— Вы знаете этого человека?
— Нет.
Капитан Сегура нажал на рычажок, и чей-то голос заговорил по-английски из ящика, стоявшего у него на столе:
— Алло! Алло! Говорит Гассельбахер.
— У вас кто-нибудь есть, Г-гассельбахер?
— Да, друзья.
— Какие друзья?
— Если вам необходимо это знать, у меня мистер Уормолд.
— Скажите ему, что Рауль погиб.
— Погиб? Но вы обещали…
— Не всегда можно предотвратить несчастный случай, Г-гассельбахер.
Голос чуть-чуть заикался на гортанных звуках.
— Но вы дали мне слово.
— Машина перевернулась лишний раз.
— Вы сказали, что только припугнете его.
— Вот мы его и припугнули. Ступайте и скажите ему, что Рауль погиб.
Шипение пленки продолжалось еще секунду; потом хлопнула дверь.
— И вы все еще утверждаете, что ничего не знали о Рауле? — спросил Сегура.
Уормолд поглядел на Беатрису. Она едва заметно помотала головой. Уормолд сказал:
— Даю вам честное слово, Сегура, что до сегодняшнего вечера я даже не знал, что он существует.
Сегура переставил шашку.
— Честное слово?
— Да, честное слово.
— Вы — отец Милли, приходится вам верить. Но держитесь подальше от голых женщин и жены профессора Санчеса. Покойной ночи, мистер Уормолд.
— Покойной ночи.
Они почти дошли до двери, когда Сегура сказал им вдогонку:
— А мы все-таки сыграем с вами в шашки, мистер Уормолд. Не забудьте.
Старый «хилмен» ждал их на улице. Уормолд сказал:
— Я отвезу вас к Милли.
— А сами вы не поедете домой?
— Сейчас уже поздно ложиться спать.
— Куда вы едете? Я не могу поехать с вами?
— Мне хочется, чтобы вы побыли с Милли, на всякий случай. Вы видели фотографии?
— Нет.
Они молчали до самой улицы Лампарилья. Там Беатриса сказала:
— Напрасно вы все-таки дали честное слово. Можно было без этого обойтись.
— Вы думаете?
— Ну, конечно, вы вели себя профессионально. Простите. Я сказала глупость. Но вы оказались куда профессиональнее, чем я думала.
Он отворил входную дверь и посмотрел ей вслед: она шла мимо пылесосов, как по кладбищу, словно только что кого-то похоронила.
Уормолд быстро усваивал правила конспирации и приемы своего неправдоподобного ремесла. На площадке было высокое окно, которое выходило на слишком узкий, никому не нужный балкончик. Оттуда Уормолду был виден свет в окнах доктора и без труда можно было перемахнуть на соседний балкон. Он перелез, стараясь не глядеть вниз, на мостовую. Шторы были неплотно задернуты. Он заглянул в просвет между ними.
Доктор Гассельбахер сидел к нему лицом; на нем были старая Pickelhaube [39], нагрудник, высокие сапоги и белые перчатки — старинная форма улана. Глаза у него были закрыты, казалось, он спал. На боку висела сабля, и он был похож на статиста, наряженного для киносъемки. Уормолд постучал в окно. Доктор Гассельбахер открыл глаза и уставился прямо на него.
— Гассельбахер!
Доктор чуть-чуть пошевелился, может быть, от ужаса. Он хотел было скинуть с головы каску, но ремень под подбородком ему помешал.
— Это я, Уормолд.
Доктор опасливо подошел к окну. Лосины были ему слишком тесны. Их шили на молодого человека.
— Что вы тут делаете, мистер Уормолд?
— Что вы тут делаете, доктор Гассельбахер?
Доктор открыл окно и впустил Уормолда. Он очутился в спальне. Дверцы большого гардероба были распахнуты, там белели два костюма — точно последние зубы во рту старика. Гассельбахер принялся стягивать с рук перчатки.
— Вы были на маскараде, Гассельбахер?
Доктор Гассельбахер пристыженно пробормотал:
— Вы все равно не поймете. — Он начал постепенно разоблачаться: сначала снял перчатки, потом каску, потом нагрудник, в котором Уормолд и вся комната отражались и вытягивались, как в кривом зеркале. — Почему вы вернулись? Почему не позвонили, чтобы я вам открыл?
— Я хочу знать, кто был Рауль?
— Вы знаете.
— Понятия не имею.
Доктор Гассельбахер сел и начал стягивать сапоги.
— Вы поклонник «Шекспира для детей», доктор Гассельбахер?
— Мне дала книжку Милли. Разве вы не помните, как она мне о ней рассказывала?.. — У него был очень несчастный вид в обтягивающих брюшко лосинах. Уормолд заметил, что они лопнули по шву, чтобы вместить теперешнего Гассельбахера. Да, теперь он припомнил тот вечер в «Тропикане».
— Эта форма, — сказал Гассельбахер, — видно, нуждается в объяснении.
— Многое нуждается в объяснении.
— Я был офицером уланского полка — давно, сорок пять лет назад.
— Я помню вашу фотографию в той комнате. На ней вы одеты по-другому. Вид у вас там не такой… бутафорский.
— Это было уже после начала войны. Посмотрите вот тут, возле туалетного стола, — 1913 год, июньские маневры. Кайзер делал нам смотр. — На коричневом снимке, с клеймом фотографа, выбитом в углу, были изображены длинные шеренги кавалерии с обнаженными саблями и маленькая фигурка сухорукого императора, объезжающего строй на белом коне.
— Ах, как все было мирно в те дни, — сказал Гассельбахер.
— Мирно?
— Да, пока не началась война.
— Но вы ведь были врачом!
— Я вас обманул. Врачом я стал позже. Когда война кончилась. После того как я убил человека. Вы убиваете человека, — сказал доктор Гассельбахер, — и, оказывается, это очень просто; не нужно никакого умения. И вам ясно, что вы сделали, — ведь смерть установить легко; а вот спасти человека — для этого нужно потратить больше шести лет на учение, и в конце концов никогда не знаешь, ты его спас или нет. Бациллы пожирают друг друга. Человек возьмет да и выздоровеет. Не было ни одного больного, о котором я мог бы с уверенностью сказать, что спас его я, но что я убил человека, — это я знаю точно. Он был русский и очень худой. Кость хрустнула, как только я воткнул клинок. У меня даже зубы свело. Кругом было болото, одно болото, оно называлось Танненберг. Я ненавижу войну, мистер Уормолд.
— Тогда зачем же вы нарядились в солдатскую форму?
