к костру. Никто бы не узнал друга, если б не глаза, черные, полные блеска, и гордые, и виноватые. Пугала худоба, седые, как ковыль, волосы, голые плечи. Но это был Анатолий, он протянул сверток и сказал:
— Укройте от света… в палатке. Здесь… — лотос!
Да, Анатолий остался жив.
Он карабкался по стенам пещеры, пытаясь уйти от воды, размять затекшее тело. Страшно было глядеть в черную глубину, надвигавшуюся, как смерть, но человеком овладело ожесточение в борьбе за жизнь, за глоток воздуха. Фонарик меркнул; Анатолий висел под самым сводом, упираясь ногами в трещины стен, как вдруг заметил, что вода остановилась и пошла на спад. Показалось — бредит, сходит с ума, но стены обнажались, поблескивая в тусклом свете. Анатолий начал спускаться, оборвался в воду, встал по плечи. Вода уходила быстро, словно прорвалась через скалу, и первой мыслью Анатолия было — смоет потоком грунт, унесет последние ростки лотоса.
Нащупывая ногами берег, он пошел туда, где прежде росли цветы. Вода уходила, журча позади, а Анатолий все ниже склонялся над ручьем, вглядываясь в надежде увидеть хоть один цветок. Он не ошибся: несколько стеблей показалось над поверхностью. Но течение тянуло их, могло вырвать с корнем; тогда Анатолий лег в воду, телом загородив цветы, ослабив течение, и лежал так, пока вода не вошла в прежнее русло, не установилась покойной гладью.
Окоченевший, со сведенными судорогой руками, Анатолий пошел к выходу.
— Выход был, — рассказывал он. — Скала оказалась вмерзшей в ледяную глыбу, сброшенную землетрясением. Глыба подтаяла, потянула за собой камень. Вода схлынула, я оказался свободным. Рюкзак застрял в русле, сохранились консервы и размокшие сухари. Это дало возможность выжить… Но меня заботило другое, — я вернулся к цветам. Их осталось немного, около десятка. Это были наиболее крепкие, вросшие в грунт. Надо было принести их людям.
Долго думал, как это сделать. И решение нашлось. Освободил рюкзак, положил на дно казеиновую накидку, устроил лунку, гнездо; набрал из ручья ила и, осторожно подкопав руками, пересадил стоявшие поодаль четыре цветка. Лунку наполнил водой и так решил нести.
Нечего было и думать идти днем, — цветы погибнут. Шел по ночам. Зорями, пока вставало солнце, кутал цветы в гимнастерку, в рубашку, ставил где-нибудь под скалой и ложился рядом. Ночью нес перед собой, стараясь не оступиться, не колыхнуть лишний раз.
Цветы отражали звездный блеск, луну, и, казалось, я несу в руках сами звезды, сгустки лунного света, может, — прометеев огонь. Я разговаривал с ними, поил у каждого ручья. Когда вышел в долину и ветер усилился, сплел из ветвей грубую корзинку, обтянул рубахой… Никто не встретился на пути: стада перегнали вниз, чабанские костры потухли. Больше всего боялся, что вы не дождетесь меня…
— Но мы получили термос, тетрадь!
Анатолий глянул на Ирину, опустившую глаза.
— Там только правда…
— И шляпу твою принесло к нам, в озеро.
— Обронил… Когда карабкался по стене.
— Анатолий, ты знаешь, что ты седой? — спросил кто-то
— Седой?.. — он схватился за голову, потянул прядь, разглядывая на свету. По лицу пробежала гримаса боли и страха.
Ирина подсела к нему, прижала его голову к груди, с укоризной глядя на задавшего неуместный вопрос. Анатолий затих, как большой благодарный ребенок, затем глухо, но внятно произнес:
— Я только одно могу сказать: никогда теперь не отойду от друзей. Никогда.
И это "никогда" поседевшего юноши прозвучало душевно и сильно, как клятва.
А.Шейкин
Ангевозм
Он был одним из тех людей, чья мысль безымянной участвовала во многих крупнейших событиях века. В газетных сообщениях его называли Ведущим Конструктором.
"…За большие заслуги, достигнутые в развитии науки и техники, Президиум Верховного Совета СССР присвоил звание Героя Социалистического Труда группе ведущих конструкторов, ученых, инженеров и рабочих…", — это говорилось и о нем.
К сорока восьми годам он был уже лауреатом Государственных премий, Героем Социалистического Труда и доктором физико-математических наук. У него была умная и внимательная к нему жена, взрослые дети, и, хотя ему всегда не хватало времени, он немного занимался теннисом.
Но известности в обычном значении этого слова у него не было.
Глядя на него в театре (он очень любил балет и оперетту), никто не шептал соседу:
— Вы только взгляните направо! Узнали? Да ведь это такой-то!
В служебные разговоры тоже как-то невольно проникла безличная форма. Говорили просто:
— Разрешите доложить: вычисления интересовавших вас значений гармонического осциллятора закончено…
— Разрешите сообщить: только что получена радиограмма…
И даже дружеские разговоры о нем среди ближайших его сослуживцев велись обычно без упоминания имени и отчества. Просто говорили: "Ведущий".
— …Получив такой сумасшедший результат, Лешка вломился ночью к Ведущему, переполошил жену и детей, а самого поднял с кровати и повез в вычислительный центр.
