— Он означает, что я не должен служить мессу — ни в церкви, ни дома. Но дома, в уединении моей спальни, я, конечно, буду ее служить, ибо я невиновен. Не имею я права и принимать исповеди — разве что в самом крайнем случае. Я остаюсь священником, но священником только для себя. Никому не нужный священник, которому запрещено служить другим. Я рад, что вы приехали и забрали меня. Разве мог бы я вынести такую жизнь в Эль-Тобосо?
— Вы могли бы апеллировать в Рим. Вы же монсеньор!
— Даже монсеньор может затеряться в пыльной картотеке курии.
— Я сказал вам, что мне надо кое в чем признаться, отче. Еще немного — и я за вами не приехал бы. — Теперь уже мэр выпил, чтобы придать себе храбрости. — Когда я обнаружил, что вы исчезли — а неподалеку были двое американцев, которые видели, что произошло, они считали вас мертвым, но я-то знал, что это не так, — я подумал: «Возьму-ка я „Росинанта“ и двину в Португалию». Там у меня есть добрые друзья по партии, вот я и подумал: «Побуду-ка там немного, пока весь шум не уляжется».
— Но вы же не уехали.
— Я поехал в Понферраду и там выбрался на шоссе, ведущее в Оренсе. От этого шоссе, как я увидел на карте, ответвляется проселочная дорога, по которой я и решил поехать — до границы там оставалось бы меньше шестидесяти километров. — Он передернул плечами. — Ну и вот добрался я до этой проселочной дороги, развернулся и поехал назад в Вальядолид, а там попросил приятеля, владельца гаража, перекрасить машину и снова поменять ей номер.
— Но почему же вы не поехали дальше?
— Да посмотрел я на эти ваши чертовы пурпурные носки, и этот ваш слюнявчик, и новые ботинки, которые мы купили вам в Леоне, и вдруг вспомнил, как вы надули тот шарик.
— Это не выглядит достаточно серьезным основанием.
— Для меня это было достаточно серьезно.
— Я рад, что вы приехали за мной, Санчо. С вами и с «Росинантом» я чувствую себя в безопасности, в большей безопасности, чем там, с отцом Эррерой. Эль-Тобосо для меня уже больше не дом родной, а другого дома у меня нет, кроме этого места на земле, рядом с вами.
— Надо вам найти другой дом, отче, — вот только где?
— Где-нибудь в тихом месте, где мы с «Росинантом» сможем немного отдохнуть.
— И где жандармы с епископом не найдут вас.
— Вы говорили о монастыре траппистов [члены основанного в 1664 г. католического монашеского ордена, которые дают обет молчания; трапписты привержены вегетарианству; занимаются физическим трудом] в Галисии… Только вы там не будете чувствовать себя, как дома, Санчо.
— Я мог бы оставить вас с ними, нанять машину в Оренсе и перебраться на ней через границу.
— Я не хочу, чтобы наше совместное путешествие окончилось. Пока смерть не разлучит нас, Санчо. Мой предок умер у себя в постели. Возможно, он бы прожил дольше, если бы продолжал свои странствия. А умирать я еще не собираюсь, Санчо.
— Меня тревожат компьютеры жандармов. «Росинант» довольно хорошо закамуфлирован, но на границе могут быть даны наши приметы.
— Нравится вам это, Санчо, или нет, но я думаю, придется вам побыть недельку-другую с траппистами.
— Уж больно плохо там кормят.
— Да и вино тоже, наверное, не лучше.
— Надо нам по пути запастись галисийским вином. А то наше ламанчское почти кончилось.
ГЛАВА III
— Вы могли бы апеллировать в Рим. Вы же монсеньор!
— Даже монсеньор может затеряться в пыльной картотеке курии.
— Я сказал вам, что мне надо кое в чем признаться, отче. Еще немного — и я за вами не приехал бы. — Теперь уже мэр выпил, чтобы придать себе храбрости. — Когда я обнаружил, что вы исчезли — а неподалеку были двое американцев, которые видели, что произошло, они считали вас мертвым, но я-то знал, что это не так, — я подумал: «Возьму-ка я „Росинанта“ и двину в Португалию». Там у меня есть добрые друзья по партии, вот я и подумал: «Побуду-ка там немного, пока весь шум не уляжется».
— Но вы же не уехали.
— Я поехал в Понферраду и там выбрался на шоссе, ведущее в Оренсе. От этого шоссе, как я увидел на карте, ответвляется проселочная дорога, по которой я и решил поехать — до границы там оставалось бы меньше шестидесяти километров. — Он передернул плечами. — Ну и вот добрался я до этой проселочной дороги, развернулся и поехал назад в Вальядолид, а там попросил приятеля, владельца гаража, перекрасить машину и снова поменять ей номер.
— Но почему же вы не поехали дальше?
— Да посмотрел я на эти ваши чертовы пурпурные носки, и этот ваш слюнявчик, и новые ботинки, которые мы купили вам в Леоне, и вдруг вспомнил, как вы надули тот шарик.
— Это не выглядит достаточно серьезным основанием.
— Для меня это было достаточно серьезно.
— Я рад, что вы приехали за мной, Санчо. С вами и с «Росинантом» я чувствую себя в безопасности, в большей безопасности, чем там, с отцом Эррерой. Эль-Тобосо для меня уже больше не дом родной, а другого дома у меня нет, кроме этого места на земле, рядом с вами.
— Надо вам найти другой дом, отче, — вот только где?
— Где-нибудь в тихом месте, где мы с «Росинантом» сможем немного отдохнуть.
— И где жандармы с епископом не найдут вас.
— Вы говорили о монастыре траппистов [члены основанного в 1664 г. католического монашеского ордена, которые дают обет молчания; трапписты привержены вегетарианству; занимаются физическим трудом] в Галисии… Только вы там не будете чувствовать себя, как дома, Санчо.
— Я мог бы оставить вас с ними, нанять машину в Оренсе и перебраться на ней через границу.
— Я не хочу, чтобы наше совместное путешествие окончилось. Пока смерть не разлучит нас, Санчо. Мой предок умер у себя в постели. Возможно, он бы прожил дольше, если бы продолжал свои странствия. А умирать я еще не собираюсь, Санчо.
— Меня тревожат компьютеры жандармов. «Росинант» довольно хорошо закамуфлирован, но на границе могут быть даны наши приметы.
— Нравится вам это, Санчо, или нет, но я думаю, придется вам побыть недельку-другую с траппистами.
— Уж больно плохо там кормят.
— Да и вино тоже, наверное, не лучше.
— Надо нам по пути запастись галисийским вином. А то наше ламанчское почти кончилось.
ГЛАВА III
О последнем приключении монсеньора Кихота, которое произошло с мексиканцами
Три ночи они спали под открытым небом, осторожно продвигаясь по малоезженным дорогам сначала среди Толедских холмов, затем через Сьерра-Гвадалупе, где «Росинанту» тяжко пришлось — еще бы, взбираться на высоту восьмисот метров — и затем еще более тяжко, когда они попали в Сьерра-Гредос, где дорога на протяжении полутора тысяч метров петляла по горам, так как они решили объехать Саламанку и направиться прямиком к реке Дуэро, отделявшей их от безопасной Португалии. Ехали они в горах очень медленно, но мэр предпочитал горы кастильским долинам, поскольку в горах далеко видно и можно издали заметить казенный джип, да и деревеньки слишком малы, чтобы держать в них пост жандармов. Словом, они петляли по третьеразрядным дорогам, избегая даже второразрядных, обозначенных желтым на карте. Что же до шоссе, обозначенных красным, — эти дороги они полностью исключили.
Как только наступала темнота, сразу становилось холодно, и они охотно стали пить вместо вина виски, заедая его сыром и колбасой. Потом они с трудом засыпали, свернувшись клубком в машине. Когда наконец они вынуждены были спуститься в долину, мэр с тоской посмотрел на указатель, нацеленный в сторону Португалии.
— Будь у вас паспорт, — сказал он, — мы могли бы отправиться в Браганцу. Я предпочитаю моих тамошних товарищей испанцам. Куньял куда лучше Каррильо.
— А я считал, что Каррильо по коммунистическим меркам — приличный человек.
— Еврокоммунисту нельзя доверять.
— Но вы же не сталинист, Санчо?
— Я не сталинист, но от сталинистов хоть знаешь, чего можно ждать. Они не иезуиты. Они не вертятся, как флюгер. Если они жестоки, то жестоки и к себе. Когда подходишь к концу самого длинного из всех путей, ложись и отдыхай — отдыхай от споров, разных теорий и модных веяний. Можно сказать: «Я не верю, но приемлю» — и замолчать, как молчат трапписты. Трапписты — это ведь церковники-сталинисты.
— В таком случае из вас вышел бы хороший траппист.
— Возможно, только я не люблю рано вставать.
Добравшись до Галисии, они остановились в селении, чтобы узнать, у какого винодела можно купить хорошего вина, так как у них осталось всего несколько бутылок ламанчского, а мэр не доверял вину с этикетками. Отсутствовал он целых десять минут и вернулся такой мрачный, что отец Кихот с тревогой спросил:
— Дурные вести?
— О нет, я получил адрес, — сказал он и пояснил, по какой дороге им надо ехать; следующие полчаса он не говорил ни слова, показывая лишь рукой, куда сворачивать, однако молчание Санчо было столь тягостным, что отец Кихот решил его прервать.
— Вы чем-то встревожены, — сказал он. — Из-за жандармов?
— О, жандармы! — воскликнул мэр. — С жандармами мы справимся. Разве мы уже не справлялись с ними — и притом неплохо — под Авилой и по дороге на Леон? Да плевал я на жандармов.
— Тогда что же вас расстраивает?
— Не люблю я, когда чего-то не понимаю.
— И чего же вы не понимаете?
— Этих невежественных крестьян и их жуткий выговор.
— Они же галисийцы, Санчо.
— И они знают, что мы — нездешние. Так что же они считают, мы чему угодно поверим?
— А что они вам наговорили?
— Они сделали вид, будто очень хотят посоветовать нам вино получше. И принялись спорить между собой по поводу трех виноградников — белое вино-де лучше у одного хозяина, красное — у другого, и еще вздумали меня предупреждать, да так при этом серьезно. Считают, что я полный дурак, раз нездешний. Какие же они бахвалы, эти галисийцы! Вы у нас найдете лучшее вино в Испании, заявили они мне, точно наше ламанчское — конская моча.
— Но о чем же они все-таки вас предупреждали?
— Один из виноградников находится около местечка по имени Леариг. Так вот они сказали: «От этого места держитесь подальше. Там одни мексиканцы». И больше ничего. А потом крикнули мне вслед: «Держитесь подальше от тех мест, где мексиканцы. Их священники портят даже вино».
— Мексиканцы?! Вы уверены, что правильно расслышали?
— Я же не глухой.
— Что же это должно означать?
— Должно быть, Панчо Вилья [настоящее имя: Франсиско (1877-1923) — руководитель крестьянского движения на севере Мексики в период Мексиканской революции 1910-1917 гг.; убит реакционерами] воскрес из мертвых и грабит Галисию.
Они проехали еще с полчаса и вступили в винные края. Справа от них склоны холмов зеленели виноградниками, а слева ютилось ветхое селение, прилепившееся, точно брошенный труп, к скале, — то тут, то там торчали полуразрушенные дома словно зубы во рту, где добрая их половина выбита.
Мэр сказал:
— Не будем сворачивать в селение. Проедем еще пятьдесят ярдов, оставим машину и пойдем по тропинке вверх.
— Куда — вверх?
— Они назвали его сеньором Диего. Под конец эти идиоты пришли все же к согласию, что у него наилучшее вино. «Мексиканцы туда еще не добрались», — сказали они.
— Опять мексиканцы! Я начинаю немного нервничать, Санчо.
— Мужайтесь, отче. Вас не устрашили ветряные мельницы, почему же вас должна устрашить какая-то горстка мексиканцев? Вот это, должно быть, нужная нам тропинка, так что оставим машину здесь.
Они пристроили «Росинанта» за «мерседесом», уже узурпировавшим лучшее место.
Не успели они двинуться вверх по тропинке, как навстречу им попался плотный мужчина в элегантном костюме и ярком полосатом галстуке, быстро спускавшийся вниз. Он очень разгневанно что-то бормотал про себя. Они чуть не столкнулись с ним, так как он вдруг остановился и загородил им дорогу.
— Вы идете наверх за вином? — резко спросил он их.
— Да.
— Можете не стараться, — сказал мужчина. — Он сумасшедший.
— Кто сумасшедший? — спросил мэр.
— Сеньор Диего, конечно. Кто же еще? У него там целый погреб хорошего вина, а он не дал мне попробовать ни стакана, хотя я готов был купить десяток ящиков. Он сказал, что ему не нравится мой галстук.
— Ну, насчет вашего галстука мнения могут быть разные, — осторожно заметил мэр.
— Я сам делец, и вот что я вам скажу: так дела не делают. Просто сейчас у меня нет времени искать вино в другом месте.
— А почему такая спешка?
— Да потому, что я обещал вино священнику. А я всегда выполняю обещания. Тот делец хорош, который выполняет обещания. А я обещал священнику добыть вина. Я же дал это обещание церкви.
— А зачем церкви десять ящиков вина?
— Дело не только в том, что я не сдержу обещания. Я могу из-за этого потерять место в крестном ходе. Если, конечно, священник не согласится взять вместо вина деньгами. Чеки он не берет. Пропустите меня, пожалуйста. Не могу я здесь стоять с вами и разговаривать, просто я хотел вас предупредить…
— Ничего не понимаю, что происходит, — заметил отец Кихот.
— Я тоже.
Тропинка кончалась у дома, сильно нуждавшегося в ремонте; под фиговым деревом стоял стол с остатками еще не убранного завтрака. К отцу Кихоту и Санчо поспешно вышел молодой человек в джинсах. Он сказал:
— Сеньор Диего никого сегодня не принимает.
— Да мы зашли только купить немного вина, — сказал мэр.
— Боюсь, это невозможно. Сегодня, во всяком случае. И можете не говорить мне про праздник. Сеньору Диего нет никакого дела до праздника.
— Да нам нужно вино не для праздника. Мы просто путешествуем, и у нас кончились запасы вина.
— Так вы не мексиканцы?
— Нет, мы не мексиканцы, — весьма убежденно произнес отец Кихот. — Смилостивьтесь, отче… Нам надо всего несколько бутылок. Мы едем к траппистам в Осеру.
— К траппистам?.. А откуда вы знаете, что я священник?
— Когда бы вы священничали столько лет, сколько я, вы бы тоже сразу признали коллегу. Даже если он без воротничка.
— Это монсеньор Кихот из Эль-Тобосо, — сказал мэр.
— Монсеньор?
— Забудьте про монсеньера, отче. Обычный приходский священник, как, очевидно, и вы.
Молодой человек кинулся к дому и позвал:
— Сеньор Диего, сеньор Диего! Идите скорее! Монсеньор! У нас тут монсеньор!
— Разве это такая уж редкость видеть здесь монсеньора? — спросил мэр.
— Редкость? Конечно. Тут все священники сплошь друзья мексиканцев.
— А тот человек, которого мы повстречали на тропинке, он мексиканец?
— Конечно. И притом из плохих. Потому сеньор Диего и не продал ему вина.
— А я подумал, может, из-за его галстука.
На террасу вышел старик, державшийся с большим достоинством. У него было грустное усталое лицо человека, который слишком долго наблюдает жизнь. Он с минуту поколебался и, приняв неверное решение, протянул обе руки мэру.
— Приветствую вас, монсеньор, в моем доме.
— Нет, нет! — воскликнул молодой священник. — Монсеньор — тот, другой.
Сеньор Диего сначала протянул руки, а потом уже и обратил взгляд в сторону отца Кихота.
— Вы уж меня простите, — сказал он, — глаза подводят. Я плохо вижу, очень плохо. Только сегодня утром я прогуливался вот с этим моим внуком по винограднику, и сорняки углядел он — не я. Садитесь, пожалуйста, оба, и я сейчас принесу вам немного поесть и выпить.
— Они едут в Осеру к траппистам.
— Трапписты — люди хорошие, а вот вино у них, по-моему, будет похуже; что же до ликера, который они производят… Надо вам взять ящик вина для них, ну и ящик для себя, конечно. Да, никогда еще у меня под этим деревом не бывало монсеньера.
— Садитесь с ними, сеньор Диего, — сказал молодой священник, — а я принесу ветчины и вина.
— Белого и красного — и плошки для всех нас. Мы сейчас устроим праздник получше, чем мексиканцы. — Когда священник удалился и уже не мог его слышать, он добавил: — Если бы все здешние священники были как мой внук… Я мог бы доверить ему даже виноградник. Если бы он не решил стать священником. А все его мать виновата. Мой сын никогда бы этого не допустил. Будь он жив… Я увидел сегодня, как Хосе выдергивает сорняки — я ведь их уже почти не вижу, — и подумал: «Пора и мне, и винограднику на покой».
— Это здесь приход вашего внука? — спросил отец Кихот.
— О, нет, нет. Он живет в сорока километрах отсюда. Здешние священники выставили его из нашего прихода. Слишком он для них был опасен. Бедняки любили его, потому что он отказывался брать деньги за отходную, когда кто-нибудь умирал. Прочесть отходную — это же пустяк! Пробормотал несколько слов — и подавай ему за это тысячу песет. Словом, священники написали епископу, и хотя нашлись добрые мексиканцы, которые защищали моего внука, его отсюда убрали. Вы бы сами все поняли, если б побыли здесь подольше, увидели бы, до чего у нас священники алчные, как мексиканцы развратили их этими своими деньгами, с которыми приехали в наш нищий край.
— Мексиканцы, мексиканцы! Да кто они такие, эти мексиканцы?
Молодой священник появился под фиговым деревом с подносом, на котором стояли тарелочки с ветчиной, четыре большие глиняные плошки и бутылки красного и белого вина. Он наполнил плошки вином.
— Начните с белого, — сказал он. — Чувствуйте себя как дома. Мы с сеньором Диего поели еще до прихода мексиканца. Берите ветчину — ветчина хорошая, домашняя. У траппистов вы такой ветчины не получите.
— Но эти мексиканцы… объясните нам, пожалуйста, отче.
— О, они приезжают сюда и строят здесь богатые дома и развращают священников видом своего богатства. Они даже считают, что могут купить Пресвятую Деву. Не будем говорить о них. Есть вещи более приятные для беседы.
— Но кто все-таки они, эти мексиканцы?..
— О, среди них есть и хорошие люди. Я этого не отрицаю. Много хороших людей, и все же… я просто не понимаю чего-то. Слишком много у них денег, и слишком долго их не было.
— Где — в Мексике?
— В Галисии. Вы не берете ветчины, монсеньер. Прошу вас…
— Я так счастлив, — сказал сеньор Диего, — что принимаю под этим фиговым деревом монсеньера… монсеньора…
— Кихота, — подсказал мэр.
— Кихота? Но, конечно же…
— Недостойного потомка, — вставил отец Кихот.
— И ваш друг тоже?..
— Что до меня, — сказал мэр, — то не могу утверждать, что я прямой потомок Санчо Пансы. У нас с Санчо только фамилия одинаковая — вот и все, но уверяю вас, мы с монсеньером Кихотом пережили несколько презабавных приключений. Даже если их и нельзя сравнить с…
— Это отличное вино, — сказал сеньор Диего, — но, Хосе, Пойди-ка налей нам из второй бочки слева… ну, ты знаешь из которой… потому как только самое лучшее вино достойно быть поданным монсеньору Кихоту и его другу сеньору Санчо. И только лучшим вином мы поднимем тост за то, чтобы сгинули все здешние священники. — И когда отец Хосе ушел, сеньор Диего с великой грустью добавил: — Вот уж никогда не ожидал, что мой внук станет священником. — Отец Кихот увидел, что на глазах у него появились слезы. — О, я вовсе не презираю священников, монсеньор, — разве такое возможно? У нас хороший папа, но как же, должно быть, страдает даже он, когда во время мессы ему каждый день приходится пить такое скверное вино, а другого старики священники, коллеги моего Хосе, не покупают.
— Так ведь во время причастия глотаешь лишь каплю, — сказал отец Кихот, — едва ли тут можно почувствовать вкус. Церковное вино не хуже того, что подают в ресторанах в бутылках с роскошными этикетками.
— Да, вы совершенно правы, монсеньор. О, ко мне каждую неделю приезжают сюда всякие мерзавцы за вином, чтобы потом смешать мое вино с каким-нибудь другим — они называют это «Риоха» и рекламируют по всем дорогам Испании, а бедняги иностранцы, которые не знают разницы между хорошим вином и плохим, попадаются на удочку.
— А как вы отличаете мерзавца от честного человека?
— По количеству вина, которое он хочет купить, да еще по тому, что они часто не просят даже и попробовать. — И он добавил: — Вот если бы Хосе женился и был бы у него сын! Я начал учить Хосе работать на винограднике, когда ему было всего шесть лет, и вот теперь он знает почти столько же, сколько я, а глаза у него куда лучше моих. Скоро он уже мог бы учить своего сына…
— А вы не можете найти себе хорошего управляющего, сеньор Диего? — спросил мэр.
— Это глупый вопрос, сеньор Санчо, — только какой-нибудь коммунист мог бы его задать.
— А я и есть коммунист.
— Вы уж меня извините, я не хочу сказать ничего плохого про коммунистов, которые на своем месте, но в винограднике им не место. Вы, коммунисты, можете посадить управляющих на все цементные заводы в Испании, если вам захочется. Вы можете посадить управляющих на кирпичные заводы и в компании, которые производят оружие, вы можете поставить их во главе газа и электричества, но дать им управлять виноградником — нельзя.
— Почему же, сеньор Диего?
— Лоза — она живая, как цветок или птичка. Ее же не человек сделал — человек только помогает ей выжить… или умереть, — добавил он с глубокой грустью, и лицо его словно окаменело. Он закрыл его от всех, как закрывают книгу, которую больше не хотят читать.
— Это лучшее вино, какое есть на свете, — объявил отец Хосе, а они и не слышали, как он подошел и стал наливать вино из большого кувшина им в плошки.
— Ты уверен, что взял вино из той бочки, из какой надо? — спросил сеньор Диего.
— Конечно. Из второй слева.
— Тогда можно выпить за то, чтоб сгинули все здешние священники.
— Может, вы разрешите мне выпить немного этого доброго вина до того, как мы условимся насчет тоста, а то уж очень жажда мучает.
— Конечно, монсеньор. И давайте в таком случае сначала выпьем за другое. За Святого Отца?
— За Святого Отца и его замыслы, — слегка видоизменил тост отец Кихот. — Действительно, великолепное вино, сеньор Диего. Должен признаться, наш кооператив в Эль-Тобосо не производит ничего похожего, хотя наше вино — вполне пристойное тоже. Но ваше не просто пристойное, а прекрасное.
— Я заметил, — сказал сеньор Диего, — что ваш друг не присоединился к нашему тосту. Но, конечно же, даже коммунист может выпить за замыслы Святого Отца!
— А вы бы выпили за замыслы Сталина? — спросил мэр. — Никто не знает замыслов человека, а потому за них и нельзя пить. Вы думаете, предок монсеньора действительно представлял испанское рыцарство? Таков мог быть его замысел, но все мы превращаем наши замыслы в жестокие пародии.
Отца Кихота поразило то, с какой грустью и горечью мэр это произнес. Он привык видеть мэра напористым — правда, это было, возможно, лишь формой самообороны, но сожаление — это ведь разновидность отчаяния, свидетельство того, что человек сдается, даже, возможно, меняется. И отец Кихот впервые подумал: «Где-то это наше странствие закончится?»
Сеньор Диего сказал внуку:
— Расскажи им, кто такие мексиканцы. Я-то думал, вся Испания знает про них.
— Мы не слыхали о них в Эль-Тобосо.
— Мексиканцы, — сказал отец Хосе, — приехали из Мексики, но все они родились здесь. Они уехали из Галисии, спасаясь от бедности, и, надо сказать, — спаслись. Они хотели нажить денег и нажили, и вернулись сюда их тратить. Они дают деньги местным священникам и думают, что дают их Церкви. А священников разобрала алчность — они грабят бедняков и грабят богачей, играя на их суеверии. Они хуже мексиканцев. Мексиканцы — те, наверное, в самом деле верят, что могут купить себе доступ в рай. Но кто в этом виноват? Священники-то знают, что это не так, и все же торгуют Пресвятой Девой. Посмотрели бы вы на праздник, который они сегодня отмечают в соседнем городке. Священники выставляют Пресвятую Деву на торги. Четверо мексиканцев, которые больше заплатят, и понесут ее во время процессии.
— Не может быть! — воскликнул отец Кихот.
— Поезжайте туда — увидите сами.
Отец Кихот поставил на стол свою плошку. И сказал:
— Мы должны туда ехать, Санчо.
— Процессия еще не началась. Допейте сначала вино, — посоветовал сеньор Диего.
— Извините, сеньор Диего, но даже ваше лучшее вино потеряло для меня всякий вкус. Вы указали мне мой долг — «Поезжайте туда — увидите сами».
— А что вы можете сделать, монсеньор? Даже сам епископ поддерживает их.
Отец Кихот вспомнил, как он выразился про своего епископа, но удержался и не повторил, — зато его так и подмывало сказать словами своего предка: «У меня под плащом припасена для короля такая фига…»
— Я очень вам благодарен за ваше щедрое гостеприимство, сеньор Диего, — сказал он, — но я должен ехать. Вы едете со мною, Санчо?
— Я б хотел еще попить вина сеньора Диего, отче, но не могу же я отпустить вас одного.
— В таком деле, пожалуй, лучше будет, если я поеду туда один, на «Росинанте». Я вернусь сюда за вами. Речь ведь идет о чести Церкви, так что вам нет оснований…
— Мы достаточно долго вместе колесили по дорогам, отче, нечего нам расставаться и сейчас.
А сеньор Диего сказал:
— Хосе, поставь два ящика лучшего вина им в машину. Я всегда буду помнить, как я принимал под этим фиговым деревом — хоть и накоротке — потомка великого Дон Кихота.
Они поняли, что подъезжают к городку, когда стали обгонять крестьян, шедших по дороге на праздник. Городок оказался совсем маленький, чуть больше деревушки, и они издали увидели церковь на холме. Они проехали мимо банка — «Банко Испано-Американо», который был закрыт — так же, как и все лавки.
— Какой большой банк для такого маленького местечка, — заметил мэр, после чего они миновали еще пять банков. — Мексиканские денежки, — добавил он.
— Бывают минуты, — сказал отец Кихот, — когда мне хочется назвать вас companero [товарищ (исп.)], но дело до этого пока еще не дошло, не дошло.
— Что вы собираетесь делать, отче?
— Не знаю. Я боюсь, Санчо.
— Боитесь их?
— Нет, нет, боюсь себя.
— Почему вы останавливаетесь?
— Дайте сюда мой pechera. Он за вами, у заднего стекла. И мой воротничок тоже.
Отец Кихот вылез из машины и на глазах у небольшой группы ротозеев принялся одеваться. Он чувствовал себя как актер, одевающийся в своей уборной на глазах у друзей.
— Мы идем на битву, Санчо. Мне нужны мои доспехи. Даже если они столь же нелепы, как Мамбринов шлем. — Он снова сел за руль «Росинанта» и произнес: — Теперь я чувствую себя более готовым к битве.
Перед церковью собралось человек, должно быть, сто. Большинство из них составляли бедняки, и они смущенно расступились, пропуская отца Кихота и Санчо на лучшие места, ближе ко входу, где стояли мужчины и женщины, хорошо одетые, — наверное, торговцы или банковские служащие. Проходя мимо расступившихся бедняков, отец Кихот спросил одного из них:
— Что у вас тут происходит?
— Да торги уже кончились, монсеньор. Сейчас Пресвятую Деву вынесут из церкви.
А другой сказал:
— Нынче они прошли лучше, чем в прошлом году. Видали бы вы, сколько денег собрали.
— Начали-то торги с тысячи песет.
— А последний выложил сорок тысяч.
— Нет, нет, тридцать.
— То был предпоследний. В жизни б не подумал, что во всей Галисии найдется такая куча денег.
— Ну а тот, который всех обскакал? — спросил отец Кихот. — Что же он получает?
Один из присутствующих расхохотался и сплюнул.
— Отпущение грехов. В общем-то, недорого ему это обошлось.
— Не слушайте его, монсеньор. Он все святое высмеивает. Тот, который всех обскакал — и это справедливо, — он получит самое лучшее место, когда понесут Пресвятую Деву. Знаете, какое у нас тут состязание за эту привилегию.
— И какое же место самое лучшее?
— Впереди, справа.
— В прошлом году, — доложил шутник, — у нас было только четверо носильщиков. А в этом году священник сделал паланкин побольше, так что его понесут уже шестеро.
— И последние двое заплатили всего по пятнадцать тысяч.
— Так у них грехов поменьше. На будущий год, вот увидишь, будет уже восемь носильщиков.
Отец Кихот протиснулся ближе ко входу в церковь.
Какой-то человек дернул его за рукав. В руке он держал две монеты по пятьдесят песет.
— Монсеньор, не дадите мне сто песет бумажкой?
— Зачем она тебе?
— Да хочу пожертвовать Пресвятой Деве.
В церкви запели гимн, и отец Кихот почувствовал, как напряглась в ожидании толпа. Он спросил:
— А разве монеты Пресвятая Дева не принимает?
Как только наступала темнота, сразу становилось холодно, и они охотно стали пить вместо вина виски, заедая его сыром и колбасой. Потом они с трудом засыпали, свернувшись клубком в машине. Когда наконец они вынуждены были спуститься в долину, мэр с тоской посмотрел на указатель, нацеленный в сторону Португалии.
— Будь у вас паспорт, — сказал он, — мы могли бы отправиться в Браганцу. Я предпочитаю моих тамошних товарищей испанцам. Куньял куда лучше Каррильо.
— А я считал, что Каррильо по коммунистическим меркам — приличный человек.
— Еврокоммунисту нельзя доверять.
— Но вы же не сталинист, Санчо?
— Я не сталинист, но от сталинистов хоть знаешь, чего можно ждать. Они не иезуиты. Они не вертятся, как флюгер. Если они жестоки, то жестоки и к себе. Когда подходишь к концу самого длинного из всех путей, ложись и отдыхай — отдыхай от споров, разных теорий и модных веяний. Можно сказать: «Я не верю, но приемлю» — и замолчать, как молчат трапписты. Трапписты — это ведь церковники-сталинисты.
— В таком случае из вас вышел бы хороший траппист.
— Возможно, только я не люблю рано вставать.
Добравшись до Галисии, они остановились в селении, чтобы узнать, у какого винодела можно купить хорошего вина, так как у них осталось всего несколько бутылок ламанчского, а мэр не доверял вину с этикетками. Отсутствовал он целых десять минут и вернулся такой мрачный, что отец Кихот с тревогой спросил:
— Дурные вести?
— О нет, я получил адрес, — сказал он и пояснил, по какой дороге им надо ехать; следующие полчаса он не говорил ни слова, показывая лишь рукой, куда сворачивать, однако молчание Санчо было столь тягостным, что отец Кихот решил его прервать.
— Вы чем-то встревожены, — сказал он. — Из-за жандармов?
— О, жандармы! — воскликнул мэр. — С жандармами мы справимся. Разве мы уже не справлялись с ними — и притом неплохо — под Авилой и по дороге на Леон? Да плевал я на жандармов.
— Тогда что же вас расстраивает?
— Не люблю я, когда чего-то не понимаю.
— И чего же вы не понимаете?
— Этих невежественных крестьян и их жуткий выговор.
— Они же галисийцы, Санчо.
— И они знают, что мы — нездешние. Так что же они считают, мы чему угодно поверим?
— А что они вам наговорили?
— Они сделали вид, будто очень хотят посоветовать нам вино получше. И принялись спорить между собой по поводу трех виноградников — белое вино-де лучше у одного хозяина, красное — у другого, и еще вздумали меня предупреждать, да так при этом серьезно. Считают, что я полный дурак, раз нездешний. Какие же они бахвалы, эти галисийцы! Вы у нас найдете лучшее вино в Испании, заявили они мне, точно наше ламанчское — конская моча.
— Но о чем же они все-таки вас предупреждали?
— Один из виноградников находится около местечка по имени Леариг. Так вот они сказали: «От этого места держитесь подальше. Там одни мексиканцы». И больше ничего. А потом крикнули мне вслед: «Держитесь подальше от тех мест, где мексиканцы. Их священники портят даже вино».
— Мексиканцы?! Вы уверены, что правильно расслышали?
— Я же не глухой.
— Что же это должно означать?
— Должно быть, Панчо Вилья [настоящее имя: Франсиско (1877-1923) — руководитель крестьянского движения на севере Мексики в период Мексиканской революции 1910-1917 гг.; убит реакционерами] воскрес из мертвых и грабит Галисию.
Они проехали еще с полчаса и вступили в винные края. Справа от них склоны холмов зеленели виноградниками, а слева ютилось ветхое селение, прилепившееся, точно брошенный труп, к скале, — то тут, то там торчали полуразрушенные дома словно зубы во рту, где добрая их половина выбита.
Мэр сказал:
— Не будем сворачивать в селение. Проедем еще пятьдесят ярдов, оставим машину и пойдем по тропинке вверх.
— Куда — вверх?
— Они назвали его сеньором Диего. Под конец эти идиоты пришли все же к согласию, что у него наилучшее вино. «Мексиканцы туда еще не добрались», — сказали они.
— Опять мексиканцы! Я начинаю немного нервничать, Санчо.
— Мужайтесь, отче. Вас не устрашили ветряные мельницы, почему же вас должна устрашить какая-то горстка мексиканцев? Вот это, должно быть, нужная нам тропинка, так что оставим машину здесь.
Они пристроили «Росинанта» за «мерседесом», уже узурпировавшим лучшее место.
Не успели они двинуться вверх по тропинке, как навстречу им попался плотный мужчина в элегантном костюме и ярком полосатом галстуке, быстро спускавшийся вниз. Он очень разгневанно что-то бормотал про себя. Они чуть не столкнулись с ним, так как он вдруг остановился и загородил им дорогу.
— Вы идете наверх за вином? — резко спросил он их.
— Да.
— Можете не стараться, — сказал мужчина. — Он сумасшедший.
— Кто сумасшедший? — спросил мэр.
— Сеньор Диего, конечно. Кто же еще? У него там целый погреб хорошего вина, а он не дал мне попробовать ни стакана, хотя я готов был купить десяток ящиков. Он сказал, что ему не нравится мой галстук.
— Ну, насчет вашего галстука мнения могут быть разные, — осторожно заметил мэр.
— Я сам делец, и вот что я вам скажу: так дела не делают. Просто сейчас у меня нет времени искать вино в другом месте.
— А почему такая спешка?
— Да потому, что я обещал вино священнику. А я всегда выполняю обещания. Тот делец хорош, который выполняет обещания. А я обещал священнику добыть вина. Я же дал это обещание церкви.
— А зачем церкви десять ящиков вина?
— Дело не только в том, что я не сдержу обещания. Я могу из-за этого потерять место в крестном ходе. Если, конечно, священник не согласится взять вместо вина деньгами. Чеки он не берет. Пропустите меня, пожалуйста. Не могу я здесь стоять с вами и разговаривать, просто я хотел вас предупредить…
— Ничего не понимаю, что происходит, — заметил отец Кихот.
— Я тоже.
Тропинка кончалась у дома, сильно нуждавшегося в ремонте; под фиговым деревом стоял стол с остатками еще не убранного завтрака. К отцу Кихоту и Санчо поспешно вышел молодой человек в джинсах. Он сказал:
— Сеньор Диего никого сегодня не принимает.
— Да мы зашли только купить немного вина, — сказал мэр.
— Боюсь, это невозможно. Сегодня, во всяком случае. И можете не говорить мне про праздник. Сеньору Диего нет никакого дела до праздника.
— Да нам нужно вино не для праздника. Мы просто путешествуем, и у нас кончились запасы вина.
— Так вы не мексиканцы?
— Нет, мы не мексиканцы, — весьма убежденно произнес отец Кихот. — Смилостивьтесь, отче… Нам надо всего несколько бутылок. Мы едем к траппистам в Осеру.
— К траппистам?.. А откуда вы знаете, что я священник?
— Когда бы вы священничали столько лет, сколько я, вы бы тоже сразу признали коллегу. Даже если он без воротничка.
— Это монсеньор Кихот из Эль-Тобосо, — сказал мэр.
— Монсеньор?
— Забудьте про монсеньера, отче. Обычный приходский священник, как, очевидно, и вы.
Молодой человек кинулся к дому и позвал:
— Сеньор Диего, сеньор Диего! Идите скорее! Монсеньор! У нас тут монсеньор!
— Разве это такая уж редкость видеть здесь монсеньора? — спросил мэр.
— Редкость? Конечно. Тут все священники сплошь друзья мексиканцев.
— А тот человек, которого мы повстречали на тропинке, он мексиканец?
— Конечно. И притом из плохих. Потому сеньор Диего и не продал ему вина.
— А я подумал, может, из-за его галстука.
На террасу вышел старик, державшийся с большим достоинством. У него было грустное усталое лицо человека, который слишком долго наблюдает жизнь. Он с минуту поколебался и, приняв неверное решение, протянул обе руки мэру.
— Приветствую вас, монсеньор, в моем доме.
— Нет, нет! — воскликнул молодой священник. — Монсеньор — тот, другой.
Сеньор Диего сначала протянул руки, а потом уже и обратил взгляд в сторону отца Кихота.
— Вы уж меня простите, — сказал он, — глаза подводят. Я плохо вижу, очень плохо. Только сегодня утром я прогуливался вот с этим моим внуком по винограднику, и сорняки углядел он — не я. Садитесь, пожалуйста, оба, и я сейчас принесу вам немного поесть и выпить.
— Они едут в Осеру к траппистам.
— Трапписты — люди хорошие, а вот вино у них, по-моему, будет похуже; что же до ликера, который они производят… Надо вам взять ящик вина для них, ну и ящик для себя, конечно. Да, никогда еще у меня под этим деревом не бывало монсеньера.
— Садитесь с ними, сеньор Диего, — сказал молодой священник, — а я принесу ветчины и вина.
— Белого и красного — и плошки для всех нас. Мы сейчас устроим праздник получше, чем мексиканцы. — Когда священник удалился и уже не мог его слышать, он добавил: — Если бы все здешние священники были как мой внук… Я мог бы доверить ему даже виноградник. Если бы он не решил стать священником. А все его мать виновата. Мой сын никогда бы этого не допустил. Будь он жив… Я увидел сегодня, как Хосе выдергивает сорняки — я ведь их уже почти не вижу, — и подумал: «Пора и мне, и винограднику на покой».
— Это здесь приход вашего внука? — спросил отец Кихот.
— О, нет, нет. Он живет в сорока километрах отсюда. Здешние священники выставили его из нашего прихода. Слишком он для них был опасен. Бедняки любили его, потому что он отказывался брать деньги за отходную, когда кто-нибудь умирал. Прочесть отходную — это же пустяк! Пробормотал несколько слов — и подавай ему за это тысячу песет. Словом, священники написали епископу, и хотя нашлись добрые мексиканцы, которые защищали моего внука, его отсюда убрали. Вы бы сами все поняли, если б побыли здесь подольше, увидели бы, до чего у нас священники алчные, как мексиканцы развратили их этими своими деньгами, с которыми приехали в наш нищий край.
— Мексиканцы, мексиканцы! Да кто они такие, эти мексиканцы?
Молодой священник появился под фиговым деревом с подносом, на котором стояли тарелочки с ветчиной, четыре большие глиняные плошки и бутылки красного и белого вина. Он наполнил плошки вином.
— Начните с белого, — сказал он. — Чувствуйте себя как дома. Мы с сеньором Диего поели еще до прихода мексиканца. Берите ветчину — ветчина хорошая, домашняя. У траппистов вы такой ветчины не получите.
— Но эти мексиканцы… объясните нам, пожалуйста, отче.
— О, они приезжают сюда и строят здесь богатые дома и развращают священников видом своего богатства. Они даже считают, что могут купить Пресвятую Деву. Не будем говорить о них. Есть вещи более приятные для беседы.
— Но кто все-таки они, эти мексиканцы?..
— О, среди них есть и хорошие люди. Я этого не отрицаю. Много хороших людей, и все же… я просто не понимаю чего-то. Слишком много у них денег, и слишком долго их не было.
— Где — в Мексике?
— В Галисии. Вы не берете ветчины, монсеньер. Прошу вас…
— Я так счастлив, — сказал сеньор Диего, — что принимаю под этим фиговым деревом монсеньера… монсеньора…
— Кихота, — подсказал мэр.
— Кихота? Но, конечно же…
— Недостойного потомка, — вставил отец Кихот.
— И ваш друг тоже?..
— Что до меня, — сказал мэр, — то не могу утверждать, что я прямой потомок Санчо Пансы. У нас с Санчо только фамилия одинаковая — вот и все, но уверяю вас, мы с монсеньером Кихотом пережили несколько презабавных приключений. Даже если их и нельзя сравнить с…
— Это отличное вино, — сказал сеньор Диего, — но, Хосе, Пойди-ка налей нам из второй бочки слева… ну, ты знаешь из которой… потому как только самое лучшее вино достойно быть поданным монсеньору Кихоту и его другу сеньору Санчо. И только лучшим вином мы поднимем тост за то, чтобы сгинули все здешние священники. — И когда отец Хосе ушел, сеньор Диего с великой грустью добавил: — Вот уж никогда не ожидал, что мой внук станет священником. — Отец Кихот увидел, что на глазах у него появились слезы. — О, я вовсе не презираю священников, монсеньор, — разве такое возможно? У нас хороший папа, но как же, должно быть, страдает даже он, когда во время мессы ему каждый день приходится пить такое скверное вино, а другого старики священники, коллеги моего Хосе, не покупают.
— Так ведь во время причастия глотаешь лишь каплю, — сказал отец Кихот, — едва ли тут можно почувствовать вкус. Церковное вино не хуже того, что подают в ресторанах в бутылках с роскошными этикетками.
— Да, вы совершенно правы, монсеньор. О, ко мне каждую неделю приезжают сюда всякие мерзавцы за вином, чтобы потом смешать мое вино с каким-нибудь другим — они называют это «Риоха» и рекламируют по всем дорогам Испании, а бедняги иностранцы, которые не знают разницы между хорошим вином и плохим, попадаются на удочку.
— А как вы отличаете мерзавца от честного человека?
— По количеству вина, которое он хочет купить, да еще по тому, что они часто не просят даже и попробовать. — И он добавил: — Вот если бы Хосе женился и был бы у него сын! Я начал учить Хосе работать на винограднике, когда ему было всего шесть лет, и вот теперь он знает почти столько же, сколько я, а глаза у него куда лучше моих. Скоро он уже мог бы учить своего сына…
— А вы не можете найти себе хорошего управляющего, сеньор Диего? — спросил мэр.
— Это глупый вопрос, сеньор Санчо, — только какой-нибудь коммунист мог бы его задать.
— А я и есть коммунист.
— Вы уж меня извините, я не хочу сказать ничего плохого про коммунистов, которые на своем месте, но в винограднике им не место. Вы, коммунисты, можете посадить управляющих на все цементные заводы в Испании, если вам захочется. Вы можете посадить управляющих на кирпичные заводы и в компании, которые производят оружие, вы можете поставить их во главе газа и электричества, но дать им управлять виноградником — нельзя.
— Почему же, сеньор Диего?
— Лоза — она живая, как цветок или птичка. Ее же не человек сделал — человек только помогает ей выжить… или умереть, — добавил он с глубокой грустью, и лицо его словно окаменело. Он закрыл его от всех, как закрывают книгу, которую больше не хотят читать.
— Это лучшее вино, какое есть на свете, — объявил отец Хосе, а они и не слышали, как он подошел и стал наливать вино из большого кувшина им в плошки.
— Ты уверен, что взял вино из той бочки, из какой надо? — спросил сеньор Диего.
— Конечно. Из второй слева.
— Тогда можно выпить за то, чтоб сгинули все здешние священники.
— Может, вы разрешите мне выпить немного этого доброго вина до того, как мы условимся насчет тоста, а то уж очень жажда мучает.
— Конечно, монсеньор. И давайте в таком случае сначала выпьем за другое. За Святого Отца?
— За Святого Отца и его замыслы, — слегка видоизменил тост отец Кихот. — Действительно, великолепное вино, сеньор Диего. Должен признаться, наш кооператив в Эль-Тобосо не производит ничего похожего, хотя наше вино — вполне пристойное тоже. Но ваше не просто пристойное, а прекрасное.
— Я заметил, — сказал сеньор Диего, — что ваш друг не присоединился к нашему тосту. Но, конечно же, даже коммунист может выпить за замыслы Святого Отца!
— А вы бы выпили за замыслы Сталина? — спросил мэр. — Никто не знает замыслов человека, а потому за них и нельзя пить. Вы думаете, предок монсеньора действительно представлял испанское рыцарство? Таков мог быть его замысел, но все мы превращаем наши замыслы в жестокие пародии.
Отца Кихота поразило то, с какой грустью и горечью мэр это произнес. Он привык видеть мэра напористым — правда, это было, возможно, лишь формой самообороны, но сожаление — это ведь разновидность отчаяния, свидетельство того, что человек сдается, даже, возможно, меняется. И отец Кихот впервые подумал: «Где-то это наше странствие закончится?»
Сеньор Диего сказал внуку:
— Расскажи им, кто такие мексиканцы. Я-то думал, вся Испания знает про них.
— Мы не слыхали о них в Эль-Тобосо.
— Мексиканцы, — сказал отец Хосе, — приехали из Мексики, но все они родились здесь. Они уехали из Галисии, спасаясь от бедности, и, надо сказать, — спаслись. Они хотели нажить денег и нажили, и вернулись сюда их тратить. Они дают деньги местным священникам и думают, что дают их Церкви. А священников разобрала алчность — они грабят бедняков и грабят богачей, играя на их суеверии. Они хуже мексиканцев. Мексиканцы — те, наверное, в самом деле верят, что могут купить себе доступ в рай. Но кто в этом виноват? Священники-то знают, что это не так, и все же торгуют Пресвятой Девой. Посмотрели бы вы на праздник, который они сегодня отмечают в соседнем городке. Священники выставляют Пресвятую Деву на торги. Четверо мексиканцев, которые больше заплатят, и понесут ее во время процессии.
— Не может быть! — воскликнул отец Кихот.
— Поезжайте туда — увидите сами.
Отец Кихот поставил на стол свою плошку. И сказал:
— Мы должны туда ехать, Санчо.
— Процессия еще не началась. Допейте сначала вино, — посоветовал сеньор Диего.
— Извините, сеньор Диего, но даже ваше лучшее вино потеряло для меня всякий вкус. Вы указали мне мой долг — «Поезжайте туда — увидите сами».
— А что вы можете сделать, монсеньор? Даже сам епископ поддерживает их.
Отец Кихот вспомнил, как он выразился про своего епископа, но удержался и не повторил, — зато его так и подмывало сказать словами своего предка: «У меня под плащом припасена для короля такая фига…»
— Я очень вам благодарен за ваше щедрое гостеприимство, сеньор Диего, — сказал он, — но я должен ехать. Вы едете со мною, Санчо?
— Я б хотел еще попить вина сеньора Диего, отче, но не могу же я отпустить вас одного.
— В таком деле, пожалуй, лучше будет, если я поеду туда один, на «Росинанте». Я вернусь сюда за вами. Речь ведь идет о чести Церкви, так что вам нет оснований…
— Мы достаточно долго вместе колесили по дорогам, отче, нечего нам расставаться и сейчас.
А сеньор Диего сказал:
— Хосе, поставь два ящика лучшего вина им в машину. Я всегда буду помнить, как я принимал под этим фиговым деревом — хоть и накоротке — потомка великого Дон Кихота.
Они поняли, что подъезжают к городку, когда стали обгонять крестьян, шедших по дороге на праздник. Городок оказался совсем маленький, чуть больше деревушки, и они издали увидели церковь на холме. Они проехали мимо банка — «Банко Испано-Американо», который был закрыт — так же, как и все лавки.
— Какой большой банк для такого маленького местечка, — заметил мэр, после чего они миновали еще пять банков. — Мексиканские денежки, — добавил он.
— Бывают минуты, — сказал отец Кихот, — когда мне хочется назвать вас companero [товарищ (исп.)], но дело до этого пока еще не дошло, не дошло.
— Что вы собираетесь делать, отче?
— Не знаю. Я боюсь, Санчо.
— Боитесь их?
— Нет, нет, боюсь себя.
— Почему вы останавливаетесь?
— Дайте сюда мой pechera. Он за вами, у заднего стекла. И мой воротничок тоже.
Отец Кихот вылез из машины и на глазах у небольшой группы ротозеев принялся одеваться. Он чувствовал себя как актер, одевающийся в своей уборной на глазах у друзей.
— Мы идем на битву, Санчо. Мне нужны мои доспехи. Даже если они столь же нелепы, как Мамбринов шлем. — Он снова сел за руль «Росинанта» и произнес: — Теперь я чувствую себя более готовым к битве.
Перед церковью собралось человек, должно быть, сто. Большинство из них составляли бедняки, и они смущенно расступились, пропуская отца Кихота и Санчо на лучшие места, ближе ко входу, где стояли мужчины и женщины, хорошо одетые, — наверное, торговцы или банковские служащие. Проходя мимо расступившихся бедняков, отец Кихот спросил одного из них:
— Что у вас тут происходит?
— Да торги уже кончились, монсеньор. Сейчас Пресвятую Деву вынесут из церкви.
А другой сказал:
— Нынче они прошли лучше, чем в прошлом году. Видали бы вы, сколько денег собрали.
— Начали-то торги с тысячи песет.
— А последний выложил сорок тысяч.
— Нет, нет, тридцать.
— То был предпоследний. В жизни б не подумал, что во всей Галисии найдется такая куча денег.
— Ну а тот, который всех обскакал? — спросил отец Кихот. — Что же он получает?
Один из присутствующих расхохотался и сплюнул.
— Отпущение грехов. В общем-то, недорого ему это обошлось.
— Не слушайте его, монсеньор. Он все святое высмеивает. Тот, который всех обскакал — и это справедливо, — он получит самое лучшее место, когда понесут Пресвятую Деву. Знаете, какое у нас тут состязание за эту привилегию.
— И какое же место самое лучшее?
— Впереди, справа.
— В прошлом году, — доложил шутник, — у нас было только четверо носильщиков. А в этом году священник сделал паланкин побольше, так что его понесут уже шестеро.
— И последние двое заплатили всего по пятнадцать тысяч.
— Так у них грехов поменьше. На будущий год, вот увидишь, будет уже восемь носильщиков.
Отец Кихот протиснулся ближе ко входу в церковь.
Какой-то человек дернул его за рукав. В руке он держал две монеты по пятьдесят песет.
— Монсеньор, не дадите мне сто песет бумажкой?
— Зачем она тебе?
— Да хочу пожертвовать Пресвятой Деве.
В церкви запели гимн, и отец Кихот почувствовал, как напряглась в ожидании толпа. Он спросил:
— А разве монеты Пресвятая Дева не принимает?