Страница:
— Я помешал тебе обедать, — сказал Скоби.
— Да нет, я уже кончаю. Хочешь фруктового салата?
— Тебе давно пора поставить другой стол. Смотри, какой этот неустойчивый. — Он помолчал. — Меня все-таки назначают начальником полиции.
— Твоя жена обрадуется.
— А мне это безразлично.
— Ну нет, извини, — сказала она энергично. Элен была твердо убеждена, что страдает она одна. Он будет долго удерживаться, как Кориолан, от того, чтобы выставлять _свои_ раны напоказ, но в конце концов не выдержит; будет преувеличивать свои горести в таких выражениях, что они ему самому начнут казаться мнимыми. Что ж, подумает он тогда, может, она и права. Может, я и в самом деле не страдаю. — Ну да, начальник полиции должен быть выше всяких подозрений, — продолжала она. — Как Цезарь. — (Ее цитаты, как и правописание, не отличались особенной точностью.) — Видно, нам приходит конец.
— Ты же знаешь, что у нас с тобой не может быть конца!
— Ах, нельзя же начальнику полиции тайком держать любовницу в какой-то железной лачуге!
Шпилька была в словах «тайком держать», но разве он мог позволить себе хоть малейшее раздражение, помня ее письмо, где она предлагала себя в жертву: пусть он делает с ней, что хочет, даже выгонит! Люди не бывают героями беспрерывно; те, кто отдает все богу или любви, должны иметь право иногда, хотя бы в мыслях, взять обратно то, что они отдали. Какое множество людей вообще не совершает героических поступков, даже сгоряча. Важен поступок сам по себе.
— Если начальник полиции не может быть с тобой, значит, я не буду начальником полиции.
— Это глупо. В конце концов, какая нам от всего этого радость? — спросила она с притворной рассудительностью, и он понял, что сегодня она не в духе.
— Для меня большая, — сказал он и тут же спросил себя: что это — опять утешительная ложь? Последнее время он лгал столько, что маленькая и второстепенная ложь была не в счет.
— На часок-другой, да и то не каждый день, а когда тебе удастся улизнуть. И ты уж никогда не сможешь остаться на ночь.
Он сказал без всякой надежды:
— Ну, у меня есть всякие планы.
— Какие планы?
— Пока еще очень неопределенные.
Она сказала со всей холодностью, какую смогла на себя напустить:
— Что ж, надеюсь, ты мне сообщишь о них заранее, чтобы я подготовилась.
— Дорогая, я ведь пришел не для того, чтобы ссориться.
— Меня иногда удивляет, зачем ты вообще сюда ходишь.
— Вот сегодня я привез тебе мебель.
— Ах да, мебель.
— У меня здесь машина. Давай я свезу тебя на пляж.
— Нам нельзя показываться вместе на пляже!
— Чепуха. Луиза сейчас, по-моему, там.
— Ради Христа, избавь меня от этой самодовольной дамы! — воскликнула Элен.
— Ну хорошо. Я тебя просто покатаю на машине.
— Это безопаснее, правда?
Скоби схватил ее за плечи и сказал:
— Я не всегда думаю только о безопасности.
— А мне казалось, что всегда.
И вдруг он почувствовал, что выдержка его кончилась, — он закричал:
— Не думай, что ты одна приносишь жертвы!
С отчаянием он видел, что между ними вот-вот разразится сцена: словно смерч перед ливнем, черный, крутящийся столб скоро закроет все небо.
— Конечно, твоя работа страдает, — сказала она с ребячливым сарказмом. — То и дело урываешь для меня полчасика!
— Я потерял надежду.
— То есть как?
— Я пожертвовал будущем. Я обрек себя на вечные муки.
— Не разыгрывай, пожалуйста, мелодраму! Я не понимаю, о чем ты говоришь. Ты только что сказал мне, что будущее твое обеспечено — ты будешь начальником полиции.
— Я говорю о настоящем будущем — о вечности.
— Вот что я в тебе ненавижу — это твою религию! Ты, наверно, заразился у набожной жены. Все это такая комедия! Если бы ты в самом деле верил, тебя бы здесь не было.
— Но я верю, и все же я здесь, — сказал он с удивлением. — Ничего не могу объяснить, но это так. И я не обманываю себя, я знаю, что делаю. Когда отец Ранк приблизился к нам со святыми дарами…
Элен презрительно прервала его:
— Ты мне все это уже говорил. Брось кокетничать! Ты веришь в ад не больше, чем я!
Он схватил ее за руки и яростно их сжал.
— Нет, тебе это так легко не пройдет! Говорю тебе — я верю! Я верю, говорю тебе! Верю, что если не случится чуда, я проклят на веки вечные. Я полицейский. Я знаю, что говорю. То, что я сделал, хуже всякого убийства, убить — это ударить, зарезать, застрелить, сделано — и конец, а я несу смертельную заразу повсюду. Я никогда не смогу от нее избавиться. — Он отшвырнул ее руки, словно бросал зерна на каменный пол. — Не смей делать вид, будто я не доказал тебе свою любовь.
— Ты хочешь сказать — любовь к твоей жене. Ты боялся, что она узнает.
Злость покинула его. Он сказал:
— Любовь к вам обоим. Если бы дело было только в ней, выход был бы очень простой и ясный. — Он закрыл руками глаза, чувствуя, как в нем снова просыпается бешенство. — Я не могу видеть страданий и причиняю их беспрерывно. Я хочу уйти от всего этого, уйти совсем.
— Куда?
Бешенство и откровенность прошли; через порог снова прокралась, как шелудивый пес, хитрость.
— Да просто мне нужен отпуск. — Он добавил: — Плохо стал спать. И у меня бывает какая-то странная боль.
— Дорогой, может, ты нездоров? — Смерч, крутясь, промчался мимо; буря теперь бушевала где-то вдали, их она миновала. — Я ужасная стерва. Мне иногда становится невтерпеж, и я устала, но ведь все это чепуха. Ты был у доктора?
— На днях заеду в больницу к Тревису.
— Все говорят, что доктор Сайкс лучше.
— Нет, к Сайкс я не пойду.
Теперь истерика и злость оставили его, и он видел ее точно такой, какой она была в тот первый вечер, когда выли сирены. Он думал: господи, я не могу ее бросить. И Луизу тоже. Ты во мне не так нуждаешься, как они. У тебя есть твои праведники, твои святые, весь сонм блаженных. Ты можешь обойтись без меня.
— Давай я тебя прокачу на машине, — сказал он Элен. — Нам обоим надо подышать воздухом.
В полутьме гаража он снова взял ее за руки и поцеловал.
— Тут нет чужих глаз… Уилсон нас видеть не может. Гаррис за нами не следит. Слуги Юсефа…
— Мой дорогой, я бы завтра же с тобой рассталась, если бы знала, что это поможет.