— Ох, и ворчал по дороге Ведущий, наверное?..
— Нет. Только ежился да протирал глаза — видимо, никак не мог проснуться: он поздно лег.
Ну, а когда приехали, он мельком взглянул на расчеты, спросил: "Вы разве пьете коньяк?" и ушел, не сказав до свидания.
Лешка так и остался сидеть с открытым ртом и сидел до тех пор, пока не догадался, что, составляя программу вычислений, по дурости в уравнениях побочных условий приравнял все коэффициенты к нулю.
А ведь их у нас обозначают буквой "К" — вот и вышел ооньяк.
— И, значит, никакого открытия…
— Да. Сугубая проза и головная боль.
— На следующий день, конечно, разнос?
— На следующий день Ведущий сказал, что, когда выйдет на пенсию, то построит анализатор генетических возможностей, машину, которая будет объективно судить о том, чем следовало бы заниматься каждому из людей. "О-о! — сказал он. — Тогда берегитесь. Она всех выведет на чистую воду. Тогда окажется, что вам, Сережа, надо заниматься футболом: вы рождены без промаха бить по воротам и, следовательно, там вы будете по-настоящему счастливы. Вам, наша милая и высокоученая Марина Ивановна, надо спешно бросать физику и идти на оперную сцену…" "А… а мне?" — загробным голосом спросил Лешка, который провел ужасную ночь, думал о самоубийстве и собирался подавать заявление об увольнении. "Вам, — ответил Ведущий, — быть математиком. Я серьезно говорю это, Леша. Вы, пожалуй, единственный здесь, кому не нужен никакой анализатор генетических возможностей — АНГЕВОЗМ, как я назову его…" Мысль о создании анализатора генетических возможностей действительно увлекла Ведущего Конструктора.
— Человек, — рассуждал он, — начинает свой жизненный путь лишь с двух слившихся клеток— отцовской и материнской. Эти клетки очень малы. Даже обе вместе их и то почти невозможно разглядеть простым глазом. А между тем они — мир грандиозной сложности. В них уже все "записано": форма носа, овал лица, смуглота кожи, излом бровей, пропорции сложения. Это и еще то, как должны быть устроены сердце, мозг, кровеносная система, и то, как они будут работать многие годы.
Окажется ли родившийся человек счастливым?
В минувшие эпохи это почти всегда не зависело от самого человека.
Древний грек, родившийся со стремлением к полёту, всю жизнь рвался в горы, на кручи, на высокие скалистые берега, томился в тоске, не мог понять себя, и его не могли понять. После него осталась легенда о том, как Икар и Дедал сделали крылья.
"…Яузской бумажной мельницы работник Культыгин, — рассказывает летопись, — задумал сани с парусом, а у тех саней два крыла, а ездить они без лошади могут. Катался Ивашка на них на пустырях ночью. А. Варваринской церкви поп Михаила донес в приказ тайных дел, что есть у Ивашки умысел, и, схватив, Ивашку пытали, и под пыткой он покаялся, что хотел выдумать еще телегу с крыльями, да не успел. Сани те сожгли, а Ивашку батогами нещадно били", — это семнадцатый век.
А сколько подобных примеров можно было бы найти во все времена.
В те эпохи отгадывать свое призвание не было необходимостью. Если ты родился рабом, тебе не заниматься наукой, хотя бы ты был по уму второй Аристотель. Твою судьбу решали другие: тебе быть гладиатором и в двадцать лет умереть на арене.
Если ты крепостной и не угодил барину в роли кухонного мужика, что толку в твоем таланте художника?
Лишь теперь, вместе с эпохой коммунистического равенства, к людям приходит, наконец, свобода выбора профессии. И каждый человек, вступая в жизнь, должен знать свое истинное призвание, знать, в чем достигнет наивысшей для себя радости творчества (если только, конечно, захочет следовать этой рекомендации). Создание АНГЕВОЗМа — социальный заказ времени!" Все эти рассуждения были только постановкой вопроса, — дело не такое уж трудное. А нужно было разработать метод специального исследования молекул дезоксирибонуклеотида, хромосом человеческой клетки, несущих в себе, как известно, "информацию врожденности", записанную чередованием групп атомов углерода, кислорода, водорода, азота и фосфора.
Дни Ведущего Конструктора были заняты. Он работал ночами. Он завел особый блокнот с надписью "Ангевозм" на обложке и в минуты отдыха исписывал его страницы колонками цифр.
Он углубился в дебри генетики и биохимии, конструировал микротомы и сверхбыстрые микроцентрифуги (эти устройства, впрочем, тут же пригодились для других разработок). Он искал способы мгновенного замораживания препарированных клеток и подбирал составы для одновременного окрашивания в разный цвет молекул рибонуклеиновой и дезоксирибонуклеиновой кислот. Нужно было, наконец, собрать огромный сравнительный материал, потому что в конечном счете задача решалась статистически: на каждого человека, не отказавшегося подарить Ведущему Конструктору крошечный лоскут своей ткани, он сразу же составлял подробнейшую характеристику (темперамент, наклонности, достоинства, достижения, скорость нервных процессов, биотоки действия мышц, электроэнцефалограммы, — всего более ста пунктов) и все эти сведения вводил в память электронно-счетной машины.
У Ведущего Конструктора был уже немалый опыт исследовательской работы и возможность пользоваться практически любыми приборами.