Страница:
Она нервно елозит языком по внутренней стороне щеки и смотрит мне прямо в глаза:
– А что, не так? Я вздыхаю:
– Нет, Тик, я тебя не использую.
– Не надо, используете. Если я поступлю в Нью-Йоркский, вам сделают расписание на неполную рабочую неделю. Поэтому вы мне и помогали летом, и со Стейси познакомили, и весь год со мной возились. Может, поэтому вы и на вечеринке мне помогали.
Киваю:
– Ты права, Тик. Если ты поступишь в Нью-Йоркский, у меня на будущий год будет хорошее расписание. Но, клянусь тебе, разговор об этом возник не раньше ноября.
– Ну конечно, – говорит она. – Я знала, что вы так скажете.
– Тик, это правда. Сама подумай: когда я встречалась с тобой в первый раз, я даже не знала, что я беременна. И Линде – то есть доктору Миллер – я не говорила, что мне нужен неполный рабочий день, пока не объявила всем о своей беременности, а это было где-то в конце октября. Можешь пойти и спросить у нее. Мне все равно. К тому же ты и не думала о Нью-Йоркском университете до тех пор, пока не встретилась с Линдой, так что как, по-твоему, я могла заранее обо всем договориться? А?
Задумалась.
– Все равно, – говорит она. – Даже если это правда, все равно остается весь учебный год. И вечеринка.
– Хорошо, Тик. Хочешь знать правду? Пожалуйста. Да, я действительно прилагала все усилия, чтобы ты подала документы по предварительным спискам, и я уговаривала твоих родителей внести пожертвование, и я действительно все это время следила за твоей учебой, имея в виду свои личные корыстные цели. Я вынуждена это признать.
У нее в глазах стоят слезы, она встает со стула и уже готова смыться.
– Подожди, – продолжаю я. – Послушай меня. Она ничего не отвечает, но я вижу, что она колеблется.
– Тик, пожалуйста, – прошу я. Она неохотно садится.
– Понимаешь, да, безусловно, сначала я это делала для себя. Но потом, когда я начала узнавать тебя лучше, ты мне по-настоящему понравилась. И мне стало как-то больно, обидно за тебя. Ты мне показалась такой потерянной, одинокой, да и твои отношения с родителями... Не знаю. Я обычно стараюсь не привязываться к ученикам. Может, это из-за беременности, кто знает. В любом случае, мне было приятно что-то для тебя сделать. Клянусь тебе, я действительно хочу, чтобы ты попала в Нью-Йоркский, вне зависимости от того, как это повлияет на мои дела. Если Линда сейчас позвонит мне и скажет, что наш договор больше не действителен, мои планы по поводу тебя нисколько не изменятся. А с вечеринкой... На вечеринке я помогла тебе, потому что тебе требовалась помощь, а мне было не все равно. – Я пожимаю плечами. – Вот тебе правда.
Тик упорно смотрит мне в глаза – мне кажется, даже слишком долго.
– Почему вы мне прямо не сказали?
– Потому. Ты пойми, я прекрасно знала, что я не права, и не представляла, как смогу объяснить это тебе или кому-либо другому. Здесь нечем гордиться, знаю.
Она искоса смотрит на меня:
– И что вы будете делать, если я не поступлю? Я вздыхаю:
– Буду работать целый день, отправлю ребенка в ясли или найду няню. У меня другого выбора нет.
Она кивает:
– Знаете, вы первая из взрослых, кто проявил ко мне хоть какой-то интерес. Большинство учителей вообще не смотрит, что я делаю, они считают, что я списываю или мне помогают, так что никого не волнует – хорошо я учусь или плохо. Они ведь думают, что я могу всю жизнь жить на папины деньги или что он меня сразу пристроит на тепленькое местечко. Никому не интересно, чего я сама хочу.
– Мне действительно жаль. Она пожимает плечами:
– Это ничего. Я привыкла.
– Нет, – говорю я. – Мне жаль, что у нас с тобой так вышло. Жаль, что я обманула твое доверие.
– Да нет, – говорит она. – Не обманули. Я вам верю. Жаль, что вы мне об этом не сказали. Если бы я знала, что вам нужна моя помощь, я бы лучше работала. Я хочу, чтобы вы смогли больше времени проводить со своим ребенком. Я хочу, чтобы ребенок больше времени проводил с вами. – Она мусолит в руках булавку с большими красными буквами Гадкая Девчонка, а потом поднимает взгляд на меня: – Как вы думаете, у меня есть шанс поступить?
– Не знаю, – говорю я. – Только не надо это делать для меня. Сделай это, пожалуйста, для себя.
Она кивает.
– Для нас обеих.
Вернувшись с работы, я решаю прогулять тренировку и провести это время в ванне со свеженьким номером «Аллюра». Вряд ли мне удастся поваляться в ванне, когда родится ребенок. Или книжку почитать. Боже милостивый, даже подумать страшно.
Не успеваю я вылезти из ванны и накинуть халат, как скрипит дверь гаража, а потом Эндрю громко топочет по лестнице, насвистывая «зиппиди-ду-у-да-а», что подозрительно даже для него. Он входит в спальню и звонко целует меня в живот.
– Как поживают мои девочки? – спрашивает он.
– Ты сегодня в хорошем настроении, – говорю я. Это прекрасно. Все равно придется говорить ему про девятисотдолларовый счет, так что лучше ковать железо, пока горячо. Трехсотдолларовый счет на «Американ-Экспресс» он уже получил – и почти ничего не сказал, – но девятьсот... с этим будет тяжелее.
– Да, – говорит он, – Прекрасное. А что, у нас проблемы?
– Нет, какие проблемы? Просто приятно видеть тебя таким довольным и веселым. Отдохни, поваляйся, а я пока оденусь, и решим, куда поедем пообедать.
Через несколько минут я возвращаюсь в комнату и присаживаюсь к нему под бочок, стараясь не думать о том, что голодные спазмы моего желудка могут раздавить бедного ребенка.
– Я готова, – говорю я, растирая ему плечи и нежно целуя его в шею.
– Эй, – говорит, переходя на тон «мы-сейчас-действительно-будем-трахаться-или-мне-только-показалось». – Ты заразилась моим хорошим настроением?
– Наверное.
Пару минут мы целуемся, потом я отползаю и глажу его по плечу:
– Эндрю... Помнишь, я ходила в «Горошину в стручке» и потратила триста долларов?
– Ага, – говорит он, подвигается ко мне и начинает целовать в правое ухо.
– Ну-у-у, в общем, я, возможно, потратила немного больше.
Он перестает целовать мое ухо и выпрямляется. Хорошее настроение я гарантированно убила.
– Возможно? – спрашивает он.
– Ну-у, э-э-э, хм-м...
– Насколько больше?
Блин. Я так надеялась, что он не спросит. Стаскиваю с дивана афганский плед и накрываюсь с головой.
– Лара, насколько больше?