— Это не поможет. Помнишь, я написал тебе письмо и оно потерялось? Я старался сказать там все напрямик. Так, чтобы потом нечего было остерегаться. Я писал, что люблю тебя больше, чем жену… — Он замялся. — Больше, чем бога… — Говоря это, он почувствовал за своей спиной, возле машины, чье-то дыхание. Он резко окликнул: — Кто там?
— Где, дорогой?
— Тут кто-то есть. — Он обошел машину и громко спросил: — Кто здесь! Выходи.
— Это Али, — сказала Элен.
— Что ты здесь делаешь, Али?
— Меня послала хозяйка, — отвечал Али. — Я жду здесь хозяина: сказать, что хозяйка вернулась.
Его едва было видно в темноте.
— А почему ты ждал здесь?
— Голова дурит, — сказал Али. — Я сплю, совсем немножко поспал.
— Не пугай его, — взмолилась Элен. — Он говорит правду.
— Ступай домой, Али, — приказал ему Скоби, — и скажи хозяйке, что я сейчас приду. — Он смотрел, как Али, шлепая подошвами, мелькает на залитой солнцем дороге между железными домиками. Он ни разу не обернулся.
— Не волнуйся, — сказала Элен. — Он ничего не понял.
— Али у меня пятнадцать лет, — заметил Скоби. И за все эти годы ему первый раз-было стыдно перед Али. Он вспомнил ночь после смерти Пембертона, как Али с чашкой чая в руках поддерживал его за плечи в тряском грузовике; но потом вспомнил и другое: как воровато ускользнул слуга Уилсона возле полицейского управления.
— Ему ты можешь доверять.
— Не знаю, — сказал Скоби. — Я потерял способность доверять.
Наверху спала Луиза, а Скоби сидел перед раскрытым дневником. Он записал против даты 31 октября: Начальник полиции сегодня утром сказал, что меня назначают на его место. Отвез немножко мебели Э.Р. Сообщил Луизе новости, она обрадовалась". Другая его жизнь — открытая, незамутненная, реальная — лежала у него под рукой, прочная, как римская постройка. Это была та жизнь, которую, по общему мнению, он вел: никто, читая эти записки, не мог бы себе представить ни постыдной сцены в полутемном гараже, ни встречи с португальским капитаном; ни Луизу, слепо бросающую ему в лицо горькую правду, ни Элен, обвиняющую его в лицемерии. И немудрено, думал он: я слишком стар для всех этих переживаний. Я слишком стар для жульничества. Пусть лгут молодые. У них вся жизнь впереди, чтобы вернуться к правде. Он поглядел на часы: 11:45. И записал: «Температура в 2:00 +33o». Ящерица прыгнула вверх по стене, крохотные челюсти защелкнулись, схватив мошку. Что-то царапается за дверью — бродячая собака? Он снова положил перо, в лицо ему через стол глядело одиночество. Разве можно быть одиноким, когда наверху жена, а на холме, в пятистах шагах отсюда, любовница? Однако с ним за столом, как молчаливый собеседник, сидело одиночество. Скоби казалось, что он никогда еще не был так одинок.
Теперь уж некому сказать правду. Кое-чего не должен был знать начальник полиции, кое-чего — Луиза; даже Элен и той он не мог сказать всего: ведь он принес такую жертву, чтобы не причинять ей боли, зачем же сейчас ему зря ее огорчать? Ну а что касается бога, он мог с ним разговаривать только как с врагом — такая у них была друг на друга обида. Он пошевелил на столе рукой, и казалось, будто зашевелилось и одиночество, оно коснулось кончиков его пальцев. «Ты да я, — сказало одиночество, — да мы с тобой». Если бы посторонние все о нем знали, подумал он, пожалуй, ему бы даже позавидовали: Багстер позавидовал бы, что у него есть Элен, Уилсон — что у него Луиза. «В тихом омуте…» — воскликнул бы Фрезер, плотоядно облизываясь. Им еще, пожалуй, кажется, что мне от всего этого есть какая-то корысть, мысленно удивился он, хотя вряд ли кому-нибудь на свете дано меньше, чем мне. И я не могу даже себя пожалеть: ведь я точно знаю, как я виноват. Видно, он так далеко загнал себя в пустыню, что даже кожа его приняла окраску песка.
Дверь за его спиной осторожно скрипнула. Скоби не шевельнулся. Сюда крадутся соглядатаи, думал он. Кто это — Уилсон, Гаррис, слуга Пембертона, Али?…
— Хозяин, — прошептал чей-то голос, и босая нога шлепнула по цементному полу.
— Кто это?… — спросил Скоби, не оборачиваясь. Из розовой ладони на стол упал комочек бумаги, и рука исчезла. Голос произнес:
— Юсеф сказал приходить тихо, пусть никто не видит.
— А чего Юсефу опять надо?
— Он посылает подарок, очень маленький подарок.
Дверь снова закрылась, и в комнату вернулась тишина. Одиночество сказало: «Давай прочтем вместе — ты да я».
Скоби взял комочек, он был легкий, но в середине лежало что-то твердое. Сначала Скоби не сообразил, что это такое, — наверно, камушек, положенный в записку, чтобы ее не сдуло ветром, и стал искать, где же самое письмо, которого, конечно, не оказалось — разве Юсеф кому-нибудь доверит написать такое письмо? Тогда он понял, что в бумаге бриллиант. Он ничего не понимал в драгоценных камнях, но по виду этот стоил не меньше, чем весь его долг Юсефу. Видимо, тот получил сообщение, что алмазы, посланные им на «Эсперансе», благополучно прибыли. Это не взятка, а знак благодарности, объяснил бы ему Юсеф, прижав толстую руку к своему открытому, ветреному сердцу.
Дверь распахнулась, и появился Али. Он держал за руку хныкающего парня. Али сказал:
— Этот вонючка шатался по всему дому. Пробовал двери.
— Кто ты такой? — спросил Скоби.
Парень залепетал, заикаясь от злости и страха:
— Я слуга Юсефа. Я принес хозяину письмо. — Он показал пальцем на стол, где в скомканной бумажке лежал камешек. Али перевел взгляд туда. Скоби сказал своему одиночеству: «Нам с тобой надо побыстрей шевелить мозгами!» Он спросил парня:
— Почему ты не пришел, как все люди, и не постучал в дверь? Почему ты прокрался, как вор?
Парень был худой, с грустными, добрыми глазами, как у всех племен менде. Он заявил:
— Я не вор. — Ударение на первом слове было таким незаметным, что, может быть, он и не собирался сказать дерзость. — Хозяин приказал идти очень тихо.
— Отнеси это обратно Юсефу и скажи ему, что я хотел бы знать, откуда он берет такие камни. Я думаю, что он ворует камни, и скоро все разузнаю. Ступай. На, возьми. Ну-ка, Али, выбрось его отсюда.
Али вытолкал парня в дверь, и Скоби услышал шарканье их подошв по дорожке. Что они делают, шепчутся? Он подошел к двери и крикнул им вслед:
— Скажи Юсефу, что я как-нибудь ночью к нему заеду и мы уж с ним поговорим по душам!
Он захлопнул дверь, подумав: как много знает Али. Недоверие к слуге снова забродило у него в крови, словно лихорадка. Али может меня погубить, подумал он, и не только меня, но даже их.
Он налил себе виски и взял со льда бутылку содовой. Сверху крикнула Луиза:
— Генри!
— Что, дорогая?
— Уже двенадцать?
— Около того, по-моему.
— Пожалуйста, не пей ничего после полуночи. Ты ведь помнишь про завтрашний день? — Конечно, помню, подумал он, осушая стакан; завтра первое ноября, день Всех святых, а сегодня — ночь всех усопших. Чей дух пролетит над этим бокалом? — Ты ведь пойдешь к причастию, дорогой? — И он подумал устало: когда же всему этому будет конец? Но чего мне теперь церемониться? Если уж губить душу, так губить до конца. Единственный дух, который сумело вызвать виски, было все то же одиночество: оно кивало, сидя напротив, отхлебывая из его стакана. «Следующим испытанием, — напомнило ему одиночество, — будет рождество, ночная служба, и тебе не отвертеться, никакие отговорки тебе в ту ночь не помогут, да и потом тоже… целой вереницей пойдут праздники, а обедни весной и летом потянутся бесконечной чередой». Перед глазами его возникло залитое кровью лицо, глаза, закрытые под градом ударов, откинутая набок от боли голова Христа.
— Где же ты, Тикки? — позвала Луиза как будто с тревогой, словно в лицо ей дохнуло подозрение, и он опять подумал: можно ли в самом деле доверять Али? И бездушный здравый смысл африканского побережья — тех, кто торгует, тех, кто живет за счет казны, ему подсказал: «Никогда не верь черным. В конце концов они тебя подведут. Вот у меня, например, пятнадцать лет прожил слуга…» Тени недоверия собрались вокруг него в эту ночь всех усопших.
— Сейчас, дорогая, иду. — «Тебе ведь стоит сказать только слово, — обратился он к богу, — и легионы ангелов…» Рукой, на которой было кольцо, он ударил себя по щеке и увидел, что из ссадины пошла кровь. Он крикнул Луизе: — Ты что-то сказала, дорогая?
— Да нет, я только хотела тебе напомнить, что завтра у нас такой праздник! Мы опять вместе, и тебя назначают начальником полиции… Как хорошо, Тикки!
Вот это моя награда, сказал он гордо своему одиночеству, расплескивая по столу виски, бросая вызов самым злым духам и глядя, как бог истекает кровью.
4
— Да нет, я уже кончаю. Хочешь фруктового салата?
— Тебе давно пора поставить другой стол. Смотри, какой этот неустойчивый. — Он помолчал. — Меня все-таки назначают начальником полиции.
— Твоя жена обрадуется.
— А мне это безразлично.
— Ну нет, извини, — сказала она энергично. Элен была твердо убеждена, что страдает она одна. Он будет долго удерживаться, как Кориолан, от того, чтобы выставлять _свои_ раны напоказ, но в конце концов не выдержит; будет преувеличивать свои горести в таких выражениях, что они ему самому начнут казаться мнимыми. Что ж, подумает он тогда, может, она и права. Может, я и в самом деле не страдаю. — Ну да, начальник полиции должен быть выше всяких подозрений, — продолжала она. — Как Цезарь. — (Ее цитаты, как и правописание, не отличались особенной точностью.) — Видно, нам приходит конец.
— Ты же знаешь, что у нас с тобой не может быть конца!
— Ах, нельзя же начальнику полиции тайком держать любовницу в какой-то железной лачуге!
Шпилька была в словах «тайком держать», но разве он мог позволить себе хоть малейшее раздражение, помня ее письмо, где она предлагала себя в жертву: пусть он делает с ней, что хочет, даже выгонит! Люди не бывают героями беспрерывно; те, кто отдает все богу или любви, должны иметь право иногда, хотя бы в мыслях, взять обратно то, что они отдали. Какое множество людей вообще не совершает героических поступков, даже сгоряча. Важен поступок сам по себе.
— Если начальник полиции не может быть с тобой, значит, я не буду начальником полиции.
— Это глупо. В конце концов, какая нам от всего этого радость? — спросила она с притворной рассудительностью, и он понял, что сегодня она не в духе.
— Для меня большая, — сказал он и тут же спросил себя: что это — опять утешительная ложь? Последнее время он лгал столько, что маленькая и второстепенная ложь была не в счет.
— На часок-другой, да и то не каждый день, а когда тебе удастся улизнуть. И ты уж никогда не сможешь остаться на ночь.
Он сказал без всякой надежды:
— Ну, у меня есть всякие планы.
— Какие планы?
— Пока еще очень неопределенные.
Она сказала со всей холодностью, какую смогла на себя напустить:
— Что ж, надеюсь, ты мне сообщишь о них заранее, чтобы я подготовилась.
— Дорогая, я ведь пришел не для того, чтобы ссориться.
— Меня иногда удивляет, зачем ты вообще сюда ходишь.
— Вот сегодня я привез тебе мебель.
— Ах да, мебель.
— У меня здесь машина. Давай я свезу тебя на пляж.
— Нам нельзя показываться вместе на пляже!
— Чепуха. Луиза сейчас, по-моему, там.
— Ради Христа, избавь меня от этой самодовольной дамы! — воскликнула Элен.
— Ну хорошо. Я тебя просто покатаю на машине.
— Это безопаснее, правда?
Скоби схватил ее за плечи и сказал:
— Я не всегда думаю только о безопасности.
— А мне казалось, что всегда.
И вдруг он почувствовал, что выдержка его кончилась, — он закричал:
— Не думай, что ты одна приносишь жертвы!
С отчаянием он видел, что между ними вот-вот разразится сцена: словно смерч перед ливнем, черный, крутящийся столб скоро закроет все небо.
— Конечно, твоя работа страдает, — сказала она с ребячливым сарказмом. — То и дело урываешь для меня полчасика!
— Я потерял надежду.
— То есть как?
— Я пожертвовал будущем. Я обрек себя на вечные муки.
— Не разыгрывай, пожалуйста, мелодраму! Я не понимаю, о чем ты говоришь. Ты только что сказал мне, что будущее твое обеспечено — ты будешь начальником полиции.
— Я говорю о настоящем будущем — о вечности.
— Вот что я в тебе ненавижу — это твою религию! Ты, наверно, заразился у набожной жены. Все это такая комедия! Если бы ты в самом деле верил, тебя бы здесь не было.
— Но я верю, и все же я здесь, — сказал он с удивлением. — Ничего не могу объяснить, но это так. И я не обманываю себя, я знаю, что делаю. Когда отец Ранк приблизился к нам со святыми дарами…
Элен презрительно прервала его:
— Ты мне все это уже говорил. Брось кокетничать! Ты веришь в ад не больше, чем я!
Он схватил ее за руки и яростно их сжал.
