Она прилепляет к столу пластиковую скатерку, раскладывает на ней пластиковые контейнеры, баночки и мисочки и начинает готовить какую-то мешанину.
– У нас все чудненько, – говорит она высоким искусственным голоском, которым разговаривают с детьми. Надеюсь, она не собирается весь обед так разговаривать. – А ты-то как? Выглядишь прекрасно.
Я делаю страшную морду.
– Не надо, пожалуйста. Я выгляжу как людоед, который только что съел парочку годовалых младенцев. Жду не дождусь, когда все это кончится.
– Знаю, – говорит Джули. – Под конец тяжелее всего. Ну ничего, осталось немного.
Она достает пластиковую ложечку и начинает кормить Лили своей мешаниной, а та разевает рот так ловко, быстро и аккуратно, как будто воспитывалась в пансионе для благородных девиц. Она чувствует мой взгляд и одаривает меня большой беззубой улыбкой.
– Она когда-нибудь плачет? – спрашиваю я.
– Практически нет. Только когда что-нибудь не в порядке. Ангельский ребенок.
Понятно, что ангельский. Джули нежно треплет ее за щечку, а потом наклоняется ко мне и начинает говорить нормальным голосом:
– Уже знаешь, что тебе подарят к родам?
– Подарят... чего?
– Ну, подарок к родам. Ты что, не понимаешь – подарок за то, что ты рожаешь ребенка?
И она мне рассказывает про подарок к родам сейчас, через десять минут после того, как я записалась на кесарево?
– Я об этом даже не знала, – говорю я, начиная впадать в панику оттого, что мимо проплывает такая чудесная возможность получить подарок. – А тебе что подарили?
– Сережки с бриллиантами, – говорит она, как бы между прочим поднимает волосы и демонстрирует два гигантских сияющих солитера. – А ты что, не заметила?
– Нет, – говорю я. – Не заметила. У тебя уши все время волосами закрыты. Поздравляю.
Не знаю, спрашивать ее или нет.
– А если кесарево, подарок полагается дарить? – спрашиваю я.
– Конечно, – говорит она. – Только он, наверное, как-нибудь по-другому называется. – Она подозрительно смотрит на меня. – Так ты все-таки решилась на кесарево?
– Да-а, – говорю я несколько удивленно. Не помню, чтобы я ей говорила про это.
– Знаешь, моей сестре делали кесарево с первым ребенком. И мне тогда казалось, что это ужасно, как будто она не по-настоящему рожала, но теперь я уже не так уверена. Может, это и неплохая идея.
Bay. He ожидала. Подозреваю, что влагалище у нее очень растянуто.
– Подожди, ты сказала, на следующей неделе? – вопит Джули. – Боже мой! Так скоро!
– Да, – говорю я. – Совсем скоро. Осталось всего восемь дней жизни в качестве коровы. Если бы я жила в Индии, люди бы мне молились.
Джули смеется.
– Послушай, – говорю я. – Я не думаю, что Эндрю знает эту традицию с подарками к родам. Давай ты с ним поговоришь. А лучше Джон. Только надо все сделать так, чтобы он не подумал, будто это моя инициатива, хорошо?
– Конечно, – говорит Джули. – Я уж прослежу, чтобы ты из больницы с пустыми руками не вышла.
Она поднимает свой бокал с минералкой.
– За детей и за подарки, которые они нам приносят, – говорит она.
– За подруг, – говорю я. – И за женскую солидарность.
Мы смеемся и чокаемся минералкой.
24
25
– У нас все чудненько, – говорит она высоким искусственным голоском, которым разговаривают с детьми. Надеюсь, она не собирается весь обед так разговаривать. – А ты-то как? Выглядишь прекрасно.
Я делаю страшную морду.
– Не надо, пожалуйста. Я выгляжу как людоед, который только что съел парочку годовалых младенцев. Жду не дождусь, когда все это кончится.
– Знаю, – говорит Джули. – Под конец тяжелее всего. Ну ничего, осталось немного.
Она достает пластиковую ложечку и начинает кормить Лили своей мешаниной, а та разевает рот так ловко, быстро и аккуратно, как будто воспитывалась в пансионе для благородных девиц. Она чувствует мой взгляд и одаривает меня большой беззубой улыбкой.
– Она когда-нибудь плачет? – спрашиваю я.
– Практически нет. Только когда что-нибудь не в порядке. Ангельский ребенок.
Понятно, что ангельский. Джули нежно треплет ее за щечку, а потом наклоняется ко мне и начинает говорить нормальным голосом:
– Уже знаешь, что тебе подарят к родам?
– Подарят... чего?
– Ну, подарок к родам. Ты что, не понимаешь – подарок за то, что ты рожаешь ребенка?
И она мне рассказывает про подарок к родам сейчас, через десять минут после того, как я записалась на кесарево?
– Я об этом даже не знала, – говорю я, начиная впадать в панику оттого, что мимо проплывает такая чудесная возможность получить подарок. – А тебе что подарили?
– Сережки с бриллиантами, – говорит она, как бы между прочим поднимает волосы и демонстрирует два гигантских сияющих солитера. – А ты что, не заметила?
– Нет, – говорю я. – Не заметила. У тебя уши все время волосами закрыты. Поздравляю.
Не знаю, спрашивать ее или нет.
– А если кесарево, подарок полагается дарить? – спрашиваю я.
– Конечно, – говорит она. – Только он, наверное, как-нибудь по-другому называется. – Она подозрительно смотрит на меня. – Так ты все-таки решилась на кесарево?
– Да-а, – говорю я несколько удивленно. Не помню, чтобы я ей говорила про это.
– Знаешь, моей сестре делали кесарево с первым ребенком. И мне тогда казалось, что это ужасно, как будто она не по-настоящему рожала, но теперь я уже не так уверена. Может, это и неплохая идея.
Bay. He ожидала. Подозреваю, что влагалище у нее очень растянуто.
– Подожди, ты сказала, на следующей неделе? – вопит Джули. – Боже мой! Так скоро!
– Да, – говорю я. – Совсем скоро. Осталось всего восемь дней жизни в качестве коровы. Если бы я жила в Индии, люди бы мне молились.
Джули смеется.
