— Пожалуйста, ничего не говорите мне, — просит Энни. — Ничего, ничего, ничего…
— Я все видел. По правде сказать, я вам сначала не поверил. Но этот тип и вправду собирается убить вашего сына.
— Пожалуйста, пожалуйста… — бессмысленно бормочет Энни.
— Нужно его опередить.
— А где?…
— Ваш друг? Он мертв. Пойдемте.
— Куда?
— Нам нужно в Туй-Куч.
— А что, машина может ехать? — с надеждой спрашивает Энни.
— “Плимут”? Черт с ним, с “плимутом”. Идемте, нужно поторапливаться.
— Но у нас же нет машины!
— Зачем нам машина? Какая вы бестолковая, мисс. Ваш приятель был посообразительнее. Считайте, что вам повезло, мэм. Я, конечно, буду в полном дерьме, но вам явно повезло.
Пo лицу Энни текут слезы. Она не может ничего понять, все мысли у нее перепутались.
— Но у нас же нет машины!
— Нам и не нужна машина. У меня самолет.
Бадди Баумгартнер сильно озабочен — и не без причин. Во-первых, не так-то просто разыскать этот чертов Туй-Куч в темноте. Во-вторых, надо еще будет найти место для посадки — Туй-Куч расположен среди гор, ничего похожего на посадочную полосу там нет. В-третьих, барахлит левый двигатель — на подъеме начинает вибрировать. В-четвертых, не дай Бог, попадется патруль гватемальских ВВС. В гватемальских ВВС самолетов немного, но те, что есть, отличаются настырностью и любят пострелять. Кроме того, Бадди встревожен историей, которую ему поведала Энни. У Луи Боффано осталось множество братьев, кузенов, племянников, прочих родственников. Не нравится Баумгартнеру и этот Учитель, который тащится сейчас где-то по горной дороге.
Не будем забывать и о более привычных проблемах. Босс, как всегда, в дурном расположении духа и жаждет крови. В Билокси нужно доставить шесть килограммов героина. В штатах Джорджия, Алабама и Род-Айленд выписаны ордера на мой арест. Слава Богу, до Род-Айленда отсюда далеко, хоть об этом можно не беспокоиться.
Но, несмотря на все эти проблемы, чувствует себя Бадди просто превосходно. Да, тревожиться есть из-за чего, но такого душевного подъема он не испытывал уже много лет. Эта женщина, Энни Лэйрд, разбередила ему всю душу. Не то чтобы он в нее влюбился, но чувство, которое сейчас испытывает Бадди, похоже на любовь — во всяком случае, на нежность. Даже к этому парню, Оливеру, которого он в глаза не видывал, Бадди испытывает искреннюю симпатию. Слушая Энни, Бадди все время думает: если мы поспеем вовремя, мальчишка будет спасен. И еще он думает: елки-палки, вот еще спасатель выискался.
И все же эта мысль заряжает его такой энергией, что Бадди забывает обо всех своих проблемах, о своей нескладной жизни и даже о мисс Келли О`Киф, из города Фолкстона, которая бросила его ради толстомордого ветеринара. Келли, как ты могла? Неужели твоя цель жизни — быть женой какого-то придурка, специализирующегося на болезнях уток?
А как быть, если я не найду площадку для посадки? Вдруг я не смогу спасти этого самого Оливера? Вот о чем надо беспокоиться, говорит себе Бадди, а не о Келли и ее специалисте по уткам. Тем временем Энни досказала свою историю и сидит помалкивает. Жаль, Бадди предпочел бы, чтобы она говорила и дальше. Когда он слышит голос Энни, ему как-то спокойнее.
Но Энни сидит молча, смотрит вниз, на темные складки гор. Моторы пока гудят ровно. Что бы такое сказать, думает Бадди. С бабами всегда не знаешь, о чем поговорить.
— Энни, — наконец решается он.
— Да?
— Ну, расскажите мне.
— О чем?
— Не знаю… О вашем сыне, например…
— Что именно вас интересует? — настороженно спрашивает она.
— Да все равно. Как он выглядит?
— Никак. Мальчик как мальчик.
Интервью окончено.
На востоке по краю неба пролегает подсвеченная кайма: немножко голубизны, немножко пурпура. Очень кстати, думает Бадди. Давай, рассвет, поторапливайся. Не хотелось бы сажать мою развалюху в темноте. Потом Бадди замечает на дороге маленький белый конус света, ярко выделяющийся на черном фоне земли.
— Видите, вот там, внизу?
— Что?
— Да нет, вон там. Видите свет? Это машина.
— Он? — ахает Энни.
— А кто же еще? В горах, в этот час? Конечно, он.
Энни нервно спрашивает:
— Что будем делать?
— В каком смысле? Мы гоним на полной скорости.
— А не можем мы спуститься ниже? Как-нибудь попытаться его остановить, а?
— Остановить? Каким образом?
— Не знаю… Может, сбросить на него что-нибудь?
— Как это — сбросить?
— Я могу открыть по нему огонь. Вы спуститесь пониже, и я начну стрелять. Пули должны пробить крышу.
Она хватается за револьвер.
— Энни, он едет по дну ущелья. Мне так низко не спуститься. Да если бы я и спустился, вы все равно в него не попали бы.
— Ничего, я попробую.
— Что там у вас? Тридцать восьмой калибр? Если бы у вас была винтовка с оптическим прицелом, а вы были бы снайпером, имело бы смысл попробовать.
— Ладно, черт с вами, — резко говорит Энни. Минуту спустя добавляет: — Извините. Вы абсолютно правы, я понимаю. Просто не могу видеть, что он едет, а я не в силах его остановить. Все, разговор окончен. Далеко еще лететь?
— Трудно сказать. Придется искать место для посадки, я вам уже говорил.
— Да, я знаю.
— Над городом, чуть западнее, есть старая дорога. Постараюсь сесть на нее. Если, конечно, удастся ее отыскать. Оттуда вниз придется идти пешком.
— Не идти, а бежать.
— Бежать не получится — слишком далеко.
— Очень далеко?
— Точно не знаю. Правда, дорога все время идет вниз.
Несколько минут в кабине слышен только рев мотора.
— Хотите, я буду говорить о моем сыне? — вдруг говорит Энни. — Об Оливере.
— Да, конечно.
— Я не могу о нем говорить.
— Ладно, я понимаю.
— Следователь, про которого я вам рассказывала, однажды сказал, что не понимает, что происходит у меня в голове. Я сказала ему, что думаю только об Оливере. Об Оливере и больше ни о чем. Но это неправда. Я соврала. На самом деле об Оливере я совсем не думаю. Когда я рядом с ним, я даже стараюсь на него не смотреть. А когда его рядом нет, я старательно изгоняю любые мысли о нем. Стараюсь думать о чем-нибудь другом. У меня в голове мрак. Вы хотите, чтобы я начала думать об Оливере?
— Нет, я вовсе не хотел…
— Разве я могу думать о своем сыне? Стоит мне представить его, и я сразу вижу, как его убивают. Это разрывает мне сердце на части. Мне нельзя его любить. Я этого просто не выдержу. Поэтому я Оливера не люблю. Я не думаю о любви. Хотите знать, о чем я думаю?
— Ну…
— О ненависти. Больше ни о чем. Вот смотрю я на этого светлячка, ползущего внизу по дороге. Если бы я могла спуститься, я бы раздавила этого жучка так, что от него мокрого места не осталось бы. И еще я вот что поняла. Только что. Мне все равно, убьет он моего сына или нет. Я не люблю Оливера. Я не думаю о нем. Мне нет до него ни малейшего дела.
— Энни, замолчите. Все это неправда…
— Сами замолчите. Какое право вы имеете говорить мне, что правда, а что неправда. Мне наплевать на правду и на неправду. Я хочу убить его. Я хочу убить его, прикончить, раздавить. Пожалуйста, посадите самолет.
— Скоро, но не сейчас.
— Посадите самолет!
— Потерпите немного.
— Он хочет увидеть, как я буду прижимать к себе мертвое тело сына. Да с какой стати? Если это всего лишь тело, оно меня не интересует. Не буду я его прижимать. Кого я прижму к себе, так этого ублюдка. Так прижму, что он не вздохнет. Я вырву у него сердце зубами. Да сажайте вы скорее эту штуковину! Я хочу впиться зубами ему в горло! Пусть убьет хоть всех детей на свете. Пусть убьет Оливера! Не знаю я никакого Оливера! Дайте мне его! Пусть убьет Оливера, а потом я вырву ему сердце. Вы понимаете? Я хочу вырвать зубами его сердце! Я ХОЧУ ВЫРВАТЬ ЕМУ СЕРДЦЕ! ПОЖАЛУЙСТА! САЖАЙТЕ САМОЛЕТ! СКОРЕЕ!
Занимается рассвет. Учитель видит у дороги маленькую лавку. В ней горит свет. Учитель устал, проголодался. Езда по ухабистой дороге далась ему нелегко.
Он тормозит возле лавки, вылезает из такси. Смотрит вниз, на длинную ленту горной дороги. Как было бы чудесно, если бы Энни сейчас находилась рядом. Учитель надеется, что ей удалось найти средство передвижения, чтобы добраться до Туй-Куч. После того как он убьет Оливера, времени останется совсем мало. Учитель не сможет ждать долго — скоро заявится полиция. Так что поторапливайтесь, Энни. Уж придумайте что-нибудь, но будьте здесь вовремя.
Ясное небо понемногу наполняется светом, как парус ветром.
Учитель вспоминает, как однажды утром Лао Цзы положил перед хранителем императорских врат “Книгу Пути” и навсегда покинул Китай.
Учитель входит в лавку. Посередине стол, за ним сидят трое индейцев и завтракают. Учитель садится рядом. Он ест яйца, баранье рагу, тортильи, пьет кофе. Кофе такой сладкий, что Учитель даже смеется.
— У вас сегодня поездка? В Туй-Куч?
— Да, — отвечает один из индейцев. Все трое пьяны, еле сидят на стульях.
— Рано поедете? — спрашивает Учитель.
— Да. Рано.
Стало быть, рано утром начнутся скачки, которыми славится Туй-Куч. Наверняка соберется толпа, найти в ней Оливера будет несложно.
Энни бежит прочь от осевшего набок самолета. Бежит по картофельному полю, освещенному розовым светом восхода. Дальше скала. Энни останавливается на краю и смотрит вниз. Под ней простирается окутанная туманом долина.
— Слишком далеко, — говорит Энни.
Бадди, прихрамывая, догоняет ее.
— Коленку разбил, — жалуется он. — Разбита коленка, разбит самолет, разбита вся моя хреновая жизнь.
— Понадобится несколько часов!
— Да, все разбито, — бормочет Бадди.
Энни оборачивается и видит, что на картофельном поле собралась кучка индейцев. Они, разинув рты, смотрят на разбитый самолет, на двух гринго. Среди них подросток на серой лошади. Волосы у мальчика заплетены в косички, переплетенные разноцветными ленточками, одет подросток в нарядную куртку для верховой езды.
— Почему этот мальчик такой нарядный? — спрашивает Энни.
— Сегодня сиеста. Наверно, он будет участвовать в скачках.
— В каких скачках?
— Кажется, в Туй-Куч проводятся какие-то скачки. Точно не помню.
— Переведите ему то, о чем я попрошу.
— Пожалуйста.
— Спросите, быстрый ли у него конь?
Учитель застревает в лавке надолго. Он покупает себе шерстяную накидку с изображением летучей мыши, еще он покупает деревянную фигурку местного святого, Сан-Симона. Потом он спрашивает троицу, допивающую за столиком свой сладчайший кофе:
— Хотите поехать со мной? На карнавал. У меня машина.
Они шушукаются между собой и соглашаются:
— Да. Спасибо, сеньор.
Потом все садятся в такси.
Один из местных жителей протягивает Учителю бутылку с огненной водой. Учитель отпивает, на глазах у него выступают слезы, и остальные трое довольно хохочут. Атмосфера в такси праздничная. Каждый миг бытия запечатлевается в памяти Учителя необычайно отчетливо. Такси едет по дороге вниз, спускается в долину Туй-Куч.
В городке Учителю приходится сбросить скорость, чтобы не раздавить спящих пьянчуг и разгуливающих повсюду куриц. Местные жители тянутся к базарной площади, откуда стартуют скачки. Учитель находит удобное место для стоянки и прощается со своими попутчиками. Заодно он раскланивается с местным полицейским, едва держащимся на ногах. Потом деловитой походкой Учитель направляется на площадь. Повсюду грохочет маримба, трубят трубы, звенят колокола. На пыльных деревьях собрались тучи птиц, вносящих свою лепту во всеобщую какофонию. Верещат ребятишки, танцуют ряженые. Судя по их усталому виду, танцы продолжались всю ночь. На футбольном поле мужчины готовятся к скачкам — кричат на лошадей, ругаются. Все очень красочно, празднично. Если бы не важное дело, которое предстоит выполнить Учителю, можно было бы вволю насладиться колоритным торжеством. Как было бы чудесно, если бы они приехали сюда втроем, с Энни и Оливером — американские туристы, наслаждающиеся экзотикой. Тогда, вероятно, вся эта суета не действовала бы Учителю на нервы. Но сейчас ему больше всего хочется тишины. Хочется торжественной ясности. Хочется откровения. Пусть земля станет такой же простой и чистой, как небосвод.
К нему подходит оборванный мальчишка с подносом арахиса.
— Орехи. Не желаешь орехов, приятель?
Учитель улыбается:
— Давай, пожалуй.
За пакетик орехов мальчишка получает пять кецалей. Он не верит своему счастью, а Учитель спрашивает:
— Не знаешь одного парнишку, американца Оливера?
— Олевар? Знаю. Мальчишка-американец? Да-да…
— И где же он?
— Сейчас, что ли?
Мальчишка озирается по сторонам, высматривая Оливера. На базарной площади его нет. Тогда мальчишка переводит взор на склон горы и кричит, показывая туда пальцем:
— Оливер!
На улочке, расположенной по уровню выше рыночной площади играют пятеро мальчишек. Оливера среди них вроде бы нет, но двое мальчиков в маскарадных костюмах и масках: один изображает длинномордого оленя, второй — рогатого быка. Еще один мальчишка, без маски, размахивает рубахой, подражая тореадору. “Бык” роет землю “копытами” и бросается на тряпку.
— Я его не вижу, — говорит Учитель.
— Здесь он, — отвечает торговец арахисом. — Быка изображает.
“Матадор” разворачивается, “бык” крутится вокруг него. От их возни поднимается целая туча пыли. Потом “бык” поднимает маску, и Учитель видит, что это Оливер. Тот вытирает пот со лба, смеется и снова натягивает личину быка.
— Оливер! — кричит торговец. К счастью, на площади такой грохот, что Оливер не слышит.
— Пожалуйста, — просит Учитель, положив руку на плечо своего добровольного помощника. — Не говори ему… что я приходил… это тайна.
Мальчик пожимает плечами.
— О`кей.
“Бык” и “олень” вдвоем поднимаются вверх по высокой лестнице.
— Куда они? — спрашивает Учитель. Мальчишка снова пожимает плечами.
— Не знаю. На развалины, наверное.
Он показывает на развалины каменной церкви, расположенные выше по склону.
— Спасибо, — шепчет Учитель. — Просто идеально.
Он пробирается сквозь толпу, пересекает площадь, добирается до лестницы, быстро карабкается вверх. Возле самой лестницы две хижины с соломенной крышей. Учитель на ходу заглядывает через изгородь и видит женщину, занятую размоткой пряжи. Рядом на корточках сидит маленькая девочка. Женщина улыбается прохожему, и Учитель отвечает ей приветливой улыбкой. Он бросает девчушке пакетик арахиса, и она ловко подхватывает его на лету. Жаль, Энни этого не видит, думает Учитель.
Вот лестница кончилась, дальше вверх по склону ведет извилистая дорожка. “Бык” и “олень” уже почти у самых развалин. Учителю не нравится, что Оливер в маске. Сейчас не время для маскарада. Покажи мне свое лицо, Оливер. Свое чистое, открытое лицо.
Учитель пребывает в состоянии блаженства; он чувствует, как в нем концентрируется великая сила. Шум и гам празднества остались позади, вся долина как на ладони. Учителю нравится эта дорожка, похожая своей геометрией на лестницу Иакова. Каждый шаг делает расстояние между Учителем и Оливером чуть короче. Домишки с соломенными крышами остались позади, впереди пустое пространство.
Учитель смотрит на Оливера. Тот бежит меж кукурузных полей. Он остался один — “олень”, должно быть, живет в одном из соседних домишек и предпочел вернуться домой. Мы остались вдвоем, думает Учитель. Задача проще простого. На всем горном склоне ни души — лишь мужчина и мальчик, двигающийся к назначенному судьбой месту встречи.
Учитель ускоряет шаг. Его одолевает нетерпение, и с этим ничего не поделаешь. Временами он переходит на бег. Вперед — по огородам, по маисовым полям, к руинам церкви. У самых развалин Оливер остановился. Обернулся, любуется видом. Должно быть, мальчик уже заметил Учителя, но, поскольку на нем маска, реакцию определить трудно.
В любом случае это не имеет значения, думает Учитель. Он не знает меня в лицо. Для него я — просто американский турист, желающий осмотреть старинную церковь. Оливер отворачивается и исчезает внутри. Учитель обливается потом, но шерстяную накидку снять не может — из-за пояса брюк торчит рукоятка пистолета. Вот Учитель останавливается. Он смотрит на горы, на долину, на извилистую ленту дороги. По дороге скачет конь без всадника. Учитель глубоко вздыхает, вытирает пот рукавом.
Потом начинает подниматься по каменным ступеням церкви. Крыши у церкви нет, и каменный пол из-за этого похож на мощеную мостовую. Тишина. Из трещин в стенах растут пучки травы. Где ты, Оливер?
Посреди бывшей церкви деревянный крест с побуревшими пятнами крови.
А вот и Оливер. Длинная накидка и бычья голова с рогами виднеются в дальнем конце, у алтаря. Оливер стоит под бывшими хорами, прислонившись к стене. Что он там делает? Мочится? Читает надпись на стене? Непонятно.
Может быть, плачет? Соскучился по дому? Ничего, мальчик мой, я тебя утешу. Учитель делает шаг вперед и говорит мягким и нежным голосом:
— Оливер, твоя мама очень сожалеет о том, что покинула тебя. Она вернется, уже скоро. Она увидит тебя сегодня же.
Мальчик не шевелится.
— Оливер!
Тут Учитель вдруг замечает, что из рукавов накидки не видно кистей рук. Странно, непонятно. Дует легкий ветерок, воплощение хаоса. Ветерок колышет полы накидки, и Учитель вдруг видит, что вместо ног у Оливера палка. Это чучело!
Учитель выхватывает пистолет и резко разворачивается вокруг собственной оси. Сзади никого. Но в это время мужской голос с южным акцентом, доносящийся сверху, с балюстрады, говорит:
— Брось пистолет и руки вверх!
На балюстраде целая шеренга лиц. Некоторые из них человечьи, некоторые прикрыты масками. На Учителя нацелен целый лес дробовиков и охотничьих ружей.
— Брось пистолет!
Нет, пистолет Учителю еще пригодится.
Маски обезьян, сов, ягуаров, свиней. А те из них, кто без масок, тоже похожи на скотов. Учитель думает, что придется прикончить всех зверей в этом зоопарке. Нельзя допустить, чтобы они продолжали мучиться и страдать в этом театре масок, именуемом земной жизнью. Что хорошего в этом отвратительном хаосе? Кому нужна жизнь, где нет места любви. Бедные недоноски, я ненавижу этот сумбур и беспорядок так же люто, как и вы.
Стреляет охотничье ружье. Пуля попадает Учителю в правую руку. Пистолет и три пальца отлетают в сторону. Учитель презрительно взмахивает рукой, чтобы избавиться от мимолетного наваждения боли. Ему в лицо летят брызги собственной крови. Что ж, когда отвергают Любовь, узором Жизни становятся Кровяные Брызги.
На балюстраде стоит Энни.
Энни?
Ах, Энни, Энни. Моя любовь была столь яростной, что ты не смогла взглянуть ей в глаза. Орион и Плеяды, Учитель и Присяжный, всесокрушающий напор Тао, разрывающий наши сердца и очищающий нас от скверны. Если я совершил хоть одну ошибку, Энни, если я хоть на шаг свернул с Тропы обожженной, но чистой любви…
Энни вскидывает руку. В ней револьвер тридцать восьмого калибра.
Но Оливер, который почему-то тоже находится на балюстраде, подбегает к матери, хватается руками за перила, смотрит вниз.
— Уйди отсюда! — кричит Энни. — Тебя здесь быть не должно.
— Но ведь я здесь, — возражает Оливер.
— Тогда отвернись.
Но Оливер не хочет отворачиваться. Он во все глаза смотрит на человека, истекающего кровью. Вот Учитель, вот его изуродованная рука. Учитель медленно опускается на четвереньки. Дело в том, что у левой щиколотки кобура с короткоствольным пистолетом двадцать второго калибра.
— Оливер, отвернись! — приказывает Энни. Все слышат ее голос, но мальчик не выполняет команду матери.
Учитель смотрит на него с улыбкой. Тебе нужно избавиться от нерешительности, Оливер. Мечтательность — замечательное качество, но, кроме того, еще нужно уметь действовать. И действовать быстрее, пока судьба не отобрала предоставленный шанс.
Если бы ты послушался мать, думает Учитель, она бы меня уже убила. Я в этом не сомневаюсь, в ее глазах непреклонность. И тогда энергия Тао развеялась бы по ветру. Ты смог бы прожить свою никчемную жизнь, над которой все так трясутся.
Один из людей на балюстраде, гринго, говорит:
— Энни, убери револьвер.
Должно быть, это ее бывший любовник по прозвищу Черепаха.
— Никуда он от нас не денется. Он не сможет тебе больше вредить.
Энни его не слушает.
— Оливер, тебе нельзя на это смотреть! Отвернись.
— Энни, нельзя стрелять в безоружного человека, — говорит Черепаха. — Это убийство.
— Я должна.
— Энни, черт тебя подери! Мы его уже взяли! Все кончилось! Убери револьвер!
— Он убьет моего, ребенка.
— Он отправится в тюрьму!
— А потом выйдет оттуда и убьет моего ребенка.
— ОТДАЙ РЕВОЛЬВЕР!
Черепаха протягивает руку, но Энни делает шаг в сторону.
— Я должна.
Учитель обращается к ней тихим, спокойным голосом. Кричать необходимости нет — в этих старых стенах превосходная акустика.
— Напрасно вы не слушаетесь хорошего совета, Энни. Мы все вас любим. Подумайте, что, будет, если вас посадят в гватемальскую тюрьму. Кто будет воспитывать Оливера? Вы должны заботиться о сыне. Забудьте о мести, кому нужна месть? Подумайте о…
Он пытается вспомнить какую-нибудь полезную цитату из Лао Цзы. Какую-нибудь мудрую мысль, которая восстановит утраченную логику и поможет Энни образумиться. Однако сосредоточиться трудно. Во-первых, Учителя отвлекают эти звериные хари на балюстраде. Снизу, из городка, доносятся аккорды маримбы. Да и левая рука уже нащупала под брючиной спрятанный пистолет. Как ярко светит солнце! Над горой вьется стая птиц…
Тут слишком много света. Учителю трудно сфокусировать зрение. Он запинается, и тут Оливер говорит:
— Мама, ты права. Прикончи его.
После чего мальчик отворачивается.
Слишком поздно, сынок, слишком поздно. Теперь Энни моя. Ее серые глаза во власти моего взгляда. Я подчиню себе ее хаотическую душу, мой голос, легко раскатывающийся по старой церкви, лишит ее воли.
— Подумайте об Оливере. Что с ним будет, если вы окажетесь в гватемальской тюрьме? — Пальцы Учителя сжимают гладкую рукоять пистолета. — Кому от этого будет лучше? Энни, ради блага вашего ребенка…
Вот этих слов говорить не следовало. Энни вскидывает руку с револьвером, и вместо слов из горла Учителя вырывается какой-то лай. Язык его больше не слушается. Чудовищный грохот, половина мира и половина тела затянуты черной пеленой. Все окрашено в цвет крови. Учитель хочет выплюнуть кровь, но никак не может понять, где она — во рту или в глазу. Вдруг вместе с кровью он выплюнет собственный глаз? Хаос, смятение. Свечение Тао охладевает. Света все меньше и меньше. Еле можно различить мальчика на балюстраде.
Учитель вытаскивает из кобуры пистолет, поднимает руку, но в этот миг старые стены наполняются грохотом множества выстрелов.
Ах вы, жалкое отребье. Вы превращаете все мои уроки в прах. В Учителя стреляет сова, стреляет свинья, стреляет индейский бог Зеке, стреляет обезьяна, клоун, даже Энни, его Энни, его упрямая земная невеста. Энни, Энни, Энни, дочь хаоса, убивает Учителя.
Глава 16
— Я все видел. По правде сказать, я вам сначала не поверил. Но этот тип и вправду собирается убить вашего сына.
— Пожалуйста, пожалуйста… — бессмысленно бормочет Энни.
— Нужно его опередить.
— А где?…
— Ваш друг? Он мертв. Пойдемте.
— Куда?
— Нам нужно в Туй-Куч.
— А что, машина может ехать? — с надеждой спрашивает Энни.
— “Плимут”? Черт с ним, с “плимутом”. Идемте, нужно поторапливаться.
— Но у нас же нет машины!
— Зачем нам машина? Какая вы бестолковая, мисс. Ваш приятель был посообразительнее. Считайте, что вам повезло, мэм. Я, конечно, буду в полном дерьме, но вам явно повезло.
Пo лицу Энни текут слезы. Она не может ничего понять, все мысли у нее перепутались.
— Но у нас же нет машины!
— Нам и не нужна машина. У меня самолет.
Бадди Баумгартнер сильно озабочен — и не без причин. Во-первых, не так-то просто разыскать этот чертов Туй-Куч в темноте. Во-вторых, надо еще будет найти место для посадки — Туй-Куч расположен среди гор, ничего похожего на посадочную полосу там нет. В-третьих, барахлит левый двигатель — на подъеме начинает вибрировать. В-четвертых, не дай Бог, попадется патруль гватемальских ВВС. В гватемальских ВВС самолетов немного, но те, что есть, отличаются настырностью и любят пострелять. Кроме того, Бадди встревожен историей, которую ему поведала Энни. У Луи Боффано осталось множество братьев, кузенов, племянников, прочих родственников. Не нравится Баумгартнеру и этот Учитель, который тащится сейчас где-то по горной дороге.
Не будем забывать и о более привычных проблемах. Босс, как всегда, в дурном расположении духа и жаждет крови. В Билокси нужно доставить шесть килограммов героина. В штатах Джорджия, Алабама и Род-Айленд выписаны ордера на мой арест. Слава Богу, до Род-Айленда отсюда далеко, хоть об этом можно не беспокоиться.
Но, несмотря на все эти проблемы, чувствует себя Бадди просто превосходно. Да, тревожиться есть из-за чего, но такого душевного подъема он не испытывал уже много лет. Эта женщина, Энни Лэйрд, разбередила ему всю душу. Не то чтобы он в нее влюбился, но чувство, которое сейчас испытывает Бадди, похоже на любовь — во всяком случае, на нежность. Даже к этому парню, Оливеру, которого он в глаза не видывал, Бадди испытывает искреннюю симпатию. Слушая Энни, Бадди все время думает: если мы поспеем вовремя, мальчишка будет спасен. И еще он думает: елки-палки, вот еще спасатель выискался.
И все же эта мысль заряжает его такой энергией, что Бадди забывает обо всех своих проблемах, о своей нескладной жизни и даже о мисс Келли О`Киф, из города Фолкстона, которая бросила его ради толстомордого ветеринара. Келли, как ты могла? Неужели твоя цель жизни — быть женой какого-то придурка, специализирующегося на болезнях уток?
А как быть, если я не найду площадку для посадки? Вдруг я не смогу спасти этого самого Оливера? Вот о чем надо беспокоиться, говорит себе Бадди, а не о Келли и ее специалисте по уткам. Тем временем Энни досказала свою историю и сидит помалкивает. Жаль, Бадди предпочел бы, чтобы она говорила и дальше. Когда он слышит голос Энни, ему как-то спокойнее.
Но Энни сидит молча, смотрит вниз, на темные складки гор. Моторы пока гудят ровно. Что бы такое сказать, думает Бадди. С бабами всегда не знаешь, о чем поговорить.
— Энни, — наконец решается он.
— Да?
— Ну, расскажите мне.
— О чем?
— Не знаю… О вашем сыне, например…
— Что именно вас интересует? — настороженно спрашивает она.
— Да все равно. Как он выглядит?
— Никак. Мальчик как мальчик.
Интервью окончено.
На востоке по краю неба пролегает подсвеченная кайма: немножко голубизны, немножко пурпура. Очень кстати, думает Бадди. Давай, рассвет, поторапливайся. Не хотелось бы сажать мою развалюху в темноте. Потом Бадди замечает на дороге маленький белый конус света, ярко выделяющийся на черном фоне земли.
— Видите, вот там, внизу?
— Что?
— Да нет, вон там. Видите свет? Это машина.
— Он? — ахает Энни.
— А кто же еще? В горах, в этот час? Конечно, он.
Энни нервно спрашивает:
— Что будем делать?
— В каком смысле? Мы гоним на полной скорости.
— А не можем мы спуститься ниже? Как-нибудь попытаться его остановить, а?
— Остановить? Каким образом?
— Не знаю… Может, сбросить на него что-нибудь?
— Как это — сбросить?
— Я могу открыть по нему огонь. Вы спуститесь пониже, и я начну стрелять. Пули должны пробить крышу.
Она хватается за револьвер.
— Энни, он едет по дну ущелья. Мне так низко не спуститься. Да если бы я и спустился, вы все равно в него не попали бы.
— Ничего, я попробую.
— Что там у вас? Тридцать восьмой калибр? Если бы у вас была винтовка с оптическим прицелом, а вы были бы снайпером, имело бы смысл попробовать.
— Ладно, черт с вами, — резко говорит Энни. Минуту спустя добавляет: — Извините. Вы абсолютно правы, я понимаю. Просто не могу видеть, что он едет, а я не в силах его остановить. Все, разговор окончен. Далеко еще лететь?
— Трудно сказать. Придется искать место для посадки, я вам уже говорил.
— Да, я знаю.
— Над городом, чуть западнее, есть старая дорога. Постараюсь сесть на нее. Если, конечно, удастся ее отыскать. Оттуда вниз придется идти пешком.
— Не идти, а бежать.
— Бежать не получится — слишком далеко.
— Очень далеко?
— Точно не знаю. Правда, дорога все время идет вниз.
Несколько минут в кабине слышен только рев мотора.
— Хотите, я буду говорить о моем сыне? — вдруг говорит Энни. — Об Оливере.
— Да, конечно.
— Я не могу о нем говорить.
— Ладно, я понимаю.
— Следователь, про которого я вам рассказывала, однажды сказал, что не понимает, что происходит у меня в голове. Я сказала ему, что думаю только об Оливере. Об Оливере и больше ни о чем. Но это неправда. Я соврала. На самом деле об Оливере я совсем не думаю. Когда я рядом с ним, я даже стараюсь на него не смотреть. А когда его рядом нет, я старательно изгоняю любые мысли о нем. Стараюсь думать о чем-нибудь другом. У меня в голове мрак. Вы хотите, чтобы я начала думать об Оливере?
— Нет, я вовсе не хотел…
— Разве я могу думать о своем сыне? Стоит мне представить его, и я сразу вижу, как его убивают. Это разрывает мне сердце на части. Мне нельзя его любить. Я этого просто не выдержу. Поэтому я Оливера не люблю. Я не думаю о любви. Хотите знать, о чем я думаю?
— Ну…
— О ненависти. Больше ни о чем. Вот смотрю я на этого светлячка, ползущего внизу по дороге. Если бы я могла спуститься, я бы раздавила этого жучка так, что от него мокрого места не осталось бы. И еще я вот что поняла. Только что. Мне все равно, убьет он моего сына или нет. Я не люблю Оливера. Я не думаю о нем. Мне нет до него ни малейшего дела.
— Энни, замолчите. Все это неправда…
— Сами замолчите. Какое право вы имеете говорить мне, что правда, а что неправда. Мне наплевать на правду и на неправду. Я хочу убить его. Я хочу убить его, прикончить, раздавить. Пожалуйста, посадите самолет.
— Скоро, но не сейчас.
— Посадите самолет!
— Потерпите немного.
— Он хочет увидеть, как я буду прижимать к себе мертвое тело сына. Да с какой стати? Если это всего лишь тело, оно меня не интересует. Не буду я его прижимать. Кого я прижму к себе, так этого ублюдка. Так прижму, что он не вздохнет. Я вырву у него сердце зубами. Да сажайте вы скорее эту штуковину! Я хочу впиться зубами ему в горло! Пусть убьет хоть всех детей на свете. Пусть убьет Оливера! Не знаю я никакого Оливера! Дайте мне его! Пусть убьет Оливера, а потом я вырву ему сердце. Вы понимаете? Я хочу вырвать зубами его сердце! Я ХОЧУ ВЫРВАТЬ ЕМУ СЕРДЦЕ! ПОЖАЛУЙСТА! САЖАЙТЕ САМОЛЕТ! СКОРЕЕ!
Занимается рассвет. Учитель видит у дороги маленькую лавку. В ней горит свет. Учитель устал, проголодался. Езда по ухабистой дороге далась ему нелегко.
Он тормозит возле лавки, вылезает из такси. Смотрит вниз, на длинную ленту горной дороги. Как было бы чудесно, если бы Энни сейчас находилась рядом. Учитель надеется, что ей удалось найти средство передвижения, чтобы добраться до Туй-Куч. После того как он убьет Оливера, времени останется совсем мало. Учитель не сможет ждать долго — скоро заявится полиция. Так что поторапливайтесь, Энни. Уж придумайте что-нибудь, но будьте здесь вовремя.
Ясное небо понемногу наполняется светом, как парус ветром.
Учитель вспоминает, как однажды утром Лао Цзы положил перед хранителем императорских врат “Книгу Пути” и навсегда покинул Китай.
Учитель входит в лавку. Посередине стол, за ним сидят трое индейцев и завтракают. Учитель садится рядом. Он ест яйца, баранье рагу, тортильи, пьет кофе. Кофе такой сладкий, что Учитель даже смеется.
— У вас сегодня поездка? В Туй-Куч?
— Да, — отвечает один из индейцев. Все трое пьяны, еле сидят на стульях.
— Рано поедете? — спрашивает Учитель.
— Да. Рано.
Стало быть, рано утром начнутся скачки, которыми славится Туй-Куч. Наверняка соберется толпа, найти в ней Оливера будет несложно.
Энни бежит прочь от осевшего набок самолета. Бежит по картофельному полю, освещенному розовым светом восхода. Дальше скала. Энни останавливается на краю и смотрит вниз. Под ней простирается окутанная туманом долина.
— Слишком далеко, — говорит Энни.
Бадди, прихрамывая, догоняет ее.
— Коленку разбил, — жалуется он. — Разбита коленка, разбит самолет, разбита вся моя хреновая жизнь.
— Понадобится несколько часов!
— Да, все разбито, — бормочет Бадди.
Энни оборачивается и видит, что на картофельном поле собралась кучка индейцев. Они, разинув рты, смотрят на разбитый самолет, на двух гринго. Среди них подросток на серой лошади. Волосы у мальчика заплетены в косички, переплетенные разноцветными ленточками, одет подросток в нарядную куртку для верховой езды.
— Почему этот мальчик такой нарядный? — спрашивает Энни.
— Сегодня сиеста. Наверно, он будет участвовать в скачках.
— В каких скачках?
— Кажется, в Туй-Куч проводятся какие-то скачки. Точно не помню.
— Переведите ему то, о чем я попрошу.
— Пожалуйста.
— Спросите, быстрый ли у него конь?
Учитель застревает в лавке надолго. Он покупает себе шерстяную накидку с изображением летучей мыши, еще он покупает деревянную фигурку местного святого, Сан-Симона. Потом он спрашивает троицу, допивающую за столиком свой сладчайший кофе:
— Хотите поехать со мной? На карнавал. У меня машина.
Они шушукаются между собой и соглашаются:
— Да. Спасибо, сеньор.
Потом все садятся в такси.
Один из местных жителей протягивает Учителю бутылку с огненной водой. Учитель отпивает, на глазах у него выступают слезы, и остальные трое довольно хохочут. Атмосфера в такси праздничная. Каждый миг бытия запечатлевается в памяти Учителя необычайно отчетливо. Такси едет по дороге вниз, спускается в долину Туй-Куч.
В городке Учителю приходится сбросить скорость, чтобы не раздавить спящих пьянчуг и разгуливающих повсюду куриц. Местные жители тянутся к базарной площади, откуда стартуют скачки. Учитель находит удобное место для стоянки и прощается со своими попутчиками. Заодно он раскланивается с местным полицейским, едва держащимся на ногах. Потом деловитой походкой Учитель направляется на площадь. Повсюду грохочет маримба, трубят трубы, звенят колокола. На пыльных деревьях собрались тучи птиц, вносящих свою лепту во всеобщую какофонию. Верещат ребятишки, танцуют ряженые. Судя по их усталому виду, танцы продолжались всю ночь. На футбольном поле мужчины готовятся к скачкам — кричат на лошадей, ругаются. Все очень красочно, празднично. Если бы не важное дело, которое предстоит выполнить Учителю, можно было бы вволю насладиться колоритным торжеством. Как было бы чудесно, если бы они приехали сюда втроем, с Энни и Оливером — американские туристы, наслаждающиеся экзотикой. Тогда, вероятно, вся эта суета не действовала бы Учителю на нервы. Но сейчас ему больше всего хочется тишины. Хочется торжественной ясности. Хочется откровения. Пусть земля станет такой же простой и чистой, как небосвод.
К нему подходит оборванный мальчишка с подносом арахиса.
— Орехи. Не желаешь орехов, приятель?
Учитель улыбается:
— Давай, пожалуй.
За пакетик орехов мальчишка получает пять кецалей. Он не верит своему счастью, а Учитель спрашивает:
— Не знаешь одного парнишку, американца Оливера?
— Олевар? Знаю. Мальчишка-американец? Да-да…
— И где же он?
— Сейчас, что ли?
Мальчишка озирается по сторонам, высматривая Оливера. На базарной площади его нет. Тогда мальчишка переводит взор на склон горы и кричит, показывая туда пальцем:
— Оливер!
На улочке, расположенной по уровню выше рыночной площади играют пятеро мальчишек. Оливера среди них вроде бы нет, но двое мальчиков в маскарадных костюмах и масках: один изображает длинномордого оленя, второй — рогатого быка. Еще один мальчишка, без маски, размахивает рубахой, подражая тореадору. “Бык” роет землю “копытами” и бросается на тряпку.
— Я его не вижу, — говорит Учитель.
— Здесь он, — отвечает торговец арахисом. — Быка изображает.
“Матадор” разворачивается, “бык” крутится вокруг него. От их возни поднимается целая туча пыли. Потом “бык” поднимает маску, и Учитель видит, что это Оливер. Тот вытирает пот со лба, смеется и снова натягивает личину быка.
— Оливер! — кричит торговец. К счастью, на площади такой грохот, что Оливер не слышит.
— Пожалуйста, — просит Учитель, положив руку на плечо своего добровольного помощника. — Не говори ему… что я приходил… это тайна.
Мальчик пожимает плечами.
— О`кей.
“Бык” и “олень” вдвоем поднимаются вверх по высокой лестнице.
— Куда они? — спрашивает Учитель. Мальчишка снова пожимает плечами.
— Не знаю. На развалины, наверное.
Он показывает на развалины каменной церкви, расположенные выше по склону.
— Спасибо, — шепчет Учитель. — Просто идеально.
Он пробирается сквозь толпу, пересекает площадь, добирается до лестницы, быстро карабкается вверх. Возле самой лестницы две хижины с соломенной крышей. Учитель на ходу заглядывает через изгородь и видит женщину, занятую размоткой пряжи. Рядом на корточках сидит маленькая девочка. Женщина улыбается прохожему, и Учитель отвечает ей приветливой улыбкой. Он бросает девчушке пакетик арахиса, и она ловко подхватывает его на лету. Жаль, Энни этого не видит, думает Учитель.
Вот лестница кончилась, дальше вверх по склону ведет извилистая дорожка. “Бык” и “олень” уже почти у самых развалин. Учителю не нравится, что Оливер в маске. Сейчас не время для маскарада. Покажи мне свое лицо, Оливер. Свое чистое, открытое лицо.
Учитель пребывает в состоянии блаженства; он чувствует, как в нем концентрируется великая сила. Шум и гам празднества остались позади, вся долина как на ладони. Учителю нравится эта дорожка, похожая своей геометрией на лестницу Иакова. Каждый шаг делает расстояние между Учителем и Оливером чуть короче. Домишки с соломенными крышами остались позади, впереди пустое пространство.
Учитель смотрит на Оливера. Тот бежит меж кукурузных полей. Он остался один — “олень”, должно быть, живет в одном из соседних домишек и предпочел вернуться домой. Мы остались вдвоем, думает Учитель. Задача проще простого. На всем горном склоне ни души — лишь мужчина и мальчик, двигающийся к назначенному судьбой месту встречи.
Учитель ускоряет шаг. Его одолевает нетерпение, и с этим ничего не поделаешь. Временами он переходит на бег. Вперед — по огородам, по маисовым полям, к руинам церкви. У самых развалин Оливер остановился. Обернулся, любуется видом. Должно быть, мальчик уже заметил Учителя, но, поскольку на нем маска, реакцию определить трудно.
В любом случае это не имеет значения, думает Учитель. Он не знает меня в лицо. Для него я — просто американский турист, желающий осмотреть старинную церковь. Оливер отворачивается и исчезает внутри. Учитель обливается потом, но шерстяную накидку снять не может — из-за пояса брюк торчит рукоятка пистолета. Вот Учитель останавливается. Он смотрит на горы, на долину, на извилистую ленту дороги. По дороге скачет конь без всадника. Учитель глубоко вздыхает, вытирает пот рукавом.
Потом начинает подниматься по каменным ступеням церкви. Крыши у церкви нет, и каменный пол из-за этого похож на мощеную мостовую. Тишина. Из трещин в стенах растут пучки травы. Где ты, Оливер?
Посреди бывшей церкви деревянный крест с побуревшими пятнами крови.
А вот и Оливер. Длинная накидка и бычья голова с рогами виднеются в дальнем конце, у алтаря. Оливер стоит под бывшими хорами, прислонившись к стене. Что он там делает? Мочится? Читает надпись на стене? Непонятно.
Может быть, плачет? Соскучился по дому? Ничего, мальчик мой, я тебя утешу. Учитель делает шаг вперед и говорит мягким и нежным голосом:
— Оливер, твоя мама очень сожалеет о том, что покинула тебя. Она вернется, уже скоро. Она увидит тебя сегодня же.
Мальчик не шевелится.
— Оливер!
Тут Учитель вдруг замечает, что из рукавов накидки не видно кистей рук. Странно, непонятно. Дует легкий ветерок, воплощение хаоса. Ветерок колышет полы накидки, и Учитель вдруг видит, что вместо ног у Оливера палка. Это чучело!
Учитель выхватывает пистолет и резко разворачивается вокруг собственной оси. Сзади никого. Но в это время мужской голос с южным акцентом, доносящийся сверху, с балюстрады, говорит:
— Брось пистолет и руки вверх!
На балюстраде целая шеренга лиц. Некоторые из них человечьи, некоторые прикрыты масками. На Учителя нацелен целый лес дробовиков и охотничьих ружей.
— Брось пистолет!
Нет, пистолет Учителю еще пригодится.
Маски обезьян, сов, ягуаров, свиней. А те из них, кто без масок, тоже похожи на скотов. Учитель думает, что придется прикончить всех зверей в этом зоопарке. Нельзя допустить, чтобы они продолжали мучиться и страдать в этом театре масок, именуемом земной жизнью. Что хорошего в этом отвратительном хаосе? Кому нужна жизнь, где нет места любви. Бедные недоноски, я ненавижу этот сумбур и беспорядок так же люто, как и вы.
Стреляет охотничье ружье. Пуля попадает Учителю в правую руку. Пистолет и три пальца отлетают в сторону. Учитель презрительно взмахивает рукой, чтобы избавиться от мимолетного наваждения боли. Ему в лицо летят брызги собственной крови. Что ж, когда отвергают Любовь, узором Жизни становятся Кровяные Брызги.
На балюстраде стоит Энни.
Энни?
Ах, Энни, Энни. Моя любовь была столь яростной, что ты не смогла взглянуть ей в глаза. Орион и Плеяды, Учитель и Присяжный, всесокрушающий напор Тао, разрывающий наши сердца и очищающий нас от скверны. Если я совершил хоть одну ошибку, Энни, если я хоть на шаг свернул с Тропы обожженной, но чистой любви…
Энни вскидывает руку. В ней револьвер тридцать восьмого калибра.
Но Оливер, который почему-то тоже находится на балюстраде, подбегает к матери, хватается руками за перила, смотрит вниз.
— Уйди отсюда! — кричит Энни. — Тебя здесь быть не должно.
— Но ведь я здесь, — возражает Оливер.
— Тогда отвернись.
Но Оливер не хочет отворачиваться. Он во все глаза смотрит на человека, истекающего кровью. Вот Учитель, вот его изуродованная рука. Учитель медленно опускается на четвереньки. Дело в том, что у левой щиколотки кобура с короткоствольным пистолетом двадцать второго калибра.
— Оливер, отвернись! — приказывает Энни. Все слышат ее голос, но мальчик не выполняет команду матери.
Учитель смотрит на него с улыбкой. Тебе нужно избавиться от нерешительности, Оливер. Мечтательность — замечательное качество, но, кроме того, еще нужно уметь действовать. И действовать быстрее, пока судьба не отобрала предоставленный шанс.
Если бы ты послушался мать, думает Учитель, она бы меня уже убила. Я в этом не сомневаюсь, в ее глазах непреклонность. И тогда энергия Тао развеялась бы по ветру. Ты смог бы прожить свою никчемную жизнь, над которой все так трясутся.
Один из людей на балюстраде, гринго, говорит:
— Энни, убери револьвер.
Должно быть, это ее бывший любовник по прозвищу Черепаха.
— Никуда он от нас не денется. Он не сможет тебе больше вредить.
Энни его не слушает.
— Оливер, тебе нельзя на это смотреть! Отвернись.
— Энни, нельзя стрелять в безоружного человека, — говорит Черепаха. — Это убийство.
— Я должна.
— Энни, черт тебя подери! Мы его уже взяли! Все кончилось! Убери револьвер!
— Он убьет моего, ребенка.
— Он отправится в тюрьму!
— А потом выйдет оттуда и убьет моего ребенка.
— ОТДАЙ РЕВОЛЬВЕР!
Черепаха протягивает руку, но Энни делает шаг в сторону.
— Я должна.
Учитель обращается к ней тихим, спокойным голосом. Кричать необходимости нет — в этих старых стенах превосходная акустика.
— Напрасно вы не слушаетесь хорошего совета, Энни. Мы все вас любим. Подумайте, что, будет, если вас посадят в гватемальскую тюрьму. Кто будет воспитывать Оливера? Вы должны заботиться о сыне. Забудьте о мести, кому нужна месть? Подумайте о…
Он пытается вспомнить какую-нибудь полезную цитату из Лао Цзы. Какую-нибудь мудрую мысль, которая восстановит утраченную логику и поможет Энни образумиться. Однако сосредоточиться трудно. Во-первых, Учителя отвлекают эти звериные хари на балюстраде. Снизу, из городка, доносятся аккорды маримбы. Да и левая рука уже нащупала под брючиной спрятанный пистолет. Как ярко светит солнце! Над горой вьется стая птиц…
Тут слишком много света. Учителю трудно сфокусировать зрение. Он запинается, и тут Оливер говорит:
— Мама, ты права. Прикончи его.
После чего мальчик отворачивается.
Слишком поздно, сынок, слишком поздно. Теперь Энни моя. Ее серые глаза во власти моего взгляда. Я подчиню себе ее хаотическую душу, мой голос, легко раскатывающийся по старой церкви, лишит ее воли.
— Подумайте об Оливере. Что с ним будет, если вы окажетесь в гватемальской тюрьме? — Пальцы Учителя сжимают гладкую рукоять пистолета. — Кому от этого будет лучше? Энни, ради блага вашего ребенка…
Вот этих слов говорить не следовало. Энни вскидывает руку с револьвером, и вместо слов из горла Учителя вырывается какой-то лай. Язык его больше не слушается. Чудовищный грохот, половина мира и половина тела затянуты черной пеленой. Все окрашено в цвет крови. Учитель хочет выплюнуть кровь, но никак не может понять, где она — во рту или в глазу. Вдруг вместе с кровью он выплюнет собственный глаз? Хаос, смятение. Свечение Тао охладевает. Света все меньше и меньше. Еле можно различить мальчика на балюстраде.
Учитель вытаскивает из кобуры пистолет, поднимает руку, но в этот миг старые стены наполняются грохотом множества выстрелов.
Ах вы, жалкое отребье. Вы превращаете все мои уроки в прах. В Учителя стреляет сова, стреляет свинья, стреляет индейский бог Зеке, стреляет обезьяна, клоун, даже Энни, его Энни, его упрямая земная невеста. Энни, Энни, Энни, дочь хаоса, убивает Учителя.
Глава 16
БЕШЕНАЯ БАРАБАННАЯ ДРОБЬ
Вокруг Энни кромешная тьма. Глаза ее зажмурены, потому что старая церковь вдруг озарилась нестерпимым сиянием — Энни ослепла от вида крови.
Она стоит и ждет, пока утихнет эхо выстрелов.
Кто-то забирает у нее револьвер, словно перчатку с руки стянули.
Постепенно в гулкой тишине начинают раздаваться звуки долины.
После залпа многие оркестрики в городке замолчали, но один продолжает наяривать, как ни в чем не бывало. Отстукивает бешеную барабанную дробь. Потом Энни слышит крик птицы. Где-то ржет лошадь. Лают собаки. Во всех этих звуках нет ритма, нет причины, нет смысла. Энни протягивает руку, прижимает к себе Оливера. Какие-то голоса доносятся снизу, в церкви тоже кричат. Это не испанский язык, это гортанный, пчелиный язык местных индейцев. Энни прижимается губами к волосам своего сына. Скоро я открою глаза, думает она. Но сначала я должна как следует запомнить эту чудесную картину: вот он лежит в луже крови, вся церковь в крови, а вдали воют собаки города Туй-Куч. Я хочу провести пальцами по ресницам моего ребенка, по его вискам, щекам, ощутить мягкий пух на его шее, пощекотать его, чтобы он расхохотался. Хочу услышать его смех, сливающийся с беспорядочным лаем собак, с грохотом местной музыки, со всем этим многообразным бедламом. Лайте громче, собаки! Пусть звуков станет больше! Тогда я открою глаза. Хочу, чтобы было больше этого молчаливого тягучего солнечного света, от которого мои веки наливаются цветом крови. Пусть пахнет волосами Оливера, пусть громче звучат эти гортанные крики, пусть неистовее ржут лошади. Еще секунду, еще две.
Она стоит и ждет, пока утихнет эхо выстрелов.
Кто-то забирает у нее револьвер, словно перчатку с руки стянули.
Постепенно в гулкой тишине начинают раздаваться звуки долины.
После залпа многие оркестрики в городке замолчали, но один продолжает наяривать, как ни в чем не бывало. Отстукивает бешеную барабанную дробь. Потом Энни слышит крик птицы. Где-то ржет лошадь. Лают собаки. Во всех этих звуках нет ритма, нет причины, нет смысла. Энни протягивает руку, прижимает к себе Оливера. Какие-то голоса доносятся снизу, в церкви тоже кричат. Это не испанский язык, это гортанный, пчелиный язык местных индейцев. Энни прижимается губами к волосам своего сына. Скоро я открою глаза, думает она. Но сначала я должна как следует запомнить эту чудесную картину: вот он лежит в луже крови, вся церковь в крови, а вдали воют собаки города Туй-Куч. Я хочу провести пальцами по ресницам моего ребенка, по его вискам, щекам, ощутить мягкий пух на его шее, пощекотать его, чтобы он расхохотался. Хочу услышать его смех, сливающийся с беспорядочным лаем собак, с грохотом местной музыки, со всем этим многообразным бедламом. Лайте громче, собаки! Пусть звуков станет больше! Тогда я открою глаза. Хочу, чтобы было больше этого молчаливого тягучего солнечного света, от которого мои веки наливаются цветом крови. Пусть пахнет волосами Оливера, пусть громче звучат эти гортанные крики, пусть неистовее ржут лошади. Еще секунду, еще две.