— Нет, тебе это так легко не пройдет! Говорю тебе — я верю! Я верю, говорю тебе! Верю, что если не случится чуда, я проклят на веки вечные. Я полицейский. Я знаю, что говорю. То, что я сделал, хуже всякого убийства, убить — это ударить, зарезать, застрелить, сделано — и конец, а я несу смертельную заразу повсюду. Я никогда не смогу от нее избавиться. — Он отшвырнул ее руки, словно бросал зерна на каменный пол. — Не смей делать вид, будто я не доказал тебе свою любовь.
— Ты хочешь сказать — любовь к твоей жене. Ты боялся, что она узнает.
Злость покинула его. Он сказал:
— Любовь к вам обоим. Если бы дело было только в ней, выход был бы очень простой и ясный. — Он закрыл руками глаза, чувствуя, как в нем снова просыпается бешенство. — Я не могу видеть страданий и причиняю их беспрерывно. Я хочу уйти от всего этого, уйти совсем.
— Куда?
Бешенство и откровенность прошли; через порог снова прокралась, как шелудивый пес, хитрость.
— Да просто мне нужен отпуск. — Он добавил: — Плохо стал спать. И у меня бывает какая-то странная боль.
— Дорогой, может, ты нездоров? — Смерч, крутясь, промчался мимо; буря теперь бушевала где-то вдали, их она миновала. — Я ужасная стерва. Мне иногда становится невтерпеж, и я устала, но ведь все это чепуха. Ты был у доктора?
— На днях заеду в больницу к Тревису.
— Все говорят, что доктор Сайкс лучше.
— Нет, к Сайкс я не пойду.
Теперь истерика и злость оставили его, и он видел ее точно такой, какой она была в тот первый вечер, когда выли сирены. Он думал: господи, я не могу ее бросить. И Луизу тоже. Ты во мне не так нуждаешься, как они. У тебя есть твои праведники, твои святые, весь сонм блаженных. Ты можешь обойтись без меня.
— Давай я тебя прокачу на машине, — сказал он Элен. — Нам обоим надо подышать воздухом.
В полутьме гаража он снова взял ее за руки и поцеловал.
— Тут нет чужих глаз… Уилсон нас видеть не может. Гаррис за нами не следит. Слуги Юсефа…
— Мой дорогой, я бы завтра же с тобой рассталась, если бы знала, что это поможет.
— Это не поможет. Помнишь, я написал тебе письмо и оно потерялось? Я старался сказать там все напрямик. Так, чтобы потом нечего было остерегаться. Я писал, что люблю тебя больше, чем жену… — Он замялся. — Больше, чем бога… — Говоря это, он почувствовал за своей спиной, возле машины, чье-то дыхание. Он резко окликнул: — Кто там?
— Где, дорогой?
— Тут кто-то есть. — Он обошел машину и громко спросил: — Кто здесь! Выходи.
— Это Али, — сказала Элен.
— Что ты здесь делаешь, Али?
— Меня послала хозяйка, — отвечал Али. — Я жду здесь хозяина: сказать, что хозяйка вернулась.
Его едва было видно в темноте.
— А почему ты ждал здесь?
— Голова дурит, — сказал Али. — Я сплю, совсем немножко поспал.
— Не пугай его, — взмолилась Элен. — Он говорит правду.
— Ступай домой, Али, — приказал ему Скоби, — и скажи хозяйке, что я сейчас приду. — Он смотрел, как Али, шлепая подошвами, мелькает на залитой солнцем дороге между железными домиками. Он ни разу не обернулся.
— Не волнуйся, — сказала Элен. — Он ничего не понял.
— Али у меня пятнадцать лет, — заметил Скоби. И за все эти годы ему первый раз-было стыдно перед Али. Он вспомнил ночь после смерти Пембертона, как Али с чашкой чая в руках поддерживал его за плечи в тряском грузовике; но потом вспомнил и другое: как воровато ускользнул слуга Уилсона возле полицейского управления.
— Ему ты можешь доверять.
— Не знаю, — сказал Скоби. — Я потерял способность доверять.
***
Наверху спала Луиза, а Скоби сидел перед раскрытым дневником. Он записал против даты 31 октября: Начальник полиции сегодня утром сказал, что меня назначают на его место. Отвез немножко мебели Э.Р. Сообщил Луизе новости, она обрадовалась". Другая его жизнь — открытая, незамутненная, реальная — лежала у него под рукой, прочная, как римская постройка. Это была та жизнь, которую, по общему мнению, он вел: никто, читая эти записки, не мог бы себе представить ни постыдной сцены в полутемном гараже, ни встречи с португальским капитаном; ни Луизу, слепо бросающую ему в лицо горькую правду, ни Элен, обвиняющую его в лицемерии. И немудрено, думал он: я слишком стар для всех этих переживаний. Я слишком стар для жульничества. Пусть лгут молодые. У них вся жизнь впереди, чтобы вернуться к правде. Он поглядел на часы: 11:45. И записал: «Температура в 2:00 +33o». Ящерица прыгнула вверх по стене, крохотные челюсти защелкнулись, схватив мошку. Что-то царапается за дверью — бродячая собака? Он снова положил перо, в лицо ему через стол глядело одиночество. Разве можно быть одиноким, когда наверху жена, а на холме, в пятистах шагах отсюда, любовница? Однако с ним за столом, как молчаливый собеседник, сидело одиночество. Скоби казалось, что он никогда еще не был так одинок.
Теперь уж некому сказать правду. Кое-чего не должен был знать начальник полиции, кое-чего — Луиза; даже Элен и той он не мог сказать всего: ведь он принес такую жертву, чтобы не причинять ей боли, зачем же сейчас ему зря ее огорчать? Ну а что касается бога, он мог с ним разговаривать только как с врагом — такая у них была друг на друга обида. Он пошевелил на столе рукой, и казалось, будто зашевелилось и одиночество, оно коснулось кончиков его пальцев. «Ты да я, — сказало одиночество, — да мы с тобой». Если бы посторонние все о нем знали, подумал он, пожалуй, ему бы даже позавидовали: Багстер позавидовал бы, что у него есть Элен, Уилсон — что у него Луиза. «В тихом омуте…» — воскликнул бы Фрезер, плотоядно облизываясь. Им еще, пожалуй, кажется, что мне от всего этого есть какая-то корысть, мысленно удивился он, хотя вряд ли кому-нибудь на свете дано меньше, чем мне. И я не могу даже себя пожалеть: ведь я точно знаю, как я виноват. Видно, он так далеко загнал себя в пустыню, что даже кожа его приняла окраску песка.
Дверь за его спиной осторожно скрипнула. Скоби не шевельнулся. Сюда крадутся соглядатаи, думал он. Кто это — Уилсон, Гаррис, слуга Пембертона, Али?…
— Хозяин, — прошептал чей-то голос, и босая нога шлепнула по цементному полу.
— Кто это?… — спросил Скоби, не оборачиваясь. Из розовой ладони на стол упал комочек бумаги, и рука исчезла. Голос произнес:
— Юсеф сказал приходить тихо, пусть никто не видит.
