Грин Риза. Девять месяцев из жизни

 
   ДЖОН (улыбаясь): Хорошо, дорогая, хорошо. Давай: раз, два, три...
 
   НАПЛЫВ:
   БОЛЬНИЧНАЯ ПАЛАТА, НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ СПУСТЯ.
   Джули в больничной рубашке, три МЕДСЕСТРЫ и ДОКТОР, все в хирургических масках. Джон стоит рядом с кроватью. Джули растрепанная и страшная, явно мучается от боли.
 
   ДЖУЛИ (на грани истерики): Прекратите это, пожалуйста. Я больше не могу. Сделайте что-нибудь. Жжет, жжет, ой, как жжет! (Визжит.) Почему ваши уколы не действуют? Я же все чувствую! Сделайте мне еще обезболивающего!
 
   ДОКТОР (мягко): Скоро все кончится, Джули, потерпите немножко. Мы не можем больше давать обезболивающих, потому что вам надо тужиться.
 
   ДЖУЛИ (истерически визжит): Я не могу! Я не могу! Пожалуйста, не надо! Я не могу дышать! Я не могу дышать!
 
   ДОКТОР (с серьезным лицом): Сестра, дайте ей кислород!
 
   СТАРШАЯ СЕСТРА бежит за маской и прикладывает к лицу Джули. Джон держит ее за руку и нежно улыбается. Джули начинает успокаиваться.
 
   ДОКТОР: Хорошо, Джули. Сделайте несколько глубоких вдохов, а потом я хочу, чтобы вы еще раз потужились изо всех сил. Расслабьтесь, скоро все кончится. Ну что, готовы? Раз, два, три – тужьтесь!
 
   НАЕЗД:
   Джулино лицо, искаженное от боли.
 
   ДЖУЛИ (издавая первобытные вопли): Ыыыыы! Гг-гыыыы! Гкхыыыыы! (Джону.) Ты (бип бип бип)! Какого (бип) ты тут лыбишься как (бип бип)! Гыыыыы!
 
   НАЕЗД:
   Джон продолжает улыбаться, но уже без прежнего энтузиазма; похоже, еще немного – и он упадет в обморок.
 
   ДОКТОР: Хорошо, вижу головку! Тужимся, тужимся! Это... девочка!
 
   НАЕЗД:
   Хлюпающая носом Джули
 
   ЗАТЕМНЕНИЕ ДЛЯ РЕКЛАМНОЙ ПАУЗЫ.
 
   Логотип и заставка шоу.
   КОРИДОР РОДИЛЬНОГО ОТДЕЛЕНИЯ.
   Несколько десятков человек ходят взад-вперед по коридору; Джулина мама – ухоженная, хорошо одетая женщина пятидесяти с чем-то лет – говорит в камеру.
 
   ДЖУЛИНА МАМА: Это у меня седьмой внук, представляете? Семь – это мое счастливое число. Когда я иду в Лас-Вегас, я всегда ставлю на семь черное, хотя черное в данном случае ни при чем, важно, что семь.
 
   СМЕНА КАДРА:
   БОЛЬНИЧНАЯ ПАЛАТА, ЧАС СПУСТЯ.
   Джули лежит в кровати и болтает с кем-то из родни, снова похожая на обычную себя. Волосы уложены, пижама в цветочек, лицо тщательно накрашено. Открывается дверь, входит БЕРЕМЕННАЯ ПОДРУГА Джули, на вид никак не больше двадцати семи, хотя блеск для губ не помешал бы. Она подходит к кровати и целует Джули в щеку.
 
   БЕРЕМЕННАЯ ПОДРУГА: Здравствуй, мамочка!.. Ты мне все должна рассказать. Это было ужасно?
 
   ДЖУЛИ (улыбаясь): Да нет, ничего особенно страшного не было.
 
   Она наклоняется поближе к подруге и что-то шепчет.
 
   БЕРЕМЕННАЯ ПОДРУГА (громко): Ты накакала на родильный стол?!
 
   СМЕНА КАДРА:
   КОРИДОР РОДИЛЬНОГО ОТДЕЛЕНИЯ.
   Джон стоит в коридоре, во рту у него розовая жевачка в форме сигары. Говорит в камеру.
 
