— К ужину? Странно, — сказал шеф. — Вряд ли это улучшило ваше меню. Лично я ненавижу орхидеи. Декадентские штучки. Кажется, был какой-то тип, который носил в петлице зеленые орхидеи…
   — Я ее туда сунул, чтобы освободить поднос. Он был весь заставлен: горячие пирожки и шампанское, компот и томатный суп, жареная курица и мороженое.
   — Кошмарная смесь! Надо было летать на самолете британской авиакомпании.
   — У меня не было времени заказать билет.
   — Да, тут дело срочное. Наш человек в Гаване присылает последнее время довольно тревожные донесения.
   — Отличный работник, — сказал Готорн.
   — Не отрицаю. Побольше бы таких. Единственное, чего я не пойму, как американцы до сих пор ничего не пронюхали.
   — А мы запрашивали их, сэр?
   — Конечно, нет. Я боюсь, что они разболтают.
   — Может, они боятся, что разболтаем мы.
   Шеф спросил:
   — А эти чертежи — вы с ними ознакомились?
   — Я не очень разбираюсь в таких вещах. Я сразу же их переслал.
   — Ну так взгляните на них сейчас как следует.
   Шеф разложил чертежи на столе. Готорн нехотя оторвался от радиатора, и его тут же охватил озноб.
   — Что с вами?
   — Вчера в Кингстоне было девяносто два градуса.
   — Кровь у вас стала жидковата. Наши холода пойдут вам на пользу… Ну, что скажете?
   Готорн принялся разглядывать чертежи. Они ему что-то ужасное напоминали… Но что?.. Он испытывал какое-то странное беспокойство.
   — Вы помните сопроводительное донесение, — оказал шеф. — Источник дробь три. Кто он такой?
   — По-моему, инженер Сифуэнтес.
   — Понимаете, даже он был озадачен. При всей своей технической эрудиции. Эти машины транспортировались на грузовиках из армейского штаба в Байамо к границе лесов. Там их погрузили на мулов и повезли по направлению к тем загадочным бетонным площадкам.
   — Что говорят в министерстве авиации?
   — Они взволнованы, очень взволнованы. Ну и, конечно, весьма заинтересовались.
   — А как атомники?
   — Им мы еще не показывали. Вы же знаете, что это за народ. Начнут придираться к деталям, кричать, что все это не очень точно, что размеры трубы не те или что она направлена не в ту сторону. Нельзя требовать, чтобы агент восстановил по памяти все детали. Мне нужны фотографии, Готорн.
   — Эта нелегкое дело, сэр.
   — Надо их раздобыть во что бы то ни стало. Любой ценой. Знаете, что мне сказал Сэвэдж? У меня, доложу я вам, просто волосы встали дыбом. Он сказал, что один из чертежей напоминает ему гигантский пылесос.
   — Пылесос?!
   Готорн согнулся над столом и припал к чертежам, — его снова пробрал озноб.
   — Прямо мурашки по коже пробегают, правда?
   — Но это же невозможно, сэр! — Готорн говорил с таким жаром, точно на карту была поставлена его собственная карьера. — Не может это быть пылесосом. Что угодно, только не пылесос!
   — Дьявольская игрушка, верно? — сказал шеф. — Остроумно, просто и чертовски ловко придумано. — Он вынул черный монокль, голубое младенческое око отразило свет лампы, и на стене над радиатором забегал зайчик. — Видите эту штуку? Она в шесть раз больше человеческого роста. Похожа на гигантский пульверизатор. А это — что оно вам напоминает?
   — Двусторонний наконечник, — уныло сказал Готорн.
   — Что такое двусторонний наконечник?
   — Они бывают у пылесосов.
   — Вот видите, опять пылесос. Готорн, кажется, мы напали на след такого крупного дела, рядом с которым сама водородная бомба будет выглядеть оружием обычного типа.
   — А разве мы этого хотим, сэр?
   — Конечно, хотим. Тогда люди перестанут столько о ней болтать.
   — Что же вы предполагаете, сэр?
   — Я не ученый, — сказал шеф, — но поглядите на этот громадный резервуар. Ведь он, наверно, выше деревьев. Наверху что-то вроде огромной оскаленной пасти… обратите внимание на трубопровод — он здесь намечен пунктиром. Почем нам знать, может, он тянется на много миль, от гор до самого моря. Знаете, говорят, русские работают над каким-то новым изобретением — что-то связанное с солнечной энергией и морскими испарениями. Понятия не имею, что у нас тут, но уверен — дело грандиозное. Передайте резиденту, что нужны фотографии.
   — Просто ума не приложу, как ему подобраться поближе…
   — Пусть наймет самолет и собьется с курса над этим районом. Не сам, конечно, — пусть пошлет дробь два или дробь три. Кто такой дробь два?
   — Профессор Санчес. Но самолет непременно обстреляют. Весь этот район патрулируется военной авиацией.
   — Вот как, в самом деле?
   — Ищут мятежников.
   — Ну, это они так говорят. Знаете, Готорн, какое у меня возникло подозрение?.
   — Да, сэр?
   — Никаких мятежников вообще не существует. Все это миф. Правительству понадобился предлог, чтобы объявить район закрытым.
   — Пожалуй, вы правы, сэр.
   — Для всех нас будет лучше, если я ошибаюсь, — радостно сказал шеф. — Боюсь я этих штук, Готорн, ей-богу, боюсь. — Он снова вставил монокль, и зайчик на стене исчез. — Когда вы были здесь в прошлый раз, вы говорили с мисс Дженкинсон насчет секретаря для 59200 дробь пять?
   — Да, сэр. У нее не было ничего подходящего, но она считает, что одна из ее девушек, Беатриса, пожалуй, сойдет.
   — Беатриса? До чего же противно, что их называют по именам! Подготовку она прошла?
   — Да.
   — Пора дать резиденту в Гаване помощников. Все это не по плечу одному человеку, да еще без специальной подготовки. Пожалуй, пошлите и радиста.
   — А не лучше ли мне сначала съездить самому? Я бы мог познакомиться с обстановкой, поговорить с ним о том о сем.
   — А конспирация, Готорн? Мы не можем сейчас подвергать его опасности провала. Если ему дать радиопередатчик, он будет сноситься непосредственно с Лондоном. Не нравится мне эта связь через консульство, да и они тоже не в восторге.
   — А как же его донесения, сэр?
   — Придется ему наладить что-то вроде курьерской связи с Кингстоном. Можно использовать кого-нибудь из его коммивояжеров. Пошлите ему указания с секретаршей. Вы ее видели?
   — Нет, сэр.
   — Повидайте немедленно. Проверьте, подходит ли она. Может ли взять на себя всю технику? Введите ее в курс дел его фирмы. Старой секретарше придется уйти. Поговорите с А.О. насчет небольшой пенсии.
   — Слушаюсь, сэр, — сказал Готорн. — Можно мне взглянуть еще раз на эти чертежи?
   — Вас, кажется, заинтересовал вот этот. Что вы о нем скажете?
   — Похоже на быстродействующую соединительную муфту, — мрачно сказал Готорн.
   Когда он был уже у двери, шеф бросил ему вдогонку:
   — Знаете, Готорн, все это прежде всего ваша заслуга. Мне как-то говорили, что вы плохо разбираетесь в людях, но у меня на этот счет было свое мнение. Браво, Готорн!
   — Спасибо, сэр.
   Он уже взялся за ручку дверь.
   — Готорн!
   — Да, сэр?
   — А вы не нашли той старой записной книжки?
   — Нет, сэр.
   — Может, ее найдет Беатриса.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1
   Уормолду никогда не забыть этой ночи. Милли исполнилось семнадцать лет, и он решил повести ее в «Тропикану». Хотя в кабаре и нужно проходить через игорные залы, «Тропикана» все же безобиднее, чем «Насьональ». Эстрада и площадка для танцев находятся под открытым небом. На огромных пальмах, в двадцати футах над землей, раскачивались девушки, а розовые и лиловые лучи прожекторов скользили по полу. Певец в ярко-голубом фраке пел по-англо-американски о прелестях Парижа. Потом рояль задвинули в кусты, и девушки спустились с ветвей, как пугливые птицы.
   — Как это похоже на Арденнский лес, — с восторгом сказала Милли.
   Дуэньи с ней не было: она исчезла после первого же бокала шампанского.
   — Не думаю, чтобы в Арденнском лесу были пальмы. Или танцовщицы.
   — Ты все понимаешь буквально, папа.
   — Вы любите Шекспира? — осведомился у Милли доктор Гассельбахер.
   — Нет, не люблю, — слишком уж он поэтичен. Помните, как это у него… Входит гонец. «Направо двинулся с войсками герцог мой». — «Тогда мы с радостью пойдем за ним на бой».
   — Да какой же это Шекспир?!
   — Очень похоже на Шекспира.
   — Милли, не болтай глупостей!
   — По-моему, Арденнский лес тоже из Шекспира, — сказал доктор Гассельбахер.
   — Да, но я читаю только «Шекспира для детей» Лэма. Он выбросил всех гонцов, кое-каких герцогов и почти всю поэзию.
   — Вы проходите Лэма в школе?
   — Нет, я нашла книгу у папы.
   — Вы читаете «Шекспира для детей», мистер Уормолд? — спросил с некоторым удивлением доктор Гассельбахер.
   — Нет, нет, что вы. Разумеется, нет. Я купил эту книгу для Милли.
   — Почему же ты так рассердился, когда я ее взяла?
   — Я не рассердился. Просто не люблю, когда ты роешься в моих вещах… в вещах, которые тебя не касаются.
   — Можно подумать, что я за тобой шпионю, — сказала Милли.
   — Милли, детка, пожалуйста, не будем ссориться в день твоего рождения. Ты совсем не обращаешь внимания на доктора Гассельбахера.
   — Отчего вы сегодня такой молчаливый, доктор Гассельбахер? — спросила Милли, наливая себе второй бокал шампанского.
   — Дайте мне как-нибудь вашего Лэма, Милли. Мне тоже трудно читать настоящего Шекспира.
   Какой-то очень маленький человек в очень узком мундире помахал им рукой.
   — Вы чем-то расстроены, доктор Гассельбахер?
   — Чем я могу быть расстроен в день вашего рождения, дорогая Милли? Разве только тем, что прошло так много лет.
   — А семнадцать — это очень много лет?
   — Для меня они прошли слишком быстро.
   Человек в узком мундире подошел к их столику и отвесил поклон. Лицо его было изрыто оспой и напоминало разъеденные солью колонны на приморском бульваре. Он держал в руках стул, который был чуть пониже его самого.
   — Папа, это капитан Сегура.
   — Разрешите присесть?
   Не дожидаясь ответа Уормолда, он расположился между Милли и доктором Гассельбахером.
   — Я очень рад познакомиться с отцом Милли, — сказал он. Сегура был наглецом, но таким непринужденным и стремительным, что не успевали вы на него обидеться, как он уже давал новый повод для возмущения. — Представьте меня вашему приятелю, Милли.
   — Это доктор Гассельбахер.
   Капитан Сегура не обратил на доктора Гассельбахера никакого внимания и наполнил бокал Милли. Он подозвал лакея.
   — Еще бутылку.
   — Мы уже собираемся уходить, капитан Сегура, — сказал Уормолд.
   — Ерунда. Вы мои гости. Сейчас только начало первого.
   Уормолд задел рукавом бокал. Он упал и разбился вдребезги, как и надежда повеселиться сегодня вечером.
   — Человек, другой бокал!
   Склонившись к Милли и повернувшись спиной к доктору Гассельбахеру, Сегура стал напевать вполголоса «Я сорвал в саду розочку».
   — Вы очень плохо себя ведете, — сказала Милли.
   — Плохо? По отношению к вам?
   — По отношению ко всем нам. Папа сегодня празднует мой день рождения, мне уже семнадцать. И мы его гости, а не ваши.
   — Ваш день рождения? Тогда вы, безусловно, мои гости. Я приглашу к нашему столику танцовщиц.
   — Нам не нужно никаких танцовщиц, — сказала Милли.
   — Я попал в немилость?
   — Да.
   — А, — сказал он с видимым удовольствием, — это потому, что я сегодня не ждал около школы, чтобы вас подвезти. Но иногда я вынужден вспоминать и о службе в полиции. Человек, скажите дирижеру, чтобы сыграли туш «С днем рождения поздравляю».
   — Не смейте, — сказала Милли. — Как вы можете быть таким… таким пошляком!
   — Я? Пошляк? — Капитан Сегура расхохотался от души. — Какая она у вас шалунья, — оказал он Уормолду. — Я тоже люблю пошалить. Вот почему нам с ней так весело.
   — Она мне рассказывала, что у вас есть портсигар из человеческой кожи.
   — Если бы вы знали, как она всегда меня этим дразнит. А я ей говорю, что из ее кожи получится прелестный…
   Доктор Гассельбахер резко поднялся.
   — Пойду погляжу на рулетку, — сказал он.
   — Я ему не понравился? — спросил капитан Сегура. — Может быть, он ваш старый поклонник, Милли? Очень старый поклонник, ха-ха-ха!
   — Он наш старый друг, — сказал Уормолд.
   — Но мы-то с вами, мистер Уормолд, знаем, что дружбы между мужчиной и женщиной не бывает.
   — Милли еще не женщина.
   — Вы судите как отец, мистер Уормолд. Ни один отец не знает своей дочери.
   Уормолд смерил взглядом расстояние от бутылки шампанского до головы капитана Сегуры. У него появилось мучительное желание соединить эти два предмета друг с другом. За столиком позади капитана совершенно незнакомая Уормолду молодая женщина серьезно и одобрительно кивнула ему головой. Он взялся за бутылку шампанского, и она кивнула снова. Уормолд подумал, что она, наверно, так же умна, как и хороша, если безошибочно читает его мысли. Он позавидовал ее спутникам — двум летчикам и стюардессе голландской авиакомпании.
   — Пойдемте потанцуем, Милли, — сказал капитан Сегура, — сделайте вид, что вы меня простили.
   — Я не хочу танцевать.
   — Клянусь, завтра я буду ждать вас у монастырских ворот.
   Уормолд беспомощно махнул рукой, словно хотел сказать: «У меня духа не хватит. Помогите». Молодая женщина внимательно за ним следила: ему казалось, что она обдумывает создавшуюся ситуацию и всякое ее решение будет окончательным, потребует немедленных действий. Она выпустила из сифона немного содовой воды в свой бокал с виски.
   — Ну пойдемте же, Милли. Не надо портить мой праздник.
   — Это не ваш праздник. А папин.
   — Какая вы злопамятная. Неужели, детка, вы не понимаете, что работа иногда бывает важнее даже вас?
   Молодая женщина за спиной капитана Сегуры повернула носик сифона в его сторону.
   — Не надо, — невольно сказал Уормолд. — Не надо.
   Носик сифона был направлен вверх, прямо в шею капитана Сегуры. Палец она держала наготове. Уормолду стало обидно, что такая хорошенькая женщина смотрит на него с презрением. Он сказал:
   — Да. Пожалуйста. Да.
   И она нажала на рычажок. Струя содовой воды с шипением ударила капитана Сегуру в затылок и потекла ему за воротник. Откуда-то из-за столиков послышался голос доктора Гассельбахера: «Браво». Капитан Сегура выругался.
   — Извините, — сказала молодая женщина. — Я хотела налить себе в виски.
   — Себе в виски?
   — В «Хейга с ямочками», — сказала она.
   Милли захихикала.
   Капитан Сегура сухо поклонился. Глядя на его маленькую фигурку, трудно было догадаться, как он опасен, — ведь только выпив, понимаешь, как крепок напиток.
   Доктор Гассельбахер сказал:
   — Мадам, у вас пустой сифон, позвольте принести вам другой.
   Голландцы за ее столиком переговаривались смущенным шепотом.
   — Пожалуй, мне опасно доверять такую вещь, как сифон, — сказала молодая женщина.
   Капитан Сегура выдавил на своем лице улыбку. Казалось, она появилась не на том месте, где надо, — так случается с зубной пастой, когда лопнет тюбик.
   — В первый раз в жизни мне выстрелили в спину, — сказал он. — Я рад, что стреляла женщина. — Он отлично вышел из положения; вода все еще капала у него с волос, а воротничок превратился в тряпку. — В другое время я захотел бы взять реванш, — добавил он, — но мне давно пора в казармы. Надеюсь, мы еще увидимся.
   — Я не собираюсь уезжать, — сказала молодая женщина.
   — Вы приехали отдохнуть?
   — Нет. Работать.
   — Если у вас будут затруднения с визой, — многозначительно сказал он, — приходите ко мне… До свидания, Милли. До свидания, мистер Уормолд. Я скажу лакею, что вы мои гости. Заказывайте все, что хотите.
   — Такой уход делает ему честь, — заметила молодая женщина.
   — Ваша меткость делает честь вам.
   — Ударить его бутылкой шампанского было бы, пожалуй, слишком. Кто он такой?
   — Его зовут Кровавым Стервятником.
   — Он пытает заключенных, — сказала Милли.
   — Кажется, я с ним подружилась.
   — На вашем месте я бы на это не очень рассчитывал, — сказал доктор Гассельбахер.
   Они сдвинули столики. Оба летчика поклонились и назвали трудно произносимые фамилии. Доктор Гассельбахер сказал голландцам с нескрываемым ужасом:
   — Вы пьете кока-колу!
   — Ничего не поделаешь. В три тридцать мы вылетаем в Монреаль.
   Уормолд заметил:
   — Раз платить будет капитан Сегура, давайте закажем еще шампанского. И еще кока-колы.
   — Кажется, я уже больше не могу пить кока-колу, а ты, Ганс?
   — Я бы выпил стаканчик «болса» [21], — сказал тот, который был помоложе.
   — Не раньше Амстердама, — твердо заявила стюардесса.
   Молодой пилот шепнул Уормолду:
   — Я хочу на ней жениться.
   — На ком?
   — На мисс Пфунк.
   — А она?
   — Она не хочет.
   Старший голландец сказал:
   — У меня жена и трое детей. — Он расстегнул верхний карман. — Вот.
   Он протянул Уормолду цветную фотографию, на которой девушка в туго облегающем желтом свитере и купальных трусиках пристегивала коньки. На свитере было написано «Мамба-клуб», а ниже Уормолд прочел: «Гарантируем массу удовольствий. Пятьдесят красавиц. Вы не останетесь в одиночестве».
   — Кажется, вы ошиблись, это не тот снимок, — сказал Уормолд.
   Молодая женщина — у нее были каштановые волосы и, насколько можно было разглядеть при неверном освещении, карие глаза — сказала:
   — Давайте потанцуем.
   — Я неважно танцую.
   — Не беда.
   Он прошел с ней круг.
   — Да, вы были правы, — сказала она. — То, что они играют, называется румба. Это ваша дочь?
   — Да.
   — Какая хорошенькая!
   — Вы только что приехали?
   — Да. Команда самолета решила кутнуть, а я пошла с ними. Я здесь никого не знаю.
   Ее голова доходила ему до подбородка, и он чувствовал запах ее волос; иногда они касались его губ. Он почему-то огорчился, заметив у нее на пальце обручальное кольцо. Она сказала:
   — Моя фамилия Северн. Беатриса Северн.
   — Моя — Уормолд.
   — Значит, я ваш секретарь, — сказала она.
   — То есть как? У меня нет никакого секретаря.
   — Нет есть. Разве они вам не сообщили о моем приезде?
   — Нет.
   Ему не нужно было спрашивать, кто «они».
   — Но я сама отправляла телеграмму.
   — Я действительно получил какую-то телеграмму на прошлой неделе, но ничего в ней не понял.
   — А какое у вас издание «Шекспира для детей»?
   — «Эвримен».
   — Черт! Они мне дали не то издание. Понятно, что в телеграмме было все перепутано. Но я рада, что вас нашла.
   — И я рад. Хотя немного удивлен. Где вы остановились?
   — В «Инглатерре», но завтра я перееду.
   — Куда?
   — Ну, конечно, к вам, в контору. Мне все равно, где спать. Устроюсь в одном из кабинетов.
   — Там нет никаких кабинетов. У меня очень маленькая контора.
   — Но есть же комната для секретаря.
   — У меня никогда не было секретаря, миссис Северн.
   — Зовите меня Беатрисой. Они считают, что этого требует конспирация.
   — Конспирация?
   — Что же мы будем делать, если у вас даже нет комнаты для секретаря? Давайте сядем.
   Какой-то человек во фраке, — в этих тропических зарослях он напоминал английского колониального чиновника, который и в джунглях переодевается к обеду, — вышел вперед и запел:
   Почтенные люди живут вокруг.
   Они все осмыслят, отмерят, взвесят.
   — Они твердят, что круг — это круг,
   И мое безрассудство их просто бесит.
   Они твердят, что пень — это пень.
   Что на небе луна, на дереве листья.
   А я говорю, что ночь — это день,
   И нету во мне никакой корысти.
   Ты не верь им, прошу тебя…
   [22]
   Они сели за пустой столик в глубине игорного зала. До них доносилось постукивание шариков рулетки.
   Она снова напустила на себя серьезность, через которую проглядывало смущение девушки, впервые надевшей бальное платье.
   — Если бы я знала, что я ваш секретарь, — сказала она, — я бы ни за что не окатила из сифона полицейского… без вашего разрешения.
   — Не огорчайтесь.
   — Меня ведь послали сюда, чтобы вам стало легче. А не наоборот.
   — Капитан Сегура нам не опасен.
   — Я получила отличную подготовку. Знаю шифровальное дело и микрофотографию. Я могу взять на себя связь с вашей агентурой.
   — А-а…
   — Вы так хорошо себя проявили, им будет обидно, если вы сорветесь. Пускай лучше это произойдет со мной.
   — А мне было бы обидно, если бы сорвали…
   — Не понимаю…
   — Простите, я думал о другом…
   — Да, — сказала она, — раз телеграмма была искажена, вы ничего не знаете и о радисте.
   — Не знаю.
   — Он тоже остановился в «Инглатерре». Его укачало. Придется найти жилье и ему.
   — Если его укачивает, то может быть…
   — Возьмите его счетоводом. Он изучал бухгалтерию.
   — Но мне не нужен счетовод. У меня даже бухгалтера нет.
   — Не ломайте себе голову. Завтра утром я все устрою. Для того меня сюда и послали.
   — В вас что-то есть. Вы мне напоминаете мою дочь, — сказал Уормолд. — А вам помогают новены?
   — Какие новены?
   — Не знаете? Слава богу хоть за это.
   Человек во фраке как раз кончал свою песню:
   А я говорю, что зима — это май,
   И нету во мне никакой корысти!
   Голубые лучи прожекторов превратились в розовые, и танцовщицы снова взобрались на свои пальмы. За столами для игры в кости раздавался неумолчный стук, а Милли и доктор Гассельбахер, счастливые, как дети, пробирались на площадку для танцев. Судя по всему, Сегуре так и не удалось разбить их надежду повеселиться.
 
2
   Уормолд проснулся чуть свет. Ему было слегка не по себе после шампанского, а фантастические происшествия вчерашней ночи уже вторгались в его деловое утро. Беатриса сказала, что он хорошо себя проявил — ее устами говорили Готорн и все эти люди. Он огорчился, подумав, что она, как и Готорн, принадлежит к тому же выдуманному миру, что и его агенты. Его агенты!..
   Он сел за свою картотеку. Нужно было, чтобы к ее приходу карточки выглядели как можно достовернее. Теперь ему казалось, что некоторые из его агентов уж слишком неправдоподобны. Профессор Санчес и инженер Сифуэнтес безнадежно запутались в его сетях, и он не мог от них избавиться: оба уже вытянули по 200 песо на текущие расходы. Лопес тоже прочно занял свое место. Пьяный летчик кубинской авиалинии получил приличное вознаграждение — 500 песо — за сведения о строительстве в горах, но, пожалуй, его еще можно было ликвидировать, как человека не вполне благонадежного. Был тут и главный механик с «Хуана Бельмонте», который пил испанский коньяк в Сьенфуэгосе, — эта личность казалась вполне реальной, к тому же он получал всего семьдесят пять песо в месяц. Но были и другие, которые, как он опасался, могли не выдержать серьезной проверки; например, Родригес, который значился у него на карточке королем ночных притонов, или Тереса, танцовщица из «Шанхая», зарегистрированная как любовница министра обороны и одновременно директора почт и телеграфа (неудивительно, что ни о Родригесе, ни о Тересе Лондон ничего предосудительного сказать не мог). Пожалуй, лучше ликвидировать Родригеса — ведь каждый, кто хоть немножко знает Гавану, рано или поздно усомнится в его существовании. Но расстаться с Тересой просто душа не позволяла. Она была его единственной шпионкой, его Мата Хари [23]. Трудно было себе представить, что новый секретарь когда-нибудь попадет в «Шанхай», где каждый вечер в перерывах между выступлениями голых танцовщиц показывают три порнографических фильма.
   Рядом с ним села Милли.
   — Что это за карточки? — спросила она.
   — Клиентура.
   — Кто эта вчерашняя девушка?
   — Она будет моим секретарем.
   — Очень уж ты стал важный.
   — Она тебе нравится?
   — Еще не знаю. Ты же не дал мне с ней поговорить. Вы были так заняты вашими танцами и флиртом.
   — Я с ней не флиртовал.
   — Она хочет за тебя выйти замуж?
   — Господи, с чего ты взяла!
   — А ты хочешь на ней жениться?
   — Милли, не говори глупостей. Я только вчера с ней познакомился.
   — Мари — одна француженка, она учится у нас в монастыре — говорит, что всякая настоящая любовь это coup de foudre [24].
   — Так вот о чем вы разговариваете в монастыре!
   — Конечно. Надо же думать о будущем? Прошлого-то у нас нет, о чем нам еще разговаривать? А вот у сестры Агнесы есть прошлое.
   — У какой сестры Агнесы?
   — Я тебе о ней рассказывала. Она такая грустная и красивая. Мари говорит, что в молодости у нее была несчастная coup de foudre.
   — Это она сама рассказала Мари?
   — Конечно, нет. Но Мари знает. У нее самой было уже две несчастных coup de foudre. Они поразили ее сразу, как гром среди ясного неба.
   — Я уже стар, мне такие вещи не угрожают.
   — Не зарекайся. Один старик — ему было почти пятьдесят — познакомился с матерью Мари, и с ним случилась coup de foudre. И он был тоже женатый, как ты.
   — Моя секретарша замужем, так что все будет в порядке.
   — Она на самом деле замужем или соломенная вдова?
   — Не знаю. Не спрашивал. А, по-твоему, она красивая?
   — Довольно красивая. В своем роде.
   Снизу крикнул Лопес:
   — Пришла дама. Говорит, что вы ее ждете.
   — Скажите, чтобы она поднялась наверх.
   — Имей в виду, я останусь, — пригрозила ему Милли.
   — Здравствуйте, Беатриса! Вот Милли.
   Глаза ее были того же цвета, что и ночью, и волосы тоже; в конце концов, все это не было наваждением; шампанское и пальмы тут были ни при чем. Нет, подумал он, она настоящая.
   — Доброе утро. Надеюсь, вы хорошо спали, — произнесла Милли голосом своей дуэньи.