Страница:
Итак, росту в моей сопернице – назовем ее Коротышкой – не больше ста пятидесяти сантиметров, телосложение скорее плотное, а пузо больше похоже на запаску от «Хаммера», надетую на талию. И, увы, «Севен» смотрятся на ней не очень. Не хочу показаться слишком тщеславной или самоуверенной, но пока что я уверенно лидирую.
Коротышка искоса оглядывает меня.
– А какой у вас срок? – спрашивает она меня прокурорским тоном. Правила номер два и три: в решающий момент схватки предпринимаются все возможные ходы, необходимые для точного определения срока беременности противника, после чего собственный срок объявляется настолько большим, насколько это необходимо для оправдания той толщины, которой вы на настоящий момент достигли. (Примечание: после родов начинает действовать обратное правило. Возраст ребенка необходимо округлять в сторону уменьшения, чтобы оправдать ту толщину, которой вы до сих пор обладаете.)
– Скоро пятнадцать недель, – отвечаю я таким тоном, как будто играла в эту игру всю свою жизнь.
– А-а-а, – говорит Коротышка тоном «ну-тогда-все-понятно». – А у меня в пятницу будет девятнадцать недель.
Неплохой ход, милочка, думаю я, только я на это не куплюсь. Сегодня у нас суббота, значит, восемнадцать недель у нее было только вчера, так что получается, что ее срок больше моего меньше чем на три с половиной недели – соответственно, она проиграла, окончательно и бесповоротно. В правилах четко говорится, что, если вас с противником разделяет срок по крайней мере в месяц и противник выглядит так же или лучше, чем вы, игра закончена. Конец.
Я смотрю в зеркало, где проносится дивный образ меня, дающей Коротышке пинка под зад, а потом на нее, чтобы дать ей понять, что я знаю, что мы обе знаем, что я победила одним поворотом назад и поправлением складочки на джинсах, которые, даже будучи размера S, свободно висят на моей заднице.
Но, похоже, я недооценила спортивные качества Коротышки, потому что она пытается нанести мне удар ниже пояса.
– Знаете, – говорит она, – я бы не покупала этот размер. Сейчас они хорошо сидят, но вы ведь еще будете набирать вес, так что вряд ли они налезут через несколько недель. У вас даже живот еще не виден.
Я смотрю на Шерри, у которой в должностной инструкции наверняка значится обязанность рефери, и она взмахом флажка останавливает игру:
– На самом деле, если они сейчас хорошо сидят, вы, скорее всего, сможете проносить их почти до конца. По ногам они не узкие, а если у вас ноги до сих пор не пополнели, дальше они вряд ли будут полнеть.
Всегда добивайтесь того, чтобы ваши слова звучали как можно более авторитетно во всех вопросах, касающихся беременности и прибавки в весе, даже если вы не имеете ни малейшего понятия, о чем говорите. Чтобы гарантировать покупку, уверяйте клиентку, что она прибавляет в весе намного меньше, чем другие женщины, которых вы встречали, или, в качестве альтернативы, что она явно не будет продолжать прибавлять в весе.
Я кидаю на Коротышку многозначительный взгляд и объявляю о своей победе.
– Я возьму две пары, – говорю я Шерри и неспешно выплываю из магазина.
Когда я вхожу в дом, Зоя сидит на стуле в прихожей, ожидая моего возвращения. Если я говорю, что она сидит, это не значит, что она лежит, свернувшись клубочком, как это делает большинство собак. Я имею в виду, что она именно сидит как человек, прислонившись спиной к стулу, как будто отдыхает и читает газету. Иногда мне ужасно интересно, что происходит в доме, когда нас нет. Нисколько не удивлюсь, если узнаю, что она приглашает на покер соседских мопсов.
Я ставлю на пол сумки и иду приласкать ее, но когда подхожу, она кивает головой в сторону моих новых приобретений.
– Че у тебя там? – говорит она все тем же ворчливым голосом.
Ну, слава богу. Я уже начала думать, не померещилось ли мне в прошлый раз. Я ухмыляюсь:
– А это у меня новые стильные беременные джинсики.
Она спрыгивает со стула и идет посмотреть.
– Хм-м. – Судя по голосу, ее мои джинсы нисколько не впечатлили. – Папа будет в бешенстве.
Я хмыкаю.
– Папа не будет в бешенстве. Он только делает вид, что он в бешенстве. Не беспокойся, я знаю, как сладить с папой.
Когда я говорю, что «знаю, как сладить с папой», я имею в виду нашу семейную игру, которая заключается в том, что я трачу на одежду больше, чем ему бы хотелось, а он на меня сердится. Происходит она следующим образом: я покупаю гору новых шмоток, а он первым делом спрашивает, сколько они стоили. Я сообщаю ему цену, он начинает песни и пляски на вечную тему, что я загоню нас в долговую яму, после чего я устраиваю демонстрацию моделей и обещаю, что, если ему не понравится хоть одна из них, я все возвращаю в магазин. Разумеется, мы оба знаем, что, когда я скачу вокруг него полуголая, ему нравится все, что на мне надето, а после секса ему это нравится еще больше, так что мне ни разу не приходилось возвращать вещи в магазин. Я всегда обещаю больше так не делать, а через месяц игра повторяется.
Зоя пожимает плечами – если, конечно, это можно так назвать. Она все-таки стоит на четырех лапах, так что скорее поднимает голову, чем пожимает плечами, но я вижу, что имеется в виду.
– Посмотрим, – говорит она. – Кстати, ты растолстела. Последила бы за углеводами.
Вот так. Теперь я должна это выслушивать от своей собаки?
– Для информации: я не растолстела. Я беременна. Когда ты молчала, ты мне больше нравилась. Я и не думала, что ты такая сука.
Она опять разевает пасть и высовывает язык, так что кажется, будто она улыбается.
– Элементарно, Ватсон. Откуда, по-твоему, пошло это ваше словечко?
Только этого мне не хватало. Умная сука. Но тут она слышит чьи-то шаги и, заливаясь лаем во всю глотку, выносится на улицу.
Когда Эндрю наконец приходит домой, наигравшись в гольф, я успеваю перемерить все новые джинсы со всеми имеющимися туфлями, и мне срочно требуются зрители. Так что, как только он переступает порог, я хватаю его за руку и тащу наверх в спальню.
– Я сегодня купила обалденные беременные джинсы, – говорю я. – Давай садись. Я хочу тебе показать.
Зная, что в такой ситуации лучше не спорить, он включает телевизор и садится в кресло у кровати. Я исчезаю в гардеробной и надеваю первую пару джинсов. Волосы собираю в сексуальный растрепанный хвостик и кладу свежий слой блеска для губ. К показу готова.