   ДЖОН (все так же улыбаясь): Да, было немного страшно. Столько крови и всякого такого, сами понимаете. Но главное, что с моими девочками все в порядке, и я уже влюбился в свою малышку.
 
   ЗАТЕМНЕНИЕ ДЛЯ РЕКЛАМНОЙ ПАУЗЫ.
 
   Логотип и заставка шоу.
   ГОСТИНАЯ В ДОМЕ СЕМЬИ МАРКУС, НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ СПУСТЯ.
   Джули и Джон, опять идеальная пара, сидят на диванчике, держа на руках ЛИЛИ – ребенка, завернутого в одеяльце.
 
   Внизу экрана появляется надпись: ЛИЛИ МИШЕЛЬ МАРКУС, три килограмма триста шестьдесят граммов.
 
   ДЖУЛИ (не отрывая взгляда от Лили): Мы прекрасно себя чувствуем. Лили – настоящий маленький ангел, и Джон с ней такой милый. Я уже забыла, что когда-то мы жили без нее.
 
   ДЖОН (улыбаясь): Я так люблю моих девочек. (Целует Джули, потом Лили.)
 
   ДЖУЛИ (нежно глядя на Джона): Это был самый потрясающий опыт в нашей жизни. И я готова сделать это еще раз!
 
   ЗАТЕМНЕНИЕ.
   ТИТРЫ.
 