– Я не зна-а-аю, – отвечает одеяло самым умильном голоском, на который способно.
Эндрю смеется:
– Ну давай говори. Обещаю, не буду сердиться.
– Обещаешь? – тяну я.
– Обещаю, обещаю, давай говори.
Судя по голосу, он явно улыбается, а это означает, что цифра в его голове намного меньше той, которую я ему сейчас назову. Я вытаскиваю из-под одеяла руки и медленно загибаю девять пальцев. Я слышу судорожный вдох и ясно представляю себе, как улыбка сползает с его лица.
– Только, пожалуйста, не говори мне, что это означает девятьсот долларов. Пожалуйста, Лара. Пожалуйста, не говори мне, что ты истратила еще девятьсот долларов на беременные шмотки. Одеяло кивает.
– Лара, ты нас хочешь разорить? Ты понимаешь, что мы сейчас не можем позволить себе такие траты? Ты прекрасно знаешь, что я только начал новое дело, и у тебя будут три месяца без зарплаты.
Его голос срывается, мы оба молчим. Он поднимает с моей головы одеяло и смотрит на меня:
– Ты хоть немного об этом думаешь? Похоже, не думаешь. Похоже, тебе все равно.
Он вздыхает и встает с дивана.
Блин. Плохо дело. Начинаю жалобно поскуливать.
– Мне не все равно, – говорю я. – Просто у меня такой геморрой, а там в магазине была тетка – срок чуть меньше, чем у меня, а выглядела в миллион раз лучше, и... я не знаю, я просто не смогла себя сдержать.
Он смотрит на меня, как будто я пришелец с Марса:
– Какой карточкой ты платила? Обратно под одеяло.
– Ты о ней не знаешь, я тебе не показывала.
– Прекрасно. Просто прекрасно. Барабанит по полу ногой.
– Ну что ж, – говорит он, явно пытаясь придумать, что бы еще сказать. – Я не хочу иметь к этому никакого отношения. Я не буду подписывать чек, я не буду приклеивать марку на конверт, и я не буду опускать его в почтовый ящик. Чек твой, что хочешь, то с ним и делай.
Интересно, это все, что мне присудили, или будет какое-нибудь еще наказание? Потому что если это все, то плохо, но не слишком. Я уж как-нибудь подпишу чек, и приклею марку, и опущу конверт в почтовый ящик, меня не сильно напряжет. Впрочем, этой информацией я с ним делиться не буду.
– Хорошо, – жалобно говорю я. – Я согласна.
– И, пожалуйста, очень тебя прошу, не покупай больше одежды, хорошо?
– Обещаю.
Громко топая, он удаляется в спальню, с треском захлопывая за собой дверь.
Зоя, которая всю сцену пронаблюдала лежа на полу у дивана, поднимает голову и смотрит на меня.
– Ловко ты с ним сегодня, – говорит она, ухмыляясь.
Я достаю с дивана подушку и кидаю в нее.
– Смотри и мотай на ус, – отвечаю я. – Незаменимых у нас нет.
– Ты меня ни на кого не поменяешь, – говорит она. – Я твоя пуся, лапа и зайка. Ты сама мне каждый день говоришь.
Бедная зверюга, думаю я. Она и не подозревает, что ее ждет, когда появится ребенок.
Задрав нос и виляя задницей, она неспешно идет к двери.
– Ладно! – кричу я ей вслед. – Посмотрим! Но она даже не замедляет шаг.
20
– А что, не так? Я вздыхаю:
– Нет, Тик, я тебя не использую.
– Не надо, используете. Если я поступлю в Нью-Йоркский, вам сделают расписание на неполную рабочую неделю. Поэтому вы мне и помогали летом, и со Стейси познакомили, и весь год со мной возились. Может, поэтому вы и на вечеринке мне помогали.
Киваю:
– Ты права, Тик. Если ты поступишь в Нью-Йоркский, у меня на будущий год будет хорошее расписание. Но, клянусь тебе, разговор об этом возник не раньше ноября.
– Ну конечно, – говорит она. – Я знала, что вы так скажете.
– Тик, это правда. Сама подумай: когда я встречалась с тобой в первый раз, я даже не знала, что я беременна. И Линде – то есть доктору Миллер – я не говорила, что мне нужен неполный рабочий день, пока не объявила всем о своей беременности, а это было где-то в конце октября. Можешь пойти и спросить у нее. Мне все равно. К тому же ты и не думала о Нью-Йоркском университете до тех пор, пока не встретилась с Линдой, так что как, по-твоему, я могла заранее обо всем договориться? А?
Задумалась.
– Все равно, – говорит она. – Даже если это правда, все равно остается весь учебный год. И вечеринка.
– Хорошо, Тик. Хочешь знать правду? Пожалуйста. Да, я действительно прилагала все усилия, чтобы ты подала документы по предварительным спискам, и я уговаривала твоих родителей внести пожертвование, и я действительно все это время следила за твоей учебой, имея в виду свои личные корыстные цели. Я вынуждена это признать.
У нее в глазах стоят слезы, она встает со стула и уже готова смыться.
– Подожди, – продолжаю я. – Послушай меня. Она ничего не отвечает, но я вижу, что она колеблется.
– Тик, пожалуйста, – прошу я. Она неохотно садится.
– Понимаешь, да, безусловно, сначала я это делала для себя. Но потом, когда я начала узнавать тебя лучше, ты мне по-настоящему понравилась. И мне стало как-то больно, обидно за тебя. Ты мне показалась такой потерянной, одинокой, да и твои отношения с родителями... Не знаю. Я обычно стараюсь не привязываться к ученикам. Может, это из-за беременности, кто знает. В любом случае, мне было приятно что-то для тебя сделать. Клянусь тебе, я действительно хочу, чтобы ты попала в Нью-Йоркский, вне зависимости от того, как это повлияет на мои дела. Если Линда сейчас позвонит мне и скажет, что наш договор больше не действителен, мои планы по поводу тебя нисколько не изменятся. А с вечеринкой... На вечеринке я помогла тебе, потому что тебе требовалась помощь, а мне было не все равно. – Я пожимаю плечами. – Вот тебе правда.
Тик упорно смотрит мне в глаза – мне кажется, даже слишком долго.
– Почему вы мне прямо не сказали?
– Потому. Ты пойми, я прекрасно знала, что я не права, и не представляла, как смогу объяснить это тебе или кому-либо другому. Здесь нечем гордиться, знаю.
Она искоса смотрит на меня:
– И что вы будете делать, если я не поступлю? Я вздыхаю:
– Буду работать целый день, отправлю ребенка в ясли или найду няню. У меня другого выбора нет.
Она кивает:
– Знаете, вы первая из взрослых, кто проявил ко мне хоть какой-то интерес. Большинство учителей вообще не смотрит, что я делаю, они считают, что я списываю или мне помогают, так что никого не волнует – хорошо я учусь или плохо. Они ведь думают, что я могу всю жизнь жить на папины деньги или что он меня сразу пристроит на тепленькое местечко. Никому не интересно, чего я сама хочу.