— А чего Юсефу опять надо?
— Он посылает подарок, очень маленький подарок.
Дверь снова закрылась, и в комнату вернулась тишина. Одиночество сказало: «Давай прочтем вместе — ты да я».
Скоби взял комочек, он был легкий, но в середине лежало что-то твердое. Сначала Скоби не сообразил, что это такое, — наверно, камушек, положенный в записку, чтобы ее не сдуло ветром, и стал искать, где же самое письмо, которого, конечно, не оказалось — разве Юсеф кому-нибудь доверит написать такое письмо? Тогда он понял, что в бумаге бриллиант. Он ничего не понимал в драгоценных камнях, но по виду этот стоил не меньше, чем весь его долг Юсефу. Видимо, тот получил сообщение, что алмазы, посланные им на «Эсперансе», благополучно прибыли. Это не взятка, а знак благодарности, объяснил бы ему Юсеф, прижав толстую руку к своему открытому, ветреному сердцу.
Дверь распахнулась, и появился Али. Он держал за руку хныкающего парня. Али сказал:
— Этот вонючка шатался по всему дому. Пробовал двери.
— Кто ты такой? — спросил Скоби.
Парень залепетал, заикаясь от злости и страха:
— Я слуга Юсефа. Я принес хозяину письмо. — Он показал пальцем на стол, где в скомканной бумажке лежал камешек. Али перевел взгляд туда. Скоби сказал своему одиночеству: «Нам с тобой надо побыстрей шевелить мозгами!» Он спросил парня:
— Почему ты не пришел, как все люди, и не постучал в дверь? Почему ты прокрался, как вор?
Парень был худой, с грустными, добрыми глазами, как у всех племен менде. Он заявил:
— Я не вор. — Ударение на первом слове было таким незаметным, что, может быть, он и не собирался сказать дерзость. — Хозяин приказал идти очень тихо.
— Отнеси это обратно Юсефу и скажи ему, что я хотел бы знать, откуда он берет такие камни. Я думаю, что он ворует камни, и скоро все разузнаю. Ступай. На, возьми. Ну-ка, Али, выбрось его отсюда.
Али вытолкал парня в дверь, и Скоби услышал шарканье их подошв по дорожке. Что они делают, шепчутся? Он подошел к двери и крикнул им вслед:
— Скажи Юсефу, что я как-нибудь ночью к нему заеду и мы уж с ним поговорим по душам!
Он захлопнул дверь, подумав: как много знает Али. Недоверие к слуге снова забродило у него в крови, словно лихорадка. Али может меня погубить, подумал он, и не только меня, но даже их.
Он налил себе виски и взял со льда бутылку содовой. Сверху крикнула Луиза:
— Генри!
— Что, дорогая?
— Уже двенадцать?
— Около того, по-моему.
— Пожалуйста, не пей ничего после полуночи. Ты ведь помнишь про завтрашний день? — Конечно, помню, подумал он, осушая стакан; завтра первое ноября, день Всех святых, а сегодня — ночь всех усопших. Чей дух пролетит над этим бокалом? — Ты ведь пойдешь к причастию, дорогой? — И он подумал устало: когда же всему этому будет конец? Но чего мне теперь церемониться? Если уж губить душу, так губить до конца. Единственный дух, который сумело вызвать виски, было все то же одиночество: оно кивало, сидя напротив, отхлебывая из его стакана. «Следующим испытанием, — напомнило ему одиночество, — будет рождество, ночная служба, и тебе не отвертеться, никакие отговорки тебе в ту ночь не помогут, да и потом тоже… целой вереницей пойдут праздники, а обедни весной и летом потянутся бесконечной чередой». Перед глазами его возникло залитое кровью лицо, глаза, закрытые под градом ударов, откинутая набок от боли голова Христа.
— Где же ты, Тикки? — позвала Луиза как будто с тревогой, словно в лицо ей дохнуло подозрение, и он опять подумал: можно ли в самом деле доверять Али? И бездушный здравый смысл африканского побережья — тех, кто торгует, тех, кто живет за счет казны, ему подсказал: «Никогда не верь черным. В конце концов они тебя подведут. Вот у меня, например, пятнадцать лет прожил слуга…» Тени недоверия собрались вокруг него в эту ночь всех усопших.
— Сейчас, дорогая, иду. — «Тебе ведь стоит сказать только слово, — обратился он к богу, — и легионы ангелов…» Рукой, на которой было кольцо, он ударил себя по щеке и увидел, что из ссадины пошла кровь. Он крикнул Луизе: — Ты что-то сказала, дорогая?
— Да нет, я только хотела тебе напомнить, что завтра у нас такой праздник! Мы опять вместе, и тебя назначают начальником полиции… Как хорошо, Тикки!
Вот это моя награда, сказал он гордо своему одиночеству, расплескивая по столу виски, бросая вызов самым злым духам и глядя, как бог истекает кровью.
4
Сразу было видно, что Юсеф допоздна заработался в своей конторе на пристани. Белый двухэтажный домик стоял у деревянного причала на самом краю Африки, как раз за военными складами горючего, и в окне, выходившим в город, из-под занавески блеснула полоска света. Когда Скоби пробирался туда между ящиками, полицейский отдал ему честь.
— Все спокойно, капрал?
— Все спокойно, начальник.
— Вы обошли порт со стороны негритянского квартала?
— Да, начальник. Все спокойно, начальник. — Он ответил так быстро, что сразу стало видно: он лжет.
— Портовые крысы уже за работой, а?
— Нет, нет, начальник. Везде тихо, как в могиле. — Избитая, книжная фраза показывала, что полицейский воспитывался в миссионерской школе.
— Ну что ж, спокойной ночи.
— Спокойной ночи, начальник.
Скоби пошел дальше. Он уже давно не видел Юсефа — с той самой ночи, когда сириец его шантажировал, — и вдруг почувствовал странное влечение к своему мучителю. Белый домик притягивал его, как магнит; казалось, там — единственная близкая ему душа, единственный человек, которому он мог доверять. По крайней мере, этот шантажист знал его, как никто; он мог посидеть с этим толстым нелепым человеком и рассказать ему всю правду, без утайки. В непривычном для Скоби мире лжи шантажист чувствовал себя как рыба в воде, он знал тут все ходы и выходы, мог посоветоваться, даже помочь… Из-за большого ящика появился Уилсон. Фонарик Скоби осветил его лицо, как географическую карту.
— Уилсон! — удивился Скоби. — Поздно же вы разгуливаете.
— Да, — согласился Уилсон, и Скоби с огорчением подумал: как он меня ненавидит!
— У вас есть пропуск на пристань?
— Да.
— Держитесь подальше от той части, которая примыкает к негритянскому кварталу. Одному там ходить опасно. Из носа кровь больше не идет?
— Нет, — сказал Уилсон. Он и не думал трогаться с места — у него была манера вечно загораживать дорогу, так что приходилось его обходить.
— Что ж, спокойной ночи, Уилсон. Загляните к нам, Луиза…
— Я ее люблю, Скоби.