   Загорается свет, и в комнате звенит нездоровая тишина. Думаю, никто из присутствующих не может припомнить, существуют ли правила поведения для таких ситуаций. Надо хлопать? Или быстро выбегать из комнаты? Лично я в полном ужасе. В тот день, в больнице, я ей сказала столько всего хорошего, а они из всего этого выбрали только про какашки!
   Представляю, в каком состоянии Джули. Вот теперь-то, наверное, жалеет, что сначала сама не посмотрела.
   Несколько человек все-таки решаются на вежливые аплодисменты, а я встаю и ищу глазами Джули. Ее нигде не видно, но в дальнем конце комнаты я вижу мать Джули и мать Джона в окружении другой родни.
   – Добрый вечер, – мрачно говорю я – Куда она подевалась?
   Ее мама смотрит на меня и печально качает головой:
   – Она пошла в комнату Лили. Сказала, что ни с кем не хочет разговаривать. Но тебе, может, стоит попробовать. Она тебя слушает.
   Да ну!
   Я поднимаюсь наверх и останавливаюсь перед комнатой, которая когда-то была гостевой спальней. У меня об этой комнате самые нежные воспоминания. Между прочим, здесь произошла моя помолвка. Мы с Эндрю зверски разругались, и я три дня жила у Джули. Я на него ужасно злилась, потому что он до сих пор не сделал мне предложения, а я только что узнала, что самая страшненькая девчонка из нашего колледжа недавно помолвилась со своим бой-френдом, с которым она встречалась на целых полгода меньше, чем я с Эндрю. Никогда в жизни я так не рыдала. Эми Вайнштейн! Она может играть тролля из Средиземъя, и гримировать не надо! На недоделанной Эми-блин-Вайштейн кто-то хочет жениться, а ты на мне, значит, не хочешь? Бедный Эндрю. Он уже неделю как купил кольцо и на днях должен был забрать его от ювелира, а теперь я испортила сюрприз, потому что ему пришлось мне все рассказать, иначе я ни за что не вернулась бы к нему. Думаю, я единственная женщина в мире, которой будущий муж, делая предложение, сразу же сообщил, что еще немного – и он бы передумал.
   Я стучу в дверь спальни, и мне отвечает странный женский голос:
   – Извините, но ребенок спит.
   А это у нас, наверное, Глэдис. Интересно, участие в скандальных историях для первой полосы – это дополнительная услуга или входит в триста пятьдесят?
   – Джули, я знаю, что ты там. Это я. Давай, открывай.
   Дверь открывается, на пороге стоит надутая Джули. Комната уже ничем не напоминает гостевую спальню, которую я знала. Теперь это царство розового, повсюду валяются разнообразные детские штучки, и я вижу здоровенную негритянку, сидящую в кресле-качалке с Лили на руках.
   – Заходи и закрывай дверь, – говорит мне Джули; я молча выполняю.
   – Лара, это Глэдис. Глэдис, Лара. – Я машу Глэдис рукой, она мрачно отвечает.
   – С тобой все в порядке? – спрашиваю я. Джули заливается краской:
   – Это ужасно. Клянусь Богом, я некоторых вещей вообще не помню. Я просто не верю, что могла такое сказать Джону, – говорит она, тряся головой и пряча лицо в руках. – То, что я говорила в конце, – это чистая правда, я действительно запомнила роды как что-то восхитительное и невероятное. Но я не помню этот день целиком. И я совершенно не помню, как говорила тебе про... ну, ты понимаешь, про то, что случилось на столе. – Она становится еще краснее, хотя казалось, что это невозможно. – Я не могу поверить, что я тебе это сказала.
   Я киваю. Если честно, мне тоже.
   – Послушай, – говорю я, – Это было не так уж и плохо. Как в кино. Все вполне стандартно и традиционно, клише: женщина рожает ребенка, орет на своего мужа, а как только ребенок появляется, забывает обо всем, что было.
   Джули не отвечает, и мне приходится говорить дальше; атмосфера сгущается на глазах.
   – Серьезно, сама подумай: странно не то, что такое произошло, а то, оно произошло с тобой. Ведь все привыкли видеть тебя благополучной и идеальной, разве не так?
   Она подозрительно смотрит на меня, склонив голову набок:
   – Не поняла, что ты имеешь в виду?
   – Да ладно тебе, Джули. Вы с Джоном всегда такие счастливые. Вы никогда не ругаетесь, никогда не говорите друг другу гадостей, у вас идеальная семейная жизнь, потрясающий дом, и вы всегда шикарно выглядите. Конечно, все были в шоке, когда увидели тебя настоящую.
   Похоже, она не понимает, к чему я клоню. Совсем.
   – Если ты не замечала, Лара, – я никем не притворяюсь, я всегда такая, какая есть. Я действительно счастлива, и мы действительно никогда не ругаемся. Если у нас есть проблемы, мы их обсуждаем. И если я не хожу с кислым лицом и не жалуюсь на жизнь, это еще не значит, что я притворяюсь.
   Бли-и-ин.
   – Нет, – говорю я. – Я совсем другое имела в виду. Я не считаю, что ты притворяешься. Я просто думаю, что ты обычно не позволяешь людям видеть себя беспомощной и беззащитной, вот и все. Не делай из мухи слона. Просто хотела поднять тебе настроение. – Джули упорно молчит. – Ну, не вышло. – Ноль реакции. – Брось, Джул, хватит злиться. Хочешь знать, что я действительно думаю?
   – Нет, не хочу, – говорит она, скрещивая руки на груди. Вслед за этим демаршем Глэдис многозначительно прокашливается. Я игнорирую обеих.
   – Я думаю, что ты действительно смелая женщина. И не только потому, что все это снимало национальное телевидение. Это я как раз считаю глупостью. – Я вижу, как она прячет улыбку, и понимаю, что пробилась. – Я считаю, что ты очень смело поступила, решив рожать сама. – Грустно качаю головой. – Не думаю, что я так смогу. Я до смерти напугана. Я, здоровая, толстая тетка, умоляла врача разрешить мне делать кесарево, потому что слишком боюсь рожать по-настоящему.
   У Джули отвисает челюсть, а из-за спины доносится шипение Глэдис, видимо, призывающей меня заткнуться.
   – Ты попросилась на кесарево? – спрашивает Джули.
   – Да.
   – И он тебе разрешит?
   – Не знаю. Он велел мне почитать литературу, походить на занятия, тогда, я, дескать, могу передумать. Что-то мне не верится. Зато ты... ты так уверенно на это пошла. Жаль, что у меня нет этой уверенности. Жаль, что я и наполовину не могу быть такой женщиной, как ты.
   Джули скептически смотрит на меня:
   – Так, а теперь ты вышла из роли. Прекращай эти задушевности. Ты меня пугаешь.
   Блин. Она права. Уже второй раз за последние две недели меня развозит на задушевные сопли. Это размягчение мозгов. Боже, надеюсь, временное.
   – Извини, – говорю я. – Не знаю, что на меня нашло. Ты больше не дуешься?
   – Да нет, – говорит она. – Но вниз я не пойду.
   – Мне только лучше – у меня нет никакого желания болтать с твоими безумными друзьями. Я здесь посижу, пока все не уйдут. – Улыбаюсь ей. – У тебя есть чему меня поучить.
   Я окидываю взглядом комнату, заполненную кучей барахла, которого я никогда раньше не видела:
   – Откуда столько всякой дряни?
   – Ты действительно хочешь знать? – спрашивает она, зловеще ухмыляясь.
   – Нет. Не очень, – говорю я. – Но мне все равно придется с этим разбираться, так что можно начать прямо сейчас.
   Она смотрит на меня с ехидной усмешкой:
   – Из тебя выйдет прекрасная мама, Лара Стоун.
   – Не обольщайся, Джул. Одну умную вещь сказала – со всяким бывает.
   – Ну, – говорит она, – где одна, там и другая. Это я тебе гарантирую.