Представьте картину – я вальяжно выплываю из гардеробной, обнаженная по пояс, в новеньких «Севен», сидящих аккуратно под моим круглым животиком, и в черных сапожках от Гуччи на диких шпильках – ох, как я их люблю, в них я такая стройная и даже, можно сказать, высокая. Подиумным шагом я дохожу до Эндрю и поворачиваюсь, чтобы он мог насладиться видом со всех сторон.
– Ну и как? – спрашиваю я. – Здорово, правда? Это «Севен».
– Да-а-а, – говорит он. – Хорошие. А что это у них за резинка?
– Это не резинка. Это эластичный пояс. Вместо молнии и пуговиц, чтобы живот мог расти.
– А-а-а, – говорит он, кивая головой.
Обычно на этом этапе показа новых моделей он уже заваливает меня на пол и срывает с меня все, что я для него намоделировала. Но сейчас, похоже, его это нисколько не возбудило. Собственно, он уже и не смотрит на меня, а увлеченно слушает про историю строительства моста Золотые Ворота по каналу Дискавери.
Мне ничего не остается делать, как признать, что моя обычная тактика здесь не работает. Чертов шарик, выпирающий из моего живота, действует, как криптонит на Супермена, – Эндрю не чувствует моих чар, и с этим ничего не поделаешь. Ладно, думаю я, Супермен не сдавался, и от меня не дождетесь.
Я выхватываю у него пульт и выключаю телевизор.
– Я еще не закончила, – говорю я.
– О-о-о, – говорит он. – Еще что-то есть?
Я кидаю на него многозначительный взгляд и возвращаюсь в гардеробную. Надеваю джинсы «Белла Даль», но не загибаю, как в магазине, а натягиваю до упора, чтобы он увидел, как это работает. Но когда в конце подиума я совершаю свой фирменный разворот, он оказывается в полном ужасе.
– Они тебе до сисек достают, – говорит он.
– Так и должны, – говорю я, отгибая их вниз. – Живот вырастет, и они будут как раз, а пока я их буду вот так подгибать.
– Если их так подгибать, смотри, какая у тебя фигня под рубашкой получается.
Занесите в протокол: оскорбительные действия, приведшие к потере позитивного настроя по отношению к собственной внешности. Я надуваю губы:
– Ну, тогда я не понимаю, чего ты от меня хочешь. Мне нужны джинсы. Ни одни из моих старых больше на меня не налезают.
Он закрывает глаза – закрывает глаза! – и кривит лицо, как будто только что увидел что-то такое омерзительное, что и описать нельзя.
– Я хочу, чтобы ты отнесла их обратно. Я, знаешь ли, не готов видеть тебя в таком виде. «Севен» – хорошие, но эти – просто ужас. Извини, – и он снова включает телевизор.
Bay, думаю я. Значит, так мы обращаемся с беременной женой. Вот вышла бы сейчас из гардеробной Коротышка, тогда бы он увидел разницу. Но вместо нее выходит Зоя и запрыгивает к нему на кровать, устраиваясь поудобнее в ворохе подушек.
– Хорошо, – говорю я. – Я отнесу их назад.
Он снова смотрит на меня, поглядывая одним глазом в телевизор:
– И сколько они стоили?
Не двигая головой, Зоя тоже переводит взгляд на меня. Я не обращаю на нее внимания.
– За эти и две пары «Севен» – примерно шесть. Эндрю хватает пульт от TiVo и нажимает на паузу.
– Шесть чего – шесть сотен? – вопит он. – Ты потратила шесть сотен на три пары джинсов? Я думал, тебе на всю беременность этого хватит!
Я смотрю на него в полном ужасе. Он издевается надо мной? И это человек, чья мать в восьмидесятых спокойно выкладывала две штуки за сумочку от Шанель, не усомнившись ни на секунду. Он прекрасно знает, сколько стоят нормальные вещи: ему просто не хочется верить, что я их действительно могу купить.
– Эндрю, – говорю я возмущенным тоном типа «да-как-ты-смеешь-сволочь». – Пожалуйста, не надо так. Одежда для беременных стоит дорого, и, нравится тебе это или нет, мне нужно что-то носить. Мне нужно в чем-то ходить на работу, мне нужно в чем-то ходить в гости и мне нужно в чем-то ходить дома. Но теперь можешь не беспокоиться. Теперь я в курсе, насколько привлекательной я тебе в них кажусь, так что я пенни больше не потрачу.
Реву. Опять. Но Эндрю уже повернулся к телевизору, отключившись от меня где-то на этапе «в чем-то ходить на работу», так что он этого даже не замечает. Я иду обратно в свою гардеробную, Зоя спрыгивает с кровати и семенит за мной.
– Заткнись, – говорю я, грозно тыкая в нее указательным пальцем. – Я не хочу этого слышать.
Она пожимает плечами и поворачивает обратно, явно намереваясь подлезть к Эндрю, чтоб почесать пузичко. Предательница.
Не прекращая всхлипывать, я стягиваю джинсы и укладываю их обратно в пакет, а из-за двери мне продолжают рассказывать об инженерном чуде моста Золотые Ворота.
Когда мы добираемся до ресторана, Джон и Джули уже сидят за столом и ждут нас. Опаздываем мы, потому что я никак не могла найти блузку, которая прикрывала бы эластичный пояс моих новых джинсов, опять рыдала и выкидывала на кровать все мои кофточки, пока Эндрю с Зоей прятались на кухне.
– Ой, Лара! – пищит Джули при виде меня. – Какие милые джинсики. Ты в них шикарно выглядишь.
Я смотрю на Эндрю с презрительной ухмылкой. После неудавшейся попытки соблазнения четыре часа назад я не сказала ему ни слова и твердо намерена продолжать тактику молчания в комбинации с саркастическими примечаниями и взглядами «какой-ты-гад-я-тебя-ненавижу».
Кстати, живот у Джули огромный. Огромный-огромный. В остальном она выглядит прекрасно, руки и ноги остались тоненькими – вот только непонятно, это из-за того, что по контрасту с ядерным зарядом в средней части корпуса все остальное кажется маленьким, или потому что весь жир собрался в одной точке? Ей осталось еще пять недель, но она уверена, что будет рожать раньше.
– Нервничаешь? – спрашиваю я. Сама-то я нервничаю. Мне для этого хватает одного ее вида.
– Да не очень, – говорит она. – Мы ходим на предродовую подготовку, и я присутствовала на родах всех своих племянников, так что, по-моему, я знаю, чего ждать. И я каждый день смотрю «Роды по-настоящему». – Она понижает голос до шепота. – Я вообще-то никому не говорила, не хочу сглазить, но я подала заявку на участие в шоу.
– Ты – чего? – говорю я.
Сама-то я это шоу так и не посмотрела – руки не доходили, и даже не записывала его на TiVo, но, если судить по описаниям Джули, я совершенно уверена, что более тупого шоу я в жизни не видела.