– Мне действительно жаль. Она пожимает плечами:
– Это ничего. Я привыкла.
– Нет, – говорю я. – Мне жаль, что у нас с тобой так вышло. Жаль, что я обманула твое доверие.
– Да нет, – говорит она. – Не обманули. Я вам верю. Жаль, что вы мне об этом не сказали. Если бы я знала, что вам нужна моя помощь, я бы лучше работала. Я хочу, чтобы вы смогли больше времени проводить со своим ребенком. Я хочу, чтобы ребенок больше времени проводил с вами. – Она мусолит в руках булавку с большими красными буквами Гадкая Девчонка, а потом поднимает взгляд на меня: – Как вы думаете, у меня есть шанс поступить?
– Не знаю, – говорю я. – Только не надо это делать для меня. Сделай это, пожалуйста, для себя.
Она кивает.
– Для нас обеих.
Вернувшись с работы, я решаю прогулять тренировку и провести это время в ванне со свеженьким номером «Аллюра». Вряд ли мне удастся поваляться в ванне, когда родится ребенок. Или книжку почитать. Боже милостивый, даже подумать страшно.
Не успеваю я вылезти из ванны и накинуть халат, как скрипит дверь гаража, а потом Эндрю громко топочет по лестнице, насвистывая «зиппиди-ду-у-да-а», что подозрительно даже для него. Он входит в спальню и звонко целует меня в живот.
– Как поживают мои девочки? – спрашивает он.
– Ты сегодня в хорошем настроении, – говорю я. Это прекрасно. Все равно придется говорить ему про девятисотдолларовый счет, так что лучше ковать железо, пока горячо. Трехсотдолларовый счет на «Американ-Экспресс» он уже получил – и почти ничего не сказал, – но девятьсот... с этим будет тяжелее.
– Да, – говорит он, – Прекрасное. А что, у нас проблемы?
– Нет, какие проблемы? Просто приятно видеть тебя таким довольным и веселым. Отдохни, поваляйся, а я пока оденусь, и решим, куда поедем пообедать.
Через несколько минут я возвращаюсь в комнату и присаживаюсь к нему под бочок, стараясь не думать о том, что голодные спазмы моего желудка могут раздавить бедного ребенка.
– Я готова, – говорю я, растирая ему плечи и нежно целуя его в шею.
– Эй, – говорит, переходя на тон «мы-сейчас-действительно-будем-трахаться-или-мне-только-показалось». – Ты заразилась моим хорошим настроением?
– Наверное.
Пару минут мы целуемся, потом я отползаю и глажу его по плечу:
– Эндрю... Помнишь, я ходила в «Горошину в стручке» и потратила триста долларов?
– Ага, – говорит он, подвигается ко мне и начинает целовать в правое ухо.
– Ну-у-у, в общем, я, возможно, потратила немного больше.
Он перестает целовать мое ухо и выпрямляется. Хорошее настроение я гарантированно убила.
– Возможно? – спрашивает он.
– Ну-у, э-э-э, хм-м...
– Насколько больше?
Блин. Я так надеялась, что он не спросит. Стаскиваю с дивана афганский плед и накрываюсь с головой.
– Лара, насколько больше?
– Я не зна-а-аю, – отвечает одеяло самым умильном голоском, на который способно.
Эндрю смеется:
– Ну давай говори. Обещаю, не буду сердиться.
– Обещаешь? – тяну я.
– Обещаю, обещаю, давай говори.
Судя по голосу, он явно улыбается, а это означает, что цифра в его голове намного меньше той, которую я ему сейчас назову. Я вытаскиваю из-под одеяла руки и медленно загибаю девять пальцев. Я слышу судорожный вдох и ясно представляю себе, как улыбка сползает с его лица.
– Только, пожалуйста, не говори мне, что это означает девятьсот долларов. Пожалуйста, Лара. Пожалуйста, не говори мне, что ты истратила еще девятьсот долларов на беременные шмотки. Одеяло кивает.
– Лара, ты нас хочешь разорить? Ты понимаешь, что мы сейчас не можем позволить себе такие траты? Ты прекрасно знаешь, что я только начал новое дело, и у тебя будут три месяца без зарплаты.
Его голос срывается, мы оба молчим. Он поднимает с моей головы одеяло и смотрит на меня:
– Ты хоть немного об этом думаешь? Похоже, не думаешь. Похоже, тебе все равно.
Он вздыхает и встает с дивана.
Блин. Плохо дело. Начинаю жалобно поскуливать.
– Мне не все равно, – говорю я. – Просто у меня такой геморрой, а там в магазине была тетка – срок чуть меньше, чем у меня, а выглядела в миллион раз лучше, и... я не знаю, я просто не смогла себя сдержать.
Он смотрит на меня, как будто я пришелец с Марса:
– Какой карточкой ты платила? Обратно под одеяло.
– Ты о ней не знаешь, я тебе не показывала.
– Прекрасно. Просто прекрасно. Барабанит по полу ногой.
– Ну что ж, – говорит он, явно пытаясь придумать, что бы еще сказать. – Я не хочу иметь к этому никакого отношения. Я не буду подписывать чек, я не буду приклеивать марку на конверт, и я не буду опускать его в почтовый ящик. Чек твой, что хочешь, то с ним и делай.
Интересно, это все, что мне присудили, или будет какое-нибудь еще наказание? Потому что если это все, то плохо, но не слишком. Я уж как-нибудь подпишу чек, и приклею марку, и опущу конверт в почтовый ящик, меня не сильно напряжет. Впрочем, этой информацией я с ним делиться не буду.
– Хорошо, – жалобно говорю я. – Я согласна.
– И, пожалуйста, очень тебя прошу, не покупай больше одежды, хорошо?
– Обещаю.
Громко топая, он удаляется в спальню, с треском захлопывая за собой дверь.
Зоя, которая всю сцену пронаблюдала лежа на полу у дивана, поднимает голову и смотрит на меня.
– Ловко ты с ним сегодня, – говорит она, ухмыляясь.
Я достаю с дивана подушку и кидаю в нее.
– Смотри и мотай на ус, – отвечаю я. – Незаменимых у нас нет.
– Ты меня ни на кого не поменяешь, – говорит она. – Я твоя пуся, лапа и зайка. Ты сама мне каждый день говоришь.
Бедная зверюга, думаю я. Она и не подозревает, что ее ждет, когда появится ребенок.
Задрав нос и виляя задницей, она неспешно идет к двери.
– Ладно! – кричу я ей вслед. – Посмотрим! Но она даже не замедляет шаг.
