— Подожди ты, — сказал кто-то, — не перебивай!
   — Мы спрашивали чабана, — продолжал Анатолий, — где эта пещера. "Слышал — на востоке, — отвечал он. — Под тремя зубцами, и вход под средним из них…"
   — И сколько в горах этих зубцов! — снова зазвенела Ирина. — Под каждым копаться?..
   — Да помолчи ты! — в сердцах крикнул радист Федя Бычков. — Блеешь, как коза!
   Ирина замолчала, видимо, обиделась и больше не подала голоса ни разу.
   — Но самое удивительное, — говорил Анатолий, что в других местах и в другой легенде я снова услышал об этом признаке — о трех зубцах.
   — Это существенно! — сказал кто-то из парней.
   — Убеждает! — согласились другие.
   — Тише, минутку! — крикнула на всех Юля Крутова. — Дайте досказать! Дисциплины нет,.
   — И знаете, — продолжал Анатолий, — когда мы переходили на другой участок, с высокого нагорья я увидел в бинокль вершину с тремя зубцами. Это на самой границе с Китаем — где не бывает нога человека.
   На миг возникло молчание, потом заговорили сразу, возбужденно, но, видно, Анатолий подал знак — затихли.
   — Петр Михайлович Брежнев — ученый-медик. Он изучает народную медицину, ездил в Китай, в Тибет. Там на пещерный лотос указывают как на действительность. Отчего же у нас называют это фантазией?.. — голос Анатолия дрогнул. — Я считаю, лотос существует и предлагаю цветок искать!
   Снова молчание. Потрескивали сучья в огне; в кустах что-то пискнуло, пронесся шорох убегавших по сухой листве лапок. Затем посыпались вопросы:
   — Как предлагаешь искать?
   — Расспрашивать старожилов, табунщиков, знающих местность лучше других. Особо исследовать пещеры, затененные водоемы, потому что растение любит темные места и избегает солнца.
   — А где брать время?
   — Совмещать. Поиск проводить одновременно с работой.
   — А как начальство?
   — Думаю, Дмитрий Васильевич не возражал бы, к нему обратился академик Брежнев; как посмотрит Александр Гурьевич…
   Это про меня…
   — …не знаю: в институте он молчал — ни за, ни против… Да и я молчал: сами знаете Павла Ивановича — в его присутствии не разговоришься…
   — Лишь бы сам — "Ясно?.." — передразнил кто-то голосом Павла Ивановича.
   Засмеялись. Потом кто-то осторожный поставил вопрос:
   — А вдруг Александр Гурьевич не разрешит?
   — Искать будем сами! — с жаром выкрикнуло несколько голосов.
   "Ах, вы, курносые, — подумал я, — разрешу или нет…"
   Но тут меня под защиту взяла Юля Крутова:
   — Разрешит! — убежденно сказала она. — Особенно, если ему разъяснить хорошенько…
   Мне становилось весело: выдался случай, когда можно услышать истинное мнение подчиненных о начальстве. Я засмеялся: "Если ему разъяснить хорошенько…" Ладно! Посмотрю, как вы это сделаете!..". Собрание у костра подходило к концу.
   — Итак, — подводил итоги Анатолий, — искать согласны все.
   — Все! — дружно гаркнули голоса.
   — Кто за — поднимите руки.
   Руки, очевидно, подняли все, потому что Анатолий сказал:
   — Единогласно! Собрание считаю закрытым.
   Все разошлись, и над лагерем повисла темь и тишина горной ночи.
   Утро, как и все лагерные утра, было полно суетой и сборами.
   Увязывались палатки, грузились на лошадей вьюки, повара были заняты у костра. Более спокойная минута выдалась за завтраком. Эту минуту я и выбрал, чтобы сказать ответное слово.
   Когда пили чай, сосредоточившись на этом горячем занятии, я кашлянул, чтобы привлечь внимание, и, приняв безразличный вид, сказал:
   — Так вы решили все, кроме меня одного, искать пещерный лотос?