19

   После зимних каникул прошло почти две недели, я работаю каждый день, а Тик так ни разу и не показалась у моего кабинета. Может, она до сих пор смущается после того, что произошло на вечеринке? Я сама себе удивляюсь, но меня почему-то очень волнует факт, что с тех пор я ее не видела. Похожее ощущение бывает, когда идешь на свидание, проводишь с парнем восхитительный день, а потом он не звонит. Вы даже не представляете, сколько раз я заново проигрывала в памяти тот вечер, чтобы вспомнить, не сказала ли я чего-нибудь такого, что могло бы ее обидеть. Смешно, честное слово. Надо ее найти. В любом случае, мне надо убедиться, что она записалась на пересдачу CAT.
   Я нахожу расписание. Сейчас у нее статистика, урок кончается через шесть минут. Прекрасно. Подожду у кабинета.
   Последние несколько дней выдались теплыми не по сезону. Такая жара для января – все-таки чересчур. Вообще-то мне нравится лос-анджелесская погода, но сейчас слишком потно, жарко и неудобно, а почти все мои беременные шмотки с длинными рукавами, так что я буквально жарюсь в адском пламени. Надеюсь, долго тепло не продлится, потому что больше одежды я покупать не могу. Счет из магазина пришел на прошлой неделе, а я до сих пор не знаю, как мне подписать чек на девятьсот долларов, чтобы Эндрю не заметил. И платить лучше поскорее, потому что крайний срок уже скоро, не хватало мне еще штрафа.
   Я медленно спускаюсь по лестнице, пытаясь придумать, на что я теоретически могла бы ухнуть девятьсот долларов – внезапный порыв сделать пожертвование нашей альма матер? медицинские услуги, которые не покрывает страховка? – и не сразу обращаю внимание на стайку десятиклассниц, щебечущих у шкафчиков. Они все выглядят одинаковыми, как клоны. Одеты тоже на один манер – высокие кожаные ботинки, суперкороткие юбки и разные версии минималистских маечек, открывающих и грудь (у кого есть), и живот (разной степени неприличности). И у всех юбки стянуты настолько низко, что задницы практически вылезают наружу. Честное слово, копчик видно, а там, где должна начинаться юбка, торчат резиночки стрингов.
   Для справки: я не имею привычки наезжать на детей за нарушение дресс-кода. Когда ко мне в кабинет заходят практически голые девахи и парни в болтающихся у колен штанах, я обычно стараюсь придерживаться политики «ну-и-бог-с-ним-ничего-страшного». У них есть учителя и классные руководители, пусть они их и посылают к завучу. Я в это ввязываться не хочу. Но эти барышни – извините, надо совесть иметь. Они пересекли черту, за которой даже я не могу себе позволить оставаться в стороне. Меня кидает в краску от одного их вида. Я оглядываюсь по сторонам в надежде увидеть кого-нибудь из учителей, на которого можно было бы свалить эту проблему, но вокруг никого нет. Только я и пять разбитных десятиклассниц.
   Подхожу к девахам и прочищаю горло.
   – Прошу прощения, дамы, – говорю я. Как только они меня замечают, их лица мгновенно приобретают виноватое выражение. – Вы действительно считаете, что находитесь в школе в подобающей одежде?
   Не спрашивайте меня почему, но всякий раз, когда у меня случается серьезная конфронтация с детками, я начинаю вести себя как следователь на допросе. И, представьте себе, это работает. Девахи неловко переминаются с ноги на ногу и без единого слова перемещают юбки на их законное место.
   – Вот так намного лучше, спасибо. Я не собираюсь посылать вас к завучу, но если увижу вас еще раз в таком виде, я дам ему знать, что у нас уже был разговор на эту тему.
   Они кивают головами, а некоторые благодарят меня за то, что я не буду их закладывать. Отойдя от них на достаточное расстояние, я наклоняюсь к своему животу и крепко обнимаю его руками.
   – Если ты хоть раз выйдешь из дому в таком виде, ты у меня запомнишь это на всю жизнь, – шепчу я. – Понятно?
   А вот и Тик, поднимается по лестнице. Волосы опять черные, и я морщу нос. Блондинкой она мне больше нравилась. Я пыхчу вслед за ней по лестнице, а когда догоняю, обливаюсь потом как мужик.
   – Тик, – говорю я, протягивая к ней руку. Она не оборачивается, и я ору громче:
   – Тик!
   Она демонстративно тяжко вздыхает и медленно разворачивается.
   – Ну что? – рявкает она.
   Я жду, что она извинится, узнав меня, но напрасно.