20
С тех пор как мы со Стейси в последний раз бегали в парке, прошло уже почти два месяца. И каждую неделю у нее какая-нибудь новая отговорка. Мы с Тоддом едем в Напу... Тодд везет меня в домик своей сестры на озере Тахо... Мы с Тоддом так поздно вчера легли, что мне сегодня просто не встать... В жопу таких Тоддов. Насколько с ней было легче, когда у нее не было личной жизни. Сегодня она отговорилась тем, что они с Тоддом собираются куда-то на побережье на бранч. Оставила мне вечером сообщение на автоответчике, пока мы с Эндрю в кино ходили, прекрасно зная, что нас дома нет. Детский сад, честное слово. Знала ведь, что, если застанет меня, я буду ее отговаривать. Не нравится мне это. Кроме того, что я по ней просто соскучилась, мне сейчас очень не помешает хоть какая-нибудь физическая нагрузка. Я уже почти набрала положенные тринадцать с половиной килограммов, а мне ходить еще восемь недель. Если так будет продолжаться, я скоро буду размером со шкаф.
Мне, конечно, никто не мешает поднять задницу с кровати и пойти в спортзал, но поутру одна мысль о тренажерах и бегущей дорожке вызывает отвращение.
В результате я валяюсь в кровати до десяти часов, стараясь придумать, как убить остаток этого субботнего дня. Надо сходить в химчистку и на рынок. Обязательно надо сделать маникюр и педикюр. Надо попробовать записаться на массаж для беременных. У меня уже сто лет валяется подарочный сертификат в массажный салон, а срок истекает, кажется, через неделю, так что стоит сходить.
Но тут я слышу подозрительное урчание в животе и мгновенно вскакиваю с кровати. Ну неужели! Блин, вдруг сейчас мне это удастся. Меня замучали запоры. Каждый час я бегу в туалет, и каждый раз оказывается, что это ложная тревога. Я сижу и пыжусь, пыжусь, пыжусь – двадцать минут, полчаса, и ничего не выходит. Неудивительно. В одной из книжек про беременность я нашла две картинки, друг против друга: на одной нарисованы внутренние органы небеременной женщины, а на другой – беременной, и это полный ужас. Небеременные органы выглядят совершенно довольными жизнью, плавают туда-сюда, не мешая друг другу, зато беременные органы выглядят так, будто всей компанией решили заселиться в однокомнатную мансарду на Манхэттене. Я уж молчу про бедного Эндрю – он уже две недели лишен права даже проходить мимо нашего туалета. Каждое утро бедный мужик берет свое полотенце и зубную щетку и идет на другой конец дома в гостевой туалет, пока я тщетно пытаюсь что-нибудь из себя выжать.
Может, сейчас наконец повезет. Я запираюсь с кроссвордом из «Нью-Йорк таймс», который так и не решила с прошлой субботы, но через десять минут мои труды прерывает телефонный звонок. Я смотрю на часы. Десять восемнадцать. Блин. Это, наверное, Эндрю. Я велела ему позвонить, когда они с Зоей будут возвращаться с аджилити, и сообщить мне, сможет ли он передвинуть свои дела, чтобы мы вместе позавтракали. Если он смог, мне надо в жутком темпе одеваться, потому что он будет дома с минуты на минуту. Третий звонок. Еще два, и включится автоответчик. Блин.
Я вскакиваю и несусь в комнату с болтающимися между ног штанами, и в прыжке хватаю трубку ровно в тот момент, когда включается автоответчик.
– Привет, это Лара и Эндрю, нас сейчас нет дома...
– Але! – ору я, стараясь перекричать собственный голос. – Але!
– Лар? Это ты?
Стейси. А она откуда взялась? Она же должна быть на побережье.
– Подожди! – ору я. Несусь на кухню, стараясь не убиться, прыгаю по дому с тренировочными штанами, висящими у колен. Потом с трубкой в руке забираюсь обратно в туалет и усаживаюсь на унитаз. – Привет, – говорю я. – Я думала, ты оттягиваешься на побережье.
– Мне необходима твоя помощь, надо, чтобы ты срочно сюда приехала, – говорит она.
– Чтобы я... что? Куда?
– Мне надо, чтобы ты приехала. Сюда, к Тодду. Это срочно.
Интересно. Что это за срочность, которая требует моего безотлагательного появления в Тоддовом доме?
– А где Тодд? У тебя все в порядке? – спрашиваю я.
– Его нет. Послушай, пожалуйста, не спрашивай меня ни о чем; просто приезжай, я тебе все расскажу.
Ну да, конечно.
– Нет, – говорю я. – Давай выкладывай, что у тебя там происходит. Или ты считаешь нормальным срочно вытаскивать меня в квартиру твоего отсутствующего бой-френда без каких-либо объяснений? У меня, между прочим, были свои планы на утро, и я, в отличие от некоторых, не могу отменить их ни с того ни с сего.
Никаких конкретных планов, как вы понимаете, у меня и в помине нет, но сообщать ей об этом было бы неразумно – не хватало еще, чтобы меня совесть мучила. Из трубки раздается тяжелый вздох.
– Ладно. Тодда вчера вечером вызвонили из Нью-Йорка, у них там на съемках какие-то неприятности, и он им срочно понадобился. Так что он уехал сегодня рано утром и оставил меня с ребенком, потому что его не с кем оставить, а его бывшей в городе нет.
Вот развеселила так развеселила. Я прилагаю титанические усилия, чтобы не засмеяться.
– Я тебя предупреждала, что так оно и будет, – говорю я. Как я люблю эти «я-же-тебя-предупреждала». Особенно когда это можно сказать Стейси. – Только я все равно не понимаю, почему ты звонишь мне. Я ничего не понимаю в детях.
– Как это – ничего не понимаешь? – вопит Стейси. – У тебя через два месяца ребенок родится. Ты каждый день с детьми работаешь!
– Работаю, – говорю я, – Только они подростки. Это совсем из другой оперы. – С того конца трубки идет недоброе молчание. – Включи ему мультики или еще что-нибудь такое. Насколько я слышала, телевизор – лучшая нянька.
– Включала, – говорит она.
– Хорошо, тогда в чем проблема?
Кажется, что-то начинает происходить в моем кишечном тракте, и мне приходится следить, чтобы это не отразилось в голосе, потому что мне, наверное, стало бы плохо, если бы я узнала, что человек говорит со мной по телефону и какает.
– В горшке.
Как – в горшке? Она сказала «в горшке»? Я была уверена, что не издала никаких лишних звуков.
– Не поняла, в чем? – говорю я.
– Проблема в горшке. Тодд со своей бывшей пытаются приучать его к горшку, но пока безрезультатно. Говорит, что хочет какать, садится на горшок, но у него ничего не выходит. А как только встает, засирает весь пол. Сегодня утром уже два раза так делал.
Сдерживаться уже невозможно. Я прыскаю со смеху, представляя, как Стейси собирает по полу какашки.
– Очень смешно, – говорит она.
– Конечно, смешно. Извини, Стейси, это действительно очень смешно. А он всегда так делает или только с тобой?
