Человек сказал:
— Но пожалуйста… дайте мне отпущение грехов.
Отец Кихот нехотя пробормотал ненужную в данном случае формулу. Незнакомец сунул ручки обратно в портфель, закрыл его и, прежде чем выйти, метнулся было в сторону отца Кихота. А отец Кихот продолжал сидеть на стульчаке в полном изнеможении, с ощущением, что не сумел справиться с ситуацией. «Я ведь не сказал ему того, что надо, — думал он. — Почему я никогда не могу найти нужных слов? Человеку требовалась помощь, а я отделался от него избитой формулой. Да простит меня господь. Неужели, когда я буду умирать, кто-то вот так же произнесет надо мной лишь избитую формулу?»
Через какое-то время он вернулся в бар. Санчо ждал его, потягивая коньяк.
— Что это вы там делали?
— Выполнял свой профессиональный долг, — ответил отец Кихот.
— В уборной?
— В уборной, в тюрьме, в церкви. Какая разница?
— Вы избавились от этого типа?
Отец Кихот сказал:
— Думаю, что да. Я немного устал, Санчо. Я понимаю, это — излишество, но нельзя ли мне еще бутылочку тоника?
ГЛАВА IX
ГЛАВА Х
— Но пожалуйста… дайте мне отпущение грехов.
Отец Кихот нехотя пробормотал ненужную в данном случае формулу. Незнакомец сунул ручки обратно в портфель, закрыл его и, прежде чем выйти, метнулся было в сторону отца Кихота. А отец Кихот продолжал сидеть на стульчаке в полном изнеможении, с ощущением, что не сумел справиться с ситуацией. «Я ведь не сказал ему того, что надо, — думал он. — Почему я никогда не могу найти нужных слов? Человеку требовалась помощь, а я отделался от него избитой формулой. Да простит меня господь. Неужели, когда я буду умирать, кто-то вот так же произнесет надо мной лишь избитую формулу?»
Через какое-то время он вернулся в бар. Санчо ждал его, потягивая коньяк.
— Что это вы там делали?
— Выполнял свой профессиональный долг, — ответил отец Кихот.
— В уборной?
— В уборной, в тюрьме, в церкви. Какая разница?
— Вы избавились от этого типа?
Отец Кихот сказал:
— Думаю, что да. Я немного устал, Санчо. Я понимаю, это — излишество, но нельзя ли мне еще бутылочку тоника?
ГЛАВА IX
О том, как монсеньор Кихот смотрел некое странное зрелище
Пребывание отца Кихота и Санчо в Вальядолиде неожиданно затянулось из-за решительного нежелания «Росинанта» снова пускаться в путь, так что пришлось оставить его в гараже для обследования.
— Ничего удивительного, — заметил отец Кихот. — Вчера бедняга покрыл огромное расстояние.
— Огромное расстояние?! Да мы отъехали от Саламанки всего на сто двадцать километров.
— Его обычный предел — десять километров: возить меня за вином в кооператив.
— Значит, правильно мы решили не ехать в Рим или в Москву. Если хотите знать мое мнение, избаловали вы своего «Росинанта». А машины никогда не следует баловать — как и женщин.
— Но он ведь очень старенький, Санчо. Наверное, старше нас с вами. И без его помощи в конце-то концов… Могли бы мы пройти весь путь от Саламанки пешком?
Поскольку им предстояло ждать до утра приговора «Росинанту», Санчо предложил пойти в кино. Отец Кихот, поколебавшись, согласился. В свое время священникам запрещалось ходить на спектакли, и хотя правило это не распространялось на кино, которого в ту пору просто не существовало, в уме отца Кихота всякое зрелище было связано с опасностью.
— Я ведь никогда не бывал в кино, — сообщил он Санчо.
— А надо знать мир, если вы хотите обратить его в свою веру, — сказал Санчо.
— Вы не сочтете меня лицедеем, — спросил отец Кихот, — если я сниму этот слюнявчик, как вы его называете?
— В темноте все цвета одинаковы, — сказал Санчо, — но поступайте, как хотите.
По зрелом размышлении отец Кихот решил оставить pechera. Так будет честнее. Он не хотел, чтобы кто-то мог обвинить его в лицедействе.
Они пошли в маленькую киношку, где шел фильм под названием «Молитва девы». Название это пленило отца Кихота и не вызвало восторга у Санчо, сразу представившего себе, какой унылый, исполненный благочестия проведут они вечер. Однако он ошибся. Фильм не принадлежал к числу шедевров, однако понравился Санчо, хотя он и опасался реакции отца Кихота, ибо героиню безусловно нельзя было назвать «девой» или «девственницей», а Санчо не мешало бы заметить, что на афише у входа стояло предупреждение в виде буквы "С" [от слова «секс»: так обозначают фильмы сексуального, порнографического содержания].
Собственно, молитва девы была обращена к красивому молодому человеку, чьи похождения со многими девицами неизменно оканчивались постелью. В этот момент изображение становилось нечетким, размытым, и не так-то было просто понять, чьи перед тобою ноги, поскольку ту часть тела, которая отличает мужчину от женщины, камера старательно избегала показывать. Кто, все-таки, наверху: мужчина или женщина? И кто кого целует? В такие моменты диалог, который помог бы зрителю, — отсутствовал; слышалось только прерывистое дыхание, да иногда стон или всхлип, который мог издать как мужчина, так и женщина. Еще больше затрудняло восприятие то, что фильм был снят явно для более маленького экрана (возможно, для домашнего), и при проецировании в кинотеатре изображение совсем уж расплывалось. Даже Санчо перестал получать удовольствие от фильма — уж лучше бы откровенная порнография, — да и главный актер с блестящими зализанными черными волосами и бачками никак не вязался с происходившим на экране. Санчо показалось, что это тот самый, который частенько появляется на телеэкране в рекламе дезодоранта для мужчин.
Конец фильма был совсем уж шаблонный. Молодой человек всерьез влюбляется в ту единственную девушку, которая стойко противилась его ухаживаниям. Свадьба в церкви, целомудренный поцелуй у алтаря после того, как жених надел кольцо на палец невесты, и затем — стремительный переход к переплетению ног в постели: Санчо подумал, что в целях экономии они просто повторили одну из показанных ранее сцен с неизвестно чьими ногами, — а быть может, режиссер таким путем давал понять, что он не дурак и относится ко всему этому с иронией? В зале зажегся свет, и отец Кихот сказал:
— Как интересно, Санчо! Значит, вот что называется фильмом.
— Это был не самый удачный образец.
— А как им приходится извиваться! Актеры, наверное, после этого совсем без сил.
— Да ведь они же все это делали понарошке, отче.
— Что значит — понарошке? Что же они изображали?
— Любовные игры, конечно.
— Ах, вот, значит, как это бывает. Я-то думал, что все происходит куда проще и приятнее. А они, похоже, так мучились. Судя по звукам, которые издавали.
— Это они изображали безмерное наслаждение — они же играли, отче.
— Непохоже, чтобы они получали удовольствие — правда, может быть, это были плохие актеры. Они просто без конца мучились. И потом, Санчо, я не видел этих маленьких надувных шариков.
— Я боялся, отче, что картина может вас шокировать, но ведь вы сами ее выбрали.
— Да. По названию. Но я и сейчас не понимаю, какое отношение имеет название к тому, что мы видели.
— Ну, девушки, наверно, молятся о том, чтобы им попался красивый молодой человек, которого они могли бы полюбить.
— Опять это слово — «любовь». Не думаю, чтобы сеньорита Мартен молилась о таком. Но меня поразило, какая тишина царила в публике. Люди так серьезно относились к тому, что происходило на экране, — я же, право, еле удерживался от смеха.
— Вам было смешно?
— Да. Так трудно было сдерживаться. Но я не люблю обижать людей, когда они относятся к чему-то серьезно. Смех — это ведь не довод. Он может по-глупому оскорбить. Наверно, люди смотрели на все это иначе, чем я. Наверно, это казалось им прекрасным. И все равно, мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь рассмеялся — ну, хоть бы вы, Санчо, — тогда и я мог бы. А нарушить такую тишину я боялся. В тишине ведь есть святость. Мне было бы больно, если бы в церкви, когда я поднимаю Святые Дары, кто-то засмеялся.
— А если бы в церкви все засмеялись?
— Ах, вот это было бы другое дело. Тогда я мог бы решить — я, конечно, мог бы и ошибиться, — что слышу смех радости. Если же смеется кто-то один, это часто бывает смех превосходства.
В тот вечер, лежа в постели, отец Кихот раскрыл томик святого Франциска Сальского. Ему все не давали покоя те сцены любви, которые он видел в кино, — не давали покоя потому, что он ничего не почувствовал, это его лишь позабавило — и только. Он-то всегда считал, что любовь между людьми — такая же, как любовь к богу, только более бледное и более слабое ее подобие, но все эти телодвижения, которые вызвали у него лишь смех, эти стоны и всхлипы… «Я, что же, — подумал он, — не способен на обычную человеческую любовь? Потому что если я на нее не способен, значит, я, должно быть, не способен и любить бога». Он испугался, что этот страшный вопрос теперь будет вечно терзать его. Ему отчаянно захотелось найти утешение, и он обратился к тому, что Санчо называл его «рыцарскими романами», но тут он невольно вспомнил, что Дон Кихот на смертном одре отрекся от них. Возможно, и он отречется, когда настанет его конец…
Он наугад раскрыл «Любовь к Господу», но sortes Virgilianae не принесло ему утешения. Он сделал три попытки и наконец напал на такое место, которое, казалось, имело отношение к тому, что он видел в кино. Нельзя сказать, чтобы, прочитав его, отец Кихот почувствовал себя счастливее, ибо у него возникла мысль, что, пожалуй, он еще менее способен любить, чем кусок железа. «Адамант так влечет к себе железо, что стоит кусочку железа оказаться поблизости — и оно поворачивается к камню, начинает подрагивать и подскакивать от удовольствия и таким путем в самом деле перемещается, придвигается к магниту, всячески стремясь слиться с ним». За этим следовал вопрос, который поразил отца Кихота в самое сердце: «Да разве в этом безжизненном камне не видны все проявления живой любви?» О, да, он видел эти подскоки, подумал отец Кихот, но живой любви там не почувствовал.
На другой день, когда они двинулись в путь, страшный вопрос продолжал терзать отца Кихота. «Росинант» после пребывания в гараже находился положительно в игривом настроении и не издал ни единой жалобы, когда скорость достигла сорока, даже сорока пяти километров в час, а развили они такую скорость только потому, что отец Кихот был глубоко погружен в свои невеселые думы.
— Что случилось? — спросил его Санчо. — Сегодня вы опять монсеньор Печального Образа.
— Мне порой приходит в голову мысль — да простит меня господь, — сказал отец Кихот, — что я особо им облагодетельствован, потому что никогда не мучился желаниями.
— Даже во сне?
— Даже во сне.
— Вы очень счастливый человек.
«Действительно ли счастливый? — спросил себя отец Кихот. — Или же самый несчастный?» Он не мог сказать этому другу, который сидел рядом с ним, о чем он думает, какой задает себе вопрос. «Как же я могу молиться о том, чтобы противостоять злу, когда нет у меня искушения? Такая молитва не имеет ценности». Он почувствовал себя бесконечно одиноким в своем молчании. Словно стены исповедальни со всеми ее тайнами раздвинулись и вместе с грешником в ней оказалась и эта машина, в которой он сидел, держа руль и направляя ее к Леону. И он взмолился в тишине, которой себя окружил: «О, господи, сделай меня человеком, дай почувствовать искушение. Избавь меня от моего бесчувствия».
— Ничего удивительного, — заметил отец Кихот. — Вчера бедняга покрыл огромное расстояние.
— Огромное расстояние?! Да мы отъехали от Саламанки всего на сто двадцать километров.
— Его обычный предел — десять километров: возить меня за вином в кооператив.
— Значит, правильно мы решили не ехать в Рим или в Москву. Если хотите знать мое мнение, избаловали вы своего «Росинанта». А машины никогда не следует баловать — как и женщин.
— Но он ведь очень старенький, Санчо. Наверное, старше нас с вами. И без его помощи в конце-то концов… Могли бы мы пройти весь путь от Саламанки пешком?
Поскольку им предстояло ждать до утра приговора «Росинанту», Санчо предложил пойти в кино. Отец Кихот, поколебавшись, согласился. В свое время священникам запрещалось ходить на спектакли, и хотя правило это не распространялось на кино, которого в ту пору просто не существовало, в уме отца Кихота всякое зрелище было связано с опасностью.
— Я ведь никогда не бывал в кино, — сообщил он Санчо.
— А надо знать мир, если вы хотите обратить его в свою веру, — сказал Санчо.
— Вы не сочтете меня лицедеем, — спросил отец Кихот, — если я сниму этот слюнявчик, как вы его называете?
— В темноте все цвета одинаковы, — сказал Санчо, — но поступайте, как хотите.
По зрелом размышлении отец Кихот решил оставить pechera. Так будет честнее. Он не хотел, чтобы кто-то мог обвинить его в лицедействе.
Они пошли в маленькую киношку, где шел фильм под названием «Молитва девы». Название это пленило отца Кихота и не вызвало восторга у Санчо, сразу представившего себе, какой унылый, исполненный благочестия проведут они вечер. Однако он ошибся. Фильм не принадлежал к числу шедевров, однако понравился Санчо, хотя он и опасался реакции отца Кихота, ибо героиню безусловно нельзя было назвать «девой» или «девственницей», а Санчо не мешало бы заметить, что на афише у входа стояло предупреждение в виде буквы "С" [от слова «секс»: так обозначают фильмы сексуального, порнографического содержания].
Собственно, молитва девы была обращена к красивому молодому человеку, чьи похождения со многими девицами неизменно оканчивались постелью. В этот момент изображение становилось нечетким, размытым, и не так-то было просто понять, чьи перед тобою ноги, поскольку ту часть тела, которая отличает мужчину от женщины, камера старательно избегала показывать. Кто, все-таки, наверху: мужчина или женщина? И кто кого целует? В такие моменты диалог, который помог бы зрителю, — отсутствовал; слышалось только прерывистое дыхание, да иногда стон или всхлип, который мог издать как мужчина, так и женщина. Еще больше затрудняло восприятие то, что фильм был снят явно для более маленького экрана (возможно, для домашнего), и при проецировании в кинотеатре изображение совсем уж расплывалось. Даже Санчо перестал получать удовольствие от фильма — уж лучше бы откровенная порнография, — да и главный актер с блестящими зализанными черными волосами и бачками никак не вязался с происходившим на экране. Санчо показалось, что это тот самый, который частенько появляется на телеэкране в рекламе дезодоранта для мужчин.
Конец фильма был совсем уж шаблонный. Молодой человек всерьез влюбляется в ту единственную девушку, которая стойко противилась его ухаживаниям. Свадьба в церкви, целомудренный поцелуй у алтаря после того, как жених надел кольцо на палец невесты, и затем — стремительный переход к переплетению ног в постели: Санчо подумал, что в целях экономии они просто повторили одну из показанных ранее сцен с неизвестно чьими ногами, — а быть может, режиссер таким путем давал понять, что он не дурак и относится ко всему этому с иронией? В зале зажегся свет, и отец Кихот сказал:
— Как интересно, Санчо! Значит, вот что называется фильмом.
— Это был не самый удачный образец.
— А как им приходится извиваться! Актеры, наверное, после этого совсем без сил.
— Да ведь они же все это делали понарошке, отче.
— Что значит — понарошке? Что же они изображали?
— Любовные игры, конечно.
— Ах, вот, значит, как это бывает. Я-то думал, что все происходит куда проще и приятнее. А они, похоже, так мучились. Судя по звукам, которые издавали.
— Это они изображали безмерное наслаждение — они же играли, отче.
— Непохоже, чтобы они получали удовольствие — правда, может быть, это были плохие актеры. Они просто без конца мучились. И потом, Санчо, я не видел этих маленьких надувных шариков.
— Я боялся, отче, что картина может вас шокировать, но ведь вы сами ее выбрали.
— Да. По названию. Но я и сейчас не понимаю, какое отношение имеет название к тому, что мы видели.
— Ну, девушки, наверно, молятся о том, чтобы им попался красивый молодой человек, которого они могли бы полюбить.
— Опять это слово — «любовь». Не думаю, чтобы сеньорита Мартен молилась о таком. Но меня поразило, какая тишина царила в публике. Люди так серьезно относились к тому, что происходило на экране, — я же, право, еле удерживался от смеха.
— Вам было смешно?
— Да. Так трудно было сдерживаться. Но я не люблю обижать людей, когда они относятся к чему-то серьезно. Смех — это ведь не довод. Он может по-глупому оскорбить. Наверно, люди смотрели на все это иначе, чем я. Наверно, это казалось им прекрасным. И все равно, мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь рассмеялся — ну, хоть бы вы, Санчо, — тогда и я мог бы. А нарушить такую тишину я боялся. В тишине ведь есть святость. Мне было бы больно, если бы в церкви, когда я поднимаю Святые Дары, кто-то засмеялся.
— А если бы в церкви все засмеялись?
— Ах, вот это было бы другое дело. Тогда я мог бы решить — я, конечно, мог бы и ошибиться, — что слышу смех радости. Если же смеется кто-то один, это часто бывает смех превосходства.
В тот вечер, лежа в постели, отец Кихот раскрыл томик святого Франциска Сальского. Ему все не давали покоя те сцены любви, которые он видел в кино, — не давали покоя потому, что он ничего не почувствовал, это его лишь позабавило — и только. Он-то всегда считал, что любовь между людьми — такая же, как любовь к богу, только более бледное и более слабое ее подобие, но все эти телодвижения, которые вызвали у него лишь смех, эти стоны и всхлипы… «Я, что же, — подумал он, — не способен на обычную человеческую любовь? Потому что если я на нее не способен, значит, я, должно быть, не способен и любить бога». Он испугался, что этот страшный вопрос теперь будет вечно терзать его. Ему отчаянно захотелось найти утешение, и он обратился к тому, что Санчо называл его «рыцарскими романами», но тут он невольно вспомнил, что Дон Кихот на смертном одре отрекся от них. Возможно, и он отречется, когда настанет его конец…
Он наугад раскрыл «Любовь к Господу», но sortes Virgilianae не принесло ему утешения. Он сделал три попытки и наконец напал на такое место, которое, казалось, имело отношение к тому, что он видел в кино. Нельзя сказать, чтобы, прочитав его, отец Кихот почувствовал себя счастливее, ибо у него возникла мысль, что, пожалуй, он еще менее способен любить, чем кусок железа. «Адамант так влечет к себе железо, что стоит кусочку железа оказаться поблизости — и оно поворачивается к камню, начинает подрагивать и подскакивать от удовольствия и таким путем в самом деле перемещается, придвигается к магниту, всячески стремясь слиться с ним». За этим следовал вопрос, который поразил отца Кихота в самое сердце: «Да разве в этом безжизненном камне не видны все проявления живой любви?» О, да, он видел эти подскоки, подумал отец Кихот, но живой любви там не почувствовал.
На другой день, когда они двинулись в путь, страшный вопрос продолжал терзать отца Кихота. «Росинант» после пребывания в гараже находился положительно в игривом настроении и не издал ни единой жалобы, когда скорость достигла сорока, даже сорока пяти километров в час, а развили они такую скорость только потому, что отец Кихот был глубоко погружен в свои невеселые думы.
— Что случилось? — спросил его Санчо. — Сегодня вы опять монсеньор Печального Образа.
— Мне порой приходит в голову мысль — да простит меня господь, — сказал отец Кихот, — что я особо им облагодетельствован, потому что никогда не мучился желаниями.
— Даже во сне?
— Даже во сне.
— Вы очень счастливый человек.
«Действительно ли счастливый? — спросил себя отец Кихот. — Или же самый несчастный?» Он не мог сказать этому другу, который сидел рядом с ним, о чем он думает, какой задает себе вопрос. «Как же я могу молиться о том, чтобы противостоять злу, когда нет у меня искушения? Такая молитва не имеет ценности». Он почувствовал себя бесконечно одиноким в своем молчании. Словно стены исповедальни со всеми ее тайнами раздвинулись и вместе с грешником в ней оказалась и эта машина, в которой он сидел, держа руль и направляя ее к Леону. И он взмолился в тишине, которой себя окружил: «О, господи, сделай меня человеком, дай почувствовать искушение. Избавь меня от моего бесчувствия».
ГЛАВА Х
О том, как монсеньор Кихот бросил вызов правосудию
По пути в Леон они остановились в поле, на берегу речки, неподалеку от селения Мансилья-де-лас-Мулас, так как мэр заявил, что ужасно хочет пить. Они обнаружили маленький мостик, который давал достаточно тени, чтобы можно было поставить машину, но жажда, от которой страдал Санчо, на самом деле была уловкой, чтобы нарушить молчание отца Кихота, начинавшее действовать ему на нервы. Глоток вина мог развязать отцу Кихоту язык, и Санчо опустил на веревке бутылку ламанчского вина в речку, возбудив тем самым немалый интерес коров на другом берегу. Вернувшись, он обнаружил, что отец Кихот стоит с мрачным видом, уставясь на свои пурпурные носки. Не в силах дольше терпеть это необъяснимое молчание, Санчо произнес:
— Если вы дали обет молчания, то ради всего святого идите в монастырь. В Бургосе есть монастырь картезианцев, а в Осере — траппистов. Решайте, монсеньор, куда поедем.
— Извините меня, Санчо, — сказал отец Кихот. — Это все мысли не дают мне покоя…
— О, я полагаю, ваши мысли такие возвышенные и набожные, что простому марксисту их не понять.
— Нет, нет.
— Припомните, отец, каким хорошим губернатором был мой предок. Дон Кихот при всем своем рыцарском достоинстве и храбрости никогда не смог бы так хорошо править. Какой невероятный кавардак — именно кавардак — он бы устроил на этом острове. А мой предок взялся управлять им совсем как Троцкий, который взялся командовать армией. У Троцкого не было никакого опыта, и однако же он побил белых генералов. О, да, мы — материалисты, крестьяне и марксисты. Но не надо нас за это презирать.
— А разве я когда-нибудь презирал вас, Санчо?
— Ну, наконец-то, хвала вашему богу, вы снова заговорили. Давайте откупорим бутылочку.
Вино, когда Санчо вытащил бутылку из речки, оказалось еще недостаточно холодным, но ему не терпелось завершить исцеление. Они выпили по два стакана теперь уже в дружелюбном молчании.
— Не осталось ли у нас сыра, отче?
— По-моему, немного осталось — сейчас пойду посмотрю.
Отец Кихот отсутствовал долго. Возможно, никак не мог найти сыр. Не вытерпев, мэр поднялся и увидел отца Кихота, выходившего из-под моста с вполне объяснимой тревогой на лице, ибо следом за ним шел жандарм. По непонятной для мэра причине отец Кихот что-то быстро говорил своему спутнику по-латыни, и у жандарма тоже был встревоженный вид. А отец Кихот говорил:
— Esto mihi in Deum protectorem et in locum refugii [у бога ищу защиты, а в этих местах — прибежища (лат.)].
— Епископ, похоже, иностранец, — обращаясь к мэру, заметил жандарм.
— Он не епископ. Он монсеньор.
— Это ваша машина стоит под мостом?
— Машина монсеньера.
— Я сказал ему, что надо бы ее запереть. Ведь он даже ключ оставил в стартере. А это небезопасно. В здешних краях.
— Но здесь так мирно. Даже вон коровы…
— Вам не попадался человек с дыркой от пули на правой брючине и с наклеенными усами? Хотя он, наверное, их уже выкинул.
— Нет, нет. Ничего даже и близко похожего не видели.
— Scio cui credidi [знает, который верит (лат.)], — изрек отец Кихот.
— Итальянец? — спросил жандарм. — Папа римский — великий папа.
— Безусловно великий.
— Тот человек — без шляпы и без пиджака. В полосатой рубашке.
— Нет, никого такого мы тут не видели.
— Дырку в брюках ему проделали в Саморе. Пуля чудом прошла мимо. Он из наших завсегдатаев. А вы тут давно?
— Да с четверть часа.
— Откуда едете?
— Из Вальядолида.
— Никого не обгоняли по дороге?
— Нет.
— Не мог он за это время так далеко уйти.
— А что он натворил?
— Ограбил банк в Бенавенте. Пристрелил кассира. Бежал на «хонде». Ее нашли — я имею в виду «хонду» — в пяти километрах отсюда. Потому и небезопасно оставлять машину незапертой, да еще с ключом в стартере.
— Laqueus contritus est, — изрек отец Кихот, — et nos liberati sumus [в тенетах вынужден быть, а мы от них освободились (лат.)].
— Что это монсеньор говорит?
Мэр сказал:
— Я тоже в языках не разбираюсь.
— Вы едете в Леон?
— Да.
— Глядите в оба и не подвозите никого незнакомого. — Вежливо и несколько настороженно жандарм отдал честь монсеньеру и отбыл.
— Почему вы говорили с ним по-латыни? — спросил мэр.
— Мне казалось это правильным.
— Но почему?..
— Мне хотелось по возможности избежать лжи, — ответил отец Кихот. — Даже лжи во благо, а не во зло, пользуясь терминологией отца Йоне.
— А почему вы должны были ему лгать?
— Да совсем неожиданно возникла такая возможность — я бы даже сказал, искушение.
Мэр вздохнул. Вино несомненно нарушило молчание отца Кихота, и сейчас Санчо чуть ли не жалел об этом. Он спросил:
— Вы нашли сыр?
— И даже изрядный кусок, но я отдал ему.
— Жандарму? Да зачем же это?..
— Нет, нет, тому человеку, которого он ищет.
— Вы хотите сказать, что видели этого человека?
— Ну да, потому я и боялся вопросов.
— Ради всего святого, где же он сейчас?
— В багажнике нашей машины. Вот теперь было бы крайне неосторожно с моей стороны, как сказал жандарм, оставлять ключ в стартере… Кто-нибудь мог бы уехать вместе с этим человеком. Ну, а так — опасность уже позади.
Мэр долго не мог произнести ни слова. Наконец он спросил:
— А куда вы девали вино?
— Мы вместе поставили его на заднее сиденье.
— Слава богу, — произнес мэр, — что я сменил в Вальядолиде номер машины.
— Почему, Санчо?
— Те жандармы наверняка сообщили ваш номер в Авилу. И теперь он уже у них на компьютере.
— Но в моих бумагах…
— А я и бумаги для вас получил другие. На это, конечно, потребовалось время. Потому мы и пробыли так долго в Вальядолиде. Тамошний владелец гаража — мой давний друг, член нашей партии.
— Санчо, Санчо, сколько же лет тюрьмы мы за это заработали?
— И вполовину не столько, сколько вы получите за то, что скрываете от правосудия беглеца. И что это на вас напало?..
— Он попросил меня помочь. Сказал, что его несправедливо обвинили, спутали с кем-то другим.
— Это с дыркой-то от пули в штанах? Человека, ограбившего банк?
— Но ведь и ваш Сталин был таким же. Многое зависит от побудительных мотивов в конце-то концов. Если бы Сталин пришел ко мне исповедоваться и честно рассказал о причинах, побудивших его так поступать, я бы, возможно, велел ему десять дней молиться по четкам, хотя в Эль-Тобосо я до сих пор никого так строго не наказывал. Помните, что сказал мой предок галерным рабам, прежде чем их освободить: «На небе есть бог, и он неустанно карает зло и награждает добро, а людям порядочным не пристало быть палачами своих ближних…» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.1, гл.22, пер. Н.Любимова]. Это добрая христианская доктрина, Санчо. Десять дней перебирать четки — достаточно суровое наказание. А мы не палачи и не занимаемся допросами. Добрый самарянин не расспрашивал беднягу — того, которого избили разбойники, — о его прошлом, а взял и помог ему. А ведь этот человек, возможно, был мытарем, и разбойники лишь отобрали у него то, что он у них взял.
— Пока вы тут разглагольствуете, монсеньер, наш раненый, наверно, помирает из-за недостатка воздуха.
Они поспешили к машине и обнаружили беглеца в весьма плачевном состоянии. Накладные усы, намокшие от пота, отклеились и свисали с края верхней губы. По счастью, он был маленький и без труда уместился на том небольшом пространстве, которое мог предоставить ему «Росинант».
Тем не менее когда его выпустили из багажника, он принялся возмущаться:
— Я думал, я тут сдохну. Куда это вы провалились?
— Мы старались для вас, как могли, — сказал отец Кихот почти теми же словами, какие употребил его предок. — Мы не собираемся вас судить, но ваша совесть должна была бы подсказать вам, что неблагодарность — позорный грех.
— Мы для тебя даже слишком много сделали, — сказал Санчо. — А теперь проваливай. Жандарм поехал в ту сторону. Я бы посоветовал тебе держаться полей, пока не дойдешь до города, а там — растворишься.
— Да как же я могу держаться полей в таким ботинках — они насквозь прогнили, и как я могу раствориться в городе, когда у меня дыра от револьверной пули в штанине?
— Ты же ограбил банк. Можешь купить себе новую пару ботинок.
— Кто сказал, что я ограбил банк? — И он вывернул пустые карманы. — Можете обыскать меня, — сказал он. — А еще называете себя христианами.
— Я не называю, — сказал мэр. — Я — марксист.
— И спина у меня разламывается. Я и шагу не могу сделать.
— У меня тут есть немного аспирина в машине, — сказал отец Кихот. Он отпер машину и принялся рыться в отделении для перчаток. Незнакомец за его спиной кашлянул раз, потом второй. — У меня есть и леденцы от кашля, — сказал отец Кихот. — Наверное, просквозило вас в багажнике. — Он обернулся с лекарствами в руке и, к своему великому изумлению, увидел, что незнакомец нацелил на него револьвер.
— Не надо такой штукой ни в кого целиться, — сказал он, — это опасно.
— Ботинки у вас какого размера? — спросил незнакомец.
— Право, не помню. По-моему, тридцать девятого.
— А у вас?
— Сорокового, — сказал Санчо.
— Давайте ваши, — скомандовал незнакомец, обращаясь к отцу Кихоту.
— Да они почти в таком же плачевном состоянии, как и ваши.
— Не спорьте. Я бы взял у вас и брюки, если б только они подошли. А теперь повернитесь оба ко мне спиной. Если хоть один из вас шевельнется, пристрелю обоих.
Отец Кихот сказал:
— Не понимаю, почему вы отправились грабить банк — если вы его действительно ограбили — в разваливающихся ботинках.
— По ошибке надел не ту пару. Вот почему. А теперь можете повернуться. Залезайте в машину — оба. Я сяду сзади, и если вы хоть где-нибудь почему-то остановитесь, буду стрелять.
— Куда же ты хочешь, чтоб мы тебя отвезли? — спросил Санчо.
— Высадите меня у собора в Леоне.
Отец Кихот не без труда задним ходом вывел машину с поля на дорогу.
— Очень вы плохой водитель, — сказал незнакомец.
— Да все дело в «Росинанте». Не любит он пятиться. Боюсь, вам там тесно со всем этим вином. Может, остановимся и перетащим ящик в багажник?
— Нет. Двигайте дальше.
— А что случилось с вашей «хондой»? Жандарм сказал, вы ее бросили.
— Бензин у меня кончился. Позабыл залить бак.
— Не ту пару ботинок надели. Не запаслись бензином. Право же, похоже, господь был против ваших планов.
— Вы что, не можете ехать быстрее?
— Нет. «Росинант» у меня очень старенький. Он может рассыпаться, если перейти за сорок. — Отец Кихот взглянул в зеркальце и увидел нацеленный ему в спину револьвер. — Хорошо бы вы успокоились и положили оружие, — сказал он. — «Росинант» порой ведет себя, как верблюд. Он может вдруг так тряхануть, что эта штука сама выстрелит. А вы едва ли обрадуетесь, если на вашей совести будет убийство еще одного человека.
— Что это вы мелете? Какого еще одного человека?
— Да я имею в виду того беднягу в банке, которого вы убили.
— Не убил я его. Промахнулся.
— Да, господь, видно, изрядно потрудился, чтобы избавить вас от тяжкого греха, — сказал отец Кихот.
— Да и вообще никакой это был не банк. Самообслуга.
— Жандарм сказал — банк.
— Да они скажут «банк» даже про общественную уборную. Так оно важнее выглядит.
Когда они въехали в город, отец Кихот заметил, что стоило им остановиться у светофора, и револьвер исчезал из виду. Он, пожалуй, мог бы выскочить из машины, но тогда жизнь Санчо оказалась бы в опасности, и если незнакомец прибег бы к насилию, отцу Кихоту пришлось бы разделить с ним вину. В любом случае он не желал быть орудием мирского суда. И он испытал огромное облегчение, когда, подъехав насколько мог ближе к собору, не увидел там ни одного жандарма или карабинера.
— Подождите, я посмотрю, безопасно ли вам выйти, — сказал отец Кихот.
— Если ты меня выдашь, — сказал незнакомец, — я пристрелю твоего дружка.
Отец Кихот открыл дверцу машины.
— Все в порядке, — сказал он. — Можете идти.
— Если ты соврал, — предупредил его незнакомец, — первая пуля — тебе.
— У вас отклеились усы, — сказал ему отец Кихот. — Они прилипли к вашему ботинку — то есть к моему.
Они проследили взглядом за незнакомцем, пока он не исчез из виду.
— По крайней мере, он не набросился на меня, как галерные рабы набросились на моего предка, — сказал отец Кихот.
— Побудьте в машине, а я схожу куплю вам ботинки. Вы сказали, у вас тридцать девятый размер?
— А вы не возражаете, если мы сначала зайдем в собор? Очень я устал — нелегко было держать в узде «Росинанта», чтобы он не взбрыкнул. Ведь если бы этот бедняга убил нас, ему бы действительно худо пришлось. Мне хочется посидеть немного в прохладе… и помолиться. Я вас не задержу.
— Мне казалось, вы только этим и занимались, пока мы ехали.
— О да, я молился… но молился за беднягу. А сейчас мне хотелось бы возблагодарить господа за наше спасение.
Камень обжег отца Кихота холодом сквозь пурпурные носки. Он пожалел, что в Саламанке не подыскал еще одни, шерстяные. Под высоченными сводами собора, в свете, лившемся сквозь сто двадцать окон, словно взор божий, он почувствовал себя карликом. У него возникло ощущение, точно он — малюсенькая мошка, помещенная под микроскоп. Он поспешно нырнул в боковой придел и опустился там на колени. Какую прочесть молитву — он не знал. Подумал: «Благодарю тебя», но слова показались ему пустым, как эхо, звуком — он не чувствовал благодарности за свое избавление; возможно, он в какой-то мере почувствовал бы благодарность, если бы в него попала пуля: это означало бы — конец. Его тело отвезли бы тогда в Эль-Тобосо, и он снова очутился бы дома, а не продолжал бы это нелепое паломничество — к какой цели? Или куда?
Пытаться молиться, когда ты не в силах выжать из себя ни слова, показалось ему лишней тратой времени, и он оставил свои попытки, постарался вообще ни о чем не думать, ни на что не обращать внимания, погрузиться в полнейшую тишину, и через какое-то время действительно почувствовал, что стоит на пороге Ничего, от которого его отделяет всего один шаг. Потом большому пальцу на ноге стало особенно холодно от каменных плит собора, и он подумал: «У меня продырявился носок». Право же эти носки — и почему только он не настоял на шерстяных? — хоть он и приобрел их в роскошном магазине, которому покровительствует «Опус деи», не стоят того, что он заплатил.
Отец Кихот перекрестился и вернулся к Санчо.
— Хорошо вы помолились? — спросил его мэр.
— Я совсем не молился.
Они оставили «Росинанта» на стоянке и наугад побрели по улицам. Около самого Бурго-Нуево они обнаружили обувной магазин. Раскаленные плиты тротуара жгли ноги отцу Кихоту — дырка на левом носке, из которой торчал большой палец, значительно увеличилась. Это был совсем маленький магазинчик, и хозяин с удивлением уставился на ноги отца Кихота.
— Мне нужны черные ботинки тридцать девятого размера, — сказал отец Кихот.
— Если вы дали обет молчания, то ради всего святого идите в монастырь. В Бургосе есть монастырь картезианцев, а в Осере — траппистов. Решайте, монсеньор, куда поедем.
— Извините меня, Санчо, — сказал отец Кихот. — Это все мысли не дают мне покоя…
— О, я полагаю, ваши мысли такие возвышенные и набожные, что простому марксисту их не понять.
— Нет, нет.
— Припомните, отец, каким хорошим губернатором был мой предок. Дон Кихот при всем своем рыцарском достоинстве и храбрости никогда не смог бы так хорошо править. Какой невероятный кавардак — именно кавардак — он бы устроил на этом острове. А мой предок взялся управлять им совсем как Троцкий, который взялся командовать армией. У Троцкого не было никакого опыта, и однако же он побил белых генералов. О, да, мы — материалисты, крестьяне и марксисты. Но не надо нас за это презирать.
— А разве я когда-нибудь презирал вас, Санчо?
— Ну, наконец-то, хвала вашему богу, вы снова заговорили. Давайте откупорим бутылочку.
Вино, когда Санчо вытащил бутылку из речки, оказалось еще недостаточно холодным, но ему не терпелось завершить исцеление. Они выпили по два стакана теперь уже в дружелюбном молчании.
— Не осталось ли у нас сыра, отче?
— По-моему, немного осталось — сейчас пойду посмотрю.
Отец Кихот отсутствовал долго. Возможно, никак не мог найти сыр. Не вытерпев, мэр поднялся и увидел отца Кихота, выходившего из-под моста с вполне объяснимой тревогой на лице, ибо следом за ним шел жандарм. По непонятной для мэра причине отец Кихот что-то быстро говорил своему спутнику по-латыни, и у жандарма тоже был встревоженный вид. А отец Кихот говорил:
— Esto mihi in Deum protectorem et in locum refugii [у бога ищу защиты, а в этих местах — прибежища (лат.)].
— Епископ, похоже, иностранец, — обращаясь к мэру, заметил жандарм.
— Он не епископ. Он монсеньор.
— Это ваша машина стоит под мостом?
— Машина монсеньера.
— Я сказал ему, что надо бы ее запереть. Ведь он даже ключ оставил в стартере. А это небезопасно. В здешних краях.
— Но здесь так мирно. Даже вон коровы…
— Вам не попадался человек с дыркой от пули на правой брючине и с наклеенными усами? Хотя он, наверное, их уже выкинул.
— Нет, нет. Ничего даже и близко похожего не видели.
— Scio cui credidi [знает, который верит (лат.)], — изрек отец Кихот.
— Итальянец? — спросил жандарм. — Папа римский — великий папа.
— Безусловно великий.
— Тот человек — без шляпы и без пиджака. В полосатой рубашке.
— Нет, никого такого мы тут не видели.
— Дырку в брюках ему проделали в Саморе. Пуля чудом прошла мимо. Он из наших завсегдатаев. А вы тут давно?
— Да с четверть часа.
— Откуда едете?
— Из Вальядолида.
— Никого не обгоняли по дороге?
— Нет.
— Не мог он за это время так далеко уйти.
— А что он натворил?
— Ограбил банк в Бенавенте. Пристрелил кассира. Бежал на «хонде». Ее нашли — я имею в виду «хонду» — в пяти километрах отсюда. Потому и небезопасно оставлять машину незапертой, да еще с ключом в стартере.
— Laqueus contritus est, — изрек отец Кихот, — et nos liberati sumus [в тенетах вынужден быть, а мы от них освободились (лат.)].
— Что это монсеньор говорит?
Мэр сказал:
— Я тоже в языках не разбираюсь.
— Вы едете в Леон?
— Да.
— Глядите в оба и не подвозите никого незнакомого. — Вежливо и несколько настороженно жандарм отдал честь монсеньеру и отбыл.
— Почему вы говорили с ним по-латыни? — спросил мэр.
— Мне казалось это правильным.
— Но почему?..
— Мне хотелось по возможности избежать лжи, — ответил отец Кихот. — Даже лжи во благо, а не во зло, пользуясь терминологией отца Йоне.
— А почему вы должны были ему лгать?
— Да совсем неожиданно возникла такая возможность — я бы даже сказал, искушение.
Мэр вздохнул. Вино несомненно нарушило молчание отца Кихота, и сейчас Санчо чуть ли не жалел об этом. Он спросил:
— Вы нашли сыр?
— И даже изрядный кусок, но я отдал ему.
— Жандарму? Да зачем же это?..
— Нет, нет, тому человеку, которого он ищет.
— Вы хотите сказать, что видели этого человека?
— Ну да, потому я и боялся вопросов.
— Ради всего святого, где же он сейчас?
— В багажнике нашей машины. Вот теперь было бы крайне неосторожно с моей стороны, как сказал жандарм, оставлять ключ в стартере… Кто-нибудь мог бы уехать вместе с этим человеком. Ну, а так — опасность уже позади.
Мэр долго не мог произнести ни слова. Наконец он спросил:
— А куда вы девали вино?
— Мы вместе поставили его на заднее сиденье.
— Слава богу, — произнес мэр, — что я сменил в Вальядолиде номер машины.
— Почему, Санчо?
— Те жандармы наверняка сообщили ваш номер в Авилу. И теперь он уже у них на компьютере.
— Но в моих бумагах…
— А я и бумаги для вас получил другие. На это, конечно, потребовалось время. Потому мы и пробыли так долго в Вальядолиде. Тамошний владелец гаража — мой давний друг, член нашей партии.
— Санчо, Санчо, сколько же лет тюрьмы мы за это заработали?
— И вполовину не столько, сколько вы получите за то, что скрываете от правосудия беглеца. И что это на вас напало?..
— Он попросил меня помочь. Сказал, что его несправедливо обвинили, спутали с кем-то другим.
— Это с дыркой-то от пули в штанах? Человека, ограбившего банк?
— Но ведь и ваш Сталин был таким же. Многое зависит от побудительных мотивов в конце-то концов. Если бы Сталин пришел ко мне исповедоваться и честно рассказал о причинах, побудивших его так поступать, я бы, возможно, велел ему десять дней молиться по четкам, хотя в Эль-Тобосо я до сих пор никого так строго не наказывал. Помните, что сказал мой предок галерным рабам, прежде чем их освободить: «На небе есть бог, и он неустанно карает зло и награждает добро, а людям порядочным не пристало быть палачами своих ближних…» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.1, гл.22, пер. Н.Любимова]. Это добрая христианская доктрина, Санчо. Десять дней перебирать четки — достаточно суровое наказание. А мы не палачи и не занимаемся допросами. Добрый самарянин не расспрашивал беднягу — того, которого избили разбойники, — о его прошлом, а взял и помог ему. А ведь этот человек, возможно, был мытарем, и разбойники лишь отобрали у него то, что он у них взял.
— Пока вы тут разглагольствуете, монсеньер, наш раненый, наверно, помирает из-за недостатка воздуха.
Они поспешили к машине и обнаружили беглеца в весьма плачевном состоянии. Накладные усы, намокшие от пота, отклеились и свисали с края верхней губы. По счастью, он был маленький и без труда уместился на том небольшом пространстве, которое мог предоставить ему «Росинант».
Тем не менее когда его выпустили из багажника, он принялся возмущаться:
— Я думал, я тут сдохну. Куда это вы провалились?
— Мы старались для вас, как могли, — сказал отец Кихот почти теми же словами, какие употребил его предок. — Мы не собираемся вас судить, но ваша совесть должна была бы подсказать вам, что неблагодарность — позорный грех.
— Мы для тебя даже слишком много сделали, — сказал Санчо. — А теперь проваливай. Жандарм поехал в ту сторону. Я бы посоветовал тебе держаться полей, пока не дойдешь до города, а там — растворишься.
— Да как же я могу держаться полей в таким ботинках — они насквозь прогнили, и как я могу раствориться в городе, когда у меня дыра от револьверной пули в штанине?
— Ты же ограбил банк. Можешь купить себе новую пару ботинок.
— Кто сказал, что я ограбил банк? — И он вывернул пустые карманы. — Можете обыскать меня, — сказал он. — А еще называете себя христианами.
— Я не называю, — сказал мэр. — Я — марксист.
— И спина у меня разламывается. Я и шагу не могу сделать.
— У меня тут есть немного аспирина в машине, — сказал отец Кихот. Он отпер машину и принялся рыться в отделении для перчаток. Незнакомец за его спиной кашлянул раз, потом второй. — У меня есть и леденцы от кашля, — сказал отец Кихот. — Наверное, просквозило вас в багажнике. — Он обернулся с лекарствами в руке и, к своему великому изумлению, увидел, что незнакомец нацелил на него револьвер.
— Не надо такой штукой ни в кого целиться, — сказал он, — это опасно.
— Ботинки у вас какого размера? — спросил незнакомец.
— Право, не помню. По-моему, тридцать девятого.
— А у вас?
— Сорокового, — сказал Санчо.
— Давайте ваши, — скомандовал незнакомец, обращаясь к отцу Кихоту.
— Да они почти в таком же плачевном состоянии, как и ваши.
— Не спорьте. Я бы взял у вас и брюки, если б только они подошли. А теперь повернитесь оба ко мне спиной. Если хоть один из вас шевельнется, пристрелю обоих.
Отец Кихот сказал:
— Не понимаю, почему вы отправились грабить банк — если вы его действительно ограбили — в разваливающихся ботинках.
— По ошибке надел не ту пару. Вот почему. А теперь можете повернуться. Залезайте в машину — оба. Я сяду сзади, и если вы хоть где-нибудь почему-то остановитесь, буду стрелять.
— Куда же ты хочешь, чтоб мы тебя отвезли? — спросил Санчо.
— Высадите меня у собора в Леоне.
Отец Кихот не без труда задним ходом вывел машину с поля на дорогу.
— Очень вы плохой водитель, — сказал незнакомец.
— Да все дело в «Росинанте». Не любит он пятиться. Боюсь, вам там тесно со всем этим вином. Может, остановимся и перетащим ящик в багажник?
— Нет. Двигайте дальше.
— А что случилось с вашей «хондой»? Жандарм сказал, вы ее бросили.
— Бензин у меня кончился. Позабыл залить бак.
— Не ту пару ботинок надели. Не запаслись бензином. Право же, похоже, господь был против ваших планов.
— Вы что, не можете ехать быстрее?
— Нет. «Росинант» у меня очень старенький. Он может рассыпаться, если перейти за сорок. — Отец Кихот взглянул в зеркальце и увидел нацеленный ему в спину револьвер. — Хорошо бы вы успокоились и положили оружие, — сказал он. — «Росинант» порой ведет себя, как верблюд. Он может вдруг так тряхануть, что эта штука сама выстрелит. А вы едва ли обрадуетесь, если на вашей совести будет убийство еще одного человека.
— Что это вы мелете? Какого еще одного человека?
— Да я имею в виду того беднягу в банке, которого вы убили.
— Не убил я его. Промахнулся.
— Да, господь, видно, изрядно потрудился, чтобы избавить вас от тяжкого греха, — сказал отец Кихот.
— Да и вообще никакой это был не банк. Самообслуга.
— Жандарм сказал — банк.
— Да они скажут «банк» даже про общественную уборную. Так оно важнее выглядит.
Когда они въехали в город, отец Кихот заметил, что стоило им остановиться у светофора, и револьвер исчезал из виду. Он, пожалуй, мог бы выскочить из машины, но тогда жизнь Санчо оказалась бы в опасности, и если незнакомец прибег бы к насилию, отцу Кихоту пришлось бы разделить с ним вину. В любом случае он не желал быть орудием мирского суда. И он испытал огромное облегчение, когда, подъехав насколько мог ближе к собору, не увидел там ни одного жандарма или карабинера.
— Подождите, я посмотрю, безопасно ли вам выйти, — сказал отец Кихот.
— Если ты меня выдашь, — сказал незнакомец, — я пристрелю твоего дружка.
Отец Кихот открыл дверцу машины.
— Все в порядке, — сказал он. — Можете идти.
— Если ты соврал, — предупредил его незнакомец, — первая пуля — тебе.
— У вас отклеились усы, — сказал ему отец Кихот. — Они прилипли к вашему ботинку — то есть к моему.
Они проследили взглядом за незнакомцем, пока он не исчез из виду.
— По крайней мере, он не набросился на меня, как галерные рабы набросились на моего предка, — сказал отец Кихот.
— Побудьте в машине, а я схожу куплю вам ботинки. Вы сказали, у вас тридцать девятый размер?
— А вы не возражаете, если мы сначала зайдем в собор? Очень я устал — нелегко было держать в узде «Росинанта», чтобы он не взбрыкнул. Ведь если бы этот бедняга убил нас, ему бы действительно худо пришлось. Мне хочется посидеть немного в прохладе… и помолиться. Я вас не задержу.
— Мне казалось, вы только этим и занимались, пока мы ехали.
— О да, я молился… но молился за беднягу. А сейчас мне хотелось бы возблагодарить господа за наше спасение.
Камень обжег отца Кихота холодом сквозь пурпурные носки. Он пожалел, что в Саламанке не подыскал еще одни, шерстяные. Под высоченными сводами собора, в свете, лившемся сквозь сто двадцать окон, словно взор божий, он почувствовал себя карликом. У него возникло ощущение, точно он — малюсенькая мошка, помещенная под микроскоп. Он поспешно нырнул в боковой придел и опустился там на колени. Какую прочесть молитву — он не знал. Подумал: «Благодарю тебя», но слова показались ему пустым, как эхо, звуком — он не чувствовал благодарности за свое избавление; возможно, он в какой-то мере почувствовал бы благодарность, если бы в него попала пуля: это означало бы — конец. Его тело отвезли бы тогда в Эль-Тобосо, и он снова очутился бы дома, а не продолжал бы это нелепое паломничество — к какой цели? Или куда?
Пытаться молиться, когда ты не в силах выжать из себя ни слова, показалось ему лишней тратой времени, и он оставил свои попытки, постарался вообще ни о чем не думать, ни на что не обращать внимания, погрузиться в полнейшую тишину, и через какое-то время действительно почувствовал, что стоит на пороге Ничего, от которого его отделяет всего один шаг. Потом большому пальцу на ноге стало особенно холодно от каменных плит собора, и он подумал: «У меня продырявился носок». Право же эти носки — и почему только он не настоял на шерстяных? — хоть он и приобрел их в роскошном магазине, которому покровительствует «Опус деи», не стоят того, что он заплатил.
Отец Кихот перекрестился и вернулся к Санчо.
— Хорошо вы помолились? — спросил его мэр.
— Я совсем не молился.
Они оставили «Росинанта» на стоянке и наугад побрели по улицам. Около самого Бурго-Нуево они обнаружили обувной магазин. Раскаленные плиты тротуара жгли ноги отцу Кихоту — дырка на левом носке, из которой торчал большой палец, значительно увеличилась. Это был совсем маленький магазинчик, и хозяин с удивлением уставился на ноги отца Кихота.
— Мне нужны черные ботинки тридцать девятого размера, — сказал отец Кихот.