— Я это заметил. И вы ей нравитесь, Уилсон.
— А я ее люблю, — повторил Уилсон. Он подергал брезент, прикрывавший ящик. — Разве вам понять, что это значит!
— Что именно?
— Любовь. Вы никого не любите, кроме себя, подлец вы этакий!
— У вас расходились нервы, Уилсон. Это климат. Вам надо полежать.
— Вы бы не вели себя так, если бы ее любили.
По черной воде с невидимого корабля донеслись звуки патефона — надрывно звучала модная песенка. Часовой кого-то окликнул, и тот ответил паролем. Скоби опустил фонарик, теперь он освещал только противомоскитные сапоги Уилсона.
— Любовь не такая простая штука, как вы думаете, Уилсон, — сказал он. — Вы начитались стихов.
— А что бы вы сделали, если бы я ей все сказал… насчет миссис Ролт?
— Но вы ведь ей уже сказали, Уилсон. То, что вы об этом думаете. Однако она предпочитает мою версию.
— Смотрите, Скоби, я до вас доберусь.
— Вы думаете, Луизе будет лучше?
— Со мной она будет счастлива! — простодушно похвастал Уилсон дрогнувшим голосом, который перенес Скоби на пятнадцать лет назад и напомнил ему человека куда моложе, чем тот замаранный субъект, который разговаривал сейчас с Уилсоном на берегу моря, прислушиваясь к тихому плеску воды о деревянный причал.
Скоби негромко сказал:
— Да, вы постараетесь. Я знаю, вы постараетесь. Может быть… — Но он и сам не знал, как договорить фразу, какое слабое утешение приберег он для Уилсона — оно смутно промелькнуло у него в мозгу и исчезло. Вдруг его охватило раздражение против этой долговязой «романтической» фигуры там, у ящика, — он просто невежда, хотя и знает так много. Скоби сказал: — Пока что мне бы хотелось, чтобы вы перестали за мной шпионить.
— Это моя обязанность, — признался Уилсон, и сапоги его задвигались в луче фонарика.
— Все, что вы пытаетесь выяснить, ничего не стоит.
Скоби оставил Уилсона возле склада горючего и пошел дальше. Когда он поднимался по ступенькам в контору Юсефа, он оглянулся и увидел в темноте густую черную тень — там стоял Уилсон, смотрел ему вслед и ненавидел. Он вернется домой и напишет донесение: «В 23:25 я заметил майора Скоби, который явно направлялся на заранее назначенное свидание…»
Скоби постучался и вошел. Юсеф полулежал за столом, положив на него ноги, и диктовал чернокожему конторщику. Не прерывая фразы «…пятьсот рулонов в клетку, семьсот пятьдесят с ведерками на песочном фоне, шестьсот рулонов искусственного шелка в горошек», он поглядел на Скоби с надеждой и тревогой. Потом резко приказал конторщику:
— Убирайся. Но потом вернись. Скажи слуге, чтобы никого не впускал. — Он снял ноги со стола, приподнялся и протянул дряблую руку. — Добро пожаловать, майор Скоби. — Но рука упала, как ненужная тряпка. — Вы впервые почтили мою контору своим присутствием, майор Скоби.
— Да я толком не знаю, зачем я сюда пришел, Юсеф.
— Мы так давно не виделись. — Юсеф сел и устало подпер огромную голову огромной, как тарелка, ладонью. — Время для разных людей течет по-разному: для кого медленно, для кого быстро. Все зависит от их симпатии друг к другу.
— На этот счет у сирийцев, наверно, есть стихи.
— Есть, майор Скоби, — живо подтвердил Юсеф.
— Вам бы дружить не со мной, а с Уилсоном, Юсеф. Он любит стихи. У меня прозаическая душа.
— Выпьете виски, майор Скоби?
— Не откажусь.
Он сидел по другую сторону письменного стола; между ними возвышался неизменный синий сифон.
— Как поживает миссис Скоби?
— Зачем вы послали мне бриллиант, Юсеф?
— Я ваш должник, майор Скоби.
— Ну нет, это неправда. Вы расплатились со мной сполна той бумажкой.
— Я изо всех сил стараюсь забыть все это дело. Я уговариваю себя, что это была просто дружеская услуга и ничего больше.
— Стоит ли лгать самому себе, Юсеф? Себя ведь не обманешь.
— Майор Скоби, если бы я чаще с вами встречался, я стал бы лучше. — В стаканах зашипела содовая, и Юсеф с жадностью выпил. — Сердцем чувствую, майор Скоби, что вы встревожены, огорчены… Я всегда мечтал, что вы придете ко мне в трудную минуту.
— А ведь было время, когда я смеялся над мыслью, что могу к вам прийти.
— У нас в Сирии есть притча про льва и мышь…
— У нас она тоже есть, Юсеф. Но я никогда не считал вас мышью, да и сам я не лев. Вот уж никак не лев!
— Вы встревожены из-за миссис Ролт. И вашей жены. Правда, майор Скоби?
— Да.
— Передо мной вам нечего стыдиться, майор Скоби. У меня было в жизни немало неприятностей из-за женщин. Теперь мне легче, я многому научился. Я научился плевать на все, майор Скоби. Я говорю обеим: «Мне плевать на все. Я сплю, с кем хочу. Не нравится — не живи со мной. А мне плевать». И они с этим мирятся, майор Скоби. — Юсеф вздохнул, глядя на свое виски. — Иногда я даже предпочел бы, чтобы они не мирились.
— Я на очень многое пошел, Юсеф, чтобы моя жена ничего не подозревала.
— Я знаю, на что вы пошли, майор Скоби.
— Нет, всего вы не знаете. История с алмазами — это еще чепуха по сравнению…
— С чем?
— Вы не поймете. Но дело в том, что теперь знает еще один человек — Али.
— Но вы ведь доверяете Али?
— Кажется, доверяю. Но он знает и про вас. Он вошел вчера и видел бриллиант. Ваш слуга был очень неосторожен.
Крупная, широкая рука шевельнулась на столе.
— Я займусь моим слугой, не откладывая.
— Слуга Уилсона — сводный брат Али. Они друг с другом видятся.
— Вот это нехорошо, — сказал Юсеф.
Теперь Скоби выложил все свои тревоги, все, кроме самой главной. У него было странное чувство, будто первый раз в жизни он переложил свое бремя на чужие плечи. И Юсеф взвалил на себя это бремя, он явно взвалил его на себя. Поднявшись со стула, он пододвинул свою громадную тушу к окну и стал разглядывать зеленую штору, словно там был нарисован пейзаж. Он поднес руку ко рту и стал грызть ногти — щелк, щелк, щелк, зубы его прикусывали каждый ноготь поочередно. Потом он принялся за другую руку.
— Не думаю, чтобы тут было что-нибудь серьезное, — сказал Скоби. Его охватило беспокойство; казалось, он нечаянно пустил в ход мощную машину и теперь не мог уже с ней совладать.