– Всегда так делает. Тодд сказал, что они говорили с врачом, и он сказал, что так бывает у многих детей. Для них это серьезное переживание – они стараются, напрягают мышцы, а когда встают с горшка, мышцы расслабляются, и кишечник начинает работать. Это кошмар какой-то.
Бедная деточка. Как я тебя понимаю. Я никогда не смогу это сделать при Эндрю, и я без колебаний предпочту умереть от токсикоза, чем усесться какать посреди гостиной.
Кстати, о работе кишечного тракта: что-то она у меня совсем заглохла. Я встаю и спускаю воду.
– Хорошо, – говорю я. – Говори мне, где он живет. Есть у меня одна идея.
Когда я подъезжаю к дому Тодда, на пороге меня ждет не виданная мной ранее, всклокоченная и немытая версия Стейси.
– Настоящая хаус-фрау, – говорю я ей.
– Иди в жопу, – отвечает она, тыкая меня пальцем в живот. – На тебя посмотрим через три месяца.
– Ну и где он? – спрашиваю я.
– С лучшей нянькой. – Она кивает в сторону гостиной, я подхожу поближе и заглядываю из-за угла. Все, что мне видно, – это пара выглядывающих из-за дивана ножек. На другой стене – плазменный экран, по которому бегает мультяшный человечек в комбинезоне с висящими на поясе инструментами и все время что-то чинит.
– Что за фигню он смотрит? – спрашиваю я. Она закатывает глаза.
– «Мастер Боб» называется. Типа «знай и умей». Он эту пакость восьмой раз смотрит.
Я захожу в комнату и останавливаюсь у дивана, но малыш и не собирается выходить из своего видеотранса, хотя при этом понятно, что он в курсе моего присутствия. У этого Стейсиного кошмара буйные каштановые кудри, с которыми очаровательно смотрится темно-зеленый велюровый спортивный костюмчик от «Пумы». Вылитый Тодд. У меня сердце сжимается в груди, и я тяжко вздыхаю. Как бы мне хотелось мальчика. Чтобы променять на ежедневного «Мастера Боба» предменструальный синдром и врожденную стервозность.
Наконец видео останавливается, и я присаживаюсь на диван. Вот моя стратегия: буду разговаривать с ним так же, как с говорю со своими детьми в школе. Никакого сюсюканья, никакого громкого голоса и упрощенных предложений, все честно и открыто «мы-с-тобой-взрослые-люди». Вот такая стратегия, и я от нее не отступлю, потому что у меня нет ни малейшего понятия, как еще с ним можно разговаривать.
Я уже собираюсь сказать привет, но тут соображаю, что Стейси все время называла его просто «ребенок», и я понятия не имею, как его на самом деле зовут. Ладно, без проблем. Обойдусь.
– Привет, – говорю я, когда он наконец поднимает на меня глаза. – Я Лара. Подруга Стейси. А тебя как зовут?
Он смотрит на меня и усаживается, поджав ноги:
– Еще Боб.
– Так тебя зовут Боб? – спрашиваю я.
– Нет, – говорит он, берет пульт от телевизора и запихивает мне в руку. – Еще Боб.
Понятно. Значит, еще «Мастера Боба».
– Ну, вообще-то, – говорю я, – Боб уже закончился. Давай лучше поболтаем. Я слышала, у тебя проблемы с горшком? – Понижаю голос до таинственного шепота: – Между нами: у меня последнее время те же проблемы.
Он смотрит на меня в упор, и его нижняя губа начинает дрожать. Не успеваю я и глазом моргнуть, как он оказывается на полу, лицом вниз, закрыв голову руками. Выглядит это как картинка из учебных фильмов пятидесятых годов – что надо делать при воздушной тревоге. Только он еще и визжит:
– Ниачу-у-у-у-у! Исе Боб! Исе Боб! Исе-е-е-е-е Бо-о-о-о-о-об!
– Стейси, ау! – кричу я (Стейси на кухне, пользуется возможностью закинуть в себя пару мисок своей законной утренней овсянки). – Кажется, ему требуется еще Боб.
Она заходит в гостиную, продолжая жевать:
– Эйден, прекрати сейчас же. Мы же договорились, смотрим Боба последний раз. Покажи лучше Ларе свои игрушки.
Эйден как ни в чем не бывало вскакивает на ноги и расплывается в улыбке от уха до уха.
– Ашли, – говорит он, – Эйден игушки аазать. Я смотрю на Стейси.
– Он хочет, чтобы ты с ним пошла смотреть игрушки, – говорит она. Я в восторге. Не думала, что она говорит на двух языках. Она явно проводит с ним больше времени, чем говорит. Уик-энд на озере Тахо, блин. Скорее, уик-энд на озере кака. Могу спорить на что угодно, она с ним нянчилась каждый уик-энд, с тех пор как познакомилась с Тоддом. Я ей говорила, что так оно и будет.
Я встаю и иду за Эйденом в его комнату. Меня встречают штук пятнадцать разнообразных Бобов и немыслимое количество прилагающихся аксессуаров, каждый из которых Эйден мне демонстрирует и вручает.
– Спасибо, – повторяю я, получая очередную игрушку. Когда я оказываюсь по пояс заваленной Бобами, я решаю попробовать сменить тему: – Послушай-ка, Эйден. У меня есть замечательная книжка. Хочешь посмотреть?
– Ачу, – кивает он.
Я залезаю в сумку и достаю свою семейную реликвию, которую я получила от Эндрю, когда мы с ним съехались.
– Она называется «Все какают», – говорю я, перелистывая страницы. – Видишь? Здесь про то, как какать.
Эйден в восторге пялится на книгу, потом на меня, потом снова на книгу. Потом он снова смотрит на меня, и во взгляде читается полное недоумение: неужели она серьезно?
– Кака? – спрашивает он.
– Хорошо, – говорю я, – если тебе так нравится, давай называть это какой. Хочешь, чтобы я тебе почитала?
Он застенчиво кивает, потом отходит от меня, поворачивается спиной и с размаху плюхается ко мне на колени. Bay.
– Ладно, – говорю я. – Давай начнем.
Я беру книгу и открываю первую страницу. Эйден тут же вцепляется в нее руками и чуть не рвет страницу пополам.
– Осторожно! – ору я, и он в испуге отдергивает руки. – Эта книжка мне дорога как память. Семейная ценность, понимаешь? – Он мрачно кивает. – Ну, вот и хорошо. Давай посмотрим.
Я открываю на первой странице и начинаю читать:
– У слона большая кака, у мышки – маленькая кака.
– У-у-у, – говорит Эйден, показывая пальцем на изображение огромной слоновьей лепешки, стараясь не прикасаться к странице. – Кака.
– Совершенно верно, – говорю я. – Слон делает большую каку.