   Брови у ребят полезли кверху, глаза округлились.
   Сидевший напротив Федя Бычков поперхнулся кипятком, выплюнул его вместе с сахаром и широко раскрыл рот, охлаждая. Все глядели в смятении, что скажу еще. Я, не торопясь, поставил. кружку и, выдержав паузу, сказал:
   — Вот что, братцы, разговор ваш я слышал…
   — А мы думали, вы спите, — простодушно сказала Валя Бортникова.
   — …и не надо было скрывать: решение ваше поддерживаю. А разъяснять мне "хорошенько", — я взглянул на Юлю Крутову, — не потребуется.
   — Ура! — крикнули комсомольцы, а громче всех зардевшаяся Юля.
   — Мы не сомневались в вашем согласии, Александр Гурьевич! — поднял на меня черные глаза Анатолий.
   — Только об одном договоримся сразу: работа на первом плане, и поиски — не в ущерб.
   — Согласны, правильно! — подхватили другие.
   На девятый день стены ущелья раздвинулись, и мы вышли в плоскую обширную долину, окруженную вздыбленными хребтами. В центре лежало озеро, такое синее, что лица у всех повеселели, осветились улыбками. Это было озеро Зор-Куль, а долина вокруг него — Боли Дуньо, что означает "Крыша мира". Здесь нам предстояло работать до середины августа, когда по вершинам ударят первые метели.
   "Крышей мира" население называет именно эту долину, расположенную вокруг озера, вскинутого на высоту четырех тысяч метров. Хребты поднимаются над ней на полтора-два километра и кажутся не такими уж большими, хотя высота их — до шести километров. Слово "Памир" не местное — иранское, означает "Подножье смерти".
   Уже потом, объединив оба названия, географы дали одно общее Памир — Крыша мира нагорью, на стыке величайших горных цепей — Тянь-Шаня, Гималаев, Куэнь-Луня и Гиндукуша.
   Каждая местность имеет свое лицо.
   Лицо Памира можно назвать сурово-устрашающим: горы, будто вывороченные в чудовищном взрыве глыбы, черные пропасти, и — куда ни глянь — вскинутые пики, закованные в кристаллы льда. Есть здесь своя, первобытная красота, но горы подавляют мощью, подчеркивают, как мал человек, поставленный перед ними и перед их разрушительными силами: здесь еще складывается лицо земли, и обвалы, землетрясения меняют вдруг на глазах очертания целых хребтов.
   И только долины, сжатые тисками горных цепей, полны жизни и радости. Покрытые травами и цветами, они оживают в эти летние месяцы, оглашаются ревом и блеяньем пригнанного на пастьбу скота.
   Там и тут поднимаются синими ручьями дымки, а по ночам упавшими звездами светят огни чабанских костров.
   Так и сейчас в долине Боли Дуньо белыми, красными, черными клочьями двигались по зелени стада и над кострами висели голубые дымы.
   Мы устроились на берегу озера. Закрепили палатки, установили радиостанцию, сообщили на Вартанг о прибытии. Работу повели во всех концах долины, углубляясь в окружающие хребты.
   Анатолий работал на восток от озера, на площадях, примыкающих к исследованным в 1958 году.
   То и дело вскидывал бинокль, вглядывался в отроги Сарыкола, упрямо отыскивая место, откуда видел трехзубую скалу.
   Комсомольцы не теряли времени: расспрашивали чабанов о пещерном цветке, знакомились с местной молодежью. И пошло горным эхом, покатилось кругом: пришли люди, ищут цветок, прозрачный, как горный ключ, сгорающий на солнце пламенем… Не было чабанского стана, аула, где бы не говорили об этом, не собирали по крошкам все, когда-либо слышанное о чудо-цветке. И медленно поднималось в народе, что веками рассеяно было в его гуще, заблестело здесь и там блестками легенд и сказаний. Одну из таких блесток вынесла волна на берег Эор-Куля — синего озера.
   Однажды в полдень, налегая грудью на седло, подлетел к палатке юноша комсомолец Рашид Сагадаев. Вздыбил коня перед входом — превосходный наездник! — крикнул:
   — Дело есть!