— Плохо, когда не доверяешь, — сказал Юсеф. — Слуг надо иметь таких, которым доверяешь. Ты о них всегда должен знать больше, чем они о тебе. — В этом для него, видимо, и состояло доверие.
— Я всегда ему доверял, — сказал Скоби.
Юсеф поглядел на свои обкусанные ногти.
— Не беспокойтесь, — сказал он. — Я не хочу, чтобы вы беспокоились. Предоставьте это дело мне, майор Скоби. Я выясню, можете ли вы ему доверять. — Он неожиданно объявил: — Я о вас позабочусь.
— Каким образом? — Меня это даже не возмутило, подумал Скоби не без удивления. Обо мне позаботятся, и я чувствую себя спокойно, как ребенок на руках у няньки.
— Только ни о чем не спрашивайте, майор Скоби. На этот раз предоставьте все мне. Я в таких делах знаю толк.
Отойдя от окна, Юсеф перевел взгляд на Скоби: глаза его, как задвижки на телескопе, были пустые и блестящие. Он сказал, ласково взмахнув широкой, влажной рукой:
— Вы только напишите вашему слуге записочку, майор Скоби, и попросите его прийти сюда. Я с ним поговорю. Мой слуга отнесет ему записку.
— Но Али не умеет читать.
— Тем лучше. Вы пошлете с моим слугой какой-нибудь знак, что он от вас. Ваше кольцо с печаткой.
— Что вы хотите сделать, Юсеф?
— Я хочу вам помочь, майор Скоби. Вот и все.
Медленно, неохотно Скоби стал снимать с пальца кольцо.
— Он прожил у меня пятнадцать лет. До сих пор я ему всегда доверял.
— Вот увидите, — сказал Юсеф, — все будет в полном порядке. — Он подставил ладонь, чтобы взять кольцо, и руки их соприкоснулись; это было похоже на рукопожатие заговорщиков. — Напишите несколько слов.
— Кольцо не слезает, — сказал Скоби. Он почувствовал какое-то странное нежелание его снимать. — Да в общем это не нужно. Он и так придет, если ваш слуга скажет, что я его зову.
— Не думаю. Они не любят ходить по ночам в порт.
— Ничего с ним не случится. Он ведь будет не один. С ним пойдет ваш слуга.
— Да, да, это конечно. И все же, по-моему, если вы ему что-нибудь пошлете в доказательство, что это не ловушка… Слуге Юсефа верят не больше, чем самому Юсефу…
— Пусть он тогда придет завтра.
— Нет, лучше сегодня, — сказал Юсеф.
Скоби пошарил в карманах и задел пальцем разорванные четки.
— Все спокойно, капрал?
— Все спокойно, начальник.
— Вы обошли порт со стороны негритянского квартала?
— Да, начальник. Все спокойно, начальник. — Он ответил так быстро, что сразу стало видно: он лжет.
— Портовые крысы уже за работой, а?
— Нет, нет, начальник. Везде тихо, как в могиле. — Избитая, книжная фраза показывала, что полицейский воспитывался в миссионерской школе.
— Ну что ж, спокойной ночи.
— Спокойной ночи, начальник.
Скоби пошел дальше. Он уже давно не видел Юсефа — с той самой ночи, когда сириец его шантажировал, — и вдруг почувствовал странное влечение к своему мучителю. Белый домик притягивал его, как магнит; казалось, там — единственная близкая ему душа, единственный человек, которому он мог доверять. По крайней мере, этот шантажист знал его, как никто; он мог посидеть с этим толстым нелепым человеком и рассказать ему всю правду, без утайки. В непривычном для Скоби мире лжи шантажист чувствовал себя как рыба в воде, он знал тут все ходы и выходы, мог посоветоваться, даже помочь… Из-за большого ящика появился Уилсон. Фонарик Скоби осветил его лицо, как географическую карту.
— Уилсон! — удивился Скоби. — Поздно же вы разгуливаете.
— Да, — согласился Уилсон, и Скоби с огорчением подумал: как он меня ненавидит!
— У вас есть пропуск на пристань?
— Да.
— Держитесь подальше от той части, которая примыкает к негритянскому кварталу. Одному там ходить опасно. Из носа кровь больше не идет?
— Нет, — сказал Уилсон. Он и не думал трогаться с места — у него была манера вечно загораживать дорогу, так что приходилось его обходить.
— Что ж, спокойной ночи, Уилсон. Загляните к нам, Луиза…
— Я ее люблю, Скоби.
— Я это заметил. И вы ей нравитесь, Уилсон.
— А я ее люблю, — повторил Уилсон. Он подергал брезент, прикрывавший ящик. — Разве вам понять, что это значит!
— Что именно?
— Любовь. Вы никого не любите, кроме себя, подлец вы этакий!
— У вас расходились нервы, Уилсон. Это климат. Вам надо полежать.
— Вы бы не вели себя так, если бы ее любили.
По черной воде с невидимого корабля донеслись звуки патефона — надрывно звучала модная песенка. Часовой кого-то окликнул, и тот ответил паролем. Скоби опустил фонарик, теперь он освещал только противомоскитные сапоги Уилсона.
— Любовь не такая простая штука, как вы думаете, Уилсон, — сказал он. — Вы начитались стихов.
— А что бы вы сделали, если бы я ей все сказал… насчет миссис Ролт?
— Но вы ведь ей уже сказали, Уилсон. То, что вы об этом думаете. Однако она предпочитает мою версию.
— Смотрите, Скоби, я до вас доберусь.
— Вы думаете, Луизе будет лучше?
— Со мной она будет счастлива! — простодушно похвастал Уилсон дрогнувшим голосом, который перенес Скоби на пятнадцать лет назад и напомнил ему человека куда моложе, чем тот замаранный субъект, который разговаривал сейчас с Уилсоном на берегу моря, прислушиваясь к тихому плеску воды о деревянный причал.
Скоби негромко сказал:
— Да, вы постараетесь. Я знаю, вы постараетесь. Может быть… — Но он и сам не знал, как договорить фразу, какое слабое утешение приберег он для Уилсона — оно смутно промелькнуло у него в мозгу и исчезло. Вдруг его охватило раздражение против этой долговязой «романтической» фигуры там, у ящика, — он просто невежда, хотя и знает так много. Скоби сказал: — Пока что мне бы хотелось, чтобы вы перестали за мной шпионить.
— Это моя обязанность, — признался Уилсон, и сапоги его задвигались в луче фонарика.
— Все, что вы пытаетесь выяснить, ничего не стоит.