– Подала заявку. Это будет супер – моя беременность и роды моего первого ребенка в профессиональной записи в телешоу. Как будто документальный фильм про себя. – Она видит, что выражение ужаса так и не сошло с моего лица, и пытается настаивать: – Да ладно тебе, ты представь, как ты смотришь все это через двадцать лет вместе с ребенком – супер!
Не супер. Никакой не супер. Я бы повесилась, если бы моя мама захотела посмотреть со мной эти сопли и слюни.
– Джул, подожди, но ведь это будет по телевизору. Люди будут смотреть, как ты пыхтишь и тужишься... Черт, Джул, они и промежность снимают? То есть, ты хочешь сказать, тебя это не смущает?
Она закатывает глаза:
– Перестань, это же дневная передача. Никого голым не показывают. Они снимают от шеи и выше, а я буду на обезболивающих, так что вряд ли буду орать и корчиться. Это будет здорово. Это будет весело.
Я сижу и думаю, что, если это действительно произойдет, я не знаю, захочу ли я, чтобы мы оставались друзьями. Как у меня могут быть друзья, которые делают такие вещи? Это так же отвратительно – нет, это еще более отвратительно, чем иметь в друзьях участницу шоу «Холостяк» и смотреть по телевизору, как она на всю страну «влюбляется» в мужика, которого знает двадцать минут, потом – как он приходит знакомиться с ее родителями и как они сидят за столом в гостиной, а она задает ему дикие вопросы типа того, как он ее оценивает в сравнении с остальными тремя девицами и что он думает о выпавшей на его долю удаче – быть избранным Холостяком и уехать в Айдахо, или Небраску, или откуда там еще берутся двадцатитрехлетние девахи, которые хотят выйти замуж, очень хотят выйти замуж, умирают как хотят выйти замуж за этого мужика и уже видят себя, двадцатитрехлетних, в роли миссис Холостяк или Матери Детей Холостяка. Да. Однозначно, это еще более отвратительно.
– А твоих друзей они будут снимать? – спрашиваю я.
– Думаю, нет, хотя не знаю. Все зависит от того, как мы организуем вечеринку перед родами. Если я их приглашу – наверное, ты в кадр тоже попадешь. Но, по-моему, лучше снять это в более интимном варианте, только я и Джон. А ты как думаешь?
– Я думаю, что это полное безумие, но это твое дело. Я понимаю, что задела ее лучшие чувства, и мы обе молча пялимся в меню.
Я не представляю, что заказать. Пасты совсем не хочется, но больше мне здесь ничего не подходит. После того несчастного случая с курочкой вся птица вызывает у меня стойкое отвращение. И рыба тоже. И практически все красное мясо, кроме хорошо прожаренных гамбургеров, обильно политых кетчупом. О, и манго! От манго у меня начинается отрыжка. Наверное, от этих дурацких волокон. Ладно, деваться некуда, остается паста.
Захлопываю меню и поворачиваюсь обратно к Джули.
Надо разрядить обстановку. Надо использовать эту естественную паузу в разговоре и сменить тему. Надо рассказать Джули про магазин, и про Коротышку, и про то, каким засранцем оказался мой муж, и про неисчезающую выпуклость живота. Но я не могу. Я просто не могу.
– Сама мысль о родах мне кажется омерзительной, – говорю я. – Я не понимаю, почему тебе хочется, чтобы весь мир видел тебя такой... я не знаю, как сказать... такой примитивной.
Джули смотрит на меня так, будто я только что заказала на обед запеченное бескостное филе младенца.
– Мне нравится, что это так примитивно, – произносит она с глубокой обидой в голосе. – Я считаю, что это красиво. Знаешь, если убрать деньги, одежду, украшения, краску для волос и все-все-все, мы будем такими же, как пещерные женщины, и роды – единственное, что нам об этом напоминает. Мне бы хотелось иметь достаточно сил, чтобы рожать без обезболивающих. Я преклоняюсь перед женщинами, которые сами рожают. Это так... по-настоящему. Как подумаешь, что женщины тысячи лет рожали детей одним и тем же способом, – это же чудо! Магия!
Да, да, да. Магия-шмагия.
– Не старайся, не убеждает, – говорю я. – Тысячи лет руки-ноги ампутировали без ничего, кроме глотка бренди и деревяшки в зубы, чтобы язык не прикусить, и что-то я не вижу, чтобы на эту процедуру выстраивалась очередь. Не хочешь же ты сказать, что, если бы пещерной женщине предложили теплую кровать и обезболивающие, она бы не согласилась в ту же секунду. Давай по-честному – ты же не можешь не согласиться, что рожать уже просто неприлично.
Только сейчас до меня доходит, что Эндрю с Джоном замолкли, в ресторане вдруг стало совершенно тихо, и в этой тишине я во всю глотку выкрикиваю свой манифест. Люди за соседними столиками молча смотрят на меня, наверняка удивляясь, почему эта отвратительная толстуха наезжает на невинную беременную даму со своими гнусными инсинуациями. Эндрю, облокотившись о край стола, прячет лицо в ладонях.
– Впрочем, это мое личное мнение, – говорю я громко, чтобы всем было слышно. – Тебя это ни к чему не обязывает, делай как хочешь.
Думаю, такой натиск притомил Джули. Обычно, когда я говорю всякие гадости, в ответ мне достается только сочувственная улыбка «бедная-девочка-ты-не-можешь-так-думать», но на этот раз я ее, кажется, вывела из себя. Нет, погодите – все как обычно. Сочувственная улыбка.
– Знаешь, Лара, – говорит она. – Говорят, у счастливых мам – счастливые дети. Тебе будет намного легче, если ты просто сдашься и примешь все, как оно есть. Чем больше ты сопротивляешься, тем больше будет нервов и злости, а я верю, что ребенок изнутри прекрасно чувствует, что происходит с его матерью.
Нет, милочка. Вечными истинами ты меня не прошибешь.
– Понятно, – говорю я, – ну, раз я такая вредная и не собираюсь сдаваться, значит, и ребенок у меня выйдет вредный, так получается?
Эндрю поднимает голову и в ужасе смотрит на меня, тряся годовой, а я посылаю ему взгляд, ясно говорящий: лучше даже не пробуй высказывать мне сейчас свое мнение, а то пожалеешь. Он вздымает глаза к потолку, наверное, чтобы спросить Бога, за что ему опять эти испытания.
Впрочем, возможно, Джули и права, и я своему ребенку порчу нервную систему на всю жизнь. Типа яблочко от яблоньки недалеко падает. Хотя, если честно, мы ведь не выбираем, какой яблонькой родиться. С Джули все понятно – это яблоня «голден делишес», однозначно. Джон – яблонька маленькая и нежная, вроде «макинтош». Эндрю, наверное, «гранни смит» – хороший сорт, хотя для некоторых кисловат, ну а я – я, разумеется, дичок. Тут и вопросов быть не может. Интересно, что может получиться при скрещивании «гранни смит» и дичка? Это значит, что к моим ногам посыплется кислый зеленый дичок, или как?
Хорошо, прямо сейчас, на середине срока, я готова принять резолюцию. Начиная с этого момента, ради своего нерожденного ребенка и ради своего психического здоровья я намерена попытаться быть милой. Или, по крайней мере, более милой. Не может быть, чтобы это было совсем непереносимо тяжело.
11
Коротышка искоса оглядывает меня.
– А какой у вас срок? – спрашивает она меня прокурорским тоном. Правила номер два и три: в решающий момент схватки предпринимаются все возможные ходы, необходимые для точного определения срока беременности противника, после чего собственный срок объявляется настолько большим, насколько это необходимо для оправдания той толщины, которой вы на настоящий момент достигли. (Примечание: после родов начинает действовать обратное правило. Возраст ребенка необходимо округлять в сторону уменьшения, чтобы оправдать ту толщину, которой вы до сих пор обладаете.)
– Скоро пятнадцать недель, – отвечаю я таким тоном, как будто играла в эту игру всю свою жизнь.
– А-а-а, – говорит Коротышка тоном «ну-тогда-все-понятно». – А у меня в пятницу будет девятнадцать недель.
Неплохой ход, милочка, думаю я, только я на это не куплюсь. Сегодня у нас суббота, значит, восемнадцать недель у нее было только вчера, так что получается, что ее срок больше моего меньше чем на три с половиной недели – соответственно, она проиграла, окончательно и бесповоротно. В правилах четко говорится, что, если вас с противником разделяет срок по крайней мере в месяц и противник выглядит так же или лучше, чем вы, игра закончена. Конец.
Я смотрю в зеркало, где проносится дивный образ меня, дающей Коротышке пинка под зад, а потом на нее, чтобы дать ей понять, что я знаю, что мы обе знаем, что я победила одним поворотом назад и поправлением складочки на джинсах, которые, даже будучи размера S, свободно висят на моей заднице.
Но, похоже, я недооценила спортивные качества Коротышки, потому что она пытается нанести мне удар ниже пояса.
– Знаете, – говорит она, – я бы не покупала этот размер. Сейчас они хорошо сидят, но вы ведь еще будете набирать вес, так что вряд ли они налезут через несколько недель. У вас даже живот еще не виден.
Я смотрю на Шерри, у которой в должностной инструкции наверняка значится обязанность рефери, и она взмахом флажка останавливает игру:
– На самом деле, если они сейчас хорошо сидят, вы, скорее всего, сможете проносить их почти до конца. По ногам они не узкие, а если у вас ноги до сих пор не пополнели, дальше они вряд ли будут полнеть.
Всегда добивайтесь того, чтобы ваши слова звучали как можно более авторитетно во всех вопросах, касающихся беременности и прибавки в весе, даже если вы не имеете ни малейшего понятия, о чем говорите. Чтобы гарантировать покупку, уверяйте клиентку, что она прибавляет в весе намного меньше, чем другие женщины, которых вы встречали, или, в качестве альтернативы, что она явно не будет продолжать прибавлять в весе.
Я кидаю на Коротышку многозначительный взгляд и объявляю о своей победе.
– Я возьму две пары, – говорю я Шерри и неспешно выплываю из магазина.
Когда я вхожу в дом, Зоя сидит на стуле в прихожей, ожидая моего возвращения. Если я говорю, что она сидит, это не значит, что она лежит, свернувшись клубочком, как это делает большинство собак. Я имею в виду, что она именно сидит как человек, прислонившись спиной к стулу, как будто отдыхает и читает газету. Иногда мне ужасно интересно, что происходит в доме, когда нас нет. Нисколько не удивлюсь, если узнаю, что она приглашает на покер соседских мопсов.
Я ставлю на пол сумки и иду приласкать ее, но когда подхожу, она кивает головой в сторону моих новых приобретений.
– Че у тебя там? – говорит она все тем же ворчливым голосом.
Ну, слава богу. Я уже начала думать, не померещилось ли мне в прошлый раз. Я ухмыляюсь:
– А это у меня новые стильные беременные джинсики.
Она спрыгивает со стула и идет посмотреть.
– Хм-м. – Судя по голосу, ее мои джинсы нисколько не впечатлили. – Папа будет в бешенстве.
Я хмыкаю.
– Папа не будет в бешенстве. Он только делает вид, что он в бешенстве. Не беспокойся, я знаю, как сладить с папой.
Когда я говорю, что «знаю, как сладить с папой», я имею в виду нашу семейную игру, которая заключается в том, что я трачу на одежду больше, чем ему бы хотелось, а он на меня сердится. Происходит она следующим образом: я покупаю гору новых шмоток, а он первым делом спрашивает, сколько они стоили. Я сообщаю ему цену, он начинает песни и пляски на вечную тему, что я загоню нас в долговую яму, после чего я устраиваю демонстрацию моделей и обещаю, что, если ему не понравится хоть одна из них, я все возвращаю в магазин. Разумеется, мы оба знаем, что, когда я скачу вокруг него полуголая, ему нравится все, что на мне надето, а после секса ему это нравится еще больше, так что мне ни разу не приходилось возвращать вещи в магазин. Я всегда обещаю больше так не делать, а через месяц игра повторяется.
Зоя пожимает плечами – если, конечно, это можно так назвать. Она все-таки стоит на четырех лапах, так что скорее поднимает голову, чем пожимает плечами, но я вижу, что имеется в виду.
– Посмотрим, – говорит она. – Кстати, ты растолстела. Последила бы за углеводами.
Вот так. Теперь я должна это выслушивать от своей собаки?
– Для информации: я не растолстела. Я беременна. Когда ты молчала, ты мне больше нравилась. Я и не думала, что ты такая сука.
Она опять разевает пасть и высовывает язык, так что кажется, будто она улыбается.
– Элементарно, Ватсон. Откуда, по-твоему, пошло это ваше словечко?
Только этого мне не хватало. Умная сука. Но тут она слышит чьи-то шаги и, заливаясь лаем во всю глотку, выносится на улицу.
Когда Эндрю наконец приходит домой, наигравшись в гольф, я успеваю перемерить все новые джинсы со всеми имеющимися туфлями, и мне срочно требуются зрители. Так что, как только он переступает порог, я хватаю его за руку и тащу наверх в спальню.
– Я сегодня купила обалденные беременные джинсы, – говорю я. – Давай садись. Я хочу тебе показать.
Зная, что в такой ситуации лучше не спорить, он включает телевизор и садится в кресло у кровати. Я исчезаю в гардеробной и надеваю первую пару джинсов. Волосы собираю в сексуальный растрепанный хвостик и кладу свежий слой блеска для губ. К показу готова.
Представьте картину – я вальяжно выплываю из гардеробной, обнаженная по пояс, в новеньких «Севен», сидящих аккуратно под моим круглым животиком, и в черных сапожках от Гуччи на диких шпильках – ох, как я их люблю, в них я такая стройная и даже, можно сказать, высокая. Подиумным шагом я дохожу до Эндрю и поворачиваюсь, чтобы он мог насладиться видом со всех сторон.
– Ну и как? – спрашиваю я. – Здорово, правда? Это «Севен».
– Да-а-а, – говорит он. – Хорошие. А что это у них за резинка?
– Это не резинка. Это эластичный пояс. Вместо молнии и пуговиц, чтобы живот мог расти.
– А-а-а, – говорит он, кивая головой.
Обычно на этом этапе показа новых моделей он уже заваливает меня на пол и срывает с меня все, что я для него намоделировала. Но сейчас, похоже, его это нисколько не возбудило. Собственно, он уже и не смотрит на меня, а увлеченно слушает про историю строительства моста Золотые Ворота по каналу Дискавери.
Мне ничего не остается делать, как признать, что моя обычная тактика здесь не работает. Чертов шарик, выпирающий из моего живота, действует, как криптонит на Супермена, – Эндрю не чувствует моих чар, и с этим ничего не поделаешь. Ладно, думаю я, Супермен не сдавался, и от меня не дождетесь.
Я выхватываю у него пульт и выключаю телевизор.
– Я еще не закончила, – говорю я.
– О-о-о, – говорит он. – Еще что-то есть?
Я кидаю на него многозначительный взгляд и возвращаюсь в гардеробную. Надеваю джинсы «Белла Даль», но не загибаю, как в магазине, а натягиваю до упора, чтобы он увидел, как это работает. Но когда в конце подиума я совершаю свой фирменный разворот, он оказывается в полном ужасе.
– Они тебе до сисек достают, – говорит он.
– Так и должны, – говорю я, отгибая их вниз. – Живот вырастет, и они будут как раз, а пока я их буду вот так подгибать.
– Если их так подгибать, смотри, какая у тебя фигня под рубашкой получается.
Занесите в протокол: оскорбительные действия, приведшие к потере позитивного настроя по отношению к собственной внешности. Я надуваю губы:
– Ну, тогда я не понимаю, чего ты от меня хочешь. Мне нужны джинсы. Ни одни из моих старых больше на меня не налезают.
Он закрывает глаза – закрывает глаза! – и кривит лицо, как будто только что увидел что-то такое омерзительное, что и описать нельзя.
– Я хочу, чтобы ты отнесла их обратно. Я, знаешь ли, не готов видеть тебя в таком виде. «Севен» – хорошие, но эти – просто ужас. Извини, – и он снова включает телевизор.
Bay, думаю я. Значит, так мы обращаемся с беременной женой. Вот вышла бы сейчас из гардеробной Коротышка, тогда бы он увидел разницу. Но вместо нее выходит Зоя и запрыгивает к нему на кровать, устраиваясь поудобнее в ворохе подушек.
– Хорошо, – говорю я. – Я отнесу их назад.
Он снова смотрит на меня, поглядывая одним глазом в телевизор:
– И сколько они стоили?
Не двигая головой, Зоя тоже переводит взгляд на меня. Я не обращаю на нее внимания.
– За эти и две пары «Севен» – примерно шесть. Эндрю хватает пульт от TiVo и нажимает на паузу.
– Шесть чего – шесть сотен? – вопит он. – Ты потратила шесть сотен на три пары джинсов? Я думал, тебе на всю беременность этого хватит!
Я смотрю на него в полном ужасе. Он издевается надо мной? И это человек, чья мать в восьмидесятых спокойно выкладывала две штуки за сумочку от Шанель, не усомнившись ни на секунду. Он прекрасно знает, сколько стоят нормальные вещи: ему просто не хочется верить, что я их действительно могу купить.
– Эндрю, – говорю я возмущенным тоном типа «да-как-ты-смеешь-сволочь». – Пожалуйста, не надо так. Одежда для беременных стоит дорого, и, нравится тебе это или нет, мне нужно что-то носить. Мне нужно в чем-то ходить на работу, мне нужно в чем-то ходить в гости и мне нужно в чем-то ходить дома. Но теперь можешь не беспокоиться. Теперь я в курсе, насколько привлекательной я тебе в них кажусь, так что я пенни больше не потрачу.
Реву. Опять. Но Эндрю уже повернулся к телевизору, отключившись от меня где-то на этапе «в чем-то ходить на работу», так что он этого даже не замечает. Я иду обратно в свою гардеробную, Зоя спрыгивает с кровати и семенит за мной.
– Заткнись, – говорю я, грозно тыкая в нее указательным пальцем. – Я не хочу этого слышать.
Она пожимает плечами и поворачивает обратно, явно намереваясь подлезть к Эндрю, чтоб почесать пузичко. Предательница.
Не прекращая всхлипывать, я стягиваю джинсы и укладываю их обратно в пакет, а из-за двери мне продолжают рассказывать об инженерном чуде моста Золотые Ворота.
Когда мы добираемся до ресторана, Джон и Джули уже сидят за столом и ждут нас. Опаздываем мы, потому что я никак не могла найти блузку, которая прикрывала бы эластичный пояс моих новых джинсов, опять рыдала и выкидывала на кровать все мои кофточки, пока Эндрю с Зоей прятались на кухне.
– Ой, Лара! – пищит Джули при виде меня. – Какие милые джинсики. Ты в них шикарно выглядишь.
Я смотрю на Эндрю с презрительной ухмылкой. После неудавшейся попытки соблазнения четыре часа назад я не сказала ему ни слова и твердо намерена продолжать тактику молчания в комбинации с саркастическими примечаниями и взглядами «какой-ты-гад-я-тебя-ненавижу».
Кстати, живот у Джули огромный. Огромный-огромный. В остальном она выглядит прекрасно, руки и ноги остались тоненькими – вот только непонятно, это из-за того, что по контрасту с ядерным зарядом в средней части корпуса все остальное кажется маленьким, или потому что весь жир собрался в одной точке? Ей осталось еще пять недель, но она уверена, что будет рожать раньше.
– Нервничаешь? – спрашиваю я. Сама-то я нервничаю. Мне для этого хватает одного ее вида.
– Да не очень, – говорит она. – Мы ходим на предродовую подготовку, и я присутствовала на родах всех своих племянников, так что, по-моему, я знаю, чего ждать. И я каждый день смотрю «Роды по-настоящему». – Она понижает голос до шепота. – Я вообще-то никому не говорила, не хочу сглазить, но я подала заявку на участие в шоу.
– Ты – чего? – говорю я.
Сама-то я это шоу так и не посмотрела – руки не доходили, и даже не записывала его на TiVo, но, если судить по описаниям Джули, я совершенно уверена, что более тупого шоу я в жизни не видела.
– Подала заявку. Это будет супер – моя беременность и роды моего первого ребенка в профессиональной записи в телешоу. Как будто документальный фильм про себя. – Она видит, что выражение ужаса так и не сошло с моего лица, и пытается настаивать: – Да ладно тебе, ты представь, как ты смотришь все это через двадцать лет вместе с ребенком – супер!
Не супер. Никакой не супер. Я бы повесилась, если бы моя мама захотела посмотреть со мной эти сопли и слюни.
– Джул, подожди, но ведь это будет по телевизору. Люди будут смотреть, как ты пыхтишь и тужишься... Черт, Джул, они и промежность снимают? То есть, ты хочешь сказать, тебя это не смущает?
Она закатывает глаза:
– Перестань, это же дневная передача. Никого голым не показывают. Они снимают от шеи и выше, а я буду на обезболивающих, так что вряд ли буду орать и корчиться. Это будет здорово. Это будет весело.
Я сижу и думаю, что, если это действительно произойдет, я не знаю, захочу ли я, чтобы мы оставались друзьями. Как у меня могут быть друзья, которые делают такие вещи? Это так же отвратительно – нет, это еще более отвратительно, чем иметь в друзьях участницу шоу «Холостяк» и смотреть по телевизору, как она на всю страну «влюбляется» в мужика, которого знает двадцать минут, потом – как он приходит знакомиться с ее родителями и как они сидят за столом в гостиной, а она задает ему дикие вопросы типа того, как он ее оценивает в сравнении с остальными тремя девицами и что он думает о выпавшей на его долю удаче – быть избранным Холостяком и уехать в Айдахо, или Небраску, или откуда там еще берутся двадцатитрехлетние девахи, которые хотят выйти замуж, очень хотят выйти замуж, умирают как хотят выйти замуж за этого мужика и уже видят себя, двадцатитрехлетних, в роли миссис Холостяк или Матери Детей Холостяка. Да. Однозначно, это еще более отвратительно.
– А твоих друзей они будут снимать? – спрашиваю я.
– Думаю, нет, хотя не знаю. Все зависит от того, как мы организуем вечеринку перед родами. Если я их приглашу – наверное, ты в кадр тоже попадешь. Но, по-моему, лучше снять это в более интимном варианте, только я и Джон. А ты как думаешь?
– Я думаю, что это полное безумие, но это твое дело. Я понимаю, что задела ее лучшие чувства, и мы обе молча пялимся в меню.
Я не представляю, что заказать. Пасты совсем не хочется, но больше мне здесь ничего не подходит. После того несчастного случая с курочкой вся птица вызывает у меня стойкое отвращение. И рыба тоже. И практически все красное мясо, кроме хорошо прожаренных гамбургеров, обильно политых кетчупом. О, и манго! От манго у меня начинается отрыжка. Наверное, от этих дурацких волокон. Ладно, деваться некуда, остается паста.
Захлопываю меню и поворачиваюсь обратно к Джули.
Надо разрядить обстановку. Надо использовать эту естественную паузу в разговоре и сменить тему. Надо рассказать Джули про магазин, и про Коротышку, и про то, каким засранцем оказался мой муж, и про неисчезающую выпуклость живота. Но я не могу. Я просто не могу.
– Сама мысль о родах мне кажется омерзительной, – говорю я. – Я не понимаю, почему тебе хочется, чтобы весь мир видел тебя такой... я не знаю, как сказать... такой примитивной.
Джули смотрит на меня так, будто я только что заказала на обед запеченное бескостное филе младенца.
– Мне нравится, что это так примитивно, – произносит она с глубокой обидой в голосе. – Я считаю, что это красиво. Знаешь, если убрать деньги, одежду, украшения, краску для волос и все-все-все, мы будем такими же, как пещерные женщины, и роды – единственное, что нам об этом напоминает. Мне бы хотелось иметь достаточно сил, чтобы рожать без обезболивающих. Я преклоняюсь перед женщинами, которые сами рожают. Это так... по-настоящему. Как подумаешь, что женщины тысячи лет рожали детей одним и тем же способом, – это же чудо! Магия!
Да, да, да. Магия-шмагия.
– Не старайся, не убеждает, – говорю я. – Тысячи лет руки-ноги ампутировали без ничего, кроме глотка бренди и деревяшки в зубы, чтобы язык не прикусить, и что-то я не вижу, чтобы на эту процедуру выстраивалась очередь. Не хочешь же ты сказать, что, если бы пещерной женщине предложили теплую кровать и обезболивающие, она бы не согласилась в ту же секунду. Давай по-честному – ты же не можешь не согласиться, что рожать уже просто неприлично.
Только сейчас до меня доходит, что Эндрю с Джоном замолкли, в ресторане вдруг стало совершенно тихо, и в этой тишине я во всю глотку выкрикиваю свой манифест. Люди за соседними столиками молча смотрят на меня, наверняка удивляясь, почему эта отвратительная толстуха наезжает на невинную беременную даму со своими гнусными инсинуациями. Эндрю, облокотившись о край стола, прячет лицо в ладонях.
– Впрочем, это мое личное мнение, – говорю я громко, чтобы всем было слышно. – Тебя это ни к чему не обязывает, делай как хочешь.
Думаю, такой натиск притомил Джули. Обычно, когда я говорю всякие гадости, в ответ мне достается только сочувственная улыбка «бедная-девочка-ты-не-можешь-так-думать», но на этот раз я ее, кажется, вывела из себя. Нет, погодите – все как обычно. Сочувственная улыбка.
– Знаешь, Лара, – говорит она. – Говорят, у счастливых мам – счастливые дети. Тебе будет намного легче, если ты просто сдашься и примешь все, как оно есть. Чем больше ты сопротивляешься, тем больше будет нервов и злости, а я верю, что ребенок изнутри прекрасно чувствует, что происходит с его матерью.
Нет, милочка. Вечными истинами ты меня не прошибешь.
– Понятно, – говорю я, – ну, раз я такая вредная и не собираюсь сдаваться, значит, и ребенок у меня выйдет вредный, так получается?
Эндрю поднимает голову и в ужасе смотрит на меня, тряся годовой, а я посылаю ему взгляд, ясно говорящий: лучше даже не пробуй высказывать мне сейчас свое мнение, а то пожалеешь. Он вздымает глаза к потолку, наверное, чтобы спросить Бога, за что ему опять эти испытания.
Впрочем, возможно, Джули и права, и я своему ребенку порчу нервную систему на всю жизнь. Типа яблочко от яблоньки недалеко падает. Хотя, если честно, мы ведь не выбираем, какой яблонькой родиться. С Джули все понятно – это яблоня «голден делишес», однозначно. Джон – яблонька маленькая и нежная, вроде «макинтош». Эндрю, наверное, «гранни смит» – хороший сорт, хотя для некоторых кисловат, ну а я – я, разумеется, дичок. Тут и вопросов быть не может. Интересно, что может получиться при скрещивании «гранни смит» и дичка? Это значит, что к моим ногам посыплется кислый зеленый дичок, или как?
Хорошо, прямо сейчас, на середине срока, я готова принять резолюцию. Начиная с этого момента, ради своего нерожденного ребенка и ради своего психического здоровья я намерена попытаться быть милой. Или, по крайней мере, более милой. Не может быть, чтобы это было совсем непереносимо тяжело.
11
Да, быть милой-хорошей оказалось не так-то просто. Весь вчерашний день мне это вполне удавалось. Эндрю, правда, с утра играл в гольф, и я сидела дома одна и читала книжку, но все же я заметила явные улучшения своего психического состояния. Даже сегодня утром я держалась прекрасно. Когда я уходила, Эндрю еще спал, я его даже не разбудила, только потеребила волосы и чмокнула в щеку – уверена, он считает, что это был сон, – а когда залезла в машину, даже помахала соседке из дома через дорогу, которая что-то пихала в свой почтовый ящик.
Но потом была пробка в три мили длиной, и я двадцать пять минут добиралась только до съезда на автостраду, а когда передо мной оставалось всего две машины и я уже была готова ехать, откуда-то выскочил парень на внедорожнике и обошел меня слева – что совсем неприлично, мог бы и подождать своей очереди, как все остальные, – так что остаток времени в пробке я отчаянно гудела и показывала ему средний палец, пока не поняла, что надо срочно остановиться, потому что милые люди так не делают. Настоящая милая женщина помахала бы ему рукой, вместо того чтобы орать «Куда прешь, засранец!» или пытаться не пускать его, рискуя врезаться бампером. Поэтому, когда я наконец вырвалась на автостраду, я решила, что надо искупать грехи, исправлять ошибки и все такое типа «кто старое помянет, тому глаз вон», вырулила в соседний ряд с парнем на внедорожнике и стала ему улыбаться и махать рукой. Но он решил, что я продолжаю на него наезжать, и показал мне средний палец, после чего я открыла окно и начала орать на него: как, дескать, приятно быть круче всех и не стоять в пробке и не ждать своей очереди, причем приправила свою гневную речь несколькими словами, которые я лучше здесь повторять не буду.
Впрочем, кроме этого небольшого рецидива, все утро я вела себя хорошо – со всеми здоровалась, всем улыбалась, слова плохого не сказала – пока в десять часов ко мне не зашел ученик с отвратительнейшим сочинением, содержащим полный набор ошибок, о которых я их всех миллион раз предупреждала. Когда я прочитала этот кошмар, я рассвирепела и накинулась на него с дурацкими вопросами: не думает ли он, что я с ним шутки шутила, или, может, он считает, что я вообще ничего не понимаю в высшем образовании? Но тут я вспомнила, что я теперь милая женщина, извинилась, уселась обратно за стол и начала спокойно объяснять тонкости вопроса. И хотя я шесть раз ловила ученика на том, что он глазеет в окно, я ничего не сказала и даже не щелкала пальцами у его лица, чтобы привлечь внимание, что, учитывая все обстоятельства, вполне соответствовало моему новому образу милой женщины.
Более того – когда он ушел, я попыталась проанализировать, что же меня вывело из себя, потому что милые люди не слетают с катушек без всякой причины; причина должна быть глубокой. И я пришла к выводу, что на него я вообще не злилась – он всего лишь олицетворял самое ненавистное в моей работе, а именно тот факт, что в ней ничего не меняется.
Да, каждый год дети разные (генетически), но, за редкими исключениями, они все практически одинаковые. Год за годом они старательно обзаводятся внешкольной работой – вожатый летнего лагеря! президент клуба отличников! зампредседателя комитета по подготовке выпускного бала! И год за годом они хотят поступать в одни и те же колледжи – Пени! Джордж Вашингтон! Мичиган! Эмори! И год за годом они пишут одни и те же тоскливые предсказуемые сочинения.
Какая художественная или документальная книга произвела на тебя наибольшее впечатление? Понятно какая – классика программы младшей школы, «Над пропастью во ржи», разумеется! (Или более простонародный материалистический вариант – «Великий Гетсби».)
Какой человек оказал на тебя наибольшее влияние? Понятно какой – дедушка, кто же еще? Он приехал из[19] страны с двадцатью долларами в кармане и добился успеха в качестве[20], на которого все теперь смотрят и восхищаются!
Что ты делаешь, чтобы изменить мир? Понятно что – провожу три часа раз в шесть месяцев, раздавая вонючий суп ужасным босым людям, потому что у нас в школе требуется обязательное участие в социальной работе и, слава богу, потому что теперь мне есть, что написать в этом сочинении!
Бывает, конечно, когда расскажут что-нибудь новенькое, но в девяти случаях из десяти я услышу одно и то же. Даже кризисы у них одинаковые – Я отправил заявление в Аризонский государственный пять недель назад, а они его до сих пор не получили! Я пересдавал CAT и потерял еще тридцать баллов! Я хочу поступать в колледж, а родители говорят, чтобы я оставался здесь, потому что это дешевле!
Нет, частная школа – это такой мир, в котором ничего не меняется, детки растут в лос-анджелесских джунглях как сорняки, ничего не знают о жизни и не испытывают никаких потрясений сильнее ливня или очередного родительского развода.
Самое смешное, что именно своей предсказуемостью меня поначалу и привлекла эта работа. В бытность мою юристом, когда каждый день грозил перейти в нескончаемые рабочие сутки и за каждым углом подстерегали непредвиденные обстоятельства, мне так нравилось думать, что есть же на свете такая легкая и логичная работа. Но что-то в последнее время она меня больше не радует. Я даже не знаю, то ли из-за того, что личная жизнь не в порядке, то ли еще из-за чего, но я все чаще задаю себе вопрос: а хочу ли я тратить свой диплом Лиги Плюща на это занудство?
К тому же в этом году мне не дается никакая работа. Я не могу сконцентрироваться ни на чем, кроме себя самой, своей матки и того, как она на меня влияет. Я просиживаю долгие часы потенциально продуктивного рабочего времени, выкапывая в сайте «Ваш Малыш» свежую информацию. Серьезно, несколько дней подряд я просиживала за компьютером целое утро, загружая в «Ваш Малыш» различные комбинации роста и веса, чтобы получить данные об оптимальном прибавлении веса в течение беременности: например, если у меня рост сто семьдесят два сантиметра (в туфлях), а вес до беременности – пятьдесят семь с половиной килограммов (каковой я имела в течение пяти минут в июне, после двух недель напряженной борьбы с углеводами), тогда мне можно набрать примерно тринадцать с половиной килограммов, что, как мне кажется, совсем неплохо, хотя все равно больше, чем хотелось бы. Однако если у меня рост сто семьдесят один с половиной сантиметр, а вес до беременности пятьдесят восемь с половиной килограммов (не подумайте, что так и есть, это просто одна из опробованных комбинаций), значит, я наберу примерно пятнадцать с половиной килограммов, что абсолютно неприемлемо и чуть не довело меня до сердечного приступа... А по вечерам я читаю статью за статьей про то, как бороться с тошнотой, про то, в какой позе спать, чтобы не уставала спина, и про вопросы, которые надо задавать акушеру на ежемесячном осмотре.
Но потом была пробка в три мили длиной, и я двадцать пять минут добиралась только до съезда на автостраду, а когда передо мной оставалось всего две машины и я уже была готова ехать, откуда-то выскочил парень на внедорожнике и обошел меня слева – что совсем неприлично, мог бы и подождать своей очереди, как все остальные, – так что остаток времени в пробке я отчаянно гудела и показывала ему средний палец, пока не поняла, что надо срочно остановиться, потому что милые люди так не делают. Настоящая милая женщина помахала бы ему рукой, вместо того чтобы орать «Куда прешь, засранец!» или пытаться не пускать его, рискуя врезаться бампером. Поэтому, когда я наконец вырвалась на автостраду, я решила, что надо искупать грехи, исправлять ошибки и все такое типа «кто старое помянет, тому глаз вон», вырулила в соседний ряд с парнем на внедорожнике и стала ему улыбаться и махать рукой. Но он решил, что я продолжаю на него наезжать, и показал мне средний палец, после чего я открыла окно и начала орать на него: как, дескать, приятно быть круче всех и не стоять в пробке и не ждать своей очереди, причем приправила свою гневную речь несколькими словами, которые я лучше здесь повторять не буду.
Впрочем, кроме этого небольшого рецидива, все утро я вела себя хорошо – со всеми здоровалась, всем улыбалась, слова плохого не сказала – пока в десять часов ко мне не зашел ученик с отвратительнейшим сочинением, содержащим полный набор ошибок, о которых я их всех миллион раз предупреждала. Когда я прочитала этот кошмар, я рассвирепела и накинулась на него с дурацкими вопросами: не думает ли он, что я с ним шутки шутила, или, может, он считает, что я вообще ничего не понимаю в высшем образовании? Но тут я вспомнила, что я теперь милая женщина, извинилась, уселась обратно за стол и начала спокойно объяснять тонкости вопроса. И хотя я шесть раз ловила ученика на том, что он глазеет в окно, я ничего не сказала и даже не щелкала пальцами у его лица, чтобы привлечь внимание, что, учитывая все обстоятельства, вполне соответствовало моему новому образу милой женщины.
Более того – когда он ушел, я попыталась проанализировать, что же меня вывело из себя, потому что милые люди не слетают с катушек без всякой причины; причина должна быть глубокой. И я пришла к выводу, что на него я вообще не злилась – он всего лишь олицетворял самое ненавистное в моей работе, а именно тот факт, что в ней ничего не меняется.
Да, каждый год дети разные (генетически), но, за редкими исключениями, они все практически одинаковые. Год за годом они старательно обзаводятся внешкольной работой – вожатый летнего лагеря! президент клуба отличников! зампредседателя комитета по подготовке выпускного бала! И год за годом они хотят поступать в одни и те же колледжи – Пени! Джордж Вашингтон! Мичиган! Эмори! И год за годом они пишут одни и те же тоскливые предсказуемые сочинения.
Какая художественная или документальная книга произвела на тебя наибольшее впечатление? Понятно какая – классика программы младшей школы, «Над пропастью во ржи», разумеется! (Или более простонародный материалистический вариант – «Великий Гетсби».)
Какой человек оказал на тебя наибольшее влияние? Понятно какой – дедушка, кто же еще? Он приехал из[19] страны с двадцатью долларами в кармане и добился успеха в качестве[20], на которого все теперь смотрят и восхищаются!
Что ты делаешь, чтобы изменить мир? Понятно что – провожу три часа раз в шесть месяцев, раздавая вонючий суп ужасным босым людям, потому что у нас в школе требуется обязательное участие в социальной работе и, слава богу, потому что теперь мне есть, что написать в этом сочинении!
Бывает, конечно, когда расскажут что-нибудь новенькое, но в девяти случаях из десяти я услышу одно и то же. Даже кризисы у них одинаковые – Я отправил заявление в Аризонский государственный пять недель назад, а они его до сих пор не получили! Я пересдавал CAT и потерял еще тридцать баллов! Я хочу поступать в колледж, а родители говорят, чтобы я оставался здесь, потому что это дешевле!
Нет, частная школа – это такой мир, в котором ничего не меняется, детки растут в лос-анджелесских джунглях как сорняки, ничего не знают о жизни и не испытывают никаких потрясений сильнее ливня или очередного родительского развода.
Самое смешное, что именно своей предсказуемостью меня поначалу и привлекла эта работа. В бытность мою юристом, когда каждый день грозил перейти в нескончаемые рабочие сутки и за каждым углом подстерегали непредвиденные обстоятельства, мне так нравилось думать, что есть же на свете такая легкая и логичная работа. Но что-то в последнее время она меня больше не радует. Я даже не знаю, то ли из-за того, что личная жизнь не в порядке, то ли еще из-за чего, но я все чаще задаю себе вопрос: а хочу ли я тратить свой диплом Лиги Плюща на это занудство?
К тому же в этом году мне не дается никакая работа. Я не могу сконцентрироваться ни на чем, кроме себя самой, своей матки и того, как она на меня влияет. Я просиживаю долгие часы потенциально продуктивного рабочего времени, выкапывая в сайте «Ваш Малыш» свежую информацию. Серьезно, несколько дней подряд я просиживала за компьютером целое утро, загружая в «Ваш Малыш» различные комбинации роста и веса, чтобы получить данные об оптимальном прибавлении веса в течение беременности: например, если у меня рост сто семьдесят два сантиметра (в туфлях), а вес до беременности – пятьдесят семь с половиной килограммов (каковой я имела в течение пяти минут в июне, после двух недель напряженной борьбы с углеводами), тогда мне можно набрать примерно тринадцать с половиной килограммов, что, как мне кажется, совсем неплохо, хотя все равно больше, чем хотелось бы. Однако если у меня рост сто семьдесят один с половиной сантиметр, а вес до беременности пятьдесят восемь с половиной килограммов (не подумайте, что так и есть, это просто одна из опробованных комбинаций), значит, я наберу примерно пятнадцать с половиной килограммов, что абсолютно неприемлемо и чуть не довело меня до сердечного приступа... А по вечерам я читаю статью за статьей про то, как бороться с тошнотой, про то, в какой позе спать, чтобы не уставала спина, и про вопросы, которые надо задавать акушеру на ежемесячном осмотре.