– Послушай, – говорю я. – Я не думаю, что Эндрю знает эту традицию с подарками к родам. Давай ты с ним поговоришь. А лучше Джон. Только надо все сделать так, чтобы он не подумал, будто это моя инициатива, хорошо?
– Конечно, – говорит Джули. – Я уж прослежу, чтобы ты из больницы с пустыми руками не вышла.
Она поднимает свой бокал с минералкой.
– За детей и за подарки, которые они нам приносят, – говорит она.
– За подруг, – говорю я. – И за женскую солидарность.
Мы смеемся и чокаемся минералкой.
24
Во вторник утром я стучусь в кабинет Линды, спокойная и решительная. Да, я смирилась с тем, что весь следующий год буду работать полную неделю. Я смирилась с тем, что первым языком Паркер будет испанский, и что она будет называть няню мамой и воспринимать меня как проплывающий в ночи пароход, и что все свои пенсионные сбережения я буду тратить на залечивание ее душевных ран, к которым неизбежно приведет недостаток материнской заботы. Я приняла это все как факт и окончательно успокоилась, так что теперь главное, чтобы меня не уволили.
– Заходи, заходи, – говорит Линда, делая мне знак одной рукой, а другой продолжая печатать.
Я усаживаюсь напротив нее и нервно постукиваю правой ногой, пока она не заканчивает и не поворачивается ко мне. Разумеется, первым делом она окидывает меня оценивающим взглядом и даже не пытается скрыть отвращение.
– Боже мой, Лара, когда ты наконец родишь этого ребенка? Я и не думала, что человек может так раздуться и не лопнуть.
– Спасибо, – говорю я. – На следующей неделе. В эту пятницу работаю последний день.
– Отлично, – говорит она. – Как ты все хорошо рассчитала. А в кабинете у тебя все в порядке? До июня тебя кто-нибудь подменит?
– Конечно. Всю почту за апрель и май я подготовила заранее, так что Рэчел остается только отправить их в дни, указанные на конвертах. И когда будут готовы наши окончательные списки, надо будет разослать их по колледжам. С этим она справится. Она управляется с бумажной работой лучше меня.
– Ладно, буду иногда заходить, проверять, как у нее дела, а ты не забудь оставить свой домашний и мобильный номер на случай экстренных ситуаций.
– Обязательно, – говорю я. Руки трясутся. – Собственно, я хотела поговорить с тобой про Тик Гарднер. У меня есть некоторые новости по поводу ее поступления.
– Да, про ее поступление я уже слышала. Черил мне сегодня с утра звонила. – Линда смотрит на меня с понимающей усмешкой. – Ты очень удачно вчера заболела. Что у вас там, к чертовой матери, произошло?
Блин, это плохо. Это очень, очень плохо.
– Дело в том, – говорю я, – что Нью-Йоркский университет наотрез отказался ее брать. Я все испробовала. Я напрягла свои связи, объясняла, намекала, но с ее оценками и результатами тестов это было совершенно невозможно. У них в этом году огромный конкурс. Впрочем, есть и хорошие новости: ее берут в Калифорнийский университет, так что она хоть куда-то поступила.
– Хоть куда-то? – Линда смотрит на меня в полнейшем недоумении. – Она именно туда и хотела. В субботу ей прислали письмо с подтверждением, и Черил говорит, что она была так счастлива, что скакала по дому с дикими воплями. Черил думала, что она хочет в Нью-Йоркский, но Тик ей сказала, что давно уже передумала. Она сказала, что ты ее уговорила на Калифорнийский, потому что там более серьезные музыкальные программы, и ей там больше понравится. – Она качает головой. – Должна тебе сказать, Гарднеры – в восторге. Им на самом деле не очень хотелось отпускать ее одну в Нью-Йорк, а Черил к тому же считает Калифорнийский университет более престижным заведением. А потом, представляешь, Стефан взял у нее трубку, чтобы сообщить мне, как ты прекрасно поработала. Рассказал, что вы встретились на какой-то вечеринке, и ты произвела на него огромное впечатление. Он даже поздравил меня с тем, как я мудро поступила, взяв на работу бывшего юриста. Так что, дорогая моя, можешь на будущий год хоть все пять дней работать дома, попечительский совет тебе и слова не скажет. Мои поздравления. Наш договор остается в силе.
Что? Что здесь происходит? Нет, стоп – не будь дурой. Пусть все идет, как идет, а в деталях разберемся потом.
– Bay, – говорю я. – Это здорово. Я и не думала, что они будут в таком восторге. И, честно говоря, я не меньше их удивлена, что Тик передумала.
Линда расплывается в улыбке от уха до уха.
– Это говорит только о том, что у подростков семь пятниц на неделе. Сегодня у них одни завирательные идеи, а завтра ветер подует, и у них чик, – она щелкает пальцами, – и все наоборот. Меня каждый раз удивляет, что полкласса не передумывают посреди года.
– Да, знаю, – говорю я, кивая головой. – У них это быстро. – Делаю глубокий вдох. – Хорошо, тогда нам остается только обсудить, как мы будем работать на будущий год.
– Как договорились. Два дня в неделю работаешь дома, в пределах достижимости телефона и электронной почты, а остальные три дня приходишь в школу. Если тебя устраивает, я буду платить тебе столько же, сколько в этом году. В принципе, тебе полагается трехпроцентная надбавка, но так как рабочих часов у тебя будет меньше, я думаю, будет справедливо от нее пока отказаться.
– Хорошо, – говорю я. Просто не верится. Она даже не собирается срезать мне зарплату? – Я думаю, это совершенно справедливо.
– Вот и отлично. Ладно. Новые контракты будут готовы только в мае, так что мы просто вышлем тебе твой договор по почте, ты его подпишешь и пошлешь обратно.
Надо поскорее отсюда выбираться, пока она не передумала или пока я не проснулась и не поняла, что мне все это снится. Кряхтя, поднимаюсь со стула:
– Хорошо. Спасибо. Ладно, увидимся.
Линда кивает и возвращается к своей работе, а я двигаюсь к выходу.
– Лара! – кричит она мне вслед.
Черт. Все пропало. Она поняла, что ее надули. Я не дышу и жду худшего.
– Да, – говорю я, поворачиваясь к ней.
– Если мы не увидимся до того, как ты уйдешь в декрет, – удачно разродиться!
Я выдыхаю.
– Спасибо. Увидимся в сентябре.
