— Я и так опаздываю.
— В этом городе никто никуда не опаздывает, мистер Уормолд. А у меня для вас припасен подарок.
Уормолд вошел в бар. Он горько усмехнулся:
— Кому вы сочувствуете, Гассельбахер, Востоку или Западу?
— Востоку или Западу чего? Ах, вот вы о чем. А мне-то до них какое дело?
— Что вы хотите мне подарить?
— Я попросил моего пациента привезти их из Майами. — Гассельбахер вынул из кармана две маленькие бутылочки виски: одна была «Лорд Кальверт», другая — «Старый портняжка». — У вас есть? — спросил он с беспокойством.
— «Кальверт» есть, а «Портняжки» нет. Очень мило, что вы вспомнили о моей коллекции, Гассельбахер.
Уормолда всегда удивляло, что он продолжает существовать для других даже тогда, когда его нет перед глазами.
— Сколько у вас теперь?
— Сто, вместе с пшеничным и ирландским. Семьдесят шесть шотландского.
— Когда вы их выпьете?
— Может быть, тогда, когда дойду до двухсот.
— Знаете, что бы я сделал на вашем месте? — спросил Гассельбахер. — Играл ими в шашки. Бьешь шашку — выпиваешь бутылочку.
— Это идея.
— Шансы уравниваются, — сказал Гассельбахер. — В этом вся прелесть. Лучший игрок вынужден больше пить. Подумайте, как здорово. Налейте себе еще рюмку.
— Пожалуй.
— Мне нужна ваша помощь. Меня утром ужалила оса.
— Вы же врач, а не я.
— Дело совсем не в этом. Через час я поехал к больному за аэропорт и переехал курицу.
— Ничего не понимаю.
— Ах, мистер Уормолд, мистер Уормолд, что-то вы сегодня рассеяны. Спуститесь на землю. Нам надо немедленно найти лотерейный билет, успеть до розыгрыша. Оса — это двадцать семь. Курица — тридцать семь.
— Но у меня деловое свидание.
— Свидание подождет. Выпейте свое виски. Нам надо поискать на рынке билеты.
Уормолд пошел с ним к его машине. Как и Милли, доктор Гассельбахер был человек верующий. Им руководили числа, как Милли — святые.
По всему рынку были развешаны «счастливые» номера, выведенные синей и красной краской. Те номера, которые считались «несчастливыми», прятали под прилавок: их оставляли для всякой мелкой сошки и на продажу уличным торговцам. Эти номера не имели никакой ценности, в них не было цифры со значением числа, обозначавшего монашку или кота, осу или курицу.
— Поглядите, вон 27483, — показал Уормолд.
— Он ничего не стоит без курицы, — сказал доктор Гассельбахер.
Они поставили машину и пошли пешком. По этому рынку не шатались сутенеры: лотерея была серьезным промыслом, не изгаженным туристами. Раз в неделю правительственное учреждение раздавало номера, и каждый политический деятель получал билеты в соответствии с тем влиянием, каким он пользовался. За билеты он платил по 18 долларов и перепродавал их оптовикам по двадцати одному. Если его доля составляла двадцать билетов, он мог рассчитывать на постоянный еженедельный доход в шестьдесят долларов. «Счастливый» номер, в котором были заведомо хорошие приметы, шел по цене до тридцати долларов. О таких доходах, конечно, не смел и мечтать мелкий уличный торговец. Имея на руках только «несчастливые» номера, за которые было заплачено не меньше, чем по двадцать три доллара, он должен был здорово попотеть, чтобы заработать себе на жизнь. Он делил билеты на сто долей, по двадцать пять центов каждая; он обходил автомобильные стоянки, разыскивая машину с номером, совпадающим с одним из его билетов (какой владелец машины мог устоять перед таким соблазном?); он отыскивал свои номера в телефонной книге, рискуя десятью сентаво на автомат: «Сеньора, я продаю лотерейный билет с таким же номером, как номер вашего телефона».
Уормолд сказал:
— Поглядите: вот 37 и 72.
— Этого еще мало, — решительно заявил доктор Гассельбахер.
Доктор Гассельбахер листал списки номеров, которые не считались достаточно счастливыми, чтобы их выставлять. Кто знает — на вкус, на цвет товарищей нет, — могли найтись и такие люди, для кого оса ничего не значила. В темноте завыла полицейская сирена, машина обогнула рынок и пронеслась мимо. На обочине сидел человек с цифрой на рубашке, словно у каторжника. Он сказал:
— Кровавый Стервятник.
— О ком это он?
— О капитане Сегуре, о ком же еще? — сказал доктор Гассельбахер. — Замкнутую жизнь вы ведете, ничего не скажешь.
— Почему его так называют?
— Он мастер пытать и калечить людей.
— Пытать?
— Нет, тут ничего не найдешь, — сказал доктор Гассельбахер. — Давайте попробуем поискать в Обиспо.
— А почему бы нам не обождать до утра?
— Сегодня канун розыгрыша. Ей-богу, можно подумать, что у вас рыбья кровь, мистер Уормолд. Судьба своим перстом указывает вам путь — осу и курицу, вам надо пойти по нему, не мешкая. Человек должен заслужить свое счастье.
Они снова влезли в машину и направились к Обиспо.
— А этот самый капитан Сегура… — начал Уормолд.
— Ну?
— Ничего.
Было одиннадцать часов, когда они нашли билет, удовлетворявший доктора Гассельбахера, а так как лавка, в которой билет был выставлен, уже закрылась, им оставалось только выпить еще по рюмочке.
— Где у вас свидание?
Уормолд ответил:
— В «Севил-Билтморе».
— И там можно выпить не хуже, чем в другом месте, — сказал доктор Гассельбахер.
— А вам не кажется, что «Чудо-бар»?..
— Нисколько. Почему не попробовать новое место? Если вы не можете сменить привычный бар на другой, значит, вы постарели.
Они чуть не ощупью пробрались к стойке бара «Севил-Билтмор». В полутьме были смутно видны другие посетители, которые молча согнулись над своими бокалами, словно парашютисты, угрюмо ожидающие сигнала к прыжку. Только буйная жизнерадостность доктора Гассельбахера могла устоять против этого мрака.
— Вы ведь еще не выиграли, — прошептал Уормолд, пытаясь его утихомирить, но даже на шепот к ним с укором повернулась во тьме чья-то голова.
— Сегодня я выиграл, — произнес доктор Гассельбахер громко и твердо. — Завтра я могу проиграть, но сегодня никто не лишит меня моей победы. Сто сорок тысяч долларов, мистер Уормолд! Какая жалость, что я слишком стар для любви. Я мог бы осчастливить красивую женщину, подарив ей рубиновое ожерелье. Но я не знаю, что делать. На что мне истратить эти деньги, мистер Уормолд? Пожертвовать на больницу?
— Извините, — прошептал чей-то голос из темноты, — неужели этот тип и в самом деле выиграл сто сорок тысяч зелененьких?
— Да, сэр, я их выиграл, — решительно заявил доктор Гассельбахер, прежде чем Уормолд успел вмешаться. — Я их выиграл, и это так же верно, как то, что вы существуете, мой почти невидимый друг. Ведь вы бы не существовали, если бы я не верил в то, что вы существуете: вот так же и эти доллары. Я верю, и поэтому вы — есть.
— То есть как это я, по-вашему, не существую?
— Вы существуете только в моем сознании, милый друг. Если бы я вышел из этой комнаты…
— Да он тронутый!
— Ну тогда докажите, что вы существуете.
— То есть как это «докажите»? Конечно, я существую. У меня первоклассное дело по торговле недвижимостью, жена и двое детей в Майами; я сегодня прилетел сюда на «Дельте» и сейчас пью виски; что, верно, а? — В голосе слышались слезы.
— Бедняга, — сказал доктор Гассельбахер, — вы заслуживаете более изобретательного творца, чем я. Неужели я не мог придумать для вас ничего более интересного, чем Майами и недвижимость? Неужели не мог уделить вам немножко фантазии? Придумать вам имя, которое стоило бы запомнить.
— А чем плохое у меня имя?
«Парашютисты» у стойки замерли в немом негодовании — перед прыжком нужно беречь нервы.
— Ну, немножко поразмыслив, я сделаю его получше.
— Спросите в Майами кого угодно о Генри Моргане…
— Нет, ей-богу, я плохо сработал. Но знаете что? — спросил доктор Гассельбахер. — Я на минуточку выйду из бара и вас уничтожу. А потом вернусь с другой выдумкой, похлеще.
— То есть как это — похлеще?
— Понимаете, если бы вас придумал вот этот мой друг, мистер Уормолд, вам бы куда больше повезло. Он бы дал вам университетское образование, какое-нибудь имя, вроде Пеннифезер…
— То есть как это — Пеннифезер? Вы пьяны!
— Конечно, пьян. А пьянство губит воображение. Поэтому-то я вас так пошло придумал: Майами, земельные участки, перелет на «Дельте»… Пеннифезер прибыл бы из Европы и пил бы свой национальный напиток — розовый джин.
— Я пью шотландское виски, и меня это устраивает.
— Это вам кажется, что вы пьете виски. Или, точнее говоря, это я вообразил, будто вы пьете виски. Но мы сейчас все это переиграем, — радостно объявил доктор Гассельбахер. — Я на минутку выйду в холл и, в самом деле, придумаю что-нибудь похлеще.
— Я не позволю над собой измываться, — встревоженно заявил сосед.
Доктор Гассельбахер выпил виски, положил на стойку доллар и поднялся — пошатываясь, но сохраняя достоинство.
— Вы мне будете благодарны, — сказал он. — Ну, что бы нам придумать? Доверьтесь мне и мистеру Уормолду. Художник, поэт, а может, вы предпочитаете жизнь искателя приключений, контрабанду оружием, шпионаж? — С порога он отвесил поклон возмущенной тени. — Простите меня великодушно за торговлю недвижимостью.
Голос прозвучал нервно, в нем слышалась неуверенность и даже какой-то страх:
— Он либо пьян, либо тронутый.
Но «парашютисты» продолжали молчать.
Уормолд сказал:
— Ну, я с вами попрощаюсь, Гассельбахер. Я и так опоздал.
— Считаю своим долгом проводить вас, мистер Уормолд, и объяснить, что это я вас задержал. Не сомневаюсь, что, когда я расскажу вашему Другу, как мне повезло, он нас простит.
— Не нужно. Уверяю вас, это лишнее, — сказал Уормолд.
Он знал, что Готорн сделает из этого свои выводы. Даже разумный Готорн, если бы таковой существовал в природе, был бедствием, ну а Готорн, страдающий подозрительностью… у Уормолда холодела спина от одной этой мысли.
Он направился к лифту; доктор Гассельбахер плелся за ним. Не обратив внимания на красную сигнальную лампочку и предупреждение «Осторожно! Ступеньки», доктор Гассельбахер споткнулся.
— О, господи, — сказал он, — у меня подвернулась нога!
— Идите домой, Гассельбахер, — взмолился Уормолд с отчаянием.
Он вошел в кабину лифта, но доктор Гассельбахер с неожиданной ловкостью вскочил туда вслед за ним. Он сказал:
— Деньги исцеляют любую боль. Я давно уже не проводил так хорошо вечер.
— Шестой этаж, — сказал Уормолд. — Мне надо остаться одному, Гассельбахер.
— Зачем? Извините. У меня икота.
— Я иду на свидание, Гассельбахер.
— Красивая женщина, мистер Уормолд? Я поделюсь с вами выигрышем, чтобы вам было легче совершать безумства.
— Да нет, это совсем не женщина. Деловое свидание, только и всего.
— Секретное дело?
— Я же вам говорил.
— Какие могут быть секреты у пылесосов, мистер Уормолд?
— Новое агентство, — сказал Уормолд.
Лифтер объявил:
— Шестой этаж.
Уормолд шел на корпус впереди, и голова его работала более ясно, чем у Гассельбахера. Комнаты были расположены, как тюремные камеры, по всем четырем сторонам квадратной галереи; внизу, в бельэтаже, как светящиеся знаки на мостовой, блестели две лысины. Он заковылял к тому углу галереи, куда выходила лестница. и доктор Гассельбахер заковылял вслед за ним, но Уормолд был куда более опытный хромой.
— Мистер Уормолд, — кричал ему Гассельбахер, — мистер Уормолд, я с радостью помещу сто тысяч из моего выигрыша…
Уормолд спустился уже на последнюю ступеньку, когда Гассельбахер только подошел к лестнице; пятьсот десятая комната была близко. Он повернул ключ. Маленькая настольная лампа освещала пустую гостиную. Уормолд тихонько притворил дверь — доктор Гассельбахер еще не успел спуститься. Уормолд приложил ухо к скважине и услышал, как доктор Гассельбахер подпрыгивает, припадает на одну ногу, икает и проходит мимо. Уормолд подумал: «Я чувствую себя шпионом и веду себя, как шпион. Это идиотство. Что я скажу Гассельбахеру завтра утром?»
Дверь в спальню была закрыта, и он направился было к ней. Но потом остановился. Не буди спящего пса! Если я нужен Готорну, пусть Готорн отыщет меня сам. Однако любопытство заставило его осмотреть комнату.
На письменном столе лежали две книги: два одинаковых экземпляра «Шекспира для детей» Лэма. На листке блокнота, — может быть, Готорн делал заметки для предстоящей встречи, — было написано: «1.Оклад. 2.Расходы. 3.Связь. 4.Чарльз Лэм. 5.Чернила». Он собирался открыть книгу, но чей-то голос сказал:
— Руки вверх! Arriba los manos!
— Las manos, — поправил Уормолд. Он с облегчением увидел, что это Готорн.
— Ах, это вы, — сказал Готорн.
— Я немножко запоздал. Извините. Мы гуляли с Гассельбахером.
На Готорне была лиловая шелковая пижама с монограммой на кармане. Вид у него был королевский. Он сказал:
— Я уснул, а потом услышал, что кто-то здесь ходит. — Можно было подумать, что его поймали врасплох и он забыл о своем жаргоне, не успел им прикрыться, хоть и надел пижаму. Он спросил: — Вы трогали Лэма?
Слова звучали, как укор, — он напоминал проповедника из Армии спасения.
— Извините. Я просто хотел посмотреть.
— Ничего. Это показывает, что инстинкт у вас верный.
— Вы, видно, любите эту книгу.
— Один экземпляр для вас.
— Но я ее читал, — сказал Уормолд, — много лет назад, и я не люблю Лэма.
— Она не для чтения. Неужели вы не слышали о книжном шифре?
— Сказать по правде, нет.
— Сейчас покажу вам, как это делается. Один экземпляр остается у меня. Сносясь со мной, вам надлежит только указать страницу и строку, с которой вы начинаете шифровку. Конечно, этот шифр не так трудно разгадать, как механический, но и он заставит попотеть всяких там Гассельбахеров.
— Я бы вас очень просил выкинуть доктора Гассельбахера из головы!
— Когда мы как следует организуем вашу контору и обеспечим надлежащую конспирацию — сейф с секретом, радиопередатчик, обученный персонал, — словом, приведем в порядок все ваше хозяйство, тогда мы, конечно, сможем отказаться от этого примитивного кода, однако только опытный криптолог может разгадать такой шифр, не зная названия книги и когда она издана.
— А почему вы выбрали Лэма?
— Это единственная книга, которую я нашел в двух экземплярах, не считая «Хижины дяди Тома». Я очень торопился и должен был что-нибудь купить в Кингстоне до отъезда. Да, там была еще одна книжка под названием «Зажженная лампа. Руководство для вечерней молитвы». Но мне казалось, что она будет выглядеть как-то неестественно у вас на полке, если вы человек неверующий.
— Да, я человек неверующий.
— Я привез вам и чернила. У вас есть электрический чайник?
— Да, а что?
— Понадобится, чтобы вскрывать письма. Наши люди должны быть оснащены на все случаи жизни.
— А зачем чернила? У меня дома сколько угодно чернил?
— Да, но это симпатические чернила! На случай, если вам что-нибудь придется послать обычной почтой. У вашей дочери, надеюсь, есть крючок для вязания?
— Она не вяжет.
— Тогда вам придется купить. Лучше всего из пластмассы. Стальной иногда оставляет следы.
— На чем?
— На конверте, который вы будете вскрывать.
— А зачем, прости господи, мне вскрывать конверты?
— Может возникнуть необходимость познакомиться с перепиской доктора Гассельбахера. Вам, естественно, придется обзавестись своей агентурой на почте.
— Я категорически отказываюсь…
— Не упрямьтесь. Я затребовал сведения из Лондона. Когда мы его проверим, мы решим вопрос о его переписке. Полезный совет: если у вас выйдут чернила, пользуйтесь птичьим дерьмом — вы запоминаете, я не слишком быстро?
— Да ведь я еще не сказал, что согласен…
— Лондон дает сто пятьдесят долларов в месяц и еще сто пятьдесят на расходы — в этих придется отчитываться. Оплата вашей агентуры и так далее. На дополнительные расходы надо получать специальное разрешение.
— Постойте…
— От подоходного налога вы освобождаетесь, имейте это в виду. — Готорн воровато подмигнул. Подмигивание как-то не вязалось с королевской монограммой.
— Вы должны дать мне время подумать…
— Ваш шифр 59200 дробь пять. — И он добавил с гордостью: — 59200 — это, конечно, я. Вы будете нумеровать ваших агентов 59200 дробь пять дробь один и так далее. Понятно?
— Не понимаю, чем я могу быть вам полезен.
— Вы ведь англичанин? — бодро опросил Готорн.
— Да, конечно, англичанин.
— И вы отказываетесь служить вашей родине?
— Этого я не говорю. Но пылесосы отнимают у меня уйму времени.
— Ваши пылесосы — отличная маскировка, — сказал Готорн. — Великолепно придумано. Ваша профессия выглядит очень естественно.
— Но я и в самом деле торгую пылесосами.
— А теперь, если вы не возражаете, — твердо заявил Готорн, — мы перейдем к нашему Чарльзу Лэму.
— Милли, — сказал Уормолд, — ты не ела кашу.
— Я больше не ем кашу.
— Ты положила в кофе только один кусок сахару. У а не собираешься ли ты худеть?
— Нет.
— Может, это покаянный пост?
— Нет.
— Но ты до обеда ужасно проголодаешься.
— Я об этом думала. Придется приналечь на картошку.
— Милли, что ты выдумываешь?
— Я решила экономить. Вдруг, в ночной тиши, я поняла, сколько тебе приходится на меня тратить. Мне словно послышался чей-то голос. Я чуть не спросила: «Кто ты?» — но побоялась услышать: «Твой господь бог». У меня ведь как раз подходящий возраст.
— Для чего?
— Для голосов. Я старше, чем была святая Тереса, когда она ушла в монастырь.
— Слушай, Милли, неужели ты задумала…
— Нет, что ты. Мне кажется, что капитан Сегура прав. Он сказал, что я сделана не из того теста.
— Милли, ты знаешь, как здесь зовут твоего капитана Сегуру?
— Да. Кровавый Стервятник. Он пытает заключенных.
— Он этого не отрицает?
— Ну, со мной, он, конечно, ведет тебя паинькой, но у него портсигар сделан из человеческой кожи. Он уверяет, будто это сафьян — можно подумать, что я не знаю, как выглядит сафьян.
— Милли, ты должна прекратить с ним знакомство.
— Я так и сделаю, но не сразу, сперва мне надо устроить лошадь в конюшню. Кстати, мой голос…
— А что этот голос сказал?
— Он сказал, — но посреди ночи все это было куда больше похоже на божественное откровение, — «Ты взяла себе орешек не по зубам, моя милая. А как насчет Загородного клуба?»
— А что насчет Загородного клуба?
— Это единственное место, где я могу по-настоящему ездить верхом, а мы не члены клуба. Ну что за радость, если лошадь стоит в конюшне? Капитан Сегура, конечно, член клуба, но я ведь знаю, ты не захочешь, чтобы я у него одалживалась. И вот я подумала, что если я начну меньше есть и помогу тебе сократить расходы по дому…
— Ну и что это даст?..
— Тогда ты, может, сумеешь взять семейный членский билет. Запиши меня как Серафину. Это звучит куда приличнее, чем Милли.
Уормолду казалось, что во всем этом есть здравый смысл; один только Готорн был порождением жестокого и необъяснимого детства.
Шеф сидел за письменным столом, на котором гигантское пресс-папье из зеленого мрамора придавило всей своей тяжестью один-единственный листок бумаги. Возле черного телефонного аппарата стояли недопитый стакан молока, флакон с какими-то серыми пилюлями и лежала пачка туалетной бумаги. Тут же стоял красный аппарат специального назначения. Черная визитка, черный галстук и черный монокль в левом глазу придавали шефу вид факельщика, а вся эта подземная комната напоминала склеп, мавзолей, могилу.
— Вы меня вызывали, сэр?
— Просто поболтать, Готорн. Просто поболтать. — Казалось, что, покончив с похоронами, заговорил, наконец, наемный плакальщик, молчавший весь день с самого утра. — Когда вы вернулись?
— Неделю назад. Обратно на Ямайку вылечу в пятницу.
— Все в порядке?
— Можно сказать, что Карибское море у нас в кармане, сэр, — сказал Готорн.
— А Мартиника?
— Там затруднений нет. Вы ведь помните, в Форт-де-Франсе мы сотрудничаем с Deuixieme Bureau [7].
— Но только в определенных границах?..
— Ну да, конечно, в определенных границах. С Гаити было сложнее, но 59200 дробь два энергично взялся за дело. Сперва я был не совсем уверен насчет 59200 дробь пять.
— Дробь пять?
— Наш человек в Гаване. Выбор там небогатый, и сначала казалось, что он не хочет сотрудничать. Упрямый тип.
— Такие люди потом быстро растут на работе.
— Да, сэр. Меня немного смущали его связи. (Есть там один немец, Гассельбахер, проверка пока не дала результатов.) Однако дело, кажется, идет на лад. Как раз, когда я улетал из Кингстона, от него поступила заявка на непредвиденные расходы.
— Это всегда хороший признак.
— Да, сэр.
— Показывает, что заработало воображение.
— Да. Он захотел вступить в члены Загородного клуба. Сборище миллионеров. Наилучший источник политической и экономической информации. Вступительный взнос очень высок, раз в десять больше, чем у нас в «Уайте» [8], но я дал согласие.
— Правильно сделали. Как его донесения?
— По правде говоря, мы их еще не получали, но надо же ему дать время, чтобы наладить связи. Может быть, я слишком напирал на конспирацию.
— Конспирация — прежде всего. Незачем пускать машину, если она тут же взлетит на воздух.
— Видите ли, у него очень выгодное положение. Отличные деловые связи, в том числе с влиятельными чиновниками и даже министрами.
— Так-так! — сказал шеф. Он вынул монокль с черным стеклом и стал протирать его листком туалетной бумаги. Но и глаз, который за ним прятался, был тоже из стекла — бледно-голубой и неправдоподобный, словно у куклы, говорящей «мама». — Чем он занимается?
— Понимаете, он в общем импортирует. Оборудование и всякая такая штука.
В интересах собственной карьеры лучше вербовать агентов с солидным положением в обществе. Прозаические детали, касавшиеся магазина на улице Лампарилья хоть и занесены в особое досье, но вряд ли дойдут до этой подземной комнаты.
— Почему же он не был членом Загородного клуба до сих пор?
— Да видите ли, в последние годы он живет отшельником. Семейные неприятности, сэр.
— Надеюсь, он не бабник?
— Что вы, ничего похожего. Его бросила жена. Сбежала с американцем.
— А он, кстати, не антиамериканец? Гавана не то место, где можно позволять себе подобные чудачества. Нам с американцами надо сотрудничать, — конечно, в определенных границах.
— Нет, он совсем не такой. Человек разумный, положительный. Отнесся к разводу спокойно, воспитывает ребенка в католической школе — так хотела жена. Мне говорили, что на рождество он посылает ей поздравительные телеграммы. Уверен, что на его донесения можно будет целиком положиться.
— А знаете, Готорн, насчет ребенка это очень трогательно. Что ж, подтолкните его, тогда мы сможем судить, на что он способен. Если он и в самом деле такой, как вы говорите, подумаем, не расширить ли ему штат. Гавана может стать нашей ключевой позицией. Стоит где-нибудь начаться беспорядкам, коммунисты всегда тут как тут. Какой у него способ связи?
— Я условился, что он еженедельно будет посылать дипломатической почтой в Кингстон донесения в двух экземплярах. Один экземпляр я оставляю себе, другой пересылаю в Лондон. Для телеграмм я дал ему книжный шифр. Он сможет отправлять их через консульство.
— Они будут недовольны.
— Я сказал, что это временно.
— Если он себя хорошо проявит, я буду за радиосвязь. Надеюсь, он сможет расширить штат своей конторы?
— Ну, конечно. Хотя… Как вам сказать, это не бог весть какая большая контора. Старомодная фирма, сэр. Вы же знаете этих купцов старого закала, искателей приключений…
— Да, Готорн, я их знаю. Маленький, обшарпанный письменный стол. Несколько служащих, теснота. Допотопные арифмометры. Секретарша, которая служит фирме верой и правдой вот уже сорок лет.
Готорн вздохнул с облегчением — шеф отвечал на все свои вопросы сам. Если секретное досье и попадет к нему в руки, — все равно, то, что там написано, не дойдет до его сознания. Маленький магазин, торгующий пылесосами, безнадежно потонул в бурном море фантазии шефа. Положение агента 59200 дробь пять было упрочено.
— Все это стало его второй натурой, — объяснял шеф Готорну, словно он, а не Готорн отворял дверь на улице Лампарилья. — Это человек, который всегда считал гроши и ставил на карту тысячи. Вот почему он и не состоял членом Загородного клуба… неудачный брак тут ни при чем. Вы у нас романтик, Готорн. Женщины в его жизни приходили и уходили, но я уверен, что они никогда не играли в ней такой роли, как дело. Секрет успеха заключается в том, чтобы видеть своих людей насквозь. Этот наш человек в Гаване, так сказать, — порождение века Киплинга. «Останься прост, беседуя с царями», — как там дальше? «Останься честен, говоря с толпой», — и тому подобное. Уверен, что в его залитом чернилами столе где-нибудь спрятана затасканная грошовая записная книжка в черном клеенчатом переплете, куда он записывал свои первые расходы — четверть гросса резинок, шесть коробок перьев…
— В этом городе никто никуда не опаздывает, мистер Уормолд. А у меня для вас припасен подарок.
Уормолд вошел в бар. Он горько усмехнулся:
— Кому вы сочувствуете, Гассельбахер, Востоку или Западу?
— Востоку или Западу чего? Ах, вот вы о чем. А мне-то до них какое дело?
— Что вы хотите мне подарить?
— Я попросил моего пациента привезти их из Майами. — Гассельбахер вынул из кармана две маленькие бутылочки виски: одна была «Лорд Кальверт», другая — «Старый портняжка». — У вас есть? — спросил он с беспокойством.
— «Кальверт» есть, а «Портняжки» нет. Очень мило, что вы вспомнили о моей коллекции, Гассельбахер.
Уормолда всегда удивляло, что он продолжает существовать для других даже тогда, когда его нет перед глазами.
— Сколько у вас теперь?
— Сто, вместе с пшеничным и ирландским. Семьдесят шесть шотландского.
— Когда вы их выпьете?
— Может быть, тогда, когда дойду до двухсот.
— Знаете, что бы я сделал на вашем месте? — спросил Гассельбахер. — Играл ими в шашки. Бьешь шашку — выпиваешь бутылочку.
— Это идея.
— Шансы уравниваются, — сказал Гассельбахер. — В этом вся прелесть. Лучший игрок вынужден больше пить. Подумайте, как здорово. Налейте себе еще рюмку.
— Пожалуй.
— Мне нужна ваша помощь. Меня утром ужалила оса.
— Вы же врач, а не я.
— Дело совсем не в этом. Через час я поехал к больному за аэропорт и переехал курицу.
— Ничего не понимаю.
— Ах, мистер Уормолд, мистер Уормолд, что-то вы сегодня рассеяны. Спуститесь на землю. Нам надо немедленно найти лотерейный билет, успеть до розыгрыша. Оса — это двадцать семь. Курица — тридцать семь.
— Но у меня деловое свидание.
— Свидание подождет. Выпейте свое виски. Нам надо поискать на рынке билеты.
Уормолд пошел с ним к его машине. Как и Милли, доктор Гассельбахер был человек верующий. Им руководили числа, как Милли — святые.
По всему рынку были развешаны «счастливые» номера, выведенные синей и красной краской. Те номера, которые считались «несчастливыми», прятали под прилавок: их оставляли для всякой мелкой сошки и на продажу уличным торговцам. Эти номера не имели никакой ценности, в них не было цифры со значением числа, обозначавшего монашку или кота, осу или курицу.
— Поглядите, вон 27483, — показал Уормолд.
— Он ничего не стоит без курицы, — сказал доктор Гассельбахер.
Они поставили машину и пошли пешком. По этому рынку не шатались сутенеры: лотерея была серьезным промыслом, не изгаженным туристами. Раз в неделю правительственное учреждение раздавало номера, и каждый политический деятель получал билеты в соответствии с тем влиянием, каким он пользовался. За билеты он платил по 18 долларов и перепродавал их оптовикам по двадцати одному. Если его доля составляла двадцать билетов, он мог рассчитывать на постоянный еженедельный доход в шестьдесят долларов. «Счастливый» номер, в котором были заведомо хорошие приметы, шел по цене до тридцати долларов. О таких доходах, конечно, не смел и мечтать мелкий уличный торговец. Имея на руках только «несчастливые» номера, за которые было заплачено не меньше, чем по двадцать три доллара, он должен был здорово попотеть, чтобы заработать себе на жизнь. Он делил билеты на сто долей, по двадцать пять центов каждая; он обходил автомобильные стоянки, разыскивая машину с номером, совпадающим с одним из его билетов (какой владелец машины мог устоять перед таким соблазном?); он отыскивал свои номера в телефонной книге, рискуя десятью сентаво на автомат: «Сеньора, я продаю лотерейный билет с таким же номером, как номер вашего телефона».
Уормолд сказал:
— Поглядите: вот 37 и 72.
— Этого еще мало, — решительно заявил доктор Гассельбахер.
Доктор Гассельбахер листал списки номеров, которые не считались достаточно счастливыми, чтобы их выставлять. Кто знает — на вкус, на цвет товарищей нет, — могли найтись и такие люди, для кого оса ничего не значила. В темноте завыла полицейская сирена, машина обогнула рынок и пронеслась мимо. На обочине сидел человек с цифрой на рубашке, словно у каторжника. Он сказал:
— Кровавый Стервятник.
— О ком это он?
— О капитане Сегуре, о ком же еще? — сказал доктор Гассельбахер. — Замкнутую жизнь вы ведете, ничего не скажешь.
— Почему его так называют?
— Он мастер пытать и калечить людей.
— Пытать?
— Нет, тут ничего не найдешь, — сказал доктор Гассельбахер. — Давайте попробуем поискать в Обиспо.
— А почему бы нам не обождать до утра?
— Сегодня канун розыгрыша. Ей-богу, можно подумать, что у вас рыбья кровь, мистер Уормолд. Судьба своим перстом указывает вам путь — осу и курицу, вам надо пойти по нему, не мешкая. Человек должен заслужить свое счастье.
Они снова влезли в машину и направились к Обиспо.
— А этот самый капитан Сегура… — начал Уормолд.
— Ну?
— Ничего.
Было одиннадцать часов, когда они нашли билет, удовлетворявший доктора Гассельбахера, а так как лавка, в которой билет был выставлен, уже закрылась, им оставалось только выпить еще по рюмочке.
— Где у вас свидание?
Уормолд ответил:
— В «Севил-Билтморе».
— И там можно выпить не хуже, чем в другом месте, — сказал доктор Гассельбахер.
— А вам не кажется, что «Чудо-бар»?..
— Нисколько. Почему не попробовать новое место? Если вы не можете сменить привычный бар на другой, значит, вы постарели.
Они чуть не ощупью пробрались к стойке бара «Севил-Билтмор». В полутьме были смутно видны другие посетители, которые молча согнулись над своими бокалами, словно парашютисты, угрюмо ожидающие сигнала к прыжку. Только буйная жизнерадостность доктора Гассельбахера могла устоять против этого мрака.
— Вы ведь еще не выиграли, — прошептал Уормолд, пытаясь его утихомирить, но даже на шепот к ним с укором повернулась во тьме чья-то голова.
— Сегодня я выиграл, — произнес доктор Гассельбахер громко и твердо. — Завтра я могу проиграть, но сегодня никто не лишит меня моей победы. Сто сорок тысяч долларов, мистер Уормолд! Какая жалость, что я слишком стар для любви. Я мог бы осчастливить красивую женщину, подарив ей рубиновое ожерелье. Но я не знаю, что делать. На что мне истратить эти деньги, мистер Уормолд? Пожертвовать на больницу?
— Извините, — прошептал чей-то голос из темноты, — неужели этот тип и в самом деле выиграл сто сорок тысяч зелененьких?
— Да, сэр, я их выиграл, — решительно заявил доктор Гассельбахер, прежде чем Уормолд успел вмешаться. — Я их выиграл, и это так же верно, как то, что вы существуете, мой почти невидимый друг. Ведь вы бы не существовали, если бы я не верил в то, что вы существуете: вот так же и эти доллары. Я верю, и поэтому вы — есть.
— То есть как это я, по-вашему, не существую?
— Вы существуете только в моем сознании, милый друг. Если бы я вышел из этой комнаты…
— Да он тронутый!
— Ну тогда докажите, что вы существуете.
— То есть как это «докажите»? Конечно, я существую. У меня первоклассное дело по торговле недвижимостью, жена и двое детей в Майами; я сегодня прилетел сюда на «Дельте» и сейчас пью виски; что, верно, а? — В голосе слышались слезы.
— Бедняга, — сказал доктор Гассельбахер, — вы заслуживаете более изобретательного творца, чем я. Неужели я не мог придумать для вас ничего более интересного, чем Майами и недвижимость? Неужели не мог уделить вам немножко фантазии? Придумать вам имя, которое стоило бы запомнить.
— А чем плохое у меня имя?
«Парашютисты» у стойки замерли в немом негодовании — перед прыжком нужно беречь нервы.
— Ну, немножко поразмыслив, я сделаю его получше.
— Спросите в Майами кого угодно о Генри Моргане…
— Нет, ей-богу, я плохо сработал. Но знаете что? — спросил доктор Гассельбахер. — Я на минуточку выйду из бара и вас уничтожу. А потом вернусь с другой выдумкой, похлеще.
— То есть как это — похлеще?
— Понимаете, если бы вас придумал вот этот мой друг, мистер Уормолд, вам бы куда больше повезло. Он бы дал вам университетское образование, какое-нибудь имя, вроде Пеннифезер…
— То есть как это — Пеннифезер? Вы пьяны!
— Конечно, пьян. А пьянство губит воображение. Поэтому-то я вас так пошло придумал: Майами, земельные участки, перелет на «Дельте»… Пеннифезер прибыл бы из Европы и пил бы свой национальный напиток — розовый джин.
— Я пью шотландское виски, и меня это устраивает.
— Это вам кажется, что вы пьете виски. Или, точнее говоря, это я вообразил, будто вы пьете виски. Но мы сейчас все это переиграем, — радостно объявил доктор Гассельбахер. — Я на минутку выйду в холл и, в самом деле, придумаю что-нибудь похлеще.
— Я не позволю над собой измываться, — встревоженно заявил сосед.
Доктор Гассельбахер выпил виски, положил на стойку доллар и поднялся — пошатываясь, но сохраняя достоинство.
— Вы мне будете благодарны, — сказал он. — Ну, что бы нам придумать? Доверьтесь мне и мистеру Уормолду. Художник, поэт, а может, вы предпочитаете жизнь искателя приключений, контрабанду оружием, шпионаж? — С порога он отвесил поклон возмущенной тени. — Простите меня великодушно за торговлю недвижимостью.
Голос прозвучал нервно, в нем слышалась неуверенность и даже какой-то страх:
— Он либо пьян, либо тронутый.
Но «парашютисты» продолжали молчать.
Уормолд сказал:
— Ну, я с вами попрощаюсь, Гассельбахер. Я и так опоздал.
— Считаю своим долгом проводить вас, мистер Уормолд, и объяснить, что это я вас задержал. Не сомневаюсь, что, когда я расскажу вашему Другу, как мне повезло, он нас простит.
— Не нужно. Уверяю вас, это лишнее, — сказал Уормолд.
Он знал, что Готорн сделает из этого свои выводы. Даже разумный Готорн, если бы таковой существовал в природе, был бедствием, ну а Готорн, страдающий подозрительностью… у Уормолда холодела спина от одной этой мысли.
Он направился к лифту; доктор Гассельбахер плелся за ним. Не обратив внимания на красную сигнальную лампочку и предупреждение «Осторожно! Ступеньки», доктор Гассельбахер споткнулся.
— О, господи, — сказал он, — у меня подвернулась нога!
— Идите домой, Гассельбахер, — взмолился Уормолд с отчаянием.
Он вошел в кабину лифта, но доктор Гассельбахер с неожиданной ловкостью вскочил туда вслед за ним. Он сказал:
— Деньги исцеляют любую боль. Я давно уже не проводил так хорошо вечер.
— Шестой этаж, — сказал Уормолд. — Мне надо остаться одному, Гассельбахер.
— Зачем? Извините. У меня икота.
— Я иду на свидание, Гассельбахер.
— Красивая женщина, мистер Уормолд? Я поделюсь с вами выигрышем, чтобы вам было легче совершать безумства.
— Да нет, это совсем не женщина. Деловое свидание, только и всего.
— Секретное дело?
— Я же вам говорил.
— Какие могут быть секреты у пылесосов, мистер Уормолд?
— Новое агентство, — сказал Уормолд.
Лифтер объявил:
— Шестой этаж.
Уормолд шел на корпус впереди, и голова его работала более ясно, чем у Гассельбахера. Комнаты были расположены, как тюремные камеры, по всем четырем сторонам квадратной галереи; внизу, в бельэтаже, как светящиеся знаки на мостовой, блестели две лысины. Он заковылял к тому углу галереи, куда выходила лестница. и доктор Гассельбахер заковылял вслед за ним, но Уормолд был куда более опытный хромой.
— Мистер Уормолд, — кричал ему Гассельбахер, — мистер Уормолд, я с радостью помещу сто тысяч из моего выигрыша…
Уормолд спустился уже на последнюю ступеньку, когда Гассельбахер только подошел к лестнице; пятьсот десятая комната была близко. Он повернул ключ. Маленькая настольная лампа освещала пустую гостиную. Уормолд тихонько притворил дверь — доктор Гассельбахер еще не успел спуститься. Уормолд приложил ухо к скважине и услышал, как доктор Гассельбахер подпрыгивает, припадает на одну ногу, икает и проходит мимо. Уормолд подумал: «Я чувствую себя шпионом и веду себя, как шпион. Это идиотство. Что я скажу Гассельбахеру завтра утром?»
Дверь в спальню была закрыта, и он направился было к ней. Но потом остановился. Не буди спящего пса! Если я нужен Готорну, пусть Готорн отыщет меня сам. Однако любопытство заставило его осмотреть комнату.
На письменном столе лежали две книги: два одинаковых экземпляра «Шекспира для детей» Лэма. На листке блокнота, — может быть, Готорн делал заметки для предстоящей встречи, — было написано: «1.Оклад. 2.Расходы. 3.Связь. 4.Чарльз Лэм. 5.Чернила». Он собирался открыть книгу, но чей-то голос сказал:
— Руки вверх! Arriba los manos!
— Las manos, — поправил Уормолд. Он с облегчением увидел, что это Готорн.
— Ах, это вы, — сказал Готорн.
— Я немножко запоздал. Извините. Мы гуляли с Гассельбахером.
На Готорне была лиловая шелковая пижама с монограммой на кармане. Вид у него был королевский. Он сказал:
— Я уснул, а потом услышал, что кто-то здесь ходит. — Можно было подумать, что его поймали врасплох и он забыл о своем жаргоне, не успел им прикрыться, хоть и надел пижаму. Он спросил: — Вы трогали Лэма?
Слова звучали, как укор, — он напоминал проповедника из Армии спасения.
— Извините. Я просто хотел посмотреть.
— Ничего. Это показывает, что инстинкт у вас верный.
— Вы, видно, любите эту книгу.
— Один экземпляр для вас.
— Но я ее читал, — сказал Уормолд, — много лет назад, и я не люблю Лэма.
— Она не для чтения. Неужели вы не слышали о книжном шифре?
— Сказать по правде, нет.
— Сейчас покажу вам, как это делается. Один экземпляр остается у меня. Сносясь со мной, вам надлежит только указать страницу и строку, с которой вы начинаете шифровку. Конечно, этот шифр не так трудно разгадать, как механический, но и он заставит попотеть всяких там Гассельбахеров.
— Я бы вас очень просил выкинуть доктора Гассельбахера из головы!
— Когда мы как следует организуем вашу контору и обеспечим надлежащую конспирацию — сейф с секретом, радиопередатчик, обученный персонал, — словом, приведем в порядок все ваше хозяйство, тогда мы, конечно, сможем отказаться от этого примитивного кода, однако только опытный криптолог может разгадать такой шифр, не зная названия книги и когда она издана.
— А почему вы выбрали Лэма?
— Это единственная книга, которую я нашел в двух экземплярах, не считая «Хижины дяди Тома». Я очень торопился и должен был что-нибудь купить в Кингстоне до отъезда. Да, там была еще одна книжка под названием «Зажженная лампа. Руководство для вечерней молитвы». Но мне казалось, что она будет выглядеть как-то неестественно у вас на полке, если вы человек неверующий.
— Да, я человек неверующий.
— Я привез вам и чернила. У вас есть электрический чайник?
— Да, а что?
— Понадобится, чтобы вскрывать письма. Наши люди должны быть оснащены на все случаи жизни.
— А зачем чернила? У меня дома сколько угодно чернил?
— Да, но это симпатические чернила! На случай, если вам что-нибудь придется послать обычной почтой. У вашей дочери, надеюсь, есть крючок для вязания?
— Она не вяжет.
— Тогда вам придется купить. Лучше всего из пластмассы. Стальной иногда оставляет следы.
— На чем?
— На конверте, который вы будете вскрывать.
— А зачем, прости господи, мне вскрывать конверты?
— Может возникнуть необходимость познакомиться с перепиской доктора Гассельбахера. Вам, естественно, придется обзавестись своей агентурой на почте.
— Я категорически отказываюсь…
— Не упрямьтесь. Я затребовал сведения из Лондона. Когда мы его проверим, мы решим вопрос о его переписке. Полезный совет: если у вас выйдут чернила, пользуйтесь птичьим дерьмом — вы запоминаете, я не слишком быстро?
— Да ведь я еще не сказал, что согласен…
— Лондон дает сто пятьдесят долларов в месяц и еще сто пятьдесят на расходы — в этих придется отчитываться. Оплата вашей агентуры и так далее. На дополнительные расходы надо получать специальное разрешение.
— Постойте…
— От подоходного налога вы освобождаетесь, имейте это в виду. — Готорн воровато подмигнул. Подмигивание как-то не вязалось с королевской монограммой.
— Вы должны дать мне время подумать…
— Ваш шифр 59200 дробь пять. — И он добавил с гордостью: — 59200 — это, конечно, я. Вы будете нумеровать ваших агентов 59200 дробь пять дробь один и так далее. Понятно?
— Не понимаю, чем я могу быть вам полезен.
— Вы ведь англичанин? — бодро опросил Готорн.
— Да, конечно, англичанин.
— И вы отказываетесь служить вашей родине?
— Этого я не говорю. Но пылесосы отнимают у меня уйму времени.
— Ваши пылесосы — отличная маскировка, — сказал Готорн. — Великолепно придумано. Ваша профессия выглядит очень естественно.
— Но я и в самом деле торгую пылесосами.
— А теперь, если вы не возражаете, — твердо заявил Готорн, — мы перейдем к нашему Чарльзу Лэму.
— Милли, — сказал Уормолд, — ты не ела кашу.
— Я больше не ем кашу.
— Ты положила в кофе только один кусок сахару. У а не собираешься ли ты худеть?
— Нет.
— Может, это покаянный пост?
— Нет.
— Но ты до обеда ужасно проголодаешься.
— Я об этом думала. Придется приналечь на картошку.
— Милли, что ты выдумываешь?
— Я решила экономить. Вдруг, в ночной тиши, я поняла, сколько тебе приходится на меня тратить. Мне словно послышался чей-то голос. Я чуть не спросила: «Кто ты?» — но побоялась услышать: «Твой господь бог». У меня ведь как раз подходящий возраст.
— Для чего?
— Для голосов. Я старше, чем была святая Тереса, когда она ушла в монастырь.
— Слушай, Милли, неужели ты задумала…
— Нет, что ты. Мне кажется, что капитан Сегура прав. Он сказал, что я сделана не из того теста.
— Милли, ты знаешь, как здесь зовут твоего капитана Сегуру?
— Да. Кровавый Стервятник. Он пытает заключенных.
— Он этого не отрицает?
— Ну, со мной, он, конечно, ведет тебя паинькой, но у него портсигар сделан из человеческой кожи. Он уверяет, будто это сафьян — можно подумать, что я не знаю, как выглядит сафьян.
— Милли, ты должна прекратить с ним знакомство.
— Я так и сделаю, но не сразу, сперва мне надо устроить лошадь в конюшню. Кстати, мой голос…
— А что этот голос сказал?
— Он сказал, — но посреди ночи все это было куда больше похоже на божественное откровение, — «Ты взяла себе орешек не по зубам, моя милая. А как насчет Загородного клуба?»
— А что насчет Загородного клуба?
— Это единственное место, где я могу по-настоящему ездить верхом, а мы не члены клуба. Ну что за радость, если лошадь стоит в конюшне? Капитан Сегура, конечно, член клуба, но я ведь знаю, ты не захочешь, чтобы я у него одалживалась. И вот я подумала, что если я начну меньше есть и помогу тебе сократить расходы по дому…
— Ну и что это даст?..
— Тогда ты, может, сумеешь взять семейный членский билет. Запиши меня как Серафину. Это звучит куда приличнее, чем Милли.
Уормолду казалось, что во всем этом есть здравый смысл; один только Готорн был порождением жестокого и необъяснимого детства.
ИНТЕРМЕДИЯ В ЛОНДОНЕ
На одной из дверей в подземном этаже огромного железобетонного здания недалеко от Майда-Вейл красный сигнал сменился зеленым, и Готорн переступил порог. Он оставил свое щегольство на берегах Карибского моря и надел видавший виды серый фланелевый костюм. Дома незачем было пускать пыль в глаза — Готорн стал частицей тусклого январского Лондона.Шеф сидел за письменным столом, на котором гигантское пресс-папье из зеленого мрамора придавило всей своей тяжестью один-единственный листок бумаги. Возле черного телефонного аппарата стояли недопитый стакан молока, флакон с какими-то серыми пилюлями и лежала пачка туалетной бумаги. Тут же стоял красный аппарат специального назначения. Черная визитка, черный галстук и черный монокль в левом глазу придавали шефу вид факельщика, а вся эта подземная комната напоминала склеп, мавзолей, могилу.
— Вы меня вызывали, сэр?
— Просто поболтать, Готорн. Просто поболтать. — Казалось, что, покончив с похоронами, заговорил, наконец, наемный плакальщик, молчавший весь день с самого утра. — Когда вы вернулись?
— Неделю назад. Обратно на Ямайку вылечу в пятницу.
— Все в порядке?
— Можно сказать, что Карибское море у нас в кармане, сэр, — сказал Готорн.
— А Мартиника?
— Там затруднений нет. Вы ведь помните, в Форт-де-Франсе мы сотрудничаем с Deuixieme Bureau [7].
— Но только в определенных границах?..
— Ну да, конечно, в определенных границах. С Гаити было сложнее, но 59200 дробь два энергично взялся за дело. Сперва я был не совсем уверен насчет 59200 дробь пять.
— Дробь пять?
— Наш человек в Гаване. Выбор там небогатый, и сначала казалось, что он не хочет сотрудничать. Упрямый тип.
— Такие люди потом быстро растут на работе.
— Да, сэр. Меня немного смущали его связи. (Есть там один немец, Гассельбахер, проверка пока не дала результатов.) Однако дело, кажется, идет на лад. Как раз, когда я улетал из Кингстона, от него поступила заявка на непредвиденные расходы.
— Это всегда хороший признак.
— Да, сэр.
— Показывает, что заработало воображение.
— Да. Он захотел вступить в члены Загородного клуба. Сборище миллионеров. Наилучший источник политической и экономической информации. Вступительный взнос очень высок, раз в десять больше, чем у нас в «Уайте» [8], но я дал согласие.
— Правильно сделали. Как его донесения?
— По правде говоря, мы их еще не получали, но надо же ему дать время, чтобы наладить связи. Может быть, я слишком напирал на конспирацию.
— Конспирация — прежде всего. Незачем пускать машину, если она тут же взлетит на воздух.
— Видите ли, у него очень выгодное положение. Отличные деловые связи, в том числе с влиятельными чиновниками и даже министрами.
— Так-так! — сказал шеф. Он вынул монокль с черным стеклом и стал протирать его листком туалетной бумаги. Но и глаз, который за ним прятался, был тоже из стекла — бледно-голубой и неправдоподобный, словно у куклы, говорящей «мама». — Чем он занимается?
— Понимаете, он в общем импортирует. Оборудование и всякая такая штука.
В интересах собственной карьеры лучше вербовать агентов с солидным положением в обществе. Прозаические детали, касавшиеся магазина на улице Лампарилья хоть и занесены в особое досье, но вряд ли дойдут до этой подземной комнаты.
— Почему же он не был членом Загородного клуба до сих пор?
— Да видите ли, в последние годы он живет отшельником. Семейные неприятности, сэр.
— Надеюсь, он не бабник?
— Что вы, ничего похожего. Его бросила жена. Сбежала с американцем.
— А он, кстати, не антиамериканец? Гавана не то место, где можно позволять себе подобные чудачества. Нам с американцами надо сотрудничать, — конечно, в определенных границах.
— Нет, он совсем не такой. Человек разумный, положительный. Отнесся к разводу спокойно, воспитывает ребенка в католической школе — так хотела жена. Мне говорили, что на рождество он посылает ей поздравительные телеграммы. Уверен, что на его донесения можно будет целиком положиться.
— А знаете, Готорн, насчет ребенка это очень трогательно. Что ж, подтолкните его, тогда мы сможем судить, на что он способен. Если он и в самом деле такой, как вы говорите, подумаем, не расширить ли ему штат. Гавана может стать нашей ключевой позицией. Стоит где-нибудь начаться беспорядкам, коммунисты всегда тут как тут. Какой у него способ связи?
— Я условился, что он еженедельно будет посылать дипломатической почтой в Кингстон донесения в двух экземплярах. Один экземпляр я оставляю себе, другой пересылаю в Лондон. Для телеграмм я дал ему книжный шифр. Он сможет отправлять их через консульство.
— Они будут недовольны.
— Я сказал, что это временно.
— Если он себя хорошо проявит, я буду за радиосвязь. Надеюсь, он сможет расширить штат своей конторы?
— Ну, конечно. Хотя… Как вам сказать, это не бог весть какая большая контора. Старомодная фирма, сэр. Вы же знаете этих купцов старого закала, искателей приключений…
— Да, Готорн, я их знаю. Маленький, обшарпанный письменный стол. Несколько служащих, теснота. Допотопные арифмометры. Секретарша, которая служит фирме верой и правдой вот уже сорок лет.
Готорн вздохнул с облегчением — шеф отвечал на все свои вопросы сам. Если секретное досье и попадет к нему в руки, — все равно, то, что там написано, не дойдет до его сознания. Маленький магазин, торгующий пылесосами, безнадежно потонул в бурном море фантазии шефа. Положение агента 59200 дробь пять было упрочено.
— Все это стало его второй натурой, — объяснял шеф Готорну, словно он, а не Готорн отворял дверь на улице Лампарилья. — Это человек, который всегда считал гроши и ставил на карту тысячи. Вот почему он и не состоял членом Загородного клуба… неудачный брак тут ни при чем. Вы у нас романтик, Готорн. Женщины в его жизни приходили и уходили, но я уверен, что они никогда не играли в ней такой роли, как дело. Секрет успеха заключается в том, чтобы видеть своих людей насквозь. Этот наш человек в Гаване, так сказать, — порождение века Киплинга. «Останься прост, беседуя с царями», — как там дальше? «Останься честен, говоря с толпой», — и тому подобное. Уверен, что в его залитом чернилами столе где-нибудь спрятана затасканная грошовая записная книжка в черном клеенчатом переплете, куда он записывал свои первые расходы — четверть гросса резинок, шесть коробок перьев…