   – Здравствуй, – говорю я слегка обиженно. – Что-то я тебя уже давно не видела, ты ко мне не заходишь, я не в курсе, как идут дела.
   – Нормально, – говорит она. – Это все? Нормально? Я чувствую себя прилипчивой поклонницей, которую отшивает крутой парень.
   – Нет, – говорю я, стараясь не показывать, насколько меня разочаровал такой холодный прием. – Ты записалась на пересдачу CAT?
   – Нет, – говорит она. – Я не буду их сдавать. Не вижу смысла.
   Что? Что? Сурово смотрю ей в лицо.
   – Смысл в том, что с твоими результатами в Нью-Йоркский университет ты не попадешь, и пересдача – твой единственный шанс их повысить. Вот в чем смысл.
   В ответ получаю гримасу «говорите-что-хотите-мне-плевать».
   – Мне надо идти. Я опаздываю.
   – Тик, – говорю я. – Я, может, чем-то тебя обидела? Мне казалось, что мы друзья.
   Да, деточка, думаю я, и наши дружеские отношения скрепляют особые обстоятельства.
   – Без обид, миссис Стоун, ничего личного, но вы типа мой преподаватель, вам тридцать лет. И если вы тогда потратили на меня час своего времени, это не значит, что я теперь должна с вами весь день разговаривать. В Нью-Йоркский университет я больше не собираюсь, так что можете не беспокоиться. А если вам так надо о ком-то беспокоиться, у вас есть еще студентов человек пятьдесят.
   Я в шоке. Я даже не знаю, что на это сказать. Надо напрячься и собраться с мыслями.
   – Да, – говорю я. – Знаешь, ты права. У меня есть еще куча студентов. И они больше заслуживают моего времени. До встречи.
   Я так зла, что меня трясет. Линда сука. Да пусть она мне хоть год оплаченного отпуска обещает, я не собираюсь лизать задницу этой засранке, если она так со мной разговаривает. У меня, знаете ли, гордость имеется. Я поворачиваюсь и бреду обратно к своему кабинету, бормоча под нос:
   – Сучонка неблагодарная. Как это она не собирается поступать в Нью-Йоркский? С чего это вдруг? Тогда ради чего она весь год корячилась?
   Мысль приходит как вспышка, прорвав мою ярость. Подождите-ка, думаю я, тут что-то не так. Она точно врет. Наверное, что-то случилось дома. Может, она снова связалась с Маркусом или с родителями разругалась? Это явно реакция на что-то. Остается только понять на что.
   Надо позвонить Черил и задать ей пару невинных вопросов. Думаю, я смогу из нее что-нибудь вытянуть. Точно – спрошу, что она решила с пожертвованием. Я все равно не успокоюсь, пока все не узнаю, а это хороший повод для звонка. Беру трубку и начинаю набирать номер, но в этот момент в дверях появляется Марк. Я машу ему, чтобы заходил, и кладу трубку. Черил может подождать.
   – Привет, – говорю я. – Как каникулы? Ездил на митинги в защиту права на жизнь?
   – Нет, – говорит он улыбаясь. – Но посещал конференцию по запрещенной литературе. Очень воодушевляет. А как вы? Наверное, провели каникулы, приковавшись к дереву посреди амазонских джунглей?
   – Кстати, так оно и было. Разве что не в джунглях. У себя дома. И не к дереву, а к собственной кровати. Впрочем, она из сосны, так что можно считать, к дереву. В любом случае, мысленно я была со всеми деревьями, которыми любовалась по телевизору.
   Марк смеется и садится напротив меня.
   – Ну, и что у тебя происходит? – спрашиваю я.
   – Во-первых, я хотел вас поблагодарить за сочинение. Оно, по-моему, стало значительно лучше. Я его изменил в некоторых местах – не стал писать, что на заработанные деньги купил машину, а написал, что коплю на учебу. Как вам кажется?
   – Думаю, врать было не обязательно, но звучит действительно лучше.
   – Отлично, – говорит он. – А еще я хотел сказать, что ездил посмотреть несколько колледжей и, думаю, решил, куда я хочу.
   – Молодец, – говорю я. – И куда ты ездил?
   – В Бостон, Филадельфию и Нью-Йорк, всего посмотрел семь колледжей. В итоге остановился на трех: Пэнн, Бостонский и Нью-Йоркский университеты. Колледж в крупном городе – это что-то особенное, я, честно говоря, и сам не ожидал, что мне понравится, но, по сравнению с другими местами, жизнь там просто кипит. А, да, еще я прошел собеседование в Бостонском и Нью-Йоркском, и оба вполне удачно.
   – Звучит прекрасно, – говорю я. – Надеюсь, ты уже послал e-mail с благодарностью членам комиссии, которая тебя прослушивала?
   Смотрит на меня с жалостью:
   – Разумеется, послал. Еще послал людям из приемных комиссий, которые сюда осенью приезжали, и дал им знать, что был в их колледжах и что они у меня в списке на первых местах.
   Ну почему они все не могут быть такими?
   – Да вы, батенька, прирожденный политик, – говорю я. – Продолжайте в том же духе. А как у нас с оценками?
   Через три недели выставят оценки за первый семестр. Об этом я, кстати, и собиралась поговорить с Тик. Блин.
   – С оценками все нормально. Сейчас у меня только «А» и «А с минусом» по всем предметам, кроме дополнительной физики, но я думаю, что договорюсь с учителем. Даже если он не повысит, будет «В». Но он повысит.
   – «В» по дополнительному курсу – это прекрасно, хватит приставать к доктору Лину.
   Марк ухмыляется:
   – Доктору Лину все равно, Ему это даже нравится. В общем, вот мои новости. Когда придут ответы, как вы думаете?
   – В середине марта, – отвечаю я. Марк стонет.
   – Не так уж и долго, – говорю я. – Не успеешь оглянуться, как из почтового ящика посыплются толстые конверты.
   – До марта целая вечность, – жалуется он.
   Я бы ему рассказала, как видится вечность, когда ты на восьмом месяце беременности, но прекрасно понимаю всю тщетность попыток донести это до семнадцатилетнего подростка. Пожалуй, пора его выгонять.
   – Ладно, – говорю я, снова берясь за телефон, – Спасибо, что зашел. Держи меня в курсе.
   – Хорошо, хорошо, – говорит он. – Намек понял. Увидимся.
   Я набираю номер Гарднеров и с удивлением слышу в трубке голос Черил. Вот уж не думала, что она сама выполняет черную работу. Наверное, Лори в отпуске. Бедная женщина. Осталась без ассистента.
   – Э-э, добрый день, Черил, это Лара Стоун.
   – Ой, здравствуйте, здравствуйте. Я слышала, вы тут встречались с моим мужем, какой тесный мир!
   Да, а еще я отмывала от блевотины твою чертову деточку. Про это ты еще не слышала?
   – Да, – говорю я. – Очень забавно. – Ничего забавного, я понимаю, но надо же ей что-то ответить. – Я хотела поговорить с вами про университет, вы уже надумали что-нибудь? Потому что, если вы решили делать пожертвование, мы можем уже сейчас начинать готовить документы. Собственно, я могу прямо сейчас связать вас с нужными людьми.
   – Ой, Лара, – говорит она, – боюсь, в этом году у нас ничего не получится. Я уже рассказывала, как мы сейчас перегружены благотворительными проектами. Мы этой весной собрались покупать лыжное шато в Швейцарии, но думаю, придется отложить покупку до будущего года. Строительство музея становится более затратным, чем мы рассчитывали.
   Блин, блин, блин, блин. Чтобы не сказать хуже. Ладно, вот теперь мне все равно. Надо только узнать, что случилось с Тик.
   – Хорошо, – говорю я. – Но, я надеюсь, вы понимаете, что в таком случае Тик вряд ли попадет в Нью-Йоркский университет.
   Теоретически это должно сработать как начало темы. «О, – скажет она удивленно, – вы разве не слышали? Тик больше не хочет поступать в Нью-Йоркский. Она решила уехать на Тибет и четыре года жить в коммуне, только чтобы мне нагадить».
   – О, – говорит она удивленно. Отлично, давай, милая. – Вы так думаете? Потому что я говорила с Линдой, и она, похоже, совершенно уверена, что вы сможете это сделать без нашей помощи. Она, похоже, считает, что вы... как она это сказала?.. а, да, лично заинтересованы в Тик и что у вас есть очень хорошие связи в приемной комиссии. Или это не так?
   Линда, Линда, Линда. Невероятно. Делаю глубокий вдох.
   – Черил, я действительно очень хочу помочь Тик, и один из членов приемной комиссии мой хороший друг, но чудесами я не занимаюсь. Тик в этом направлении ничего не делает – более того, мне кажется, что она намеренно усложняет ситуацию.
   – Хм-м, – говорит Черил. – Да, с ней иногда такое бывает. Особенно когда ей кажется, что кто-то может использовать ее в своих интересах. Только непонятно, зачем она это делает сейчас.
   Мне все понятно. Ситуация мгновенно становится кристально ясной. Тик знает о моей договоренности с Линдой. Линда, наверное, сказала Черил, а Черил сказала Тик, потому что ей завидно и обидно, что Тик ко мне хорошо относится. Значит, теперь Тик считает, что я ее использую в своих интересах, и из вредности готова просрать последний шанс попасть в Нью-Йоркский. Главное – не разреветься.
   – Хорошо, – говорю я. – Я постараюсь с ней поговорить. Спасибо.
   Она что-то еще говорит, но я вешаю трубку и бегу вниз по лестнице.
 
   Тик сидит в той же позе, в которой я ее застала в прошлый раз. Сгорбилась, читает книжку под столом.
   Кажется, мои слова на нее все-таки подействовали. Впрочем, на учебу по-прежнему ноль внимания, так что я ничем не нарушу образовательный процесс, если вытащу ее с урока. Я стучу в дверь, учитель поворачивается ко мне и машет, чтобы я входила.
   – Добрый день, – говорю я. – Прошу прощения, что прерываю, но мне надо поговорить с Тик Гарднер. Это срочно.
   Тик злобно смотрит на меня исподлобья.
   – Ладно, Тик, – говорит учитель. Он подходит к своему столу и сверяется с журналом. – На дом одиннадцатая и двенадцатая, в конце вопросы.
   Тик мрачно кивает, собирает вещи и волочет по проходу свою чудовищную сумку.
   Как только мы выбираемся из класса, она встает в гордую позу и сверкает на меня глазами.
   – Что это вы делаете? – спрашивает она.
   – Нам надо поговорить. Наедине. Идем в мой кабинет.
   – Мне вам нечего сказать.
   – Прекрасно, зато у меня есть кое-что тебе сказать, так что идем.
   Мы молча поднимаемся по лестнице, заходим в мой кабинет, и она усаживается на самый дальний стул от моего стола. Ладно.
   – Так, – говорю я. – Я только что разговаривала с твоей мамой. По ее мнению, ты считаешь, что я использую тебя в своих корыстных интересах.