   Я поднялся навстречу!
   — Говори!
   — Вы ищете золотой цветок?
   — Мы! — подступили комсомольцы.
   — Знаю, кто может рассказать про него! Дед мой, Артабан Сагадаев!
   — А где он, Артабан Сагадаев?
   — Здесь чабанует, недалеко.
   Вместе с Рашидом двое ребят поехали приглашать старика в гости. Встречу назначили на воскресенье— двадцать девятое июня.
   Когда приезжал Рашид, Анатолия в лагере не было, и теперь, когда вернулся, ожидание и вопрос в его глазах, казалось, достигли предела. Он не находил себе места, все поглядывал на север, откуда должны приехать Сагадаевы. Возбуждение захватило весь лагерь.
   В назначенный день последние крохи терпения растаяли во всеобщем порыве: скорей, ну, скорей!
   — Едут! Едут! — закричали самые дальнозоркие.
   К лагерю приближались трое всадников. В середине сам Артабан, глава рода Сагадаевых, старик с древним парфянским именем; слева — сын Артабана Алиб, с другой стороны — улыбающийся Рашид. За чертой лагеря остановились, младшие помогли старику сойти с коня.
   Тут мы увидели, как он был стар: шел, опираясь на плечо сына, и хотя держался прямо, это была уже не стройность молодости, а многолетняя привычка к седлу, требующая прямой посадки. И только глаза, умные, зоркие, чуть с юмором, говорили, как много жизни в этом старческом теле.
   Сразу всех пригласили к столу.
   После обеда молодежь играла в местную шумную игру; я, Артабан и Халиб сидели у входа в палатку, слушали, как поет Ира Радская, — красавица, певунья, и говорили о жизни, о Москве, Памире.
   Несколько раз подходил Анатолий и садился рядом. Старик заметил его, спросил, кто этот молодой человек, с тревожной душой, которая не умещается в темной глубине его глаз.
   Я рассказал о поисках Анатолия, об академике Брежневе, который возрождает народную медицину и которому нужен золотой цветок. Выслушав все, старик сказал:
   — Хороший человек, любит людей, если так желает им счастья.
   И было непонятно, относится это к Анатолию, к академику или к обоим вместе…
   Но вот пылает костер, плывет в воздухе аромат крепко заваренного чая, и Юля Крутова приглашает всех к костру. Мы идем — старик по-прежнему опирается на плечо сына — садимся в общем кругу. Вечер тих, дым поднимается к звездам и рассеивается, не затемняя их блеска. Озеро застыло в спокойствии, даже рыба не плеснет.
   Когда были опорожнены пиалы, раз и другой, Юля Крутова попросила гостя рассказать о пещерном цветке. Есть ли такой цветок и как его найти?..
   Старик ответил не сразу. G минуту сидел молча, будто искал в памяти среди пережитого самое главное, потом обвел взглядом пытливые лица молодежи.
   — Ищете цветок жизни — весь край говорит об этом. Я слушал разговоры и свое сердце и скажу слова, которыми встретил народ вашу попытку: пусть вам раскроется сердце гор. Взялись за хорошее дело, народ одобряет вас.
   И старик рассказал легенду, старую и прекрасную легенду о любви к людям и о жизни, которая побеждает смерть. Мы все были захвачены рассказом. Потом, когда я пытался записать, я все никак не мог уловить внутреннего ритма, обаяния рассказа, — пусть читатель простит мне, я только передам содержание.
   Было это давно. Так давно, что с той поры поседели вершины гор, реки изменили русла, многие большие народы вымерли, а малые стали великими.