Скоби оставил Уилсона возле склада горючего и пошел дальше. Когда он поднимался по ступенькам в контору Юсефа, он оглянулся и увидел в темноте густую черную тень — там стоял Уилсон, смотрел ему вслед и ненавидел. Он вернется домой и напишет донесение: «В 23:25 я заметил майора Скоби, который явно направлялся на заранее назначенное свидание…»
Скоби постучался и вошел. Юсеф полулежал за столом, положив на него ноги, и диктовал чернокожему конторщику. Не прерывая фразы «…пятьсот рулонов в клетку, семьсот пятьдесят с ведерками на песочном фоне, шестьсот рулонов искусственного шелка в горошек», он поглядел на Скоби с надеждой и тревогой. Потом резко приказал конторщику:
— Убирайся. Но потом вернись. Скажи слуге, чтобы никого не впускал. — Он снял ноги со стола, приподнялся и протянул дряблую руку. — Добро пожаловать, майор Скоби. — Но рука упала, как ненужная тряпка. — Вы впервые почтили мою контору своим присутствием, майор Скоби.
— Да я толком не знаю, зачем я сюда пришел, Юсеф.
— Мы так давно не виделись. — Юсеф сел и устало подпер огромную голову огромной, как тарелка, ладонью. — Время для разных людей течет по-разному: для кого медленно, для кого быстро. Все зависит от их симпатии друг к другу.
— На этот счет у сирийцев, наверно, есть стихи.
— Есть, майор Скоби, — живо подтвердил Юсеф.
— Вам бы дружить не со мной, а с Уилсоном, Юсеф. Он любит стихи. У меня прозаическая душа.
— Выпьете виски, майор Скоби?
— Не откажусь.
Он сидел по другую сторону письменного стола; между ними возвышался неизменный синий сифон.
— Как поживает миссис Скоби?
— Зачем вы послали мне бриллиант, Юсеф?
— Я ваш должник, майор Скоби.
— Ну нет, это неправда. Вы расплатились со мной сполна той бумажкой.
— Я изо всех сил стараюсь забыть все это дело. Я уговариваю себя, что это была просто дружеская услуга и ничего больше.
— Стоит ли лгать самому себе, Юсеф? Себя ведь не обманешь.
— Майор Скоби, если бы я чаще с вами встречался, я стал бы лучше. — В стаканах зашипела содовая, и Юсеф с жадностью выпил. — Сердцем чувствую, майор Скоби, что вы встревожены, огорчены… Я всегда мечтал, что вы придете ко мне в трудную минуту.
— А ведь было время, когда я смеялся над мыслью, что могу к вам прийти.
— У нас в Сирии есть притча про льва и мышь…
— У нас она тоже есть, Юсеф. Но я никогда не считал вас мышью, да и сам я не лев. Вот уж никак не лев!
— Вы встревожены из-за миссис Ролт. И вашей жены. Правда, майор Скоби?
— Да.
— Передо мной вам нечего стыдиться, майор Скоби. У меня было в жизни немало неприятностей из-за женщин. Теперь мне легче, я многому научился. Я научился плевать на все, майор Скоби. Я говорю обеим: «Мне плевать на все. Я сплю, с кем хочу. Не нравится — не живи со мной. А мне плевать». И они с этим мирятся, майор Скоби. — Юсеф вздохнул, глядя на свое виски. — Иногда я даже предпочел бы, чтобы они не мирились.
— Я на очень многое пошел, Юсеф, чтобы моя жена ничего не подозревала.
— Я знаю, на что вы пошли, майор Скоби.
— Нет, всего вы не знаете. История с алмазами — это еще чепуха по сравнению…
— С чем?
— Вы не поймете. Но дело в том, что теперь знает еще один человек — Али.
— Но вы ведь доверяете Али?
— Кажется, доверяю. Но он знает и про вас. Он вошел вчера и видел бриллиант. Ваш слуга был очень неосторожен.
Крупная, широкая рука шевельнулась на столе.
— Я займусь моим слугой, не откладывая.
— Слуга Уилсона — сводный брат Али. Они друг с другом видятся.
— Вот это нехорошо, — сказал Юсеф.
Теперь Скоби выложил все свои тревоги, все, кроме самой главной. У него было странное чувство, будто первый раз в жизни он переложил свое бремя на чужие плечи. И Юсеф взвалил на себя это бремя, он явно взвалил его на себя. Поднявшись со стула, он пододвинул свою громадную тушу к окну и стал разглядывать зеленую штору, словно там был нарисован пейзаж. Он поднес руку ко рту и стал грызть ногти — щелк, щелк, щелк, зубы его прикусывали каждый ноготь поочередно. Потом он принялся за другую руку.
— Не думаю, чтобы тут было что-нибудь серьезное, — сказал Скоби. Его охватило беспокойство; казалось, он нечаянно пустил в ход мощную машину и теперь не мог уже с ней совладать.
— Плохо, когда не доверяешь, — сказал Юсеф. — Слуг надо иметь таких, которым доверяешь. Ты о них всегда должен знать больше, чем они о тебе. — В этом для него, видимо, и состояло доверие.
— Я всегда ему доверял, — сказал Скоби.
Юсеф поглядел на свои обкусанные ногти.
— Не беспокойтесь, — сказал он. — Я не хочу, чтобы вы беспокоились. Предоставьте это дело мне, майор Скоби. Я выясню, можете ли вы ему доверять. — Он неожиданно объявил: — Я о вас позабочусь.
— Каким образом? — Меня это даже не возмутило, подумал Скоби не без удивления. Обо мне позаботятся, и я чувствую себя спокойно, как ребенок на руках у няньки.
— Только ни о чем не спрашивайте, майор Скоби. На этот раз предоставьте все мне. Я в таких делах знаю толк.
Отойдя от окна, Юсеф перевел взгляд на Скоби: глаза его, как задвижки на телескопе, были пустые и блестящие. Он сказал, ласково взмахнув широкой, влажной рукой:
— Вы только напишите вашему слуге записочку, майор Скоби, и попросите его прийти сюда. Я с ним поговорю. Мой слуга отнесет ему записку.
— Но Али не умеет читать.
— Тем лучше. Вы пошлете с моим слугой какой-нибудь знак, что он от вас. Ваше кольцо с печаткой.
— Что вы хотите сделать, Юсеф?
— Я хочу вам помочь, майор Скоби. Вот и все.
Медленно, неохотно Скоби стал снимать с пальца кольцо.
— Он прожил у меня пятнадцать лет. До сих пор я ему всегда доверял.
— Вот увидите, — сказал Юсеф, — все будет в полном порядке. — Он подставил ладонь, чтобы взять кольцо, и руки их соприкоснулись; это было похоже на рукопожатие заговорщиков. — Напишите несколько слов.
— Кольцо не слезает, — сказал Скоби. Он почувствовал какое-то странное нежелание его снимать. — Да в общем это не нужно. Он и так придет, если ваш слуга скажет, что я его зову.
— Не думаю. Они не любят ходить по ночам в порт.
— Ничего с ним не случится. Он ведь будет не один. С ним пойдет ваш слуга.
— Да, да, это конечно. И все же, по-моему, если вы ему что-нибудь пошлете в доказательство, что это не ловушка… Слуге Юсефа верят не больше, чем самому Юсефу…
— Пусть он тогда придет завтра.
— Нет, лучше сегодня, — сказал Юсеф.
Скоби пошарил в карманах и задел пальцем разорванные четки.