Уормолд оторопел, услышав, что доктор Гассельбахер назвал его Джимом. Он вспомнил, как не раз подумывал в шутку: только сидя у его смертного одра и отказавшись от всякой надежды, доктор Гассельбахер назовет его по имени. Его вдруг охватили страх, одиночество, тоска по родине.
   — Уормолд, — произнес кто-то за его спиной.
   Он обернулся. Перед ним стоял Картер из фирмы «Ньюклинерс», но для Уормолда в этот миг Картер был английской землей, и английской спесью, и английской пошлостью — всем тем родным и надежным, что заключалось в самом слове: Англия.
   — Картер! — воскликнул он, словно Картер был тем человеком в Гаване, которого ему больше всего хотелось встретить; и в этот миг так оно и было.
   — Чертовски рад вас видеть, — сказал Картер. — Не знаю здесь ни души. Даже моего… даже доктора Брауна.
   Трубка и кисет оттопыривали его карман; он погладил их, словно надеясь обрести бодрость в этом привычном жесте, может быть, он тоже испытывал сейчас тоску по родине.
   — Картер, познакомьтесь с доктором Гассельбахером, это мой старый друг.
   — Здравствуйте, доктор. — Картер сказал Уормолду: — Искал вас вчера вечером по всему городу. Никак не могу попасть в те злачные места, о которых вы говорили.
   Они вместе вошли в банкетный зал. Трудно было объяснить, почему Уормолд испытывает такое доверие к своему соотечественнику, но с той стороны, с которой шагал Картер, он чувствовал себя в безопасности.
 
   В честь генерального консула банкетный зал был украшен двумя большими флагами Соединенных Штатов, а маленькие бумажные флажки указывали, как в ресторане аэровокзала, места представителей различных стран. Во главе стола красовался швейцарский флажок — там должен был сидеть президент, доктор Браун; был тут даже флажок Монако — он стоял против места монакского консула, одного из крупнейших экспортеров сигар в Гаване. В знак уважения к августейшему бракосочетанию [43], его посадили справа от американского генерального консула. Когда Уормолд и Картер вошли в зал, гостям разносили коктейли, и к ним сразу же подошел официант. Показалось ли это Уормолду или же официант и в самом деле так повернул поднос, что последний оставшийся на нем «дайкири» оказался как раз под рукой у Уормолда?
   — Нет. Не хочу, спасибо.
   Картер протянул руку, но официант уже двинулся к служебному выходу.
   — Может, вы предпочитаете сухой «мартини», сэр? — спросил чей-то голос.
   Он повернулся. Это был метрдотель.
   — Нет, нет, я не пью коньяк.
   — Шотландское виски, сэр? Херес? «Дедушкин коктейль»? Что вам угодно?
   — Я сегодня не пью, — сказал Уормолд.
   Метрдотель отошел к другим гостям. Уормолд подозревал, что это его агент дробь семь; не странно ли, если по иронии судьбы он окажется и его убийцей? Уормолд оглянулся, но Картера уже не было: он отправился на поиски доктора Брауна.
   — Пейте, что дают, — произнес чей-то голос с шотландским акцентом. — Моя фамилия Макдугал. Кажется, мы сидим рядом.
   — Мы с вами, по-моему, прежде не встречались?
   — Я принял дела от Макинтайра. Вы, конечно, знали Макинтайра?
   — Ну да, еще бы.
   Сплавив такую мелкую сошку, как Картер, швейцарцу, торговавшему часами, доктор Браун обходил теперь зал вместе с американским генеральным консулом, представляя ему самых важных гостей. Немцы держались обособленно; как и подобало, они сгруппировались у западной стены зала; они кичились мощью немецкой марки, как дуэлянты своими шрамами; национальное чванство, которое пережило даже Бельзен, питалось теперь высоким курсом западногерманской валюты. Интересно, не один ли из них выдал доктору Гассельбахеру тайну этого банкета, подумал Уормолд. Выдал? Так ли? С помощью шантажа они могли заставить доктора снабдить их каким-нибудь ядом. Ну что ж, ради старой дружбы он выбрал что-нибудь безболезненное, если только есть такой яд, который не причиняет боли.
   — Вы меня послушайте, — говорил мистер Макдугал с неукротимой энергией шотландца, пляшущего джигу, — лучше выпить, не откладывая. Больше вы ничего не получите.
   — Но вино, наверно, будет?
   — Взгляните на стол. — Возле каждого прибора стояли маленькие бутылочки с молоком. — Разве вы не прочли в пригласительном билете? Это обед-ассорти, по-американски, в честь наших великих американских союзников.
   — Ассорти?
   — Приятель, неужели вы не знаете, что такое ассорти? Вам суют под нос всю еду сразу, и все на одной тарелке — жареную индейку, клюквенное варенье, сосиски, морковь, мелко наструганный картофель. Терпеть не могу картофель по-французски, но, когда подают ассорти, выбирать не приходится.
   — Выбирать не приходится?
   — Ешь, что дают. Это и есть демократия.
   Доктор Браун пригласил гостей к столу. Уормолд надеялся, что их рассадят по национальностям и Картер окажется рядом, но слева от него сел незнакомый скандинав, который мрачно уставился на свою бутылочку в молоком. Уормолд подумал: «Ну и здорово же все подстроено! Ведь и до молока опасно дотрагиваться». А вокруг стола уже сновали официанты, разнося краба по-мавритански. Тут он с облегчением заметил, что Картер сидит напротив. Даже его вульгарность казалась сейчас Уормолду якорем спасения. На него можно было положиться, как можно положиться на английского полицейского, — ведь знаешь наперед каждую его мысль.
   — Нет, — сказал Уормолд официанту, — краба я не хочу.
   — И умно делаете, что не едите эту ерунду, — подхватил мистер Макдугал. — Я и сам не ем краба. Не идет под виски. А теперь, если вы отопьете немного воды со льдом и протянете мне под столом стакан, у меня найдется в кармане фляжка, которой хватит на нас двоих.
   Уормолд протянул было руку к стакану, но тут его взяло сомнение. Кто такой этот Макдугал? Раньше он его никогда не видел, да и об отъезде Макинтайра он слышал впервые. Разве не могли они отравить воду в стакане, а то и виски в фляжке?
   — Почему уехал Макинтайр? — спросил он, не выпуская из руки стакан.
   — Да просто так, — оказал мистер Макдугал, — взял и уехал. Отпейте-ка воды. Не хотите же вы совсем утопить в ней виски. Это самое лучшее шотландское солодовое.
   — Я не пью так рано. Спасибо.
   — Правильно делаете, если не доверяете здешней воде, — как-то двусмысленно сказал мистер Макдугал. — Я и сам пью неразбавленное. Если не возражаете, мы оба будем пить из колпачка моей фляжки…
   — Нет, право, нет. Днем я не пью.
   — Это англичане, а не шотландцы выдумали особые часы, когда можно пить. Скоро они придумают часы, когда можно умирать.
   Картер сказал ему через стол:
   — А я вот выпить не прочь. Моя фамилия Картер.
   И Уормолд с облегчением увидел, как Макдугал наливает виски Картеру; одно из его подозрений отпало — кому нужно травить Картера? А все-таки, подумал он, есть что-то подозрительное в том, как Макдугал хвастает своим шотландским происхождением. Тут попахивает подделкой, как от Оссиана [44].
   — Свенсон, — резко провозгласил мрачный скандинав, прикрытый шведским флажком; впрочем, Уормолд только предполагал, что флажок шведский, — он никогда не мог с уверенностью отличить национальные цвета скандинавских стран.
   — Уормолд, — представился он.
   — Какого черта они расставили это молоко?
   — Мне кажется, — сказал Уормолд, — доктор Браун слишком педантично соблюдает правила.
   — Или смеется над ними, — сказал Картер.
   — Не думаю, чтобы у доктора Брауна было так уж развито чувство юмора.
   — А чем вы занимаетесь, мистер Уормолд? — спросил швед. — Кажется, мы с вами не встречались, хотя я вас и знаю в лицо.
   — Пылесосами. А вы?
   — Стеклом. Вы же знаете — шведское стекло лучшее в мире. Какой вкусный хлеб. Вы не едите хлеба?
   Вся его беседа, вероятно, была приготовлена заранее, с помощью разговорника.
   — Больше не ем. От него, говорят, толстеют.
   — Я бы лично сказал, что вас подкормить не мешает. — Свенсон разразился мрачным хохотом, прозвучавшим как жалкая попытка оживить глухую полярную ночь. — Простите. Я говорю о вас так, точно вы гусь.
   В том конце стола, где сидел генеральный консул, начали разносить тарелки с ассорти. Макдугал ошибся насчет индейки — вместо нее подавали жареного цыпленка. Но его пророчество насчет сосисок, моркови и картофеля оправдалось. Доктор Браун немного отстал от своих гостей: он все еще ковырял краба по-мавритански. Видно, генеральный консул задержал его глубокомысленным разговором и загипнотизировал блеском толстых стекол своих очков. Двое официантов обходили стол: один собирал остатки краба, другой расставлял тарелки с ассорти. Только генеральный консул решился откупорить свое молоко. Слово «Даллес» уныло донеслось в дальний конец стола, где сидел Уормолд. Подошел официант с двумя тарелками; одну он поставил перед скандинавом, другую перед Уормолдом. Тому пришло в голову, что вся эта история с покушением может оказаться глупым розыгрышем. Вдруг Готорн — просто шутник, а что касается доктора Гассельбахера… Он вспомнил, как Милли спросила, морочил ли ему когда-нибудь голову доктор Гассельбахер. Иногда легче поставить жизнь на карту, чем выставить себя на посмешище. Ему захотелось довериться Картеру и услышать его трезвый совет, но, взглянув на свою тарелку, он заметил нечто странное. На ней не было моркови. Он поторопился сказать:
   — Вы, кажется, не любите моркови? — И подсунул тарелку Макдугалу.
   — Нет, я не люблю картофеля по-французски, — поправил его Макдугал и передал тарелку дальше, люксембургскому консулу.
   Люксембургский консул, поглощенный беседой с сидевшим против него немцем, рассеянно передал тарелку соседу. Такая же вежливость одолела всех, кого еще не обслужили, и тарелка быстро доплыла к доктору Брауну, у которого в эту минуту забирали остатки краба. Увидев, что происходит, метрдотель погнался вдоль стола за тарелкой, но она далеко его опередила. Уормолд остановил официанта, вернувшегося с новыми порциями ассорти, и взял одну из них. Вид у официанта был смущенный. Уормолд принялся есть с аппетитом.
   — Отличная морковка, — сказал он.
   Метрдотель вертелся возле доктора Брауна.
   — Извините, доктор Браун, — сказал он, — вам не положили моркови.
   — Я не люблю морковь, — ответил доктор Браун, отрезая кусочек цыпленка.
   — Простите, — сказал метрдотель, выхватив у доктора Брауна тарелку. — Ошибка кухни.
   С тарелкой в руках, словно церковный служка с блюдом для пожертвований, он шествовал через зал к служебному выходу. Макдугал потягивал свое виски.
   — Пожалуй, теперь рискну и я выпить глоточек, — сказал Уормолд. — Ради праздника.
   — Вот молодец! С водой или чистого?
   — Можно мне взять вашу воду? В мою попала муха.
   — Конечно.
   Уормолд отпил из стакана две трети и протянул его Макдугалу. Тот великодушно плеснул ему двойную порцию виски из своей фляжки.
   — Пейте, я вам потом долью. Вы от нас отстали, — сказал он.
   Уормолд снова ощущал под ногами твердую почву доверия. Он почувствовал какую-то нежность к соседу, которого несправедливо заподозрил.
   — Нам с вами надо будет увидеться еще, — сказал он.
   — Какая польза была бы от банкетов, если бы они не сближали людей друг с другом?
   — Да, не будь этого банкета, я не встретил бы ни вас, ни Картера.
   Все трое выпили снова.
   — Вы оба должны познакомиться с моей дочерью, — сказал Уормолд; от виски у него потеплело на сердце.
   — Как идут дела?
   — Не так уж плохо. Расширяем штат.
   Доктор Браун постучал по столу, призывая к тишине.
   — Надеюсь, — громко оказал Картер своим неукротимым нотвичским голосом, согревавшим сердце не хуже виски, — надеюсь, что к тостам они подадут спиртное.
   — Не надейтесь, дружище, — сказал Макдугал, — будут речи, а не тосты. И придется слушать этих ублюдков без капли алкоголя.
   — Я один из этих ублюдков, — сказал Уормолд.
   — Вы будете говорить речь?
   — В качестве старейшего члена нашего общества.
   — Очень рад, что вы дожили до этой минуты, — сказал Макдугал.
   Доктор Браун предоставил слово американскому генеральному консулу, и тот начал свою речь. Он говорил о духовных узах, связывающих демократические страны, — видно, он причислял к ним и Кубу. Торговля важна постольку, поскольку без нее нет и духовных уз, а может быть, и наоборот. Он говорил об американской помощи слаборазвитым странам, которая позволит им покупать больше товаров, а покупая больше товаров, — крепить духовные узы… Где-то в недрах гостиницы скулила собака, и метрдотель жестом приказал закрыть дверь… Американскому генеральному консулу доставило истинное удовольствие приглашение на сегодняшний обед, где он получил возможность встретить ведущих деятелей европейской торговли и таким образом укрепить духовные узы… Уормолду еще два раза подливали виски.
   — А теперь, — сказал доктор Браун, — я хочу предоставить слово старейшему члену нашего общества. Речь идет, конечно, не о его возрасте, а о долгих годах, которые он прослужил на благо европейской торговли в этом прекрасном городе, господин министр, — он поклонился другому своему соседу, смуглому косоглазому человеку, — где мы имеем честь и счастье быть вашими гостями. Вы все знаете, что я говорю о мистере Уормолде. — Он поспешно заглянул в бумажку. — О мистере Джеймсе Уормолде, гаванском представителе фирмы «Фастклинерс».
   Макдугал заметил:
   — Мы прикончили фляжку. Вот обида. Как раз, когда вам нужно выпить для храбрости.
   Картер сказал:
   — Я ехал сюда тоже не с пустыми руками, но выпил почти все в самолете. В моей фляжке остался только один стаканчик.
   — Сам бог велел отдать все, что у вас есть, нашему приятелю, — сказал Макдугал. — Ему это сейчас нужнее, чем нам.
   А доктор Браун продолжал:
   — Мистер Уормолд — символ безупречного служения своему делу, символ скромности, спокойствия, упорства и работоспособности. Враги наши часто рисуют коммерсанта горластым наглецом, который любыми средствами старается всучить бесполезный, никчемный, а то и вредный товар. Такое представление не имеет ничего общего с действительностью…
   Уормолд сказал:
   — Вот спасибо. Картер. Глоточек мне сейчас совсем не повредит.
   — Не привыкли говорить речи?
   — Да дело не только в этом.
   Он перегнулся через стол к ничем не примечательному лицу нотвичского обывателя; сейчас на этом лице будет написано желание его успокоить и веселое недоверие человека, с которым ничего подобного никогда не случалось; да. Картер был поистине якорем спасения.
   — Вы, конечно, — начал Уормолд, — не поверите ни единому моему слову… — но он и не хотел, чтобы Картер ему поверил; он хотел научиться у него неверию. Что-то ткнуло его в ногу, и, взглянув вниз, он увидел черную мордочку таксы с длинными ушами, похожими на локоны, — она выпрашивала подачку; видно, собака незаметно для официантов проскользнула через служебную дверь и спряталась под столом.
   Картер пододвинул Уормолду небольшую фляжку.
   — На двоих здесь не хватит. Пейте все.
   — Большое спасибо. Картер.
   Он отвинтил колпачок и вылил в свой стакан содержимое фляжки.
   — Самый обыкновенный «Джонни Уокер» [45]. Без всяких выдумок.
   Доктор Браун говорил:
   — Если кто-нибудь может рассказать от имени всех собравшихся о долгих годах терпеливого служения коммерсанта на благо общества — это, безусловно, мистер Уормолд, и я предоставляю ему слово.
   Картер подмигнул и поднял воображаемый бокал.
   — Г-глотайте скорей, — сказал он, — промочите г-горло.
   Уормолд поставил виски на стол.
   — Как вы сказали. Картер?
   — Я сказал, пейте быстрее.
   — Нет, вы не то сказали, Картер.
   Как он раньше не заметил этого легкого заикания на гортанных звуках? Может быть. Картер, зная за собой этот недостаток, нарочно избегал слов, которые начинались на «г», и выдавал себя лишь в те минуты, когда им владели надежда или гнев?
   — В чем дело, Уормолд?
   Уормолд опустил руку под стол, чтобы погладить собаку, и, словно ненароком, сбросил на пол стакан.
   — А вы притворялись, будто не знаете доктора!
   — Какого доктора?
   — Вы зовете его Г-гассельбахер.
   — Мистер Уормолд! — снова провозгласил на весь зал доктор Браун.
   Уормолд неуверенно поднялся на ноги. Не получив ничего более вкусного, собака лакала пролитое виски.
   Уормолд сказал:
   — Спасибо, что вы предоставили мне слово, какими бы мотивами вы ни руководствовались. — Послышался вежливый смешок, это его удивило — он не собирался шутить. — Это мое первое публичное выступление, а в какую-то минуту было похоже на то, что оно станет и моим последним.
   Он поймал взгляд Картера. Картер нахмурился. Уормолд испытывал ощущение какой-то неловкости за то, что остался жив, — словно напился в обществе. Может, он и в самом деле пьян. Он сказал:
   — Не знаю, есть ли у меня здесь друзья. Но враги есть безусловно.
   Кто-то произнес: «позор», а несколько человек рассмеялись. Если так будет продолжаться, он еще прослывет остряком.
   — В наши дни всем прямо уши прожужжали о холодной войне, но всякий коммерсант вам скажет, что война между двумя промышленными фирмами может быть очень горячей. Возьмите фирмы «Фастклинерс» и «Ньюклинерс». Между их пылесосами не больше разницы, чем между русским, немцем или англичанином. Не было бы ни конкуренции, ни войны, если бы не аппетиты кучки людей в этих фирмах, это они — зачинщики конкуренции и вражды, это они заставляют мистера Картера и меня хватать друг друга за глотку.
   Теперь уже никто не смеялся. Доктор Браун шептал что-то на ухо генеральному консулу. Уормолд поднял фляжку Картера и сказал:
   — Мистер Картер, наверно, даже не знает имени человека, пославшего его отравить меня на благо своей фирмы.
   Снова раздался смех, в нем звучало облегчение.
   — Побольше бы нам такого яду, — сказал Макдугал.
   И вдруг раздался собачий визг. Такса покинула свое убежище и метнулась к служебному выходу.
   — Макс! — закричал метрдотель. — Макс!
   Наступила тишина, потом кто-то неуверенно захихикал. Собака едва перебирала ногами. Она визжала и старалась укусить себя за грудь. Метрдотель настиг ее у двери и хотел схватить, но она взвыла, точно от боли, и вырвалась у него из рук.
   — Клюкнула лишнего, — неуверенно сказал Макдугал.
   — Простите, доктор Браун, — сказал Уормолд. — Представление окончено.
   Он поспешил за метрдотелем через служебный выход.
   — Стойте!
   — Что вам угодно?
   — Я хочу знать, куда девалась моя тарелка.
   — Что вы, сэр? Какая тарелка?
   — Вы очень беспокоились, чтобы моя тарелка не досталась кому-нибудь другому.
   — Не понимаю.
   — Вы знали, что еда была отравлена?
   — Вы хотите сказать, сэр, что пища была несвежая?
   — Я хочу сказать, что еда была отравлена, а вы изо всех сил старались спасти жизнь доктору Брауну. Но отнюдь не мне.
   — Простите, сэр, я не понимаю. Я занят. Извините.
   По длинному коридору, который вел на кухню, несся собачий вой — негромкий, отчаянный вой, прерывавшийся пронзительным визгом. Метрдотель крикнул: «Макс!» — и побежал по коридору совсем по-человечески. Он распахнул дверь на кухню.
   — Макс!
   Такса, скорчившись, лежала под столом; она подняла грустную морду и через силу поползла к метрдотелю. Человек в поварском колпаке сказал:
   — Он ничего здесь не ел. Ту тарелку мы выбросили.
   Собака свалилась у ног метрдотеля, как груда требухи.
   Метрдотель опустился рядом с ней на колени. Он повторял: «Max, mein Kind. Mein Kind» [46]. Черное тело на полу выглядело продолжением его черного фрака; собака не была плотью от плоти его, но они вполне могли быть выкроены из одного куска сукна. Вокруг теснилась кухонная прислуга.
   Черный тюбик вздрогнул, и из него, как зубная паста, полез розовый язык. Метрдотель погладил собаку и поднял взгляд на Уормолда. Глаза, в которых блестели слезы, укоряли его в том, что он стоит здесь живой, а собака околела; в душе Уормолда шевельнулось желание извиниться, но он повернулся и вышел. Дойдя до конца коридора, он бросил взгляд назад — черная фигура стояла на коленях возле черной собаки, над ними, весь в белом, склонился шеф-повар, а рядом, словно плакальщики возле свежей могилы, застыла кухонная прислуга; они держали мочалки, кастрюли и тарелки, точно венки. «Моя смерть, — подумал он, — была бы куда менее торжественной».
 
   — Я вернулся, — сказал он Беатрисе. — И не пал в бою. Я вернулся победителем. Пала собака.
 
4
   Капитан Сегура сказал:
   — Хорошо, что вы одни. У вас ведь никого нет?
   — Ни души.
   — Надеюсь, вы не возражаете? Я поставил двоих полицейских у двери, чтобы нам не помешали.
   — Как это понять — я арестован?
   — Что вы! Конечно, нет.
   — Милли и Беатриса ушли в кино. Они будут удивлены, если их не пустят домой.
   — Я задержу вас очень ненадолго. У меня к вам два дела. Одно — важное, другое — пустая формальность. Можно начать с главного?
   — Пожалуйста.
   — Я хочу, мистер Уормолд, просить у вас руки вашей дочери.
   — Неужели для этого нужно ставить часовых у дверей?
   — Так удобнее — нас никто не побеспокоит.
   — А вы уже говорили с Милли?
   — Я никогда бы себе этого не позволил, не поговорив предварительно с вами.
   — Надеюсь, даже по здешним законам, вам необходимо мое согласие на брак?
   — Этого требует не закон, а простая вежливость. Можно закурить?
   — Прошу вас! Скажите, ваш портсигар действительно из человеческой кожи?
   Капитан Сегура рассмеялся.
   — Ах, Милли, Милли. Вот насмешница! — Он прибавил уклончиво: — Неужели вы в это верите, мистер Уормолд?
   Может быть, он не любил врать в глаза; вероятно, Сегура был верующим католиком.
   — Она слишком молода для замужества, капитан.
   — У нас в стране рано выходят замуж.
   — Я уверен, что ей еще не хочется замуж.
   — Но вы могли бы повлиять на нее, мистер Уормолд.
   — Вас тут зовут Кровавым Стервятником?
   — На Кубе это лестное прозвище.
   — Да, но положение у вас непрочное. Вы, видно, нажили немало врагов.
   — Я кое-что скопил и могу обеспечить мою вдову. В этом смысле мое положение куда надежнее вашего, мистер Уормолд. Ваше дело вряд ли приносит вам большой доход, а ведь оно в любую минуту может быть прикрыто.
   — Прикрыто?
   — Я уверен, что дурных намерений у вас нет, но вокруг вас все время что-то случается. Если вам придется спешно покинуть страну, разве не лучше оставить дочь хорошо пристроенной?
   — А что случилось, капитан Сегура?
   — Разбилась машина — неважно, как это произошло. Было совершено покушение на бедного инженера Сифуэнтеса, друга министра внутренних дел. Профессор Санчес жаловался, что вы ворвались к нему в дом и угрожали ему. Ходят даже слухи, будто вы отравили собаку.
   — Я отравил собаку?
   — По-моему, это смешно. Но метрдотель гостиницы «Насьональ» говорит, что вы напоили его собаку отравленным виски. Зачем вам было давать собаке виски? Не понимаю. И он не понимает. Может быть, потому, что собака была немецкая? Ну, что вы на это скажете, мистер Уормолд?
   — Да я просто не знаю, что вам ответить.
   — Он был в ужасном состоянии, бедняга. Если бы не это, я бы его сразу выгнал — нечего морочить мне голову. Он говорит, что потом вы пришли на кухню позлорадствовать. Как это на вас непохоже, мистер Уормолд! А я-то всегда вас считал человеком гуманным. Прошу вас, скажите мне, что в этой истории нет ни капли правды…
   — Собака и в самом деле была отравлена. Виски она выпила из моего стакана. Но предназначалось это виски для меня, а не для собаки.
   — Кому же понадобилось вас травить, мистер Уормолд?
   — Не знаю.
   — Удивительная история. Еще хуже той, что рассказал метрдотель, но они опровергают друг друга. Никакого яда, видно, не было, и собака умерла своей смертью. Насколько я знаю, она была старая. Однако согласитесь, мистер Уормолд, вокруг вас все время случаются какие-то неприятности. А вы, часом, не один из тех мальчуганов, о которых я читал в английских книжках: сами-то они тихони, но подбивают на всякие проказы домового?
   — Очень может быть. А вы знаете здешних домовых?
   — Кое-кого знаю. Кажется, уже подошло время изгнать эту нечисть. Я готовлю докладную записку президенту.
   — А я в ней буду упомянут?
   — Не обязательно… Поверьте, мистер Уормолд, я скопил приличную сумму. Если со мной что-нибудь случится, Милли сможет жить в достатке. А произойдет революция — мы проживем и в Майами.
   — Зачем вы мне все это рассказываете? Ваше материальное положение меня не интересует.
   — Но так принято, мистер Уормолд. Ну, а насчет здоровья — оно у меня превосходное. Могу показать врачебное свидетельство. И с потомством все будет благополучно. Не раз проверено.
   — Вот как?
   — Да, ваша дочь может быть спокойна. О будущем наших детей я тоже позабочусь. Моя теперешняя содержанка меня никак не связывает. Я знаю, протестанты щепетильны в таких вопросах.
   — Да я не совсем протестант.
   — А ваша дочь, к счастью, католичка. Ей-богу, мистер Уормолд, это вполне подходящий брак.
   — Милли только семнадцать лет!
   — В этом возрасте легче всего рожать. Значит, вы мне разрешаете с ней поговорить?
   — А вам нужно мое разрешение?
   — Так будет куда приличнее.