Она кивает и снова принимается стучать по клавишам. Я выхожу из кабинета и, как только за моей спиной захлопывается дверь, исполняю ритуальный победный танец девятого с половиной месяца беременности.
Последний день на работе – полный хаос. Все колледжи страны сговорились выслать ответы моим деткам в один день, и у моего кабинета с утра выстроилась длиннющая очередь. В коридоре они все обычно стоят с каменными лицами – те, кто недовольны судьбой, не хотят, чтобы их кто-нибудь видел недовольными, а те, кто довольны, не хотят выглядеть слишком довольными (впрочем, каждый год находится один засранец, который на следующий день после получения ответа заявляется в школу в футболке с надписью «Йельский университет»), но я уже достаточно освоилась в своей работе, чтобы с первого взгляда определить, кто с какой новостью ко мне идет. Прежде чем впустить деточку в кабинет, я смотрю сквозь застекленное окошко двери на выражение лица следующего в очереди, чтобы встретить его сочувственным похлопыванием по плечу, а то и утиранием слезы, или аплодисментами и широкими братскими объятиями. И, представьте себе, никогда не ошибаюсь.
Марк пришел одним из первых. Разумеется, я уже знала, что он с хорошими новостями, но у меня все равно мурашки побежали по коже, когда я увидела, насколько он счастлив. Ничто не может так порадовать в начале апреля, как общение со счастливыми выпускниками. Ну, разве что – весенняя распродажа обуви у «Наймана Маркуса», а выпускники пускай будут на почетном втором месте.
– Вы ведь знали, да? – спросил он.
– Клянусь тебе, понятия не имела.
Все школьные консультанты по высшему образованию придерживаются неписаного правила – не позволять внутренней информации выйти наружу. Если бы родители знали, что я получаю информацию раньше них, меня бы затерроризировали звонками, а учитывая наш школьный контингент, и взятками. Что, как мне иногда кажется, не так уж плохо, но тем не менее... Терпеть не могу приносить плохие вести и не собираюсь этим заниматься. Для этого существуют приемные комиссии.
– И что ты выбрал? – спросила я. – Или еще не решил?
– Пока не уверен. Я бы пошел в Нью-Йоркский, но моей маме очень понравился Бостонский. Она говорит, что это самый университетский город.
– Он и есть самый университетский город, – сказала я. – Там и студентов больше, и обстановка более располагающая, чем в Нью-Йорке.
Знаю, знаю. После всех тяжких испытаний, через которые мне пришлось пройти, мне самой не верится, что я отговариваю его от Нью-Йоркского. Но знаете, если уж я приняла решение делать все, как надо, никаких исключений я делать не буду. И к тому же у меня теперь просто нет причин расстраиваться, если он туда не пойдет.
Мы с Марком решили оставить окончательное решение на потом, до мая еще есть время, так что я ему велела написать мне на домашний e-mail и уверила, что он нисколько меня этим не обременит, ведь мне интересно узнать его выбор.
Я встаю из-за стола, чтобы посмотреть, кто следующий, но оказывается, что очередь незаметно рассосалась. В коридоре осталась только одна рыжая девчонка. Она сидит за столом спиной ко мне и что-то читает. Я ее явно не знаю – наверное, из класса, который на будущий год будет выпускаться, хочет обсудить со мной расписание. Я привлекаю ее внимание деликатным покашливанием.
– Я могу чем-то помочь? – спрашиваю я.
Она поворачивает голову, и я понимаю, что это Тик.
– Извини, – говорю я. – Я тебя не узнала. Ты теперь такая рыжая.
– Ага, – говорит она. – Это мой новый имидж для Калифорнийского университета. Ну, вы знаете – «красно-золотые, ура, вперед, троянцы»...
Я изображаю озабоченность во взгляде.
– Теперь мне надо озаботиться, что ты будешь скакать по полю с красными помпончиками?
Тик в ответ изображает невинную идиотку.
– Вы знаете, говорят, у них все футболисты такие лапочки...
– Ну вот, а ты боялась, – говорю я и веду ее к себе в кабинет. – А если серьезно, Тик, что происходит?
Она усаживается на тот же стул, на котором всегда сидит в моем кабинете, но что-то в этой привычной картине явно изменилось, и не только цвет волос. Она стала как-то... меньше. Легче. Не похудела, нет. Просто почему-то стала легче.
– Я тогда на вас очень разозлилась, – объясняет она. – Страшно разозлились. Я уже готова была рассказать всю историю маме, чтобы посмотреть и позлорадствовать, как она на вас наедет, и вас уволят, застрелят, я уж не знаю что. Но в тот день ее дома не было, а когда на следующее утро я проснулась, на столе лежало письмо из Калифорнийского, и...
Она замолкает, подбирая слова, и тут до меня доходит: сумка. Вот почему она выглядит по-другому. На ней больше не висит эта чудовищная сумка, которую она всегда везде с собой таскала. Я, по-моему, ни разу не видела ее без сумки – разве что на рождественской вечеринке, в платье от кутюр, но это не считается.
–...и, я не знаю, у меня внутри что-то сломалось. Я вечно жалуюсь, как мне надоело, что со мной обращаются, будто я какая-то особенная, что я хочу к себе нормального человеческого отношения – а когда наконец я его получаю, то начинаю лезть в бутылку. Знаете, я вдруг поняла, что вы абсолютно правы. С какой стати я буду учиться в том месте, до которого реально не дотягиваю? Это ведь не ваша вина, правда? Это я валяла дурака последние четыре года. – Она пожимает плечами. – Так что я всем сказала, что хочу в Калифорнийский. Незачем вам расплачиваться за мой выпендреж.
Она снова замолкает и мрачно смотрит в пол. Когда она снова начинает говорить, голос у нее настолько тихий, что ее едва слышно:
– И я хочу, чтобы вы были со своей дочкой. Ей повезло, что вы хотите быть с ней. Мне жаль, что моей маме этого не хотелось, когда я была маленькой.
Похоже, что она понимает, что перегибает палку, потому что вдруг замолкает и весело смотрит на меня:
– Ну, сейчас-то мне бы хотелось, чтобы она отстала от меня, на хрен, а в детстве это было бы супер.
Я улыбаюсь:
– Даже не знаю, что тебе и сказать, Тик. Ты действительно повзрослела с прошлого лета. Посмотри на себя. В августе ты собиралась бросать школу и сбегать с парнем в Нью-Йорк, а теперь я вижу взрослого человека, вполне зрелого и перспективного. Кто бы мог подумать?
– Да-а-а, – говорит она. – И кто бы мог подумать, что вы во всем этом сыграете главную роль? В августе вы бы меня с потрохами продали за десять баксов.
В точку. Умненькая девочка. Я всегда так говорила.
– Мне жаль, что я заключила тот договор с Линдой.
– Мне тоже жаль, что вам пришлось это сделать.
– Значит, мир? – спрашиваю я.
– Ага, – говорит она. – Мир. Ладно, мне уже надо идти, я просто зашла попрощаться. Говорят, сегодня у вас последний день.
– Да, – киваю я. – Во вторник я еду в больницу. Я встаю и провожаю ее до двери.
– Не забывай про меня, когда будешь в колледже. Пиши мне иногда, хорошо?
– Обязательно, – говорит она. – Удачи с ребенком.
Мы стоим на пороге кабинета и обе мнемся, не зная, что сказать. Потом Тик без предупреждения бросается мне на шею и крепко обнимает.
– До свидания, миссис Стоун, – говорит она.
– Счастливо, Тик. У тебя все получится.
Я стою на пороге и смотрю, как она кивает, поворачивается и в последний раз выходит из моего кабинета, поскрипывая солдатскими ботинками.
Я не чувствую ничего похожего на то, что всегда чувствовала в последний школьный день. Никакого подъема, никакой эйфории, никаких ожиданий. Мне грустно, и я знаю, что завершаю главу своей жизни, на которую я когда-нибудь буду оглядываться с ностальгической улыбкой, как сейчас вспоминаю старшие классы и то, какие у меня все-таки были тоненькие ручки.
Закрывая дверь кабинета и запирая ее на ключ, я понимаю, что в следующий раз я ее открою, когда уже буду чьей-то мамой. Bay.
– Заходи, заходи, – говорит Линда, делая мне знак одной рукой, а другой продолжая печатать.
Я усаживаюсь напротив нее и нервно постукиваю правой ногой, пока она не заканчивает и не поворачивается ко мне. Разумеется, первым делом она окидывает меня оценивающим взглядом и даже не пытается скрыть отвращение.
– Боже мой, Лара, когда ты наконец родишь этого ребенка? Я и не думала, что человек может так раздуться и не лопнуть.
– Спасибо, – говорю я. – На следующей неделе. В эту пятницу работаю последний день.
– Отлично, – говорит она. – Как ты все хорошо рассчитала. А в кабинете у тебя все в порядке? До июня тебя кто-нибудь подменит?
– Конечно. Всю почту за апрель и май я подготовила заранее, так что Рэчел остается только отправить их в дни, указанные на конвертах. И когда будут готовы наши окончательные списки, надо будет разослать их по колледжам. С этим она справится. Она управляется с бумажной работой лучше меня.
– Ладно, буду иногда заходить, проверять, как у нее дела, а ты не забудь оставить свой домашний и мобильный номер на случай экстренных ситуаций.
– Обязательно, – говорю я. Руки трясутся. – Собственно, я хотела поговорить с тобой про Тик Гарднер. У меня есть некоторые новости по поводу ее поступления.
– Да, про ее поступление я уже слышала. Черил мне сегодня с утра звонила. – Линда смотрит на меня с понимающей усмешкой. – Ты очень удачно вчера заболела. Что у вас там, к чертовой матери, произошло?
Блин, это плохо. Это очень, очень плохо.
– Дело в том, – говорю я, – что Нью-Йоркский университет наотрез отказался ее брать. Я все испробовала. Я напрягла свои связи, объясняла, намекала, но с ее оценками и результатами тестов это было совершенно невозможно. У них в этом году огромный конкурс. Впрочем, есть и хорошие новости: ее берут в Калифорнийский университет, так что она хоть куда-то поступила.
– Хоть куда-то? – Линда смотрит на меня в полнейшем недоумении. – Она именно туда и хотела. В субботу ей прислали письмо с подтверждением, и Черил говорит, что она была так счастлива, что скакала по дому с дикими воплями. Черил думала, что она хочет в Нью-Йоркский, но Тик ей сказала, что давно уже передумала. Она сказала, что ты ее уговорила на Калифорнийский, потому что там более серьезные музыкальные программы, и ей там больше понравится. – Она качает головой. – Должна тебе сказать, Гарднеры – в восторге. Им на самом деле не очень хотелось отпускать ее одну в Нью-Йорк, а Черил к тому же считает Калифорнийский университет более престижным заведением. А потом, представляешь, Стефан взял у нее трубку, чтобы сообщить мне, как ты прекрасно поработала. Рассказал, что вы встретились на какой-то вечеринке, и ты произвела на него огромное впечатление. Он даже поздравил меня с тем, как я мудро поступила, взяв на работу бывшего юриста. Так что, дорогая моя, можешь на будущий год хоть все пять дней работать дома, попечительский совет тебе и слова не скажет. Мои поздравления. Наш договор остается в силе.
Что? Что здесь происходит? Нет, стоп – не будь дурой. Пусть все идет, как идет, а в деталях разберемся потом.
– Bay, – говорю я. – Это здорово. Я и не думала, что они будут в таком восторге. И, честно говоря, я не меньше их удивлена, что Тик передумала.
Линда расплывается в улыбке от уха до уха.
– Это говорит только о том, что у подростков семь пятниц на неделе. Сегодня у них одни завирательные идеи, а завтра ветер подует, и у них чик, – она щелкает пальцами, – и все наоборот. Меня каждый раз удивляет, что полкласса не передумывают посреди года.
– Да, знаю, – говорю я, кивая головой. – У них это быстро. – Делаю глубокий вдох. – Хорошо, тогда нам остается только обсудить, как мы будем работать на будущий год.
– Как договорились. Два дня в неделю работаешь дома, в пределах достижимости телефона и электронной почты, а остальные три дня приходишь в школу. Если тебя устраивает, я буду платить тебе столько же, сколько в этом году. В принципе, тебе полагается трехпроцентная надбавка, но так как рабочих часов у тебя будет меньше, я думаю, будет справедливо от нее пока отказаться.
– Хорошо, – говорю я. Просто не верится. Она даже не собирается срезать мне зарплату? – Я думаю, это совершенно справедливо.
– Вот и отлично. Ладно. Новые контракты будут готовы только в мае, так что мы просто вышлем тебе твой договор по почте, ты его подпишешь и пошлешь обратно.
Надо поскорее отсюда выбираться, пока она не передумала или пока я не проснулась и не поняла, что мне все это снится. Кряхтя, поднимаюсь со стула:
– Хорошо. Спасибо. Ладно, увидимся.
Линда кивает и возвращается к своей работе, а я двигаюсь к выходу.
– Лара! – кричит она мне вслед.
Черт. Все пропало. Она поняла, что ее надули. Я не дышу и жду худшего.
– Да, – говорю я, поворачиваясь к ней.
– Если мы не увидимся до того, как ты уйдешь в декрет, – удачно разродиться!
Я выдыхаю.
– Спасибо. Увидимся в сентябре.
Она кивает и снова принимается стучать по клавишам. Я выхожу из кабинета и, как только за моей спиной захлопывается дверь, исполняю ритуальный победный танец девятого с половиной месяца беременности.
Последний день на работе – полный хаос. Все колледжи страны сговорились выслать ответы моим деткам в один день, и у моего кабинета с утра выстроилась длиннющая очередь. В коридоре они все обычно стоят с каменными лицами – те, кто недовольны судьбой, не хотят, чтобы их кто-нибудь видел недовольными, а те, кто довольны, не хотят выглядеть слишком довольными (впрочем, каждый год находится один засранец, который на следующий день после получения ответа заявляется в школу в футболке с надписью «Йельский университет»), но я уже достаточно освоилась в своей работе, чтобы с первого взгляда определить, кто с какой новостью ко мне идет. Прежде чем впустить деточку в кабинет, я смотрю сквозь застекленное окошко двери на выражение лица следующего в очереди, чтобы встретить его сочувственным похлопыванием по плечу, а то и утиранием слезы, или аплодисментами и широкими братскими объятиями. И, представьте себе, никогда не ошибаюсь.
Марк пришел одним из первых. Разумеется, я уже знала, что он с хорошими новостями, но у меня все равно мурашки побежали по коже, когда я увидела, насколько он счастлив. Ничто не может так порадовать в начале апреля, как общение со счастливыми выпускниками. Ну, разве что – весенняя распродажа обуви у «Наймана Маркуса», а выпускники пускай будут на почетном втором месте.
– Вы ведь знали, да? – спросил он.
– Клянусь тебе, понятия не имела.
Все школьные консультанты по высшему образованию придерживаются неписаного правила – не позволять внутренней информации выйти наружу. Если бы родители знали, что я получаю информацию раньше них, меня бы затерроризировали звонками, а учитывая наш школьный контингент, и взятками. Что, как мне иногда кажется, не так уж плохо, но тем не менее... Терпеть не могу приносить плохие вести и не собираюсь этим заниматься. Для этого существуют приемные комиссии.
– И что ты выбрал? – спросила я. – Или еще не решил?
– Пока не уверен. Я бы пошел в Нью-Йоркский, но моей маме очень понравился Бостонский. Она говорит, что это самый университетский город.
– Он и есть самый университетский город, – сказала я. – Там и студентов больше, и обстановка более располагающая, чем в Нью-Йорке.
Знаю, знаю. После всех тяжких испытаний, через которые мне пришлось пройти, мне самой не верится, что я отговариваю его от Нью-Йоркского. Но знаете, если уж я приняла решение делать все, как надо, никаких исключений я делать не буду. И к тому же у меня теперь просто нет причин расстраиваться, если он туда не пойдет.
Мы с Марком решили оставить окончательное решение на потом, до мая еще есть время, так что я ему велела написать мне на домашний e-mail и уверила, что он нисколько меня этим не обременит, ведь мне интересно узнать его выбор.
Я встаю из-за стола, чтобы посмотреть, кто следующий, но оказывается, что очередь незаметно рассосалась. В коридоре осталась только одна рыжая девчонка. Она сидит за столом спиной ко мне и что-то читает. Я ее явно не знаю – наверное, из класса, который на будущий год будет выпускаться, хочет обсудить со мной расписание. Я привлекаю ее внимание деликатным покашливанием.
– Я могу чем-то помочь? – спрашиваю я.
Она поворачивает голову, и я понимаю, что это Тик.
– Извини, – говорю я. – Я тебя не узнала. Ты теперь такая рыжая.
– Ага, – говорит она. – Это мой новый имидж для Калифорнийского университета. Ну, вы знаете – «красно-золотые, ура, вперед, троянцы»...
Я изображаю озабоченность во взгляде.
– Теперь мне надо озаботиться, что ты будешь скакать по полю с красными помпончиками?
Тик в ответ изображает невинную идиотку.
– Вы знаете, говорят, у них все футболисты такие лапочки...
– Ну вот, а ты боялась, – говорю я и веду ее к себе в кабинет. – А если серьезно, Тик, что происходит?
Она усаживается на тот же стул, на котором всегда сидит в моем кабинете, но что-то в этой привычной картине явно изменилось, и не только цвет волос. Она стала как-то... меньше. Легче. Не похудела, нет. Просто почему-то стала легче.
– Я тогда на вас очень разозлилась, – объясняет она. – Страшно разозлились. Я уже готова была рассказать всю историю маме, чтобы посмотреть и позлорадствовать, как она на вас наедет, и вас уволят, застрелят, я уж не знаю что. Но в тот день ее дома не было, а когда на следующее утро я проснулась, на столе лежало письмо из Калифорнийского, и...
Она замолкает, подбирая слова, и тут до меня доходит: сумка. Вот почему она выглядит по-другому. На ней больше не висит эта чудовищная сумка, которую она всегда везде с собой таскала. Я, по-моему, ни разу не видела ее без сумки – разве что на рождественской вечеринке, в платье от кутюр, но это не считается.
–...и, я не знаю, у меня внутри что-то сломалось. Я вечно жалуюсь, как мне надоело, что со мной обращаются, будто я какая-то особенная, что я хочу к себе нормального человеческого отношения – а когда наконец я его получаю, то начинаю лезть в бутылку. Знаете, я вдруг поняла, что вы абсолютно правы. С какой стати я буду учиться в том месте, до которого реально не дотягиваю? Это ведь не ваша вина, правда? Это я валяла дурака последние четыре года. – Она пожимает плечами. – Так что я всем сказала, что хочу в Калифорнийский. Незачем вам расплачиваться за мой выпендреж.
Она снова замолкает и мрачно смотрит в пол. Когда она снова начинает говорить, голос у нее настолько тихий, что ее едва слышно:
– И я хочу, чтобы вы были со своей дочкой. Ей повезло, что вы хотите быть с ней. Мне жаль, что моей маме этого не хотелось, когда я была маленькой.
Похоже, что она понимает, что перегибает палку, потому что вдруг замолкает и весело смотрит на меня:
– Ну, сейчас-то мне бы хотелось, чтобы она отстала от меня, на хрен, а в детстве это было бы супер.
Я улыбаюсь:
– Даже не знаю, что тебе и сказать, Тик. Ты действительно повзрослела с прошлого лета. Посмотри на себя. В августе ты собиралась бросать школу и сбегать с парнем в Нью-Йорк, а теперь я вижу взрослого человека, вполне зрелого и перспективного. Кто бы мог подумать?
– Да-а-а, – говорит она. – И кто бы мог подумать, что вы во всем этом сыграете главную роль? В августе вы бы меня с потрохами продали за десять баксов.
В точку. Умненькая девочка. Я всегда так говорила.
– Мне жаль, что я заключила тот договор с Линдой.
– Мне тоже жаль, что вам пришлось это сделать.
– Значит, мир? – спрашиваю я.
– Ага, – говорит она. – Мир. Ладно, мне уже надо идти, я просто зашла попрощаться. Говорят, сегодня у вас последний день.
– Да, – киваю я. – Во вторник я еду в больницу. Я встаю и провожаю ее до двери.
– Не забывай про меня, когда будешь в колледже. Пиши мне иногда, хорошо?
– Обязательно, – говорит она. – Удачи с ребенком.
Мы стоим на пороге кабинета и обе мнемся, не зная, что сказать. Потом Тик без предупреждения бросается мне на шею и крепко обнимает.
– До свидания, миссис Стоун, – говорит она.
– Счастливо, Тик. У тебя все получится.
Я стою на пороге и смотрю, как она кивает, поворачивается и в последний раз выходит из моего кабинета, поскрипывая солдатскими ботинками.
Я не чувствую ничего похожего на то, что всегда чувствовала в последний школьный день. Никакого подъема, никакой эйфории, никаких ожиданий. Мне грустно, и я знаю, что завершаю главу своей жизни, на которую я когда-нибудь буду оглядываться с ностальгической улыбкой, как сейчас вспоминаю старшие классы и то, какие у меня все-таки были тоненькие ручки.
Закрывая дверь кабинета и запирая ее на ключ, я понимаю, что в следующий раз я ее открою, когда уже буду чьей-то мамой. Bay.
25
Ночь с понедельника на вторник, одиннадцать тридцать семь. Предполагается, что через пять часов двадцать три минуты я буду в больнице. Моя последняя ночь безмятежного сна на бог знает какой период времени, если не навсегда, а у меня сна ни в одном глазу.
– Эндрю, – шепчу я. – Эндрю.
Эндрю поворачивается и открывает один глаз.
– М-м-м, – говорит он.
– Я не могу заснуть.
Он закрывает глаз и переворачиватся обратно. Трясу его за плечо:
– Эндрю, милый, пожалуйста. Мне надо поговорить.
Он громко вздыхает и снова поворачивается лицом ко мне:
– Ну, что с тобой?
– Я очень боюсь.
– Чего – операции?
– Нет. Ребенка боюсь. Я боюсь, что я не готова. Я не могу так.
– Немножко поздно, тебе не кажется? – хихикает Эндрю.
– Нет, я серьезно. – Сердце бьется все чаще и чаще. – Я боюсь, что не справлюсь.
Эндрю садится, во взгляде читается «я-тебя-развеселю-чего-бы-мне-это-не-стоило-или-сойду-с-ума-сам».
– Хорошо. Объясни мне. Что за мысли дурацкие?
– Ну, во-первых, до меня только сейчас дошло, какой груз ответственности на мне повиснет, когда родится ребенок. А если с тобой что-нибудь случится? Если ты умрешь? Или встретишь какую-нибудь нормальную женщину и решишь, что она тебе больше нравится, и все закончится разводом? Что я буду делать? Я ведь не смогу больше выйти замуж. Никто не захочет жениться на тетке с ребенком. Порченый товар. Типа «она милая, но...» – ну, ты понимаешь, «такая славная женщина, но у нее шестилетний ребенок».
Эндрю ошалело крутит головой:
– Ничего со мной не случится, и я не собираюсь с тобой разводиться. И ни с какой нормальной женщиной я не смогу жить. Я даже не знаю, как это делается. Ну что, это все?
– Нет, – говорю я. – Не все. Я буду плохой матерью. Я тебе все время это говорила, но ты меня не слушал, а теперь у нас будет ребенок, и уже слишком поздно, и я буду ужасной матерью. Ужасной. Не надо было мне тебя слушать. Надо было, как Стейси, стоять на своем.
Я совершенно выбилась из сил. Дышу с трудом, голос стал неестественно высоким, и скоро, кажется, хлынут слезы.
– Зайка, – говорит Эндрю. – Я не понимаю, о чем ты говоришь. Все у тебя получится. Смотри, сколько ты уже смогла сделать – научила двухлетку какать в горшок, убирала чужую блевотину, а потом приняла самое бескорыстное решение в своей жизни. Ты готова на все сто.
– Нет. – Я реву и пытаясь вдохнуть при этом хоть сколько-нибудь воздуха. – Не готова. Это были чужие дети. С чужими легко. Что бы ты с ними ни сделал, их всегда можно отослать к их собственным родителям, и пусть они сами кашу расхлебывают. А теперь я буду родителем. Мне кашу расхлебывать. От начала до конца – и меня это приводит в полный ужас. А если я ошибусь? Если я ей вообще всю жизнь испорчу? Что я тогда буду делать? – Мне не хватает воздуха, я чувствую, что вот-вот упаду в обморок. Пытаюсь вдохнуть, но воздух не проходит.
– Ты в порядке? – спрашивает Эндрю. Мотаю головой.
– Я. – Вдох. – Не могу. – Вдох. – Дышать. – Вдох.
– Как это – не можешь дышать? Ты серьезно?
Я киваю головой, пытаясь между всхлипами вдохнуть воздух. Эндрю вскакивает с кровати и несется к двери.
– Потерпи! – кричит он. – Я сейчас вернусь. Сейчас бумажный пакет найду и вернусь.
Я опять киваю и пытаюсь успокоиться, но дыхание никак не хочет восстанавливаться. Последний раз у меня такое было, когда мне было семь лет и наша собака померла прямо у меня в кровати. Это был кокер-спаниель по имени Шала-Лула-Лав, и потом выяснилось, что люди, от которых она нам досталась, знали, что у нее больная почка, но ничего нам не сказали. Можете себе представить мое состояние, когда я проснулась и обнаружила, что рядом со мной лежит мертвая, уже окоченевшая собака. Потом мне много лет снились кишащие червями собаки-зомби.
Проходит около минуты, и Эндрю несется обратно. В руках у него коричневый бумажный пакет. Большой. С ручками.
– Вот, – говорит он и разворачивает перед моим лицом пакет. – Дыши сюда.
Мое удушье чудесным образом исчезает, и я теперь могу не только дышать, но и вволю потешиться над ситуацией.
– Эндрю, – говорю я. – Это мешок для овощей. У меня вся голова туда влезет.
Эндрю жалобно смотрит на меня и неловко пожимает плечами:
– Других бумажных я не нашел. У нас нет маленьких бумажных пакетов.
Меня начинает разбирать неудержимый хохот.
– Эндрю, милый, ты смеешься? Тут не подходят такие пакеты. Надо маленький, как для завтраков.
Он снова жалобно дергает плечами:
– Извини, я не знал. Ты сказала, что задыхаешься, я и принес тебе бумажный пакет.
Мне приходит в голову, что, может, не стоит волноваться о том, что я испорчу жизнь ребенку. Эндрю, похоже, примет в этом не меньшее участие.
– Я смотрю, тебе уже лучше.
– Да, – говорю я. – Получше. По крайней мере дышать могу.
Эндрю встает, идет к тумбочке у своего края кровати и открывает ящик.
– Вот, – говорит он. – Я хотел отдать тебе завтра, но, по-моему, сейчас самый подходящий момент.
И он протягивает мне маленькую коробочку, обернутую в серебряную бумагу и перевязанную розовой ленточкой. Господи, неужели? Аккуратно разворачиваю. Коробочка из ювелирного магазина.
– Ты говорил с Джули? – спрашиваю я, поднимая бровь.
– С Джули? Нет. Но забавно, что ты спросила, потому что она всю неделю звонила мне на работу и оставляла сообщения, а у меня так и не дошли руки перезвонить ей. Ты не знаешь, чего она хотела?
– Нет, – вру я. – Понятия не имею.
Интересно. Значит, не Джули его надоумила. Что-то мне не верится, что он сам догадался. Тут же проносится мысль о том, что он, наверное, еще кое-что знает, о чем я и понятия не имею. Я открываю крышку коробочки и вижу маленькие платиновые сережки в виде колечек, усыпанных по кругу бриллиантиками. Красивые!
– Это за то, что ты вырастила в животе нашего ребенка, – честно признается он.
Я вот-вот разревусь. Какой он иногда бывает хороший.
– Мне так нравится, – говорю я, вдевая сережки. – Ты у меня просто умница.
– Сам знаю. Ты об этом, пожалуйста, не забывай. Я вдеваю вторую сережку и собираю волосы в хвостик, чтобы продемонстрировать ему.
– Тебе идет, – говорит он. Потом забирается обратно в кровать и целует меня. – Лар, ты не сможешь быть идеальной мамой. Ты будешь делать такие же ошибки, как и все. Но у тебя все получится, потому что ты всегда остаешься такой, какая ты есть. Это я в тебе и люблю, и Паркер это в тебе будет любить, поверь мне.
– Дай мне платочек, – прошу я.
Эндрю вытаскивает из своей тумбочки пачку платков и протягивает мне.
– Спасибо, – говорю я и громко сморкаюсь, разбрызгивая сопли по всему одеялу. – Вот такая романтика.
– Как всегда, – отвечает он. – Ну что, тебе уже лучше?
– Думаю, да. – Я наклоняюсь к нему и целую в щеку. – Я люблю тебя.
– И я тебя люблю.
Он подползает поближе и кладет руку мне на живот.
– Ну и как ты думаешь, – спрашивает он, – теперь ты готова?
Я вытаскиваю еще один платок и сморкаюсь, а потом решительно киваю головой.
– Да, – говорю я. – Думаю, готова.
– Эндрю, – шепчу я. – Эндрю.
Эндрю поворачивается и открывает один глаз.
– М-м-м, – говорит он.
– Я не могу заснуть.
Он закрывает глаз и переворачиватся обратно. Трясу его за плечо:
– Эндрю, милый, пожалуйста. Мне надо поговорить.
Он громко вздыхает и снова поворачивается лицом ко мне:
– Ну, что с тобой?
– Я очень боюсь.
– Чего – операции?
– Нет. Ребенка боюсь. Я боюсь, что я не готова. Я не могу так.
– Немножко поздно, тебе не кажется? – хихикает Эндрю.
– Нет, я серьезно. – Сердце бьется все чаще и чаще. – Я боюсь, что не справлюсь.
Эндрю садится, во взгляде читается «я-тебя-развеселю-чего-бы-мне-это-не-стоило-или-сойду-с-ума-сам».
– Хорошо. Объясни мне. Что за мысли дурацкие?
– Ну, во-первых, до меня только сейчас дошло, какой груз ответственности на мне повиснет, когда родится ребенок. А если с тобой что-нибудь случится? Если ты умрешь? Или встретишь какую-нибудь нормальную женщину и решишь, что она тебе больше нравится, и все закончится разводом? Что я буду делать? Я ведь не смогу больше выйти замуж. Никто не захочет жениться на тетке с ребенком. Порченый товар. Типа «она милая, но...» – ну, ты понимаешь, «такая славная женщина, но у нее шестилетний ребенок».
Эндрю ошалело крутит головой:
– Ничего со мной не случится, и я не собираюсь с тобой разводиться. И ни с какой нормальной женщиной я не смогу жить. Я даже не знаю, как это делается. Ну что, это все?
– Нет, – говорю я. – Не все. Я буду плохой матерью. Я тебе все время это говорила, но ты меня не слушал, а теперь у нас будет ребенок, и уже слишком поздно, и я буду ужасной матерью. Ужасной. Не надо было мне тебя слушать. Надо было, как Стейси, стоять на своем.
Я совершенно выбилась из сил. Дышу с трудом, голос стал неестественно высоким, и скоро, кажется, хлынут слезы.
– Зайка, – говорит Эндрю. – Я не понимаю, о чем ты говоришь. Все у тебя получится. Смотри, сколько ты уже смогла сделать – научила двухлетку какать в горшок, убирала чужую блевотину, а потом приняла самое бескорыстное решение в своей жизни. Ты готова на все сто.
– Нет. – Я реву и пытаясь вдохнуть при этом хоть сколько-нибудь воздуха. – Не готова. Это были чужие дети. С чужими легко. Что бы ты с ними ни сделал, их всегда можно отослать к их собственным родителям, и пусть они сами кашу расхлебывают. А теперь я буду родителем. Мне кашу расхлебывать. От начала до конца – и меня это приводит в полный ужас. А если я ошибусь? Если я ей вообще всю жизнь испорчу? Что я тогда буду делать? – Мне не хватает воздуха, я чувствую, что вот-вот упаду в обморок. Пытаюсь вдохнуть, но воздух не проходит.
– Ты в порядке? – спрашивает Эндрю. Мотаю головой.
– Я. – Вдох. – Не могу. – Вдох. – Дышать. – Вдох.
– Как это – не можешь дышать? Ты серьезно?
Я киваю головой, пытаясь между всхлипами вдохнуть воздух. Эндрю вскакивает с кровати и несется к двери.
– Потерпи! – кричит он. – Я сейчас вернусь. Сейчас бумажный пакет найду и вернусь.
Я опять киваю и пытаюсь успокоиться, но дыхание никак не хочет восстанавливаться. Последний раз у меня такое было, когда мне было семь лет и наша собака померла прямо у меня в кровати. Это был кокер-спаниель по имени Шала-Лула-Лав, и потом выяснилось, что люди, от которых она нам досталась, знали, что у нее больная почка, но ничего нам не сказали. Можете себе представить мое состояние, когда я проснулась и обнаружила, что рядом со мной лежит мертвая, уже окоченевшая собака. Потом мне много лет снились кишащие червями собаки-зомби.
Проходит около минуты, и Эндрю несется обратно. В руках у него коричневый бумажный пакет. Большой. С ручками.
– Вот, – говорит он и разворачивает перед моим лицом пакет. – Дыши сюда.
Мое удушье чудесным образом исчезает, и я теперь могу не только дышать, но и вволю потешиться над ситуацией.
– Эндрю, – говорю я. – Это мешок для овощей. У меня вся голова туда влезет.
Эндрю жалобно смотрит на меня и неловко пожимает плечами:
– Других бумажных я не нашел. У нас нет маленьких бумажных пакетов.
Меня начинает разбирать неудержимый хохот.
– Эндрю, милый, ты смеешься? Тут не подходят такие пакеты. Надо маленький, как для завтраков.
Он снова жалобно дергает плечами:
– Извини, я не знал. Ты сказала, что задыхаешься, я и принес тебе бумажный пакет.
Мне приходит в голову, что, может, не стоит волноваться о том, что я испорчу жизнь ребенку. Эндрю, похоже, примет в этом не меньшее участие.
– Я смотрю, тебе уже лучше.
– Да, – говорю я. – Получше. По крайней мере дышать могу.
Эндрю встает, идет к тумбочке у своего края кровати и открывает ящик.
– Вот, – говорит он. – Я хотел отдать тебе завтра, но, по-моему, сейчас самый подходящий момент.
И он протягивает мне маленькую коробочку, обернутую в серебряную бумагу и перевязанную розовой ленточкой. Господи, неужели? Аккуратно разворачиваю. Коробочка из ювелирного магазина.
– Ты говорил с Джули? – спрашиваю я, поднимая бровь.
– С Джули? Нет. Но забавно, что ты спросила, потому что она всю неделю звонила мне на работу и оставляла сообщения, а у меня так и не дошли руки перезвонить ей. Ты не знаешь, чего она хотела?
– Нет, – вру я. – Понятия не имею.
Интересно. Значит, не Джули его надоумила. Что-то мне не верится, что он сам догадался. Тут же проносится мысль о том, что он, наверное, еще кое-что знает, о чем я и понятия не имею. Я открываю крышку коробочки и вижу маленькие платиновые сережки в виде колечек, усыпанных по кругу бриллиантиками. Красивые!
– Это за то, что ты вырастила в животе нашего ребенка, – честно признается он.
Я вот-вот разревусь. Какой он иногда бывает хороший.
– Мне так нравится, – говорю я, вдевая сережки. – Ты у меня просто умница.
– Сам знаю. Ты об этом, пожалуйста, не забывай. Я вдеваю вторую сережку и собираю волосы в хвостик, чтобы продемонстрировать ему.
– Тебе идет, – говорит он. Потом забирается обратно в кровать и целует меня. – Лар, ты не сможешь быть идеальной мамой. Ты будешь делать такие же ошибки, как и все. Но у тебя все получится, потому что ты всегда остаешься такой, какая ты есть. Это я в тебе и люблю, и Паркер это в тебе будет любить, поверь мне.
– Дай мне платочек, – прошу я.
Эндрю вытаскивает из своей тумбочки пачку платков и протягивает мне.
– Спасибо, – говорю я и громко сморкаюсь, разбрызгивая сопли по всему одеялу. – Вот такая романтика.
– Как всегда, – отвечает он. – Ну что, тебе уже лучше?
– Думаю, да. – Я наклоняюсь к нему и целую в щеку. – Я люблю тебя.
– И я тебя люблю.
Он подползает поближе и кладет руку мне на живот.
– Ну и как ты думаешь, – спрашивает он, – теперь ты готова?
Я вытаскиваю еще один платок и сморкаюсь, а потом решительно киваю головой.
– Да, – говорю я. – Думаю, готова.