— Я не был таким нарядным, когда убивал человека. Этот мундир — мирный. Я его люблю. — Он прикоснулся к нагруднику, лежавшему рядом на кровати. — А там мы все были покрыты болотной грязью. — Он сказал: — Вам никогда не хотелось, мистер Уормолд, чтобы вернулась мирная жизнь? Ах да, забыл, вы же молодой человек, вы ее никогда не знали. Мирная жизнь кончилась для нас навсегда. Лосины больше не налезают.
— А почему вам сегодня захотелось… нарядиться в этот костюм, Гассельбахер?
— Умер человек.
— Рауль?
— Да.
— Вы его знали?
— Да.
— Расскажите мне о нем.
— Не хочется.
— Будет лучше, если вы расскажете.
— Мы оба виноваты в его смерти, вы и я; — сказал Гассельбахер. — Не знаю, кто вас втянул в это дело и как, но если бы я отказался им помогать, меня бы выслали. А что бы я теперь стал делать в другом месте? Ведь я вам говорил, что у меня пропали бумаги.
— Какие бумаги?
— Неважно, какие. У кого из нас нет в прошлом чего-то такого, что не дает нам спать? Теперь я знаю, почему они вломились в мою квартиру. Потому, что я ваш друг. Прошу вас, уйдите, мистер Уормолд. Мало ли чего они от меня потребуют, если узнают, что вы здесь?
— А кто они такие?
— Вы знаете это лучше меня, мистер Уормолд. Они не говорят, как их зовут.
В соседней комнате послышался шорох.
— Это всего-навсего мышка, мистер Уормолд, На ночь я оставляю ей кусочек сыру.
— Значит, это Милли дала вам «Шекспира для детей»?
— Я рад, что вы изменили свой шифр, — сказал доктор Гассельбахер. — Может быть, теперь они оставят меня в покое. Больше я не смогу им помогать. Дело начинается с акростихов, кроссвордов и математических загадок, а не успеешь опомниться, как тебя уже завербовали. В наши дни надо быть осторожным даже в забавах.
— Но Рауль… ведь его никогда не было на свете! Вы посоветовали мне лгать, и я лгал. Ведь все это было только выдумкой, Гассельбахер.
— А Сифуэнтес? Может, вы скажете, что и его нет на свете?
— Сифуэнтес — другое дело. А Рауля я выдумал.
— Тогда вы слишком хорошо его выдумали, мистер Уормолд. На него заведено целое дело.
— Он был таким же вымыслом, как герой из романа.
— Разве роман — это только вымысел? Я не знаю, как работает писатель, мистер Уормолд. До вас я не знал ни одного писателя.
— У кубинской авиакомпании не было летчика-пьяницы.
— Эту подробность вы придумали сами. Не знаю только, зачем.
— Если вы расшифровывали мои депеши, вы должны были видеть, что в них нет ни капли правды, вы же знаете этот город. И летчик, уволенный за пьянство, и приятель со своим собственным самолетом — все это выдумка.
— Не знаю, каковы были ваши мотивы, мистер Уормолд. Может быть, вы хотели скрыть личность этого человека на тот случай, если бы ваш шифр разгадали. Может быть, ваши друзья не должны были знать, что у него есть средства и собственный самолет, не то они не стали бы ему так много платить. Интересно, сколько из этих денег получил он, а сколько взяли себе вы?
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— Вы же читаете газеты, мистер Уормолд. Вы знаете, что у него отняли летные права еще месяц назад, когда в пьяном виде он приземлился на детской площадке.
— Я не читаю местных газет.
— И никогда их не читали?.. Конечно, он отрицал, что работает на вас. Они предлагали ему много денег за то, чтобы он вместо этого работал на них. Им тоже нужны фотографии тех площадок, которые вы обнаружили в горах Орьенте, мистер Уормолд.
— Там нет никаких площадок.
— Не злоупотребляйте моей доверчивостью, мистер Уормолд. В одной из ваших телеграмм вы говорили о чертежах, посланных в Лондон. Но этим тоже понадобились фотографии.
— Но вы не можете не знать, кто они такие.
— Cui bono? [40]
— И каковы их намерения на мой счет?
— Сначала они мне пообещали, что вас не тронут. Вы были им полезны. Они знали о вас с первого дня, мистер Уормолд, но не принимали вас всерьез. Они даже подозревали, что в ваших донесениях вы все выдумываете. Но потом вы изменили шифр и расширили штат. Английскую разведку не так-то легко надуть, не правда ли? — Какая-то лояльность по отношению к Готорну заставила Уормолда промолчать. — Ах, мистер Уормолд, мистер Уормолд, зачем вы впутались в это дело!
— Вы же знаете, зачем. Мне нужны были деньги. — Он почувствовал, что хватается за правду, как за соломинку.
— Я бы одолжил вам денег. Я вам предлагал.
— Мне было мало того, что вы могли мне предложить.
— Для Милли?
— Да.
— Берегите ее, мистер Уормолд. Вы занимаетесь таким ремеслом, что вам опасно любить кого или что бы то ни было. Они вас ударят по самому больному месту. Вы помните бактерии, которых я разводил?
— Да.
— Может, если бы они не отняли у меня вкуса к жизни, они бы меня так быстро не уговорили.
— Вы на самом деле думаете…
— Я только прошу вас быть поосторожнее.
— Можно от вас позвонить?
— Да.
Уормолд позвонил домой. Он не знал, почудилось ли ему или он и в самом деле услышал сухой щелчок, который означал, что телефон подключен. Подошла Беатриса. Он спросил:
— Все спокойно?
— Да.
— Не уходите, я скоро приду. С Милли все в порядке?
— Она давно спит.
— Я еду домой.
Доктор Гассельбахер сказал:
— Берегитесь, ваш голос вас выдает — они поймут, что вы любите. Мало ли кто мог это услышать? — Он медленно пошел к двери, тесные лосины мешали ему двигаться. — Спокойной ночи, мистер Уормолд. Вот вам «Шекспир для детей».
— Мне он больше не понадобится.
— Милли может о нем вспомнить. Сделайте одолжение, не говорите никому об этом… об этом… костюме. Я знаю, как это глупо, но мне было тогда хорошо. Как-то раз со мной разговаривал кайзер.
— Что он сказал?
— Он сказал: «Я вас помню. Вы — капитан Мюллер».
— Алло, алло, Брюер, алло, выньте-ка цыпленка и полейте его еще раз жиром.
Поговаривали, что однажды, когда его допоздна задержали на службе и он захотел приготовить обед оттуда, вся еда была испорчена: шеф по ошибке воспользовался аппаратом особого назначения, и его слуга слышал только странные звуки, похожие на быстрое бормотание по-японски.
Обед, которым он угощал постоянного заместителя министра, был простой, но крайне изысканный: жаркое, чуть-чуть сдобренное чесночком. На буфете стоял уэнслидейлский сыр, а вокруг, в Олбэни, царила такая тишина, словно дом занесло снегом. От кухонных занятий и сам шеф попахивал подливкой.
— Отличное жаркое. Просто отличное.
— Старинный норфолкский рецепт — «Ипсвичское жаркое бабушки Браун».
— А мясо какое… Просто тает во рту…
— Я научил Брюера покупать продукты, но повар из него никогда не выйдет. За ним нужен глаз да глаз.
Они некоторое время ели в благоговейной тишине, которую только раз прервал стук женских каблучков на Роуп-уок.
— Хорошее вино, — произнес в конце концов постоянный заместитель министра.
— Пятьдесят пятого года, по-моему, в самый раз. А не слишком молодое?
— Не сказал бы.
За сыром шеф заговорил снова:
— Как насчет ноты русских, что думает министерство иностранных дел?
— Нас немножко озадачило упоминание о военно-морских базах в районе Карибского моря. — Оба с хрустом жевали бисквиты. — Вряд ли речь идет о Багамских островах. Острова эти стоят не больше того, что янки нам за них заплатили, — несколько старых эсминцев. Мы-то всегда предполагали, что это строительство на Кубе дело рук коммунистов. Вы не думаете, что его все-таки затеяли американцы?
— Разве нам не сообщили бы об атом?
— Увы, поручиться не могу. После того самого дела Фукса. Они нас упрекают, что и мы кое о чем умалчиваем. А что говорит ваш человек в Гаване?
— Я потребую у него подробной оценки создавшегося положения. Как сыр?
— Грандиозный сыр.
— Налейте себе портвейна.
— «Кокбэрн» тридцать пятого года, верно?
— Двадцать седьмого.
— Вы верите, что они рано или поздно собираются воевать? — спросил шеф.
— И я, и вы можем только гадать об этом.
— Те, другие, что-то стали активны на Кубе, — по-видимому, не без помощи полиции. Нашему человеку в Гаване пришлось довольно туго. Как вы знаете, его лучший агент был убит; чистая случайность — он как раз ехал снимать секретные сооружения с воздуха… Большая потеря для нас. Но за эти фотографии я бы отдал куда больше, чем жизнь одного человека. Мы и заплатили за них тысячу пятьсот долларов. В другого нашего агента стреляли на улице, и теперь он страшно перепуган. Третий ушел в подполье. Есть там женщина, ее тоже допрашивали, хотя она любовница директора почт и телеграфа. Нашего резидента пока не трогают, может быть, для того, чтобы за ним следить. Ну, он-то ловкая бестия.
— А вам не кажется, что он допустил неосторожность, растеряв всю свою агентуру?
— Вначале без потерь не обойдешься. Они раскрыли его шифр. Я всегда относился с опаской к этим книжным шифрам. Там есть немец, по-видимому, самый крупный их агент и специалист по криптографии. Готорн предупреждал на его счет нашего человека, но вы ведь знаете, что за народ эти старые коммерсанты: они упрямы и, если уж кому-нибудь доверяют, их не разубедишь. Пожалуй, стоило потерять несколько человек, чтобы открыть ему глаза. Хотите сигару?
— Спасибо. А он сможет начать заново после этого провала?
— Он придумал трюк похитрее. Нащупал самое сердце в обороне противника. Завербовал двойника в управлении полиции.
— А вам не кажется, что эти двойники — вещь рискованная? Никогда не знаешь, кому достаются вершки, а кому — корешки.
— Я верю, что наш резидент сумеет фукнуть его, как надо, — сказал шеф. — Я говорю «фукнуть» потому, что оба они большие мастера играть в шашки. Игру там называют «дамками». Кстати, это отличный предлог, чтобы встречаться.
— Вы и представить себе не можете, как нас тревожат их сооружения. Ах, если бы вам удалось заполучить фотографии до того, как ваш агент был убит. Премьер-министр требует, чтобы мы связались с янки и попросили их о помощи.
— Ни в коем случае! Как же можно полагаться на этих янки?
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
— А знаете, — сказал капитан Сегура, — было время, когда мне казалось, что вы меня недолюбливаете.
— С человеком играешь в шашки не только потому, что он тебе нравится.
— Да, не только, — сказал капитан Сегура. — Смотрите! Я прохожу в дамки.
— А я беру у вас три шашки.
— Вы, наверное, думаете, что я зевнул, но сейчас убедитесь, что ваш ход мне выгоден. Вот, смотрите, я бью вашу единственную дамку. Зачем вы ездили в Сантьяго, Санта-Клару и Сьенфуэгос две недели назад?.
— Я всегда туда езжу в это время года по своим торговым делам.
— Да, вид это имело такой, будто вы и в самом деле ездили по торговым делам. В Сьенфуэгосе вы остановились в новой гостинице, пообедали один в ресторане у моря. Сходили в кино и вернулись домой. На следующее утро…
— Неужели вы действительно думаете, что я — секретный агент?
— Начинаю в этом сомневаться. Наши друзья, видно, ошиблись.
— А кто они, эти «друзья»?
— Ну, скажем, друзья доктора Гассельбахера.
— Кто же они такие?
— Я по должности обязан знать, что творится в Гаване, — сказал капитан Сегура, — но отнюдь не обязан давать сведения и принимать чью-то сторону.
Его дамка разгуливала по всей доске.
— А разве на Кубе есть чем интересоваться иностранной разведке?
— Конечно, мы страна маленькая, но лежим очень близко от американского континента. И можем угрожать вашей базе на Ямайке. Если какую-нибудь страну окружают со всех сторон, как Россию, она старается пробить брешь.
— Но какую роль могу играть я… или доктор Гассельбахер… в мировой стратегии? Человек, который продает пылесосы. Или доктор, ушедший на покой.
— В каждой игре бывают не только дамки, но и простые шашки, — сказал капитан Сегура. — Вот, например, эта. Я ее бью, а вы отдаете без всякого огорчения. Ну, а доктор Гассельбахер все-таки хорошо решает кроссворды.
— При чем тут кроссворды?
— Из такого человека получается превосходный криптограф. Мне однажды показали вашу телеграмму с расшифровкой; вернее, дали возможность ее найти, Может быть, надеялись, что я вышлю вас с Кубы. — Он засмеялся. — Отца Милли! Как бы не так!
— Что это была за телеграмма?
— Вы там утверждали, будто вам удалось завербовать инженера Сифуэнтеса. Какая чушь! Я его хорошо знаю. Может, они для того и стреляли, чтобы телеграмма звучала правдоподобнее. А может, и состряпали телеграмму для того, чтобы от вас избавиться. А может, они просто люди куда более доверчивые, чем я.
— Какая странная история! — Уормолд передвинул шашку. — А почему вы так уверены, что Сифуэнтес не мой агент?
— Я вижу, как вы играете в шашки, мистер Уормолд, а кроме того, я допросил Сифуэнтеса.
— Вы его пытали?
Капитан Сегура расхохотался.
— Нет. Он не принадлежит к тому классу, который пытают.
— Я не знал, что и в пытках есть классовые различия.
— Дорогой мой мистер Уормолд, вы же знаете, что есть люди, которые сами понимают, что их могут пытать, и люди, которые были бы глубоко возмущены, если б такая мысль кому-нибудь пришла в голову. Пытают всегда по молчаливому соглашению сторон.
— Но пытки пыткам рознь. Когда они разгромили лабораторию доктора Гассельбахера, это ведь тоже было пыткой…
— Мало ли что могут натворить дилетанты! Полиция тут ни при чем. Доктор Гассельбахер не принадлежит к классу пытаемых.
— А кто к нему принадлежит?
— Бедняки моей и любой латиноамериканской страны. Бедняки Центральной Европы и азиатского Востока. В ваших благополучных странах бедняков нет, и поэтому вы не подлежите пыткам. На Кубе полиция может измываться, как хочет, над эмигрантами из Латинской Америки и прибалтийских стран, но и пальцем не тронет приезжих из вашей страны или из Скандинавии. Такие вещи без слов понимают обе стороны. Католиков легче пытать, чем протестантов, да среди них и преступников больше. Вот видите, я был прав, что вышел в дамки; теперь я бью вас в последний раз.
— Вы, по-моему, всегда выигрываете. А теория у вас любопытная.
Они оба выпили еще по одному бесплатному «дайкири», замороженному так сильно, что его приходилось пить по капельке.
— А как поживает Милли? — спросил капитан Сегура.
— Хорошо.
— Я очень люблю эту девочку. Она правильно воспитана.
— Рад, что вы так думаете.
— Вот поэтому мне бы и не хотелось, чтобы у вас были неприятности, мистер Уормолд. Нехорошо, если вас лишат вида на жительство. Гавана много потеряет, если расстанется с вашей дочерью.
— Вряд ли вы мне поверите, капитан, но Сифуэнтес не был моим агентом.
— Нет, почему же, я вам верю. Я думаю, что вами хотели воспользоваться для отвода глаз или же как манком — знаете, такая деревянная уточка, на которую приманивают диких уток. — Он допил свой «дайкири». — Это мне на руку. Я сам люблю подстерегать диких уток, откуда бы они ни прилетали. Они презирают бедных туземных стрелков, но в один прекрасный день, когда они спокойно рассядутся, вот тогда я поохочусь вволю.
— Как все сложно в этом мире. Куда проще, по-моему, продавать пылесосы.
— Дела идут, надеюсь, хорошо?
— О да, спасибо.
— Я обратил внимание на то, что вы увеличили свой штат. У вас прелестный секретарь — та дама с сифоном, ее пальто никак не желало запахиваться, помните? И молодой человек.
— Мне нужен счетовод. На Лопеса положиться нельзя.
— Ах да, Лопес… Еще один ваш агент. — Капитан Сегура засмеялся. — Так, во всяком случае, мне было доложено.
— Ну да, он снабжает меня секретными сведениями о нашей полиции.
— Осторожнее, мистер Уормолд! Лопес принадлежит к тем, кого можно пытать. — Оба они посмеялись, допивая свои «дайкири». В солнечный день легко смеяться над пытками. — Мне пора идти, мистер Уормолд.
— У вас, наверно, все камеры полны моих шпионов.
— Место еще для одного всегда найдется; на худой конец можно кое-кого пустить в расход.
— Я все же, капитан, как-нибудь обыграю вас в шашки.
— Сомневаюсь, мистер Уормолд.
Он видел в окно, как Сегура прошел мимо серой статуи Колумба, будто вырезанной из пемзы, и направился к себе в управление. Тогда Уормолд заказал еще одно даровое «дайкири». Гаванский клуб и капитан Сегура заменили «Чудо-бар» и доктора Гассельбахера — это была перемена, с которой приходилось мириться. Назад ничего не вернешь. Доктора Гассельбахера унизили в его глазах, а дружба не терпит унижения. Он больше не видел доктора Гассельбахера. В этом клубе, как и в «Чудо-баре», он чувствовал себя гражданином Гаваны. Элегантный молодой человек, который подавал «дайкири», и не пытался всучить ему, словно какому-нибудь туристу, бутылку рома из тех, что стояли на стойке. Человек с седой бородой, как всегда в этот час, читал утреннюю газету; забежал почтальон, чтобы на пути проглотить бесплатную рюмку спиртного, — все они, как и он, были гражданами Гаваны. Четверо туристов весело вышли из бара с плетеными корзинками, в которых лежали бутылки рома; они раскраснелись и тешили себя иллюзией, что напились даром. Он подумал: «Они иностранцы, их-то, конечно, не пытают».
Уормолд слишком быстро выпил свой «дайкири», так что у него даже глаза заслезились; он вышел из клуба. Туристы, перегнувшись, заглядывали в колодец семнадцатого века; они побросали туда столько монет, что могли дважды заплатить за свои коктейли; зато они наворожили себе, что еще раз побывают в этих благословенных местах. Его окликнул женский голос и он увидел Беатрису, которая стояла между колоннами аркады, возле антикварной лавки, среди трещоток, бутылей из тыквы и негритянских божков.
— Нет.
Капитан Сегура нажал на рычажок, и чей-то голос заговорил по-английски из ящика, стоявшего у него на столе:
— Алло! Алло! Говорит Гассельбахер.
— У вас кто-нибудь есть, Г-гассельбахер?
— Да, друзья.
— Какие друзья?
— Если вам необходимо это знать, у меня мистер Уормолд.
— Скажите ему, что Рауль погиб.
— Погиб? Но вы обещали…
— Не всегда можно предотвратить несчастный случай, Г-гассельбахер.
Голос чуть-чуть заикался на гортанных звуках.
— Но вы дали мне слово.
— Машина перевернулась лишний раз.
— Вы сказали, что только припугнете его.
— Вот мы его и припугнули. Ступайте и скажите ему, что Рауль погиб.
Шипение пленки продолжалось еще секунду; потом хлопнула дверь.
— И вы все еще утверждаете, что ничего не знали о Рауле? — спросил Сегура.
Уормолд поглядел на Беатрису. Она едва заметно помотала головой. Уормолд сказал:
— Даю вам честное слово, Сегура, что до сегодняшнего вечера я даже не знал, что он существует.
Сегура переставил шашку.
— Честное слово?
— Да, честное слово.
— Вы — отец Милли, приходится вам верить. Но держитесь подальше от голых женщин и жены профессора Санчеса. Покойной ночи, мистер Уормолд.
— Покойной ночи.
Они почти дошли до двери, когда Сегура сказал им вдогонку:
— А мы все-таки сыграем с вами в шашки, мистер Уормолд. Не забудьте.
Старый «хилмен» ждал их на улице. Уормолд сказал:
— Я отвезу вас к Милли.
— А сами вы не поедете домой?
— Сейчас уже поздно ложиться спать.
— Куда вы едете? Я не могу поехать с вами?
— Мне хочется, чтобы вы побыли с Милли, на всякий случай. Вы видели фотографии?
— Нет.
Они молчали до самой улицы Лампарилья. Там Беатриса сказала:
— Напрасно вы все-таки дали честное слово. Можно было без этого обойтись.
— Вы думаете?
— Ну, конечно, вы вели себя профессионально. Простите. Я сказала глупость. Но вы оказались куда профессиональнее, чем я думала.
Он отворил входную дверь и посмотрел ей вслед: она шла мимо пылесосов, как по кладбищу, словно только что кого-то похоронила.
2
У подъезда дома, в котором жил доктор Гассельбахер, он нажал звонок чьей-то квартиры на втором этаже, где горел свет. Послышалось гудение, и дверь открылась. Лифт стоял внизу, и Уормолд поднялся на тот этаж, где жил доктор. В эту ночь Гассельбахер, верно, тоже не мог заснуть. В щели под дверью был виден свет. Интересно, он один или советуется с голосом, записанным на пленке?Уормолд быстро усваивал правила конспирации и приемы своего неправдоподобного ремесла. На площадке было высокое окно, которое выходило на слишком узкий, никому не нужный балкончик. Оттуда Уормолду был виден свет в окнах доктора и без труда можно было перемахнуть на соседний балкон. Он перелез, стараясь не глядеть вниз, на мостовую. Шторы были неплотно задернуты. Он заглянул в просвет между ними.
Доктор Гассельбахер сидел к нему лицом; на нем были старая Pickelhaube [39], нагрудник, высокие сапоги и белые перчатки — старинная форма улана. Глаза у него были закрыты, казалось, он спал. На боку висела сабля, и он был похож на статиста, наряженного для киносъемки. Уормолд постучал в окно. Доктор Гассельбахер открыл глаза и уставился прямо на него.
— Гассельбахер!
Доктор чуть-чуть пошевелился, может быть, от ужаса. Он хотел было скинуть с головы каску, но ремень под подбородком ему помешал.
— Это я, Уормолд.
Доктор опасливо подошел к окну. Лосины были ему слишком тесны. Их шили на молодого человека.
— Что вы тут делаете, мистер Уормолд?
— Что вы тут делаете, доктор Гассельбахер?
Доктор открыл окно и впустил Уормолда. Он очутился в спальне. Дверцы большого гардероба были распахнуты, там белели два костюма — точно последние зубы во рту старика. Гассельбахер принялся стягивать с рук перчатки.
— Вы были на маскараде, Гассельбахер?
Доктор Гассельбахер пристыженно пробормотал:
— Вы все равно не поймете. — Он начал постепенно разоблачаться: сначала снял перчатки, потом каску, потом нагрудник, в котором Уормолд и вся комната отражались и вытягивались, как в кривом зеркале. — Почему вы вернулись? Почему не позвонили, чтобы я вам открыл?
— Я хочу знать, кто был Рауль?
— Вы знаете.
— Понятия не имею.
Доктор Гассельбахер сел и начал стягивать сапоги.
— Вы поклонник «Шекспира для детей», доктор Гассельбахер?
— Мне дала книжку Милли. Разве вы не помните, как она мне о ней рассказывала?.. — У него был очень несчастный вид в обтягивающих брюшко лосинах. Уормолд заметил, что они лопнули по шву, чтобы вместить теперешнего Гассельбахера. Да, теперь он припомнил тот вечер в «Тропикане».
— Эта форма, — сказал Гассельбахер, — видно, нуждается в объяснении.
— Многое нуждается в объяснении.
— Я был офицером уланского полка — давно, сорок пять лет назад.
— Я помню вашу фотографию в той комнате. На ней вы одеты по-другому. Вид у вас там не такой… бутафорский.
— Это было уже после начала войны. Посмотрите вот тут, возле туалетного стола, — 1913 год, июньские маневры. Кайзер делал нам смотр. — На коричневом снимке, с клеймом фотографа, выбитом в углу, были изображены длинные шеренги кавалерии с обнаженными саблями и маленькая фигурка сухорукого императора, объезжающего строй на белом коне.
— Ах, как все было мирно в те дни, — сказал Гассельбахер.
— Мирно?
— Да, пока не началась война.
— Но вы ведь были врачом!
— Я вас обманул. Врачом я стал позже. Когда война кончилась. После того как я убил человека. Вы убиваете человека, — сказал доктор Гассельбахер, — и, оказывается, это очень просто; не нужно никакого умения. И вам ясно, что вы сделали, — ведь смерть установить легко; а вот спасти человека — для этого нужно потратить больше шести лет на учение, и в конце концов никогда не знаешь, ты его спас или нет. Бациллы пожирают друг друга. Человек возьмет да и выздоровеет. Не было ни одного больного, о котором я мог бы с уверенностью сказать, что спас его я, но что я убил человека, — это я знаю точно. Он был русский и очень худой. Кость хрустнула, как только я воткнул клинок. У меня даже зубы свело. Кругом было болото, одно болото, оно называлось Танненберг. Я ненавижу войну, мистер Уормолд.
— Тогда зачем же вы нарядились в солдатскую форму?
— Я не был таким нарядным, когда убивал человека. Этот мундир — мирный. Я его люблю. — Он прикоснулся к нагруднику, лежавшему рядом на кровати. — А там мы все были покрыты болотной грязью. — Он сказал: — Вам никогда не хотелось, мистер Уормолд, чтобы вернулась мирная жизнь? Ах да, забыл, вы же молодой человек, вы ее никогда не знали. Мирная жизнь кончилась для нас навсегда. Лосины больше не налезают.
— А почему вам сегодня захотелось… нарядиться в этот костюм, Гассельбахер?
— Умер человек.
— Рауль?
— Да.
— Вы его знали?
— Да.
— Расскажите мне о нем.
— Не хочется.
— Будет лучше, если вы расскажете.
— Мы оба виноваты в его смерти, вы и я; — сказал Гассельбахер. — Не знаю, кто вас втянул в это дело и как, но если бы я отказался им помогать, меня бы выслали. А что бы я теперь стал делать в другом месте? Ведь я вам говорил, что у меня пропали бумаги.
— Какие бумаги?
— Неважно, какие. У кого из нас нет в прошлом чего-то такого, что не дает нам спать? Теперь я знаю, почему они вломились в мою квартиру. Потому, что я ваш друг. Прошу вас, уйдите, мистер Уормолд. Мало ли чего они от меня потребуют, если узнают, что вы здесь?
— А кто они такие?
— Вы знаете это лучше меня, мистер Уормолд. Они не говорят, как их зовут.
В соседней комнате послышался шорох.
— Это всего-навсего мышка, мистер Уормолд, На ночь я оставляю ей кусочек сыру.
— Значит, это Милли дала вам «Шекспира для детей»?
— Я рад, что вы изменили свой шифр, — сказал доктор Гассельбахер. — Может быть, теперь они оставят меня в покое. Больше я не смогу им помогать. Дело начинается с акростихов, кроссвордов и математических загадок, а не успеешь опомниться, как тебя уже завербовали. В наши дни надо быть осторожным даже в забавах.
— Но Рауль… ведь его никогда не было на свете! Вы посоветовали мне лгать, и я лгал. Ведь все это было только выдумкой, Гассельбахер.
— А Сифуэнтес? Может, вы скажете, что и его нет на свете?
— Сифуэнтес — другое дело. А Рауля я выдумал.
— Тогда вы слишком хорошо его выдумали, мистер Уормолд. На него заведено целое дело.
— Он был таким же вымыслом, как герой из романа.
— Разве роман — это только вымысел? Я не знаю, как работает писатель, мистер Уормолд. До вас я не знал ни одного писателя.
— У кубинской авиакомпании не было летчика-пьяницы.
— Эту подробность вы придумали сами. Не знаю только, зачем.
— Если вы расшифровывали мои депеши, вы должны были видеть, что в них нет ни капли правды, вы же знаете этот город. И летчик, уволенный за пьянство, и приятель со своим собственным самолетом — все это выдумка.
— Не знаю, каковы были ваши мотивы, мистер Уормолд. Может быть, вы хотели скрыть личность этого человека на тот случай, если бы ваш шифр разгадали. Может быть, ваши друзья не должны были знать, что у него есть средства и собственный самолет, не то они не стали бы ему так много платить. Интересно, сколько из этих денег получил он, а сколько взяли себе вы?
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— Вы же читаете газеты, мистер Уормолд. Вы знаете, что у него отняли летные права еще месяц назад, когда в пьяном виде он приземлился на детской площадке.
— Я не читаю местных газет.
— И никогда их не читали?.. Конечно, он отрицал, что работает на вас. Они предлагали ему много денег за то, чтобы он вместо этого работал на них. Им тоже нужны фотографии тех площадок, которые вы обнаружили в горах Орьенте, мистер Уормолд.
— Там нет никаких площадок.
— Не злоупотребляйте моей доверчивостью, мистер Уормолд. В одной из ваших телеграмм вы говорили о чертежах, посланных в Лондон. Но этим тоже понадобились фотографии.
— Но вы не можете не знать, кто они такие.
— Cui bono? [40]
— И каковы их намерения на мой счет?
— Сначала они мне пообещали, что вас не тронут. Вы были им полезны. Они знали о вас с первого дня, мистер Уормолд, но не принимали вас всерьез. Они даже подозревали, что в ваших донесениях вы все выдумываете. Но потом вы изменили шифр и расширили штат. Английскую разведку не так-то легко надуть, не правда ли? — Какая-то лояльность по отношению к Готорну заставила Уормолда промолчать. — Ах, мистер Уормолд, мистер Уормолд, зачем вы впутались в это дело!
— Вы же знаете, зачем. Мне нужны были деньги. — Он почувствовал, что хватается за правду, как за соломинку.
— Я бы одолжил вам денег. Я вам предлагал.
— Мне было мало того, что вы могли мне предложить.
— Для Милли?
— Да.
— Берегите ее, мистер Уормолд. Вы занимаетесь таким ремеслом, что вам опасно любить кого или что бы то ни было. Они вас ударят по самому больному месту. Вы помните бактерии, которых я разводил?
— Да.
— Может, если бы они не отняли у меня вкуса к жизни, они бы меня так быстро не уговорили.
— Вы на самом деле думаете…
— Я только прошу вас быть поосторожнее.
— Можно от вас позвонить?
— Да.
Уормолд позвонил домой. Он не знал, почудилось ли ему или он и в самом деле услышал сухой щелчок, который означал, что телефон подключен. Подошла Беатриса. Он спросил:
— Все спокойно?
— Да.
— Не уходите, я скоро приду. С Милли все в порядке?
— Она давно спит.
— Я еду домой.
Доктор Гассельбахер сказал:
— Берегитесь, ваш голос вас выдает — они поймут, что вы любите. Мало ли кто мог это услышать? — Он медленно пошел к двери, тесные лосины мешали ему двигаться. — Спокойной ночи, мистер Уормолд. Вот вам «Шекспир для детей».
— Мне он больше не понадобится.
— Милли может о нем вспомнить. Сделайте одолжение, не говорите никому об этом… об этом… костюме. Я знаю, как это глупо, но мне было тогда хорошо. Как-то раз со мной разговаривал кайзер.
— Что он сказал?
— Он сказал: «Я вас помню. Вы — капитан Мюллер».
ИНТЕРМЕДИЯ В ЛОНДОНЕ
Когда у шефа бывали гости, он кормил их обедом дома и готовил его сам, ибо ни один ресторан не мог угодить его изысканному и романтическому вкусу. Рассказывали, что однажды, когда шеф заболел и не хотел подвести старого приятеля, которого пригласил на обед, он готовил его, лежа в постели, по телефону. Поставив часы на ночной столик, он прерывал беседу, чтобы в нужный момент приказать слуге:— Алло, алло, Брюер, алло, выньте-ка цыпленка и полейте его еще раз жиром.
Поговаривали, что однажды, когда его допоздна задержали на службе и он захотел приготовить обед оттуда, вся еда была испорчена: шеф по ошибке воспользовался аппаратом особого назначения, и его слуга слышал только странные звуки, похожие на быстрое бормотание по-японски.
Обед, которым он угощал постоянного заместителя министра, был простой, но крайне изысканный: жаркое, чуть-чуть сдобренное чесночком. На буфете стоял уэнслидейлский сыр, а вокруг, в Олбэни, царила такая тишина, словно дом занесло снегом. От кухонных занятий и сам шеф попахивал подливкой.
— Отличное жаркое. Просто отличное.
— Старинный норфолкский рецепт — «Ипсвичское жаркое бабушки Браун».
— А мясо какое… Просто тает во рту…
— Я научил Брюера покупать продукты, но повар из него никогда не выйдет. За ним нужен глаз да глаз.
Они некоторое время ели в благоговейной тишине, которую только раз прервал стук женских каблучков на Роуп-уок.
— Хорошее вино, — произнес в конце концов постоянный заместитель министра.
— Пятьдесят пятого года, по-моему, в самый раз. А не слишком молодое?
— Не сказал бы.
За сыром шеф заговорил снова:
— Как насчет ноты русских, что думает министерство иностранных дел?
— Нас немножко озадачило упоминание о военно-морских базах в районе Карибского моря. — Оба с хрустом жевали бисквиты. — Вряд ли речь идет о Багамских островах. Острова эти стоят не больше того, что янки нам за них заплатили, — несколько старых эсминцев. Мы-то всегда предполагали, что это строительство на Кубе дело рук коммунистов. Вы не думаете, что его все-таки затеяли американцы?
— Разве нам не сообщили бы об атом?
— Увы, поручиться не могу. После того самого дела Фукса. Они нас упрекают, что и мы кое о чем умалчиваем. А что говорит ваш человек в Гаване?
— Я потребую у него подробной оценки создавшегося положения. Как сыр?
— Грандиозный сыр.
— Налейте себе портвейна.
— «Кокбэрн» тридцать пятого года, верно?
— Двадцать седьмого.
— Вы верите, что они рано или поздно собираются воевать? — спросил шеф.
— И я, и вы можем только гадать об этом.
— Те, другие, что-то стали активны на Кубе, — по-видимому, не без помощи полиции. Нашему человеку в Гаване пришлось довольно туго. Как вы знаете, его лучший агент был убит; чистая случайность — он как раз ехал снимать секретные сооружения с воздуха… Большая потеря для нас. Но за эти фотографии я бы отдал куда больше, чем жизнь одного человека. Мы и заплатили за них тысячу пятьсот долларов. В другого нашего агента стреляли на улице, и теперь он страшно перепуган. Третий ушел в подполье. Есть там женщина, ее тоже допрашивали, хотя она любовница директора почт и телеграфа. Нашего резидента пока не трогают, может быть, для того, чтобы за ним следить. Ну, он-то ловкая бестия.
— А вам не кажется, что он допустил неосторожность, растеряв всю свою агентуру?
— Вначале без потерь не обойдешься. Они раскрыли его шифр. Я всегда относился с опаской к этим книжным шифрам. Там есть немец, по-видимому, самый крупный их агент и специалист по криптографии. Готорн предупреждал на его счет нашего человека, но вы ведь знаете, что за народ эти старые коммерсанты: они упрямы и, если уж кому-нибудь доверяют, их не разубедишь. Пожалуй, стоило потерять несколько человек, чтобы открыть ему глаза. Хотите сигару?
— Спасибо. А он сможет начать заново после этого провала?
— Он придумал трюк похитрее. Нащупал самое сердце в обороне противника. Завербовал двойника в управлении полиции.
— А вам не кажется, что эти двойники — вещь рискованная? Никогда не знаешь, кому достаются вершки, а кому — корешки.
— Я верю, что наш резидент сумеет фукнуть его, как надо, — сказал шеф. — Я говорю «фукнуть» потому, что оба они большие мастера играть в шашки. Игру там называют «дамками». Кстати, это отличный предлог, чтобы встречаться.
— Вы и представить себе не можете, как нас тревожат их сооружения. Ах, если бы вам удалось заполучить фотографии до того, как ваш агент был убит. Премьер-министр требует, чтобы мы связались с янки и попросили их о помощи.
— Ни в коем случае! Как же можно полагаться на этих янки?
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1
— Я у вас ее беру, — сказал капитан Сегура. Они встретились в Гаванском клубе. В Гаванском клубе, который вовсе не был клубом и принадлежал конкуренту «Баккарди» [41]; все коктейли с ромом подавались бесплатно, и это давало Уормолду возможность увеличить свои сбережения, ибо он, конечно, продолжал показывать в отчетах расходы на выпивку. (Что напитки подаются бесплатно, объяснить Лондону было бы невозможно или, во всяком случае, трудно.) Бар помещался в первом этаже дома семнадцатого века, и окна его глядели на собор, где когда-то лежало тело Христофора Колумба. Перед собором стояла серая каменная статуя Колумба, и вид у нее был такой, будто она столетия откладывалась под водой, как коралловый риф.— А знаете, — сказал капитан Сегура, — было время, когда мне казалось, что вы меня недолюбливаете.
— С человеком играешь в шашки не только потому, что он тебе нравится.
— Да, не только, — сказал капитан Сегура. — Смотрите! Я прохожу в дамки.
— А я беру у вас три шашки.
— Вы, наверное, думаете, что я зевнул, но сейчас убедитесь, что ваш ход мне выгоден. Вот, смотрите, я бью вашу единственную дамку. Зачем вы ездили в Сантьяго, Санта-Клару и Сьенфуэгос две недели назад?.
— Я всегда туда езжу в это время года по своим торговым делам.
— Да, вид это имело такой, будто вы и в самом деле ездили по торговым делам. В Сьенфуэгосе вы остановились в новой гостинице, пообедали один в ресторане у моря. Сходили в кино и вернулись домой. На следующее утро…
— Неужели вы действительно думаете, что я — секретный агент?
— Начинаю в этом сомневаться. Наши друзья, видно, ошиблись.
— А кто они, эти «друзья»?
— Ну, скажем, друзья доктора Гассельбахера.
— Кто же они такие?
— Я по должности обязан знать, что творится в Гаване, — сказал капитан Сегура, — но отнюдь не обязан давать сведения и принимать чью-то сторону.
Его дамка разгуливала по всей доске.
— А разве на Кубе есть чем интересоваться иностранной разведке?
— Конечно, мы страна маленькая, но лежим очень близко от американского континента. И можем угрожать вашей базе на Ямайке. Если какую-нибудь страну окружают со всех сторон, как Россию, она старается пробить брешь.
— Но какую роль могу играть я… или доктор Гассельбахер… в мировой стратегии? Человек, который продает пылесосы. Или доктор, ушедший на покой.
— В каждой игре бывают не только дамки, но и простые шашки, — сказал капитан Сегура. — Вот, например, эта. Я ее бью, а вы отдаете без всякого огорчения. Ну, а доктор Гассельбахер все-таки хорошо решает кроссворды.
— При чем тут кроссворды?
— Из такого человека получается превосходный криптограф. Мне однажды показали вашу телеграмму с расшифровкой; вернее, дали возможность ее найти, Может быть, надеялись, что я вышлю вас с Кубы. — Он засмеялся. — Отца Милли! Как бы не так!
— Что это была за телеграмма?
— Вы там утверждали, будто вам удалось завербовать инженера Сифуэнтеса. Какая чушь! Я его хорошо знаю. Может, они для того и стреляли, чтобы телеграмма звучала правдоподобнее. А может, и состряпали телеграмму для того, чтобы от вас избавиться. А может, они просто люди куда более доверчивые, чем я.
— Какая странная история! — Уормолд передвинул шашку. — А почему вы так уверены, что Сифуэнтес не мой агент?
— Я вижу, как вы играете в шашки, мистер Уормолд, а кроме того, я допросил Сифуэнтеса.
— Вы его пытали?
Капитан Сегура расхохотался.
— Нет. Он не принадлежит к тому классу, который пытают.
— Я не знал, что и в пытках есть классовые различия.
— Дорогой мой мистер Уормолд, вы же знаете, что есть люди, которые сами понимают, что их могут пытать, и люди, которые были бы глубоко возмущены, если б такая мысль кому-нибудь пришла в голову. Пытают всегда по молчаливому соглашению сторон.
— Но пытки пыткам рознь. Когда они разгромили лабораторию доктора Гассельбахера, это ведь тоже было пыткой…
— Мало ли что могут натворить дилетанты! Полиция тут ни при чем. Доктор Гассельбахер не принадлежит к классу пытаемых.
— А кто к нему принадлежит?
— Бедняки моей и любой латиноамериканской страны. Бедняки Центральной Европы и азиатского Востока. В ваших благополучных странах бедняков нет, и поэтому вы не подлежите пыткам. На Кубе полиция может измываться, как хочет, над эмигрантами из Латинской Америки и прибалтийских стран, но и пальцем не тронет приезжих из вашей страны или из Скандинавии. Такие вещи без слов понимают обе стороны. Католиков легче пытать, чем протестантов, да среди них и преступников больше. Вот видите, я был прав, что вышел в дамки; теперь я бью вас в последний раз.
— Вы, по-моему, всегда выигрываете. А теория у вас любопытная.
Они оба выпили еще по одному бесплатному «дайкири», замороженному так сильно, что его приходилось пить по капельке.
— А как поживает Милли? — спросил капитан Сегура.
— Хорошо.
— Я очень люблю эту девочку. Она правильно воспитана.
— Рад, что вы так думаете.
— Вот поэтому мне бы и не хотелось, чтобы у вас были неприятности, мистер Уормолд. Нехорошо, если вас лишат вида на жительство. Гавана много потеряет, если расстанется с вашей дочерью.
— Вряд ли вы мне поверите, капитан, но Сифуэнтес не был моим агентом.
— Нет, почему же, я вам верю. Я думаю, что вами хотели воспользоваться для отвода глаз или же как манком — знаете, такая деревянная уточка, на которую приманивают диких уток. — Он допил свой «дайкири». — Это мне на руку. Я сам люблю подстерегать диких уток, откуда бы они ни прилетали. Они презирают бедных туземных стрелков, но в один прекрасный день, когда они спокойно рассядутся, вот тогда я поохочусь вволю.
— Как все сложно в этом мире. Куда проще, по-моему, продавать пылесосы.
— Дела идут, надеюсь, хорошо?
— О да, спасибо.
— Я обратил внимание на то, что вы увеличили свой штат. У вас прелестный секретарь — та дама с сифоном, ее пальто никак не желало запахиваться, помните? И молодой человек.
— Мне нужен счетовод. На Лопеса положиться нельзя.
— Ах да, Лопес… Еще один ваш агент. — Капитан Сегура засмеялся. — Так, во всяком случае, мне было доложено.
— Ну да, он снабжает меня секретными сведениями о нашей полиции.
— Осторожнее, мистер Уормолд! Лопес принадлежит к тем, кого можно пытать. — Оба они посмеялись, допивая свои «дайкири». В солнечный день легко смеяться над пытками. — Мне пора идти, мистер Уормолд.
— У вас, наверно, все камеры полны моих шпионов.
— Место еще для одного всегда найдется; на худой конец можно кое-кого пустить в расход.
— Я все же, капитан, как-нибудь обыграю вас в шашки.
— Сомневаюсь, мистер Уормолд.
Он видел в окно, как Сегура прошел мимо серой статуи Колумба, будто вырезанной из пемзы, и направился к себе в управление. Тогда Уормолд заказал еще одно даровое «дайкири». Гаванский клуб и капитан Сегура заменили «Чудо-бар» и доктора Гассельбахера — это была перемена, с которой приходилось мириться. Назад ничего не вернешь. Доктора Гассельбахера унизили в его глазах, а дружба не терпит унижения. Он больше не видел доктора Гассельбахера. В этом клубе, как и в «Чудо-баре», он чувствовал себя гражданином Гаваны. Элегантный молодой человек, который подавал «дайкири», и не пытался всучить ему, словно какому-нибудь туристу, бутылку рома из тех, что стояли на стойке. Человек с седой бородой, как всегда в этот час, читал утреннюю газету; забежал почтальон, чтобы на пути проглотить бесплатную рюмку спиртного, — все они, как и он, были гражданами Гаваны. Четверо туристов весело вышли из бара с плетеными корзинками, в которых лежали бутылки рома; они раскраснелись и тешили себя иллюзией, что напились даром. Он подумал: «Они иностранцы, их-то, конечно, не пытают».
Уормолд слишком быстро выпил свой «дайкири», так что у него даже глаза заслезились; он вышел из клуба. Туристы, перегнувшись, заглядывали в колодец семнадцатого века; они побросали туда столько монет, что могли дважды заплатить за свои коктейли; зато они наворожили себе, что еще раз побывают в этих благословенных местах. Его окликнул женский голос и он увидел Беатрису, которая стояла между колоннами аркады, возле антикварной лавки, среди трещоток, бутылей из тыквы и негритянских божков.