   Было во времена, когда Искандер-Завоеватель раздавил тысячелетнюю державу иранских царей Дариев и шагнул на берега Аму-Дарьи, которая называлась тогда — Окс. Только не покорностью был он встречен: все — от полей, садов и наковален— поднялись за землю, за воду, за имущество и домашних своих. Встали на порогах с копьем и мечом. Но железные воины Искандера убивали всех, даже мальчиков, чтобы утвердить свое владычество на века. Они лили кровь, как воду, и волны Окса краснели, словно в закатном солнце…
   В долинах Пянджа, по среднему течению Аму-Дарьи, трудилось тогда небольшое племя тадхаев: проводило воду на поля, растило виноград, выпасало стада на равнинах Пятиречья. Это было мирное племя, но и оно не хотело стать рабами захватчиков. Оно тоже подняло оружие. Да неравными были силы: лучших его сынов убили воины Искандера, а остальных оттеснили вверх по реке, преследовали, загоняя все глубже в горы. Прошли мужи и жены тадхаев эту долину Боли Дуньо, пили воду из синего озера Зор-Куль. Но преследователям понравилась долина, и они гнали тадхаев дальше, в черные хребты Сарыкола — к подножию смерти.
   И когда впереди не было уже ничего, кроме скал и снегов, засмеялись воины Искандера и сказали: — Пусть гибнут тадхаи, если не хотят стать рабами!
   Все, даже дети, продолжали идти вперед, карабкаясь по кручам в надежде найти хоть небольшую долину. Но долины не было. И однажды, когда солнце садилось в красном, безнадежно угрюмом небе, заклубились над беглецами тучи, загремели громами. Негде было приклонить голову, укрыться от бури и молний. А молнии били беспрерывно, как стрелы обозленных врагов, и в их блеске увидели тадхаи пещеру, и над нею уходящие ввысь три огромных черных зубца…
   (У костра ахнули при этих словах, Анатолий резким движением схватился за горло, будто ему трудно стало дышать.)
   Страшно чернела пещера на пути, а другой дороги не было, и люди шагнули под ее суровые своды. Глуше стали удары грома, перестали падать, убивать беглецов камни, но в пещере было темно, и никто не посмел идти далеко; опустились у входа и, прижавшись друг к другу, заснули тревожным и горьким сном изгнанников.
   Слышали сквозь сон, где-то близко позванивает струйками поток, журчит и плещет ласково, словно рассказывает нескончаемую сказку.
   А когда проснулись, гроза кончилась, но туман завешивал вход пещеры, лил дождь, и не было видно гор, и далей, и неба. Много дней продолжалось так, и тадхаи сидели у входа, боясь пройти дальше, в глубину пещеры. А там, в сумерках, чуть блестело озеро, и ни волна, ни рябь не трогали его поверхности; только ручей вытекал из него, звенел и было непонятно, что он шепчет: успокаивает людей или обвораживает их, чтобы усыпить навеки…
   Стало голодать племя тадхаев. Были смельчаки, выходили в туман искать добычу, но не возвращались, сорвавшись, наверное, с круч.
   Дни шли, от голода люди покрылись язвами и начали умирать в мучениях. Тогда старейшины племени— древние, как камни, старики — отделились от всех, пошли в глубь пещеры и сели там на берегу озера в круг совета. Долго думали и молчали.
   И вот у тех, кто смотрел в темные воды, родилась страшная мысль. Они сказали: — Принесем в жертву богам девушек племени: бросим их в воду. — Это были древние старики, у которых от голода и лишений уже уходила жизнь из глаз. Они решили, что такова воля богов.
   Вернувшись, объявили решение людям. Заплакали, застонали и девушки племени, они любили жизнь — девушки всегда больше других любят жизнь, но старики-камни были непреклонны, и все остальные, хотя и жалели дочерей, были сломлены волей старейшин. А старики говорили:
   — Скорее, скорее, иначе умрем все!
   Покорные девушки встали и, поклонившись родным, которые от страха и горя не смели поднять глаз, прошли одна за другою мимо неподвижных старейшин, направляясь в темный зев пещеры.
   — Стойте! — вдруг раздался звонкий, как серебро, голос. — Зачем умирать всем?..
   Это был голос Алан-Гюль, самой красивой девушки племени, дочери старого Гулара, бедняка, которому и в долинах Пянджа скудно светило солнце, так как не имел он своей земли и своей воды, работал всю жизнь на богатеев племени. Одно счастье было у Гулара в старости — красавица дочь Алан-Гюль.
   Это она стояла перед всеми, кто жил и кто умирал, и повторяла вопрос:
   — Зачем умирать всем?
   Она действительно была красива, эта Алан-Гюль: ее волосу были, как ночь на берегах Пятиречья; глаза, как звезды перед зарей, когда небо сбрасывает остатки тумана; зубы — белее снегов, голос — как звон ручья, зовущего путника в полдень, и сам кипарис не мог бы поспорить со стройностью ее стана. Редко рождаются такие девушки, и судьба их бывает страшной: они рождаются для жертвы.
   Все подняли на нее глаза, не зная, что она скажет еще, а старейшины угрожающе придвинулись, думая, что она хочет поднять бунт против воли богов. Она же, бесстрашно глянув в их погасшие глаза, сказала: — Пусть я умру одна, чтобы спасти всех! Люди любили мою красоту. Неужели этого не будет достаточно для богов?
   Она поклонилась всем и пошла в глубину пещеры.
   Через минуту люди услышали плеск, страх наполнил сердца их…
   Плотно прижавшись один к другому, они просидели всю ночь, и никто не видел в темноте, как текли слезы по щекам Гулара…
   А на утро туман рассеялся, голубое небо глянуло в пещеру и мрак отступил в глубину. Девушки, подруги Алан-Гюль, осмелев, пошли по ее следам, поглядеть, откуда она бросилась в озеро. И вдруг оставшиеся у входа услышали: — Смотрите! Что это?
   В голосах девушек не было страха, только удивление; люди поднялись и пошли за ними. Девушки наклонялись к воде, разглядывали большие бледно-зеленые листья и над каждым гордый цветок, крупный, как роза, и, как хрусталь, прозрачный.
   Кто-то дерзкий схватил цветок, тот подался со стеблем и с корнем, похожим на земляной орех. Голодный впился зубами в корень и почувствовал, что его можно есть. Кто-то схватил цветок, вынес наружу, под солнце. Но и двух шагов не успел сделать — остановился, закричал от неожиданности: цветок вспыхнул в руке, и горел, и таял, превращаясь в светлое облако… Это было удивительно и страшно. Тут новое чудо привлекло внимание: один из больных, желая охладить горевшую рану, приложил к ней лепестки цветка. Рана мгновенно затянулась…
   А на воле туман унесло ветром, открылась равнина и на ней— стада яков и коз. Люди упали на колени от радости, стало тихотихо. Лишь ручей пел, не умолкая, и в его звоне слышался серебряный голос Алан-Гюль, красавицы, спасшей племя.
   Все были потрясены рассказом, не могли оторвать глаз от лица старика. И когда последние слова замерли вдали, над уснувшим озером, в освещенный круг вступила такая тишина, что, казалось, люди были заворожены.
   Странно прозвучал изменившийся от волнения голос, вернее, шепот Вали Бортниковой:
   — А дальше?..
   — Дальше — племя вышло из пещеры, заселило долину. И каждому, кто отведал от корня и стебля золотого цветка, дал он, что было нужно: воинам — отвагу, больным — исцеление, старикам — силу, девушкам и женщинам — красоту, а всему племени — гордую мечту о свободе. Вырос народ тадхаев, рассеял притеснителей и вышел на родные равнины Пятиречья. Только переменился народ характером, стал после пережитого чуток и нетерпим к несправедливости, часто поднимался против старейшин и богатеев.
   Слагал народ песни и легенды о золотом цветке, о красавице Алан-Гюль, отдавшей себя темному озеру, чтобы спасти жизнь всем. А еще говорили: если старейшины и богатеи закуют в цепи волю и гордость людей — надо идти в пещеру, к озеру Алан-Гюль и там обрести новые силы.
   Тогда старейшины объявили пещеру священной, недоступной, а потом стали говорить, что пещеры и вовсе не было, как не было и самой Алан-Гюль, — все это выдумки, мечта. И так как они владели письмом и тайнами старых книг, новые поколения стали верить им, и удалось старейшинам превратить древнюю быль в новую сказку.
   — А нет ли у пещеры другой приметы, кроме трех зубцов? — зазвенел голос Иры Радской.
   Старик обратил к ней лицо и долго глядел в ее открытые смелые глаза.
   — Есть, — сказал он. — Говорят, за этими зубцами иногда колышется красный свет, красный дым…
   — Красный свет! — воскликнул Анатолий. — Красный дым!.. — Я же видел тогда красный свет, видел!.. — Все удивились перемене в его лице: глаза были расширены и, казалось, ничего не видели; пальцы растерянно шарили, поправляя ворот рубашки; машинально он твердил:
   — Видел! Видел!
   Дней через восемь группа Анатолия вернулась с восточного края долины. Обычное возвращение с результатами изысканий. Необычным было только поведение Анатолия: взбудораженный, порывистый, он жил точно в себе, отвечал невпопад.
   В чем дело, от ребят узнать не удалось: сказали, что вышли на границу области, исследованной в 1958 году, прошлой экспедицией.
   Может, этим и возбужден Анатолий?.. Я хотел было вызвать его к себе, но в это утро дело приняло другой оборот.
   Федя Бычков работал на рации. Анатолий сидел рядом — они жили в одной палатке. Вдруг Федя сказал:
   — Тебя не коснется?.. По асбесту…
   Анатолий встал. В это время с берега донеслось:
   — Держи, держи!.. Отпускай! О черт, еще!.. Теперь давай! Ого!..
   На крючок кому-то попалась добыча и, судя по восторженному крику, солидная. Страстный рыболов Федя даже сквозь треск рации расслышал восторг в голосе кричавшего и не мог выдержать ни секунды.
   — Прими! — крикнул он Анатолию, подавая карандаш, и одним прыжком выскочил из палатки.
   Анатолий, еще в институте окончивший курсы радистов, сел у аппарата. С Бартанга радировали, что заболел один из участников группы, срочно требуется специалист по асбесту. Дмитрий Васильевич запрашивал, кого можно направить в помощь и как скоро это можно сделать. Анатолий записал слово в слово и дал ответ: "Выезжаю, ждите через десять дней. Анатолий Фрисман".
   Когда возбужденный Федя вернулся с рассказом о рыбной ловле, Анатолий подал запись:
   — Доложи Александру Гурьевичу.
   Федя просмотрел запрос и ответ Анатолия, удивился. Этого он не ожидал, не мог предположить!
   Потом возмутился;
   — А поиски?..
   — Без меня, — спокойно ответил Анатолий,
   Это спокойствие совсем разозлило Федю, не сдержав раздражения, он повысил голос:
   — Драпаешь?
   Анатолий молча выдержал уничтожающий взгляд друга и вышел из палатки.
   Весть о его отъезде всколыхнула всех. Пошли разговоры.
   Анатолия осуждали. Всем казалось: осуществление мечты близко и такая выходка с его стороны неуместна; другие по секрету клялись, что усилят поиски, несмотря на работу, но Анатолий собирался в дорогу. Ирина Радская не без яда сказала ему:
   — Я знаю, это она, Рая Аксенова, тебя перетянула.
   И на мелодию "Маринике" пропела: "Да, да, никто не может их разъединить…" Но Анатолий, тот самый Анатолий, что болезненно переживал даже малейшую шутку, молчал. Тогда, подойдя вплотную, Ирина спросила:
   — Ты что задумал?
   Он вздрогнул, словно она коснулась сердца, но овладел собой:
   — Выполняю приказ.
   Это не удовлетворило Ирину, и она говорила всем и каждому:
   — Тут что-то не так, чувствую — не так… Не надо его отпускать.
   Но Анатолий собирался, не пустить его не было оснований: радиограмма лежала на моем столе. Он не стал ожидать лошадей, которые дня через четыре должны были прийти за собранными образцами, и одиннадцатого июля объявил, что выступает завтра.
   Провожали его Ирина и я.
   Он взял рюкзак с продуктами, термос и ледоруб.
   — Зачем ледоруб? — спросила я.
   — Может… понадобится, Александр Гурьевич, — ответил он, не поднимая глаз.
   Мы простились, и он пошел из лагеря. Ирина некоторое время шла рядом, потом отстала и вернулась с глазами, полными тревоги.
   — Он какой-то странный… Честное слово, как одержимый. Не надо было отпускать его, Александр Гурьевич. Не надо!..
   И она с отчаянием посмотрела в ту сторону, куда ушел Анатолий.
   Лагерная жизнь потекла прежним порядком.
   Группы возвращались, приносили образцы и уходили вновь.
   Геологическая карта покрывалась новыми значками.
   Лето на Памире было в разгаре, десятки речек и ручьев несли в озеро потоки талой воды. Вытекавшая из Зор-Куля Памир-Дарья шумела где-то на западе, и шум ее убаюкивал по вечерам наш лагерь, и чабанов в степи, и гурты скота, кочевавшие по равнине.
   В ночь на девятнадцатое июля мы проснулись от толчков и грохота; стены палаток плясали, как под ударами ветра, дребезжали приборы, посуда; земля подскакивала под ногами. Все выскочили из палаток. В ночи шумело озеро, мычали гурты; со стороны хребтов несся оглушающий, потрясающий грохот, наполняя душу трепетом ужаса… Нет ничего ужаснее землетрясения в горах, ночью.
   Кажется, скалы рвутся на части, идут со всех сторон прямо на тебя, рухнут, размозжат, как козявку…
   Так продолжалось две, пять минут, может, больше. Все стояли, жались пугливо друг к другу, и невозможно было унять дрожь в теле.
   А в горах все гремело, гремело, и волны гула катились по хребтам, падали в ущелья, бились меж каменных стен…
   Когда же пришел рассвет, над горами стояло облако пыли, и солнце кровавым глазом в испуге разглядывало сброшенные скалы и льды, засыпанные реки.
   К счастью, никто не пострадал: чабаны были на равнине, геологи в лагере или в безопасных местах; да и землетрясение захватило долину лишь боковой волной, его эпицентр был на востоке, в дальних хребтах Сарыкола.
   А через два дня после ночного землетрясения в одиннадцатом часу утра в лагерь ворвался незнакомый чабан, и не успела лошадь остановиться — спрыгнул на землю.
   — Начальник есть? Кто начальник?
   Я подошел.
   — Что надо?
   — Ваш? — спросил он, подавая термос.
   Я машинально принял термос. Был он помят, бока вдавлены, дно пробито; во вмятинах следы ила и глины.
   — Где нашли? — спросил я.
   — Там! — кивнул чабан на восток.
   — Где — там?
   — В речке Киик-Су…
   Нас окружили ребята.
   Лицо Иры Радской побледнело, глаза расширились. Она выхватила из моих рук термос:
   — Это же… Александр Гурьевич… Это же Анатолия!..
   Все колыхнулись ближе:
   — Как Анатолия?
   — Анатолия!.. — повторила Ира. — Это термос Анатолия!
   — Как же… Если он ушел на запад!..
   — Александр Гурьевич! — задыхалась Ирина. Поверьте… поверьте! Это Анатолия термос!..
   И она беспомощно, по-детски заплакала.
   Все стояли пораженные.
   — На берегу нашли, — сказал чабан. — Песком заносило…
   Было тихо, не могли опомниться, а он продолжал:
   — Открыли, а там — бумаги.
   — Бумаги? — переспросил я. — Внутри?..
   — Бумаги, — подтвердил чабан. — Подумал: надо отвезти геологам.
   Стало ясно: случилось страшное. Термос дрожал в руках Ирины.
   Я взял его и спросил всех:
   — Как случилось, что Анатолий пошел вниз по реке, а термос оказался в верховьях озера?
   Все молчали. Наконец, Федя сказал: