Как поживает тетя Алиса? Все еще закладывает уши воском? А дядя Эдвард? Может, он уже умер? Я дожил до возраста, когда родственники умирают незаметно».
   Он заплатил по счету и на всякий случай узнал фамилию главного механика — по приезде домой полезно будет послать на проверку несколько имен, чтобы оправдать дорожные расходы.
 
   В Санта-Кларе дряхлый «хилмен» пал под ним как загнанный мул. Что-то вконец разладилось в его внутренностях; одна только Милли догадалась бы, что именно. В ближайшем гараже ему заявили, что ремонт займет несколько дней, и Уормолд решил отправиться в Сантьяго автобусом. Так было даже быстрее и безопаснее: в провинции Орьенте, где повстанцы, как всегда, хозяйничали в горах, а правительственные войска — в городах и на дорогах, движение часто прерывалось, но автобусы задерживали реже, чем частные машины.
   Он приехал в Сантьяго вечером, в безлюдную и опасную пору, когда в городе соблюдался никем не объявленный комендантский час. Лавки на площади, пристроенные к собору, были уже закрыты. Одна-единственная пара торопливо пробиралась куда-то мимо гостиницы. Вечер был влажный и душный, темная зелень ветвей тяжело свисала к земле в тусклом свете уличных фонарей, горевших вполнакала. В гостинице его встретили недоверчиво, словно были убеждены, что он чей-то шпион. Он почувствовал себя самозванцем — ведь это была гостиница для настоящих шпионов, настоящих провокаторов и настоящих повстанческих эмиссаров. В убогом баре монотонно бормотал какой-то пьяный, — совсем в манере Гертруды Стайн [18]; он твердил: «Куба есть Куба, есть Куба, есть Куба».
   На ужин Уормолду подали сухой и плоский омлет в каких-то странных пятнах, с ободранными, как у старинной рукописи, краями и кислое вино. Во время еды он написал открытку доктору Гассельбахеру. Когда бы он ни уезжал из Гаваны, он неизменно посылал Милли и доктору Гассельбахеру, а иногда даже и Лопесу дешевые открытки с изображением дешевых гостиниц, отмечая крестиком окно своей комнаты, как в детективном романе отмечают место преступления. «Сломалась машина. Все в порядке. Надеюсь вернуться в четверг». Открытка с картинкой — верный признак одиночества.
   В девять часов Уормолд отправился на поиски своего клиента. Он позабыл о том, как пустынны после наступления темноты улицы Сантьяго. За железными решетками запирались ставни, и, как в оккупированном городе, дома поворачивались спиной к прохожим. Немножко светлее было возле кино, но никто туда не ходил: по закону оно должно было оставаться открытым, однако после захода солнца туда отваживался забрести только какой-нибудь солдат или полицейский. В одном из переулков Уормолд наткнулся на военный патруль.
   Уормолд и его клиент сидели в маленькой душной комнате. Открытая дверь выходила в патио [19], где росла пальма и стояла водопроводная колонка, но снаружи было так же жарко, как и в доме. Они сидели друг против друга в качалках, раскачиваясь вперед и назад, вперед-назад и поднимая небольшой ветерок.
   В торговле застой — вперед-назад, — никто в Сантьяго не покупает электроприборов — вперед-назад, — к чему они? — вперед-назад. Тут, как нарочно, погасло электричество, и они продолжали качаться в темноте. Качнувшись не в такт, они слегка стукнулись головами.
   — Простите.
   — Виноват.
   Вперед-назад-вперед…
   Кто-то скрипнул стулом в патио.
   — Это ваша жена? — спросил Уормолд.
   — Нет. Там не должно быть никого. Мы одни.
   Уормолд качнулся вперед, качнулся назад, снова качнулся вперед, прислушиваясь к тому, как кто-то, крадучись, ходит по двору.
   — Да, конечно.
   Он ведь был в Сантьяго. В любом доме здесь мог скрываться беглец. Лучше всего было ничего не слышать, ну, а ничего не видеть было совсем просто даже тогда, когда опять загорелся неверный свет и нити накала замерцали бледным желтоватым сиянием.
   По дороге в гостиницу его остановили двое полицейских. Они спросили, что он делает так поздно на улице.
   — Но ведь сейчас только десять часов, — заметил он.
   — Что вам нужно в десять часов на улице?
   — Но ведь комендантский час не объявлен.
   Внезапно один из полицейских без всякого предупреждения хлестнул его по лицу. Уормолд был скорее удивлен, чем рассержен. Он принадлежал к людям, уважающим закон: полиция была для него естественной защитницей; схватившись рукой за щеку, он спросил:
   — Господи, что же это вы делаете?
   Второй полицейский ударил его в спину так, что он едва удержался на ногах. Шляпа его скатилась в канаву, в самую грязь.
   — Отдайте мне шляпу, — сказал он, но его ударили снова.
   Он начал было что-то говорить о британском консуле, и ему дали такого пинка, что он отлетел на другую сторону мостовой и чуть было не упал. Затем его втолкнули в какую-то дверь, и он очутился у стола, за которым спал полицейский, положив голову на руки. Он проснулся и заорал на Уормолда; «свинья» было самым мягким из его выражений.
   Уормолд сказал:
   — Я британский подданный, моя фамилия Уормолд, мой адрес в Гаване: Лампарилья, 37. Возраст — сорок пять лет, разведен с женой. Я хочу позвонить консулу…
   Человек, обозвавший его свиньей и носивший на рукаве нашивки сержанта, приказал ему предъявить паспорт.
   — Не могу. Он у меня в гостинице, в портфеле.
   Один из тех, кто его задержал, сказал со злорадством:
   — Обнаружен на улице без документов.
   — Обыщите его, — сказал сержант.
   Они извлекли его бумажник, открытку к доктору Гассельбахеру, которую он позабыл опустить, и маленькую бутылочку виски «Старый дед», купленную в баре гостиницы. Сержант долго изучал бутылочку и открытку.
   — Зачем вы носите с собой эту бутылку? — спросил он. — Что в ней такое?
   — А что в ней может быть?
   — Мятежники делают из бутылок гранаты.
   — Но не из таких же маленьких бутылочек!
   Сержант вытащил пробку, понюхал и вылил несколько капель себе на ладонь.
   — Похоже на виски, — сказал он и принялся за открытку. — Почему вы поставили крест на открытке?
   — Это окно моей комнаты.
   — Зачем вам понадобилось показывать окно вашей комнаты?
   — А почему бы нет? Просто… ну, все так делают, когда путешествуют.
   — Вы хотели, чтобы кто-то забрался к вам в окно?
   — Конечно, нет.
   — Кто такой доктор Гассельбахер?
   — Старый друг.
   — Вы ждете его в Сантьяго?
   — Нет.
   — Так зачем же вам надо показывать ему, где ваша комната?
   Уормолд начал усваивать истину, так хорошо известную всем преступникам мира, — человеку, облеченному властью, невозможно что бы то ни было объяснить. Он дерзко заявил:
   — Доктор Гассельбахер — женщина.
   — Женщина-врач! — неодобрительно воскликнул сержант.
   — Нет, доктор философии, очень красивая женщина.
   Он описал в воздухе два полушария.
   — И она приедет к вам в Сантьяго?
   — Нет, нет. Но вы-то знаете женщин, сержант. Им хочется видеть, где спит их мужчина.
   — Вы ее любовник? — Атмосфера начала проясняться. — А все-таки это не объяснение, зачем вы шатаетесь ночью по улицам.
   — Но нету же закона…
   — Закона нет, но люди осторожные сидят дома. По ночам бродят только злоумышленники.
   — Мне не спалось — я мечтал об Эмме.
   — О какой Эмме?
   — О докторе Гассельбахер.
   Сержант произнес с расстановкой:
   — Тут что-то не так. У меня на это нюх. Вы говорите неправду. Если вы любите Эмму, почему вы приехали в Сантьяго?
   — Ее муж нас подозревает.
   — У нее есть муж? No es muy agradable [20]. Вы католик?
   — Нет.
   Сержант взял со стола открытку и снова принялся ее изучать.
   — Крест на окне вашей спальни — это тоже не очень красиво. Как она объяснит это мужу?
   Уормолд быстро сообразил:
   — Ее муж слепой.
   — Опять некрасиво. Совсем некрасиво.
   — Стукнуть его еще разок? — спросил один из полицейских.
   — Погоди. Я сначала его допрошу. Вы давно знакомы с этой женщиной, Эммой Гассельбахер?.
   — Неделю.
   — Неделю? Все, что вы говорите, очень некрасиво. Вы протестант и распутник. Как вы познакомились с этой женщиной?
   — Нас познакомил капитан Сегура.
   Рука сержанта, державшая открытку, застыла в воздухе. Уормолд услышал, как у него за спиной крякнул полицейский. Все долго молчали.
   — Капитан Сегура?
   — Да.
   — Вы знаете капитана Сегуру?
   — Это приятель моей дочери.
   — А, так у вас есть дочь. Вы женаты. Это некр… — начал было он снова, но его прервал один из полицейских:
   — Он знаком с капитаном Сегурой.
   — Почем я знаю, что вы не врете?
   — Позвоните ему и проверьте.
   — Пройдет несколько часов, прежде чем я дозвонюсь до Гаваны.
   — Ночью мне из Сантьяго все равно не уехать. Я подожду в гостинице.
   — Или в одной из камер здесь, в участке.
   — Не думаю, чтобы капитану Сегуре это очень понравилось.
   Сержант задумался уже всерьез, продолжая одновременно разглядывать содержимое бумажника. Потом он приказал одному из полицейских проводить Уормолда в гостиницу и посмотреть его паспорт (сержант явно рассчитывал спасти таким путем свой престиж). Они дошли до гостиницы в неловком молчании, и только в постели Уормолд вспомнил, что открытка к доктору Гассельбахеру так и осталась на столе у сержанта. Он не придал этому никакого значения — утром пошлет другую. Как поздно человек начинает постигать все хитросплетения жизни, где иногда даже открытка может сыграть важную роль, и понимать, что нет такой мелочи, которой можно было бы пренебречь. Через три дня Уормолд сел в автобус и поехал назад в Санта-Клару; его «хилмен» был готов, и он добрался до Гаваны без всяких приключений.
 
3
   Приехав в Гавану под вечер, он нашел пачку телеграмм. Ждала его и записка от Милли: «Что это ты выкинул? Сам знаешь кто (он этого не знал) ведет себя крайне настойчиво, хотя и вполне прилично, — ты не думай. Доктор Гассельбахер срочно хочет с тобой поговорить. Целую.
   P.S. Ушла кататься верхом в Загородный клуб. Серафину снимали фотокорреспонденты. Как, по-твоему, это слава?»
   Доктор Гассельбахер мог подождать. Но две телеграммы были срочные.
   «Номер 2 от 5 марта начинается абзац А проверка Гассельбахера дала сомнительные результаты точка будьте крайне осторожны при встречах с ним сведите их к минимуму конец».
   Винсента К.Паркмена отклоняли безоговорочно. «Контакта с ним не устанавливать повторяю не устанавливать точка есть подозрения он уже завербован американской разведкой».
   Следующая телеграмма — номер 1 от 4 марта — звучала сухо: «Прошу в дальнейшем согласно инструкции в каждой телеграмме касаться только одного вопроса».
   Тон телеграммы номер 1 от 5 марта был более ободряющим: «Профессор Санчес и инженер Сифуэнтес проверены точка можете вербовать точка считаем люди с таким положением в обществе потребуют только оплаты непредвиденных расходов».
   Когда он прочел последнюю телеграмму, у него совсем отлегло от сердца: «Нижеследующее от А.О. вербовка 59200/5/1 утверждена но просим учесть намеченное вознаграждение ниже установленного европейского тарифа следует поднять до 25 повторяем 25 песо в месяц конец».
   А в это время Лопес кричал ему снизу:
   — Вас спрашивает доктор Гассельбахер.
   — Скажи, что я занят. Я позвоню ему попозже.
   — Он просит подойти сейчас же. И голос у него странный.
   Уормолд спустился вниз, к телефону. Едва взяв трубку, он услышал взволнованный и какой-то постаревший голос. Раньше он никогда не замечал, что доктор Гассельбахер — старик.
   — Прошу вас, мистер Уормолд…
   — Слушаю! Что с вами?
   — Очень вас прошу, придите ко мне сейчас же. У меня неприятности.
   — Где вы?
   — Дома.
   — А что случилось, Гассельбахер?
   — Не могу сказать по телефону.
   — Вы заболели?.. Ушиблись?..
   — Ах, если бы дело было только в этом! — сказал Гассельбахер. — Прошу вас, придите.
   За все годы их знакомства Уормолд ни разу не был у Гассельбахера дома. Они встречались в «Чудо-баре», а в день рождения Милли — в каком-нибудь ресторане; лишь однажды, когда у Уормолда был сильный жар, доктор Гассельбахер заглянул к нему на улицу Лампарилья. Был еще такой случай: как-то раз на скамейке бульвара Уормолд сидел с Гассельбахером и плакал, рассказывая о том, что мать Милли сегодня утром улетела в Майами. Дружба была прочной потому, что они держались на расстоянии; неразлучная дружба быстрее приходит к концу. Сейчас ему даже пришлось спросить у Гассельбахера его адрес.
   — Разве вы не знаете? — с удивлением спросил тот.
   — Нет.
   — Пожалуйста, приходите поскорее, — сказал Гассельбахер, — мне так тяжело одному.
   Но в этот вечерний час торопиться было невозможно. В Обиспо образовалась пробка, и только через полчаса Уормолд добрался до ничем не примечательного двенадцатиэтажного дома из белесого камня, где жил Гассельбахер. Двадцать лет назад это было ультрасовременное здание, но теперь его переросли и затмили стальные небоскребы западных кварталов. Дом этот строился во времена мебели из металлических трубок, и первое, что увидел Уормолд, когда его впустил доктор Гассельбахер, был стул из металлических трубок. Ему бросилась в глаза старая литография, изображавшая какой-то замок на Рейне.
   Доктор Гассельбахер постарел, как и его голос. И дело было не в цвете лица или волос. Его морщинистая красноватая кожа так же не могла измениться, как кожа черепахи, и ничто уже не в силах было побелить его волосы больше, чем это сделали годы. Выражение лица — вот что изменилось; растоптано было его отношение к жизни: доктор Гассельбахер перестал быть оптимистом.
   — Как хорошо, что вы пришли, мистер Уормолд, — смиренно сказал он.
   Уормолд вспомнил тот день, когда этот старик увел его с бульвара и напоил в «Чудо-баре», болтая без передышки, прижигая боль алкоголем, смехом и неистребимым оптимизмом. Теперь Уормолд спросил:
   — Что случилось?
   — Войдите, — сказал Гассельбахер.
   В гостиной, среди стульев из металлических трубок, царил хаос: здесь, видно, похозяйничал какой-то малолетний пакостник, взламывая одно, опрокидывая другое, коверкая или щадя, по какому-то бессмысленному капризу, третье. Фотографию группы молодых людей с пивными кружками в руках вытащили из рамки и разорвали в клочья; цветная репродукция «Смеющегося кавалера» висела над диваном нетронутой, но на самом диване одна из трех подушек была распорота. Содержимое шкафа было раскидано по полу, кругом валялись старые письма и счета, а среди них, точно выброшенная на сушу рыба, лежала прядь белокурых волос, перевязанная черной лентой.
   — Но почему?.. — спросил Уормолд.
   — Это еще не так страшно, — сказал Гассельбахер, — пойдемте туда.
   В маленькой комнате, где Гассельбахер устроил лабораторию, все было перевернуто вверх дном. Среди обломков еще пылала газовая горелка. Доктор Гассельбахер ее потушил. Он поднял пробирку; ее содержимое было размазано по дну раковины.
   — Вам не понять, — сказал он. — Я пытался получить бактерии из… ну, все равно из чего. Я знал, что у меня ничего не выйдет. Это была только мечта.
   Он тяжело опустился на высокий складной стул, — тот неожиданно подкосился под его тяжестью, и Гассельбахер грохнулся на пол. Кто-нибудь всегда бросит под ноги герою трагедии корку банана… Гассельбахер поднялся и отряхнул брюки.
   — Когда это случилось?
   — Мне позвонили по телефону и вызвали к больному. Я сразу почувствовал что-то неладное, но нужно было идти. Я не мог позволить себе не пойти. Когда я вернулся, я нашел то, что вы видите.
   — Кто это сделал?
   — Не знаю. Неделю назад ко мне заглянул какой-то человек. Я его никогда раньше не видел. Он попросил меня оказать ему одну услугу. Это не имело отношения к медицине. Я сказал: нет. Он спросил, на чьей стороне мои симпатии — Востока или Запада. Я пробовал отшутиться. Сказал, что они где-то посередине. — Гассельбахер добавил с укором: — Несколько недель назад и вы задали мне тот же вопрос.
   — Я ведь шутил, Гассельбахер.
   — Знаю. Простите. Хуже всего то, что они повсюду сеют подозрения. — Гассельбахер уставился в раковину. — Ребяческие мечты! Все это так, я знаю. Флеминг открыл пенициллин случайно, по вдохновению. Такая случайность невозможна без вдохновения. С пожилым врачом средней руки подобных случайностей не бывает, но им-то до этого какое дело? Какое им дело до того, что мне хотелось помечтать?
   — Ничего не понимаю. Что за всем этим кроется, как по-вашему? Что-нибудь политическое? Какой национальности был тот человек?
   — Он говорил по-английски вроде меня, с акцентом. В наши дни во всем мире люди говорят» с каким-нибудь акцентом.
   — Вы звонили в полицию?
   — Откуда я знаю, что он сам не был из полиции? — сказал доктор Гассельбахер.
   — Они что-нибудь взяли?
   — Да. Кое-какие документы.
   — Важные?
   — Не надо было их хранить. Это были старые документы, тридцатилетней давности. В молодости ввязываешься в разные дела. Нет такой жизни, которая была бы совершенно безупречной, мистер Уормолд. Но я думал, что прошлое есть прошлое. Я был слишком большим оптимистом. И вы, и я не то, что здешние люди: у нас нет исповедальни, где можно похоронить дурное прошлое.
   — Но что вы обо всем этом думаете?.. И что они могут сделать еще?
   — Занесут меня в какую-нибудь картотеку, — сказал доктор Гассельбахер. — Им надо набить себе цену. Может быть, на карточке они присвоят мне звание ученого-атомника.
   — А вы бы не смогли начать ваш опыт сначала?
   — Что ж, пожалуй, мог бы. Но я никогда не верил в него по-настоящему, а теперь все это ушло в канализационную трубу. — Он отвернул кран, чтобы ополоснуть раковину. — Я не смогу отделаться от воспоминаний об этой… гадости. То была мечта, а действительность — вот она. — Что-то похожее на поганку застряло в стоке. Гассельбахер протолкнул слизь пальцем в трубу. — Спасибо, что пришли, мистер Уормолд. Вы настоящий друг.
   — Разве я могу вам помочь?
   — Вы дали мне выговориться. Мне уже легче. Вот только из-за документов я побаиваюсь. Может быть, они пропали случайно? А может, я просто не нашел их во всем этом хаосе.
   — Давайте, я помогу вам искать.
   — Нет, мистер Уормолд. Мне не хочется, чтобы вы видели то, чего я стыжусь.
   Они выпили по две рюмки в разгромленной гостиной, и Уормолд ушел. Доктор Гассельбахер стоял на коленях под «Смеющимся кавалером» и выметал мусор из-под дивана. Захлопнув дверцу своей машины, Уормолд почувствовал, как раскаяние скребется в его сердце, словно мышь за стеной тюремной камеры. Но, даст бог, скоро он так выдрессирует свою совесть, что сможет кормить ее из рук. Удавалось же это другим — тем, кого до него вербовали в уборных, кто до него отпирал двери гостиниц чужим ключом, получал инструкции о симпатических чернилах и новом применении «Шекспира для детей» Лама. У каждой шутки есть оборотная сторона — чувства того, над кем подшутили.
   Зазвонили колокола храма Санто-Кристо, голуби взмыли с крыш прямо в золотой вечер и закружили над лотерейными лавчонками улицы О'Рейли и над банками Обиспо; мальчики и девочки в черно-белой форме, с черными ранцами, не отличимые друг от друга, как галчата, ручейками потекли из школы св.Младенцев. Возраст отделял их от мира взрослых — от мира 59200, — и их легковерие было совсем иного рода. Скоро придет домой Милли, с нежностью подумал он. Какое счастье, что она все еще верит в сказки: в непорочное зачатие, в образа святых, проливающих слезы или твердящих во мраке слова любви. Готорн и иже с ним были не менее легковерны, но они принимали за чистую монету кошмары, страшные вымыслы из фантастических романов.
   Нет, играть — так уж играть. По крайней мере он доставит им удовольствие за их деньги, он снабдит их для картотеки чем-нибудь почище экономического доклада. Уормолд набросал черновик: «Номер 1 от 8 марта абзац А начинается во время моей поездки в Сантьяго я слышал из разных источников сообщения о крупных военных сооружениях в горах Орьенте точка эти работы настолько обширны что не могут быть предназначены для борьбы с мелкими повстанческими отрядами которые там засели точка ходят слухи о расчистке больших участков точка маскируются лесными пожарами точка крестьян ряда деревень принуждают возить камень абзац Б начинается в баре гостиницы в Сантьяго познакомился с испанцем летчиком кубинской авиакомпании в состоянии сильного опьянения точка утверждает что на пути из Гаваны в Сантьяго видел обширные бетонные площадки слишком большие для любых гражданских сооружений абзац В начинается 59200/5/3 сопровождавший меня в Сантьяго взял на себя опасное поручение и зарисовал возле военного штаба в Байамо необычного вида машины отправляемые в леса точка чертежи следуют диппочтой абзац Г начинается разрешите выплатить особое вознаграждение учитывая серьезный риск которому он подвергался и временно приостановить работу над экономическими докладами в связи с тревожным и важным характером сообщений из Орьенте абзац Д начинается проверьте Рауля Домингеса кубинского пилота которого предлагаю завербовать в качестве 59200/5/4».
   Уормолд с жаром принялся зашифровывать свое послание. «Вот уж не думал, что я на это способен! 59200/5 знает свое дело», — не без гордости подумал он. Его веселое настроение заразило даже Чарльза Лама. Он остановил свой выбор на странице 217, строка 12: «Но я откину занавес и покажу вам картину. Разве она не хороша?»
   Уормолд вызвал из магазина Лопеса. Он вручил ему двадцать пять песо и сказал:
   — Вот деньги вперед за первый месяц.
   Он слишком хорошо знал Лопеса, чтобы ожидать от него благодарности за лишние пять песо, но был обескуражен, когда тот заявил:
   — Да, а на тридцать песо можно было бы жить.
   — Вы еще недовольны? Фирма вам платит большие деньги.
   — Но требует много лишней работы, — сказал Лопес.
   — Что за чушь! Какой работы?
   — Личных услуг.
   — Каких личных услуг?
   — Она, наверно, потребует много лишней работы, а иначе зачем бы вы стали платить мне двадцать пять песо?
   В денежных спорах Лопес всегда брал верх.
   — Принесите мне из магазина один «Атомный котел», — сказал Уормолд.
   — У нас только один и есть в магазине.
   — Вот и принесите его наверх.
   Лопес вздохнул.
   — Это что, личная услуга?
   — Да.
   Оставшись один, Уормолд разобрал пылесос. Потом он сел за стол и принялся тщательно снимать с него чертежи. Позже, откинувшись на спинку стула и разглядывая свои наброски пульверизатора, отсоединенного от шланга, игольчатой трубки, наконечника и патрубка, он задумался: «Уж не зашел ли я слишком далеко?» Он заметил, что позабыл проставить размеры. Проведя черту, он указал масштаб: три фута в дюйме. Потом для сравнения нарисовал рядом с наконечником человечка величиной в два дюйма. Он аккуратно одел его в темный костюм, снабдил котелком и зонтиком.
   Когда Милли вернулась в этот вечер домой, он все еще был занят своим донесением, а на столе перед ним лежала большая карта Кубы.
   — Что ты делаешь, папа?
   — Первые шаги на новом поприще.
   Она заглянула ему через плечо.
   — Ты хочешь стать писателем?
   — Да, сочинять фантастические романы.
   — Тебе будут платить много денег?
   — Прилично, если я буду очень стараться. Каждую субботу придется сочинять по рассказу.
   — А ты будешь очень знаменитый?
   — Вряд ли. Не в пример другим писателям, я уступлю всю славу моим невидимкам.
   — Невидимкам?
   — Так называют тех, кто пишет на самом деле, хотя гонорар получает знаменитость. В этом случае я буду писать на самом деле, а моя слава достанется невидимкам.
   — Но деньги-то будут платить тебе?
   — О, да.
   — Тогда я смогу купить шпоры?
   — Безусловно.
   — А как ты себя чувствуешь, папа?
   — Как никогда. У тебя, верно, здорово отлегло от души, когда ты подожгла Томаса Эрла Паркмена младшего?
   — Ну что ты ко мне с этим пристаешь? С тех пор прошло столько лет!
   — Потому что я тебя за это уважаю. А ты бы смогла поджечь его еще раз?
   — Конечно, нет. Я уже слишком большая. И потом, в старших классах нет мальчишек. Папка, скажи, а мне можно будет купить охотничью фляжку?
   — Все, что хочешь. А впрочем, погоди, что ты будешь туда наливать?
   — Лимонад.
   — Будь хорошей девочкой и принеси мне чистый лист бумаги. Инженер Сифуэнтес ужасный болтун!
 
ИНТЕРМЕДИЯ В ЛОНДОНЕ
   — Как долетели? — спросил шеф.
   — Немного помотало над Азорскими островами, — ответил Готорн.
   На этот раз он не успел снять свой светло-серый костюм; его срочно вызвали из Кингстона, а в лондонском аэропорту уже ждала машина. Он сел поближе к радиатору парового отопления и все же временами не мог унять озноб.
   — Что это за странный цветок у вас в петлице?
   Готорн совсем забыл про цветок. Он поднял руку к лацкану пиджака.
   — Это, кажется, когда-то было орхидеей, — неодобрительно заметил шеф.
   — Панамериканская авиалиния выдала нам это вчера вечером к ужину, — объяснил Готорн.
   Он вынул из петлицы мятый лиловый лоскут и бросил его в пепельницу.