Вот и весь разговор «по-взрослому». Я переворачиваю страницы, и мы совместно изучаем верблюжью каку, акулью каку и множество разнообразных как, производимых млекопитающими, птицами и рептилиями. Эйден в полном восторге. Мы быстро осваиваем классификацию какашек, выясняем, у кого коричневые, а кого черные или белые, не говоря уже о круглых и овальных. Впрочем, когда мы доходим до человеческих, он замолкает до конца книжки.
– Все люди и звери кушают, а значит, все люди и звери какают, – читаю я. – Ну вот. Конец. И что ты об этом думаешь?
Эйден поворачивается и смотрит на меня:
– Исе-е-е-е?
– Все, – говорю я. – Книжка кончилась. В чем мораль, понятно? Все какают. Так что нечего здесь стесняться. Я знаю, проще сказать, чем сделать. Меня тоже эта тема несколько смущает, так что я тебя прекрасно понимаю, но в моем случае эта проблема обусловлена глубокими подсознательными комплексами по поводу своей сексуальности, к тому же, я думаю, в какой-то степени и тем фактом, что я подсознательно отвергала своего отца, который пускал газы на людях и вообще вел себя вульгарно, что было для меня в детстве очень унизительно. Но тебе всего два года. Рановато для таких неврозов.
Только сейчас я понимаю, что Стейси уже давно стоит в дверях комнаты, и она слышала весь мой монолог.
– Ну, ты даешь, – говорит она. – Я и не думала, что ты такая закомплексованная.
Я чувствую, как по моему лицу разливается жар, и я знаю, что оно становится такого же алого оттенка, как лицо самой Стейси к концу пробежки.
– Слушай, – говорю я. – Ты просила помочь, и я тебе помогаю, так что не порти мне работу.
– Ка-а-а-ака, – говорит Эйден.
– Совершенно верно, – говорю я. – Мы про каку разговариваем. Хочешь что-нибудь добавить?
– Эйден кака гошочек, – говорит он, показывая рукой в сторону ванной, примыкающей к комнате.
– О боже! – вопит Стейси, выпучив глаза, бросается на ребенка и хватает его за руку. – Ты будешь какать?
Боже ты мой, думаю я. Неудивительно, что он не может нормально покакать. У нее такой бешеный вид, как будто это вопрос жизни и смерти. Эйден кивает, но продолжает смотреть на меня.
– Пошли, Эйден, – говорит Стейси, пытаясь тащить его за руку – Давай скорее. Пошли на горшочек. Ну, давай!
Она пытается схватить его на руки, но он вырывается и начинает реветь.
– Стейси, успокойся. Ты же его напугала.
– Кака, – хныкает Эйден, не спуская с меня взгляда.
– Ну что, парень, пойдем на горшочек? – спрашиваю я. Он кивает. – Отлично, пошли. У тебя все получится. Помнишь – все какают.
Я чувствую себя чир-лидером, развлекающим публику перед каким-то дичайшим извращенческим матчем.
– Не-е-е-ет! – возжит Эйден. – Ачу месте! Я с удивлением смотрю на Стейси.
– Что он сказал – «очуметь»? Это он у мамаши таких словечек нахватался?
– Да нет, – нетерпеливо отвечает Стейси, – Он сказал: «хочу вместе», в смысле какать вместе. Он хочет, чтобы ты пошла с ним.
– Серьезно?
– Серьезно.
Ну, я даже не знаю. Извините за каламбурчик, но мне это не кажется естественной потребностью. Одно дело – помочь проблеваться, но какать... Увольте, у меня своих комплексов хватает. И вообще, я беременна. Я смотрю на часы:
– Не думаю, что я смогу, Стейс. У меня сегодня куча дел, и я уже везде опаздываю. Думаю, я сдвинула ситуацию с мертвой точки, а дальше давай сама.
Эйден продолжает реветь, а теперь он еще и дергает меня за руку, прижимая другую руку к животу:
– Ивотик бо-бо. Эйден ошочек. Ашли. Стейси напряженно смотрит на меня:
Мне, конечно, никто не мешает поднять задницу с кровати и пойти в спортзал, но поутру одна мысль о тренажерах и бегущей дорожке вызывает отвращение.
В результате я валяюсь в кровати до десяти часов, стараясь придумать, как убить остаток этого субботнего дня. Надо сходить в химчистку и на рынок. Обязательно надо сделать маникюр и педикюр. Надо попробовать записаться на массаж для беременных. У меня уже сто лет валяется подарочный сертификат в массажный салон, а срок истекает, кажется, через неделю, так что стоит сходить.
Но тут я слышу подозрительное урчание в животе и мгновенно вскакиваю с кровати. Ну неужели! Блин, вдруг сейчас мне это удастся. Меня замучали запоры. Каждый час я бегу в туалет, и каждый раз оказывается, что это ложная тревога. Я сижу и пыжусь, пыжусь, пыжусь – двадцать минут, полчаса, и ничего не выходит. Неудивительно. В одной из книжек про беременность я нашла две картинки, друг против друга: на одной нарисованы внутренние органы небеременной женщины, а на другой – беременной, и это полный ужас. Небеременные органы выглядят совершенно довольными жизнью, плавают туда-сюда, не мешая друг другу, зато беременные органы выглядят так, будто всей компанией решили заселиться в однокомнатную мансарду на Манхэттене. Я уж молчу про бедного Эндрю – он уже две недели лишен права даже проходить мимо нашего туалета. Каждое утро бедный мужик берет свое полотенце и зубную щетку и идет на другой конец дома в гостевой туалет, пока я тщетно пытаюсь что-нибудь из себя выжать.
Может, сейчас наконец повезет. Я запираюсь с кроссвордом из «Нью-Йорк таймс», который так и не решила с прошлой субботы, но через десять минут мои труды прерывает телефонный звонок. Я смотрю на часы. Десять восемнадцать. Блин. Это, наверное, Эндрю. Я велела ему позвонить, когда они с Зоей будут возвращаться с аджилити, и сообщить мне, сможет ли он передвинуть свои дела, чтобы мы вместе позавтракали. Если он смог, мне надо в жутком темпе одеваться, потому что он будет дома с минуты на минуту. Третий звонок. Еще два, и включится автоответчик. Блин.
Я вскакиваю и несусь в комнату с болтающимися между ног штанами, и в прыжке хватаю трубку ровно в тот момент, когда включается автоответчик.
– Привет, это Лара и Эндрю, нас сейчас нет дома...
– Але! – ору я, стараясь перекричать собственный голос. – Але!
– Лар? Это ты?
Стейси. А она откуда взялась? Она же должна быть на побережье.
– Подожди! – ору я. Несусь на кухню, стараясь не убиться, прыгаю по дому с тренировочными штанами, висящими у колен. Потом с трубкой в руке забираюсь обратно в туалет и усаживаюсь на унитаз. – Привет, – говорю я. – Я думала, ты оттягиваешься на побережье.
– Мне необходима твоя помощь, надо, чтобы ты срочно сюда приехала, – говорит она.
– Чтобы я... что? Куда?
– Мне надо, чтобы ты приехала. Сюда, к Тодду. Это срочно.
Интересно. Что это за срочность, которая требует моего безотлагательного появления в Тоддовом доме?
– А где Тодд? У тебя все в порядке? – спрашиваю я.
– Его нет. Послушай, пожалуйста, не спрашивай меня ни о чем; просто приезжай, я тебе все расскажу.
Ну да, конечно.
– Нет, – говорю я. – Давай выкладывай, что у тебя там происходит. Или ты считаешь нормальным срочно вытаскивать меня в квартиру твоего отсутствующего бой-френда без каких-либо объяснений? У меня, между прочим, были свои планы на утро, и я, в отличие от некоторых, не могу отменить их ни с того ни с сего.
Никаких конкретных планов, как вы понимаете, у меня и в помине нет, но сообщать ей об этом было бы неразумно – не хватало еще, чтобы меня совесть мучила. Из трубки раздается тяжелый вздох.
– Ладно. Тодда вчера вечером вызвонили из Нью-Йорка, у них там на съемках какие-то неприятности, и он им срочно понадобился. Так что он уехал сегодня рано утром и оставил меня с ребенком, потому что его не с кем оставить, а его бывшей в городе нет.
Вот развеселила так развеселила. Я прилагаю титанические усилия, чтобы не засмеяться.
– Я тебя предупреждала, что так оно и будет, – говорю я. Как я люблю эти «я-же-тебя-предупреждала». Особенно когда это можно сказать Стейси. – Только я все равно не понимаю, почему ты звонишь мне. Я ничего не понимаю в детях.
– Как это – ничего не понимаешь? – вопит Стейси. – У тебя через два месяца ребенок родится. Ты каждый день с детьми работаешь!
– Работаю, – говорю я, – Только они подростки. Это совсем из другой оперы. – С того конца трубки идет недоброе молчание. – Включи ему мультики или еще что-нибудь такое. Насколько я слышала, телевизор – лучшая нянька.
– Включала, – говорит она.
– Хорошо, тогда в чем проблема?
Кажется, что-то начинает происходить в моем кишечном тракте, и мне приходится следить, чтобы это не отразилось в голосе, потому что мне, наверное, стало бы плохо, если бы я узнала, что человек говорит со мной по телефону и какает.
– В горшке.
Как – в горшке? Она сказала «в горшке»? Я была уверена, что не издала никаких лишних звуков.
– Не поняла, в чем? – говорю я.
– Проблема в горшке. Тодд со своей бывшей пытаются приучать его к горшку, но пока безрезультатно. Говорит, что хочет какать, садится на горшок, но у него ничего не выходит. А как только встает, засирает весь пол. Сегодня утром уже два раза так делал.
Сдерживаться уже невозможно. Я прыскаю со смеху, представляя, как Стейси собирает по полу какашки.
– Очень смешно, – говорит она.
– Конечно, смешно. Извини, Стейси, это действительно очень смешно. А он всегда так делает или только с тобой?
– Всегда так делает. Тодд сказал, что они говорили с врачом, и он сказал, что так бывает у многих детей. Для них это серьезное переживание – они стараются, напрягают мышцы, а когда встают с горшка, мышцы расслабляются, и кишечник начинает работать. Это кошмар какой-то.
Бедная деточка. Как я тебя понимаю. Я никогда не смогу это сделать при Эндрю, и я без колебаний предпочту умереть от токсикоза, чем усесться какать посреди гостиной.
Кстати, о работе кишечного тракта: что-то она у меня совсем заглохла. Я встаю и спускаю воду.
– Хорошо, – говорю я. – Говори мне, где он живет. Есть у меня одна идея.
Когда я подъезжаю к дому Тодда, на пороге меня ждет не виданная мной ранее, всклокоченная и немытая версия Стейси.
– Настоящая хаус-фрау, – говорю я ей.
– Иди в жопу, – отвечает она, тыкая меня пальцем в живот. – На тебя посмотрим через три месяца.
– Ну и где он? – спрашиваю я.
– С лучшей нянькой. – Она кивает в сторону гостиной, я подхожу поближе и заглядываю из-за угла. Все, что мне видно, – это пара выглядывающих из-за дивана ножек. На другой стене – плазменный экран, по которому бегает мультяшный человечек в комбинезоне с висящими на поясе инструментами и все время что-то чинит.
– Что за фигню он смотрит? – спрашиваю я. Она закатывает глаза.
– «Мастер Боб» называется. Типа «знай и умей». Он эту пакость восьмой раз смотрит.
Я захожу в комнату и останавливаюсь у дивана, но малыш и не собирается выходить из своего видеотранса, хотя при этом понятно, что он в курсе моего присутствия. У этого Стейсиного кошмара буйные каштановые кудри, с которыми очаровательно смотрится темно-зеленый велюровый спортивный костюмчик от «Пумы». Вылитый Тодд. У меня сердце сжимается в груди, и я тяжко вздыхаю. Как бы мне хотелось мальчика. Чтобы променять на ежедневного «Мастера Боба» предменструальный синдром и врожденную стервозность.
Наконец видео останавливается, и я присаживаюсь на диван. Вот моя стратегия: буду разговаривать с ним так же, как с говорю со своими детьми в школе. Никакого сюсюканья, никакого громкого голоса и упрощенных предложений, все честно и открыто «мы-с-тобой-взрослые-люди». Вот такая стратегия, и я от нее не отступлю, потому что у меня нет ни малейшего понятия, как еще с ним можно разговаривать.
Я уже собираюсь сказать привет, но тут соображаю, что Стейси все время называла его просто «ребенок», и я понятия не имею, как его на самом деле зовут. Ладно, без проблем. Обойдусь.
– Привет, – говорю я, когда он наконец поднимает на меня глаза. – Я Лара. Подруга Стейси. А тебя как зовут?
Он смотрит на меня и усаживается, поджав ноги:
– Еще Боб.
– Так тебя зовут Боб? – спрашиваю я.
– Нет, – говорит он, берет пульт от телевизора и запихивает мне в руку. – Еще Боб.
Понятно. Значит, еще «Мастера Боба».
– Ну, вообще-то, – говорю я, – Боб уже закончился. Давай лучше поболтаем. Я слышала, у тебя проблемы с горшком? – Понижаю голос до таинственного шепота: – Между нами: у меня последнее время те же проблемы.
Он смотрит на меня в упор, и его нижняя губа начинает дрожать. Не успеваю я и глазом моргнуть, как он оказывается на полу, лицом вниз, закрыв голову руками. Выглядит это как картинка из учебных фильмов пятидесятых годов – что надо делать при воздушной тревоге. Только он еще и визжит:
– Ниачу-у-у-у-у! Исе Боб! Исе Боб! Исе-е-е-е-е Бо-о-о-о-о-об!
– Стейси, ау! – кричу я (Стейси на кухне, пользуется возможностью закинуть в себя пару мисок своей законной утренней овсянки). – Кажется, ему требуется еще Боб.
Она заходит в гостиную, продолжая жевать:
– Эйден, прекрати сейчас же. Мы же договорились, смотрим Боба последний раз. Покажи лучше Ларе свои игрушки.
Эйден как ни в чем не бывало вскакивает на ноги и расплывается в улыбке от уха до уха.
– Ашли, – говорит он, – Эйден игушки аазать. Я смотрю на Стейси.
– Он хочет, чтобы ты с ним пошла смотреть игрушки, – говорит она. Я в восторге. Не думала, что она говорит на двух языках. Она явно проводит с ним больше времени, чем говорит. Уик-энд на озере Тахо, блин. Скорее, уик-энд на озере кака. Могу спорить на что угодно, она с ним нянчилась каждый уик-энд, с тех пор как познакомилась с Тоддом. Я ей говорила, что так оно и будет.
Я встаю и иду за Эйденом в его комнату. Меня встречают штук пятнадцать разнообразных Бобов и немыслимое количество прилагающихся аксессуаров, каждый из которых Эйден мне демонстрирует и вручает.
– Спасибо, – повторяю я, получая очередную игрушку. Когда я оказываюсь по пояс заваленной Бобами, я решаю попробовать сменить тему: – Послушай-ка, Эйден. У меня есть замечательная книжка. Хочешь посмотреть?
– Ачу, – кивает он.
Я залезаю в сумку и достаю свою семейную реликвию, которую я получила от Эндрю, когда мы с ним съехались.
– Она называется «Все какают», – говорю я, перелистывая страницы. – Видишь? Здесь про то, как какать.
Эйден в восторге пялится на книгу, потом на меня, потом снова на книгу. Потом он снова смотрит на меня, и во взгляде читается полное недоумение: неужели она серьезно?
– Кака? – спрашивает он.
– Хорошо, – говорю я, – если тебе так нравится, давай называть это какой. Хочешь, чтобы я тебе почитала?
Он застенчиво кивает, потом отходит от меня, поворачивается спиной и с размаху плюхается ко мне на колени. Bay.
– Ладно, – говорю я. – Давай начнем.
Я беру книгу и открываю первую страницу. Эйден тут же вцепляется в нее руками и чуть не рвет страницу пополам.
– Осторожно! – ору я, и он в испуге отдергивает руки. – Эта книжка мне дорога как память. Семейная ценность, понимаешь? – Он мрачно кивает. – Ну, вот и хорошо. Давай посмотрим.
Я открываю на первой странице и начинаю читать:
– У слона большая кака, у мышки – маленькая кака.
– У-у-у, – говорит Эйден, показывая пальцем на изображение огромной слоновьей лепешки, стараясь не прикасаться к странице. – Кака.
– Совершенно верно, – говорю я. – Слон делает большую каку.
Вот и весь разговор «по-взрослому». Я переворачиваю страницы, и мы совместно изучаем верблюжью каку, акулью каку и множество разнообразных как, производимых млекопитающими, птицами и рептилиями. Эйден в полном восторге. Мы быстро осваиваем классификацию какашек, выясняем, у кого коричневые, а кого черные или белые, не говоря уже о круглых и овальных. Впрочем, когда мы доходим до человеческих, он замолкает до конца книжки.
– Все люди и звери кушают, а значит, все люди и звери какают, – читаю я. – Ну вот. Конец. И что ты об этом думаешь?
Эйден поворачивается и смотрит на меня:
– Исе-е-е-е?
– Все, – говорю я. – Книжка кончилась. В чем мораль, понятно? Все какают. Так что нечего здесь стесняться. Я знаю, проще сказать, чем сделать. Меня тоже эта тема несколько смущает, так что я тебя прекрасно понимаю, но в моем случае эта проблема обусловлена глубокими подсознательными комплексами по поводу своей сексуальности, к тому же, я думаю, в какой-то степени и тем фактом, что я подсознательно отвергала своего отца, который пускал газы на людях и вообще вел себя вульгарно, что было для меня в детстве очень унизительно. Но тебе всего два года. Рановато для таких неврозов.
Только сейчас я понимаю, что Стейси уже давно стоит в дверях комнаты, и она слышала весь мой монолог.
– Ну, ты даешь, – говорит она. – Я и не думала, что ты такая закомплексованная.
Я чувствую, как по моему лицу разливается жар, и я знаю, что оно становится такого же алого оттенка, как лицо самой Стейси к концу пробежки.
– Слушай, – говорю я. – Ты просила помочь, и я тебе помогаю, так что не порти мне работу.
– Ка-а-а-ака, – говорит Эйден.
– Совершенно верно, – говорю я. – Мы про каку разговариваем. Хочешь что-нибудь добавить?
– Эйден кака гошочек, – говорит он, показывая рукой в сторону ванной, примыкающей к комнате.
– О боже! – вопит Стейси, выпучив глаза, бросается на ребенка и хватает его за руку. – Ты будешь какать?
Боже ты мой, думаю я. Неудивительно, что он не может нормально покакать. У нее такой бешеный вид, как будто это вопрос жизни и смерти. Эйден кивает, но продолжает смотреть на меня.
– Пошли, Эйден, – говорит Стейси, пытаясь тащить его за руку – Давай скорее. Пошли на горшочек. Ну, давай!
Она пытается схватить его на руки, но он вырывается и начинает реветь.
– Стейси, успокойся. Ты же его напугала.
– Кака, – хныкает Эйден, не спуская с меня взгляда.
– Ну что, парень, пойдем на горшочек? – спрашиваю я. Он кивает. – Отлично, пошли. У тебя все получится. Помнишь – все какают.
Я чувствую себя чир-лидером, развлекающим публику перед каким-то дичайшим извращенческим матчем.
– Не-е-е-ет! – возжит Эйден. – Ачу месте! Я с удивлением смотрю на Стейси.
– Что он сказал – «очуметь»? Это он у мамаши таких словечек нахватался?
– Да нет, – нетерпеливо отвечает Стейси, – Он сказал: «хочу вместе», в смысле какать вместе. Он хочет, чтобы ты пошла с ним.
– Серьезно?
– Серьезно.
Ну, я даже не знаю. Извините за каламбурчик, но мне это не кажется естественной потребностью. Одно дело – помочь проблеваться, но какать... Увольте, у меня своих комплексов хватает. И вообще, я беременна. Я смотрю на часы:
– Не думаю, что я смогу, Стейс. У меня сегодня куча дел, и я уже везде опаздываю. Думаю, я сдвинула ситуацию с мертвой точки, а дальше давай сама.
Эйден продолжает реветь, а теперь он еще и дергает меня за руку, прижимая другую руку к животу:
– Ивотик бо-бо. Эйден ошочек. Ашли. Стейси напряженно смотрит на меня: