Страница:
Плюс ко всему, я постоянно думаю о том что, если я такая сейчас, когда всего лишь беременна, какой же я стану, когда родится ребенок и появятся проблемы, от которых можно действительно свихнуться? Смогу ли я вообще работать?
А уходить с работы я не хочу. Да и не могу. Эндрю только в январе открыл новое дело (третье, с тех пор как он закончил колледж), и моя зарплата нам очень нужна, по крайней мере до тех пор, пока положение его компании не станет более стабильным. Начальная фаза, реинвестиция доходов для стимуляции движения денежной наличности или еще что-то в этом роде; я честно стараюсь проявлять интерес, но как только он начинает экскурсию по своим сводным таблицам, я тут же отвлекаюсь, так что историю так до конца и не дослушала. Но это совершенно не важно, потому что я не хочу уходить с работы. Несмотря на периодические мечтания о карьере домохозяйки и сладкой жизни в стиле Джули, я просто не могу себе представить, как я буду жить без работы, даже такой занудной. Если мне целый день будет нечего делать, у меня, наверное, появится зависимость от болеутоляющих или заведется платонический, но оттого не менее опасный сетевой роман с каким-нибудь посетителем чата любителей воскресных кроссвордов «Нью-Йорк таймс» или еще чего похуже.
Но в то же время (меня это пугает, признаюсь, – ведь, несмотря на то что разводить такие сантименты совсем не в моем характере, они сидят во мне глубоко и надежно, и ничего с этим не сделаешь), я не хочу работать целый день, чтобы кто-то другой растил моего ребенка, пока я сутками просиживаю у себя в кабинете. Мы все видели, что случается с такими детьми, в этих фильмах, сделанных для показа по телевизору в восемь вечера. Да вы сами знаете. Начинается как бы весело, но слегка патетично – деточке надоело каждый вечер есть полуфабикаты, и она в восемь лет от роду начинает готовить всякие гурманские изыски (изображается нарезкой кадров с деточкой в разном антураже – в спальне, в школьном автобусе, в ванной, – но все время уткнувшейся носом в «Основы кулинарии»; а потом за игрушечным столиком рядом с ней на пластиковых стульчиках сидят куклы и кушают с пластиковых тарелочек шикарный обед из четырех блюд).
Когда в школе устраивают благотворительную распродажу пирогов, она вместо мамы сама печет трехслойный торт, пропитанный ромом (рецепт выбран самостоятельно, чтоб выглядело посложнее, по-взрослому, и чтоб никто бы не догадался, что сделано ребенком), – она знает, что у мамы нет ни времени, ни способностей испечь хоть что-нибудь, а деточка лучше умрет медленной смертью, чем появится в школе с упаковкой глазированых пончиков из супермаркета, как в прошлом году.
Но вот ей четырнадцать, и это уже не смешно, потому что теперь она болтается где-то со старшими парнями и жрет экстази прямо дома, раз никто не запрещает, но в школе все еще держится на пятерках, чтобы не вызывать подозрения у учителей или – ну да, конечно, – у родителей. И вот, наконец, в середине выпускного года, когда беспечная эгоцентричная карьеристка-мамаша уже думает, что с родительскими обязанностями она благополучно разделалась и после восемнадцати лет тяжких трудов воспитания стала свободной, испаноязычная домработница (которая любит девочку как свою собственную) оказывается единственным человеком, кто замечает, что Дженни (обычно это Дженни) не возвращалась домой из школы. Мамашка жалобно блеет офицеру полиции про тренировку по футболу, репетицию в драмкружке или еще какую-нибудь ерунду, которую Дженни ей наплела, но когда она звонит тренеру по футболу или руководителю драмкружка, ей сообщают: нет, Дженни не показывалась уже четыре месяца, а мы думали, что вы знали... В общем, деточка пропала.
И только теперь мамаша понимает, как мало внимания она уделяла ребенку, и обклеивает объявлениями фонарные столбы, и бродит в предрассветной мгле по мрачным закоулкам, куда нормальный человек поедет только с плотно закрытыми окнами и дверьми, пока ей не выпадает один шанс из миллиона в лице юного бомжа, случайно встреченного в забегаловке, – и она находит свою дочь.
Девочка живет в картонной коробке, сидит на дозе, клянчит мелочь и объедки пиццы и занимается проституцией, о чем не говорится прямо, но толсто намекается. И вот мать сжимает ее в своих объятиях, везет домой и сквозь потоки слез клянется бросить работу и никогда больше не покидать Дженни, поскольку единственной объективной причиной случившегося было то, что она выбрала карьеру в ущерб благополучию дочери. И телезритель, преимущественно женского пола, от восемнадцати до тридцати четырех, многозначительно трясет головой, понимая, какая это была чудовищная ошибка.
Так что, вы сами видите, когда родится ребенок, неполный рабочий день будет единственным выходом. Я считаю, что это идеальный компромисс. Я не буду киснуть от скуки и смогу проводить достаточно времени с ребенком. И на тренировки смогу ходить. Сами понимаете, какие могут быть тренировки, если я работаю пять дней в неделю? И каким чудовищем я себя буду чувствовать, если после восьми часов в отрыве от ребенка я буду куда-то ехать и проводить без него еще полтора часа?
Три дня в неделю – это идеально. Впрочем, если не получится – пускай будет четыре. Все равно придется приглашать няню на те дни, когда я буду дома, чтобы оставалась возможность поработать, но я абсолютно уверена, что неполный рабочий день – единственный нормальный вариант.
Именно это, друзья мои, я и собираюсь изложить сегодня Линде, разве что промолчу про тренировки и подробнее остановлюсь на необходимости проведения достаточного количества времени с ребенком.
Звонит телефон.
– Консультация по высшему образованию, Лара Стоун, – говорю я.
– Здравствуйте, Лара, это Черил Гарднер.
Черт, ну это ж надо. А ведь я ей писала, и не единожды, чтобы держать ее в курсе происходящего (Добрый день, Черил: Тик договорилась о сдаче тестов CAT на этой неделе. Добрый день, Черил: Тик решила подавать заявления в Нью-Йоркский университет, Калифорнийский университет, Коннектикут и Тринити. Добрый день, Черил: Тик сегодня решила, о чем будет писать в сочинении для Нью-Йоркского университета), но лично мы с ней беседуем в первый раз с тех пор, как нехорошо поговорили в первый школьный день.
– Добрый день, Черил, – осторожно говорю я. Ты милая женщина. Не забудь.
– Послушайте, Лара, – говорит она. – Мне сегодня утром надо быть на собрании родительской ассоциации, так что я подумала, не зайти ли сначала к вам на пару минут. Я только хочу быть в курсе того, что происходит, и задать пару вопросов, если не возражаете.
– Разумеется! – говорю я. – Я работаю все утро.
Я самая милая из всех милых женщин. Я Мисс Конгениальность.
– Отлично. Я сейчас по дороге в «Кофе-Бин», а потом еду к вам.
В десять двадцать она является – сплошной «Марк Якобс» и «Стелла Маккартни», на свежепокрашенные волосы водружены гламурные серебристые летчицкие очки, на плече висит обалденная темно-бордовая сумочка от «Биркин», а в руках два больших бумажных стаканчика кофе. Блин. Я не могу пить кофе.
Она вручает один мне, а второй ставит рядом с собой на мой стол; я поднимаюсь, чтобы поздороваться.
– Спасибо за кофе, это очень мило с вашей стороны, но я...
Она смотрит на меня, а потом закрывает рот руками, как Бетти Буп:
– О боже, вы беременны?
Нет, нет, нет. Неужели это так заметно? Неужели все в школе знают и делают вид, что ничего не заметили? И Линда знает?
– Э-э-э, ну, разве похоже, что я бе...
Она прерывает мое блеяние жестом, говорящим, что в дальнейших объяснениях нет необходимости:
– Сколько у вас сейчас – четырнадцать, пятнадцать недель?
Я киваю, в изумлении от такой точности. Она усаживается на один из стульев перед моим столом и скрещивает на груди руки, явно крайне довольная собой.
– Я работала в регистратуре у акушера-гинеколога до того, как встретилась со Стефаном. Обычно я могу вычислить срок с точностью до дня. Это дар.
Ага. Значит, она работала. Да еще и на работе, где иногда требуется думать. Кто знал?
– Впечатляет, – говорю я. – Но здесь никто еще об этом не знает, так что мне хотелось бы...
Она улыбается и делает жест «мой-рот-на-замке».
– Не беспокойтесь. Не скажу ни одной живой душе. – Она забирает стаканчик кофе, который поставила передо мной, и выбрасывает в мусорную корзину. – Думаю, этого вам не нужно.
– Да, – говорю я, – не нужно, – вымученно улыбаюсь и вынимаю из ящика стола папку с документами Тик. Но Черил, похоже, еще не закончила с беременными откровениями.
– Я обожаю детей, – говорит она. – Когда у вас маленькие дети – это лучшее время жизни... О боже, я столько лет не общалась с маленькими. Это так здорово. Восхитительное, крохотное, беззащитное существо, которое в тебе нуждается, которое тебя любит и которое все время хочет быть с тобой... – Она на мгновение замолкает, потом вздыхает и грустно качает головой: – Это так быстро кончается. Сегодня «мама, мама, мама», а завтра, не успеешь оглянуться, как у тебя перед носом захлопывают дверь и просят уйти отсюда на хрен.
Я, честно говоря, не совсем понимаю, что на это можно сказать – наверное, «ну, может, ребенок не будет таким враждебным, если показать ему, что тебе на него не насрать» будет не самым подходящим вариантом, так что я решаю прибегнуть к помощи самокритичного юмора.
– У вас все-таки было целых тринадцать или четырнадцать лет нормальных отношений. Я не удивлюсь, если мой ребенок скажет мне «мама, я тебя ненавижу» по дороге из роддома.
– Нет, нет, нет, – говорит она. – Вы будете прекрасной мамой. Здесь, в школе, дети вас просто обожают. Тик вас очень любит. – Она замолкает и нервно ерзает на стуле. – Мне очень неловко за то, что произошло, когда мы с вами последний раз говорили. Просто я... Она от меня совершенно отдалилась, ничего не рассказывает, и это так тяжело, потому что у меня с мамой всегда были прекрасные отношения – и сейчас тоже, – и я всегда думала, что у меня с дочерью будут такие же... – Она опять вздыхает и машет рукой, как будто отгоняет дальнейшие неприятные мысли. – Во всяком случае, мне не хотелось вас в это впутывать. Просто очень тяжело видеть, как она открывается другим людям.
Извинения приняты, думаю я. С опозданием недель на шесть, но я это съем.
– Не расстраивайтесь, – говорю я. – Вы не одна такая. Я эту картину наблюдала во многих семьях, но как только детки уходят из дома и поступают в колледж, они вдруг снова начинают любить родителей. Все проходит.
– Ну что ж, – говорит она, – посмотрим.
Она явно открылась мне больше, чем собиралась. Надо сменить тему прежде, чем она сменит свое отношение.
– Ладно, – говорю я, открывая папку Тик. – Так о чем вы хотели меня спросить?
Черил обстоятельно информирует меня о том, как она наводила справки и узнала, что дети многих известных личностей из индустрии развлечений учились или сейчас учатся в Нью-Йоркском университете и что, несмотря на не лучшие позиции в рейтинге колледжей, он все же может оказаться неплохим вариантом.
Придя к этим выводам, она растрясла Стефана и Тик на долгий разговор про колледж (о чем я и так знала, потому что за день до упомянутого долгого разговора Тик прибегала ко мне в кабинет с выпученными глазами), и что, когда дочь привела ряд причин, почему она хочет в Нью-Йоркский (каковые причины я сама и соорудила при подготовке к упомянутому долгому разговору), и показала список знаменитых и преуспевающих выпускников Нью-Йоркского, которые не были знаменитыми и/или преуспевающими до поступления туда (список, для лучшей аргументации, составила тоже я), Стефан согласился, чтобы она туда пошла, если ее, конечно, примут (о чем я тоже в курсе, потому что Тик прибежала на следующий день после разговора радостная, возбужденная и долго благодарила меня за мою помощь, без которой она бы никогда не уломала отца).
После чего Черил ставит меня в известность, что семья Гарднер хочет сделать пожертвование (о чем я не знала и, честно говоря, не ожидала). Кто-то утверждал, что деточка должна все сделать сама, чтобы не чувствовать, будто учебу ей купили.
– Ну, – говорю я, пытаясь переварить новый кусочек информации, – это все меняет.
Черил улыбается. Она, подозреваю, и без меня знает, что хруст крупных денежных купюр обычно производит некоторые изменения.
– Думаю, да, – говорит она, – Собственно, я и хотела обсудить, что мы будем с этим делать.
Под этим, вероятно, имеется в виду закупка места на первом курсе следующего года. Я пролистываю свою визитницу и вытаскиваю карточку мужика из Нью-Йоркского университета, который читает сочинения абитуриентов из Лос-Анджелеса. Зовут его Эд Желлет, и он мой хороший друг. Собственно, единственный положительный момент выбора Тик в том, что у меня есть хоть какие-то связи в Нью-Йоркском университете.
– У них должен быть финансовый отдел или отдел по распределению спонсорской помощи, но я не знаю, кто у них этим занимается. Если вы позвоните этому человеку, – я постукиваю по столу карточкой Эда, – он может связать вас с ними. Просто скажите ему, что вас послала я и вы заинтересованы в том, чтобы сделать пожертвование.
Я вручаю ей карточку, и она бодро выхватывает ее у меня из рук.
– Отлично, – говорит она.
Потом смотрит на часы, сообщает, что ей пора бежать на собрание, и посылает мне на прощание воздушный поцелуй:
– Спасибо, Лара, вы прелесть.
Подойдя к двери, она оборачивается и еще раз оглядывает мой живот:
– Знаете, вам пора рассказать Линде. Если будете с этим тянуть, она сама догадается.
Не возразишь, думаю я. Спасибо.
Дверь в кабинет Линды полуоткрыта, она сидит за столом спиной ко мне и яростно стучит по клавиатуре компьютера. Услышав мое скромное постукивание, она крутится на стуле, смотрит сначала на меня, потом на часы. Я пришла точно, как мы договаривались, но прежде чем постучать, постояла у двери несколько минут, чтобы выглядеть поспокойнее. Она машет рукой, чтобы я входила.
– Заходи, заходи. Садись.
Я усаживаюсь на один из стульев напротив ее стола, и она удивленно меня оглядывает:
– Ты что-то изменилась. Похудела? О боже, я ведь толстая, как корова.
До меня только сейчас доходит, что у Линды нет детей. Собственно, я точно не знаю, есть они или нет, но если есть, она никогда про них не говорит. По-моему, она уже лет двадцать в разводе. В кабинете есть фотографии, но на всех улыбаются одни и те же три подружки, позирующие у разных достопримечательностей земного шара. Определенно, нет детей. Что все-таки несколько странно для человека, руководящего школой. На самом-то деле, если бы не разница в возрасте, мы с Линдой могли бы быть хорошими друзьями. Стейси бы ей очень понравилась.
– Нет, – говорю я, нервно похихикивая. – Я не похудела. Собственно, из-за этого я к тебе и пришла. Я беременна.
Линда мгновенно бледнеет:
– Только не говори, что увольняешься.
Ага. Испугалась Хороший знак.
– Нет-нет. Не увольняюсь. И рожаю я в апреле, так что в школе пропущу не много. Я все хорошо спланировала.
Линда выдыхает и улыбается:
– Ну, слава богу. В таком случае, мои поздравления! Прекрасная новость!
Это, наверное, самое фальшивое поздравление, которое я когда-либо получала. Она вполне могла сказать что-нибудь типа «ты сломала себе жизнь собственными руками» или «ну, удачи тебе с этим дерьмом».
– Спасибо, – говорю я. Сижу и улыбаюсь, не зная, куда девать руки-ноги. – В общем, я надеялась, что мы сможем обсудить что-то типа соглашения на следующий год.
Она поднимает брови:
– Соглашение? Что за соглашение?
Я разворачиваю лист бумаги, который все это время мусолила в руках, и вручаю ей – еще вчера я распечатала в виде бизнес-предложения все, что я от нее хочу. Она берет листок и несколько минут читает его. Закончив, переводит на меня глаза. Ее брови все так же подняты.
– Значит, на следующий год ты хочешь три рабочих дня в неделю? Я правильно поняла?
– Нет, – говорю я. – Не совсем. Я хотела узнать, смогу ли я приходить три дня в неделю, а остальные два дня работать дома и делать всю работу, которую я обычно делаю. Замена на эти два дня мне не нужна.
Линда снова утыкается в мое бизнес-предложение и начинает качать головой:
– Не знаю, Лара. Сама подумай, что получится, если у консультанта по высшему образованию будет неполный рабочий день? Может возникнуть мнение, что мы несерьезно относимся к устройству своих выпускников. Я не уверена, что попечительский совет пойдет на это.
Нет, нет, нет! Это неправильно. Она должна была мне сказать, что жить без меня не может и, конечно, я могу работать три дня в неделю, если мне это требуется для полного счастья.
– Но колледжам совершенно не обязательно знать, что я не все время в кабинете. На звонки я буду отвечать дома – я могу перевести рабочий номер на домашний, – так что не будет никакой разницы. Ты знаешь, что я справлюсь. Эту работу я могу делать с закрытыми глазами. Я бы тебя ни о чем не просила, если бы не была уверена, что смогу работать нормально.
Не похоже, чтобы я ее убедила. Пора задействовать крупную артиллерию. Надо ей напомнить, что она мне кое-чем обязана.
– Линда, послушай. Я всегда работала не по расписанию, а столько, сколько этого требовали дела. Ты всегда могла попросить меня о чем угодно и когда угодно. И все, чего я прошу взамен, – чтобы ты позволила мне проводить чуть больше времени со своим ребенком.
Я вижу, как Линда елозит языком по внутренней стороне щеки. Она прекрасно знает, о чем я говорю.
– А как дела у Виктории Гарднер? – спрашивает она.
Что? И это все? Она собирается просто сменить тему, даже не ответив на мой вопрос?
– Может, мы поговорим об этом позже? Давай сначала решим...
– Нет. Это как раз и поможет решить твой вопрос. Так что у нас происходит с Викторией?
Я понятия не имею, куда она клонит, и стараюсь изобразить на лице ту же степень недоумения, что звучит в моем голосе:
– Думаю, с ней все в порядке. Я встречаюсь с ней примерно раз в неделю, она хочет на следующий год поступать в Нью-Йоркский университет.
– И как ты считаешь, она туда поступит?
Я так и не могу понять, что она имеет в виду, и мне это не нравится. Я громко вздыхаю:
– Сама, конечно, не поступит, но у меня есть хорошие связи в приемной комиссии, и, похоже, ее родители собираются делать пожертвование, так что шансы у нее неплохие.
Линда наконец кажется довольной.
– Прекрасно. Тогда давай договоримся. Ты помогаешь Виктории поступить в Нью-Йоркский университет, а я делаю тебе расписание на три дня в неделю. Ее отец – член попечительского совета, и, если Виктория поступит, я позабочусь о том, чтобы он знал, кого за это благодарить. И если он будет доволен, я могу гарантировать, что они согласятся на все твои предложения. Но если ее не возьмут, не думаю, что смогу просить его о каких-либо одолжениях для тебя. Вот такая ситуация. Ты согласна?
Нет. Я не согласна. Это неправильно. Это неэтично. Милые люди так не делают. У меня не должно быть личной заинтересованности в поступлении или непоступлении своих учеников. Тогда мне придется и врать, и уделять ей больше внимания, чем другим ученикам, и серьезно напрягать Эда...
– Хорошо. Договорились.
Я встаю и пожимаю ей руку, Линда расцветает скромной невинной улыбкой. Ладно – значит, я не милая-хорошая. С этим придется смириться. Или вы думали, что операция «Милая женщина» продлится дольше? На самом деле, все не так и плохо. Черт побери, Гарднеры же собираются делать пожертвование. Она поступит, со мной или без меня. И я это делаю ради блага своего ребенка. Такие действия вполне вписываются в концепцию милой женщины, правда? Ведь правда?
12
А уходить с работы я не хочу. Да и не могу. Эндрю только в январе открыл новое дело (третье, с тех пор как он закончил колледж), и моя зарплата нам очень нужна, по крайней мере до тех пор, пока положение его компании не станет более стабильным. Начальная фаза, реинвестиция доходов для стимуляции движения денежной наличности или еще что-то в этом роде; я честно стараюсь проявлять интерес, но как только он начинает экскурсию по своим сводным таблицам, я тут же отвлекаюсь, так что историю так до конца и не дослушала. Но это совершенно не важно, потому что я не хочу уходить с работы. Несмотря на периодические мечтания о карьере домохозяйки и сладкой жизни в стиле Джули, я просто не могу себе представить, как я буду жить без работы, даже такой занудной. Если мне целый день будет нечего делать, у меня, наверное, появится зависимость от болеутоляющих или заведется платонический, но оттого не менее опасный сетевой роман с каким-нибудь посетителем чата любителей воскресных кроссвордов «Нью-Йорк таймс» или еще чего похуже.
Но в то же время (меня это пугает, признаюсь, – ведь, несмотря на то что разводить такие сантименты совсем не в моем характере, они сидят во мне глубоко и надежно, и ничего с этим не сделаешь), я не хочу работать целый день, чтобы кто-то другой растил моего ребенка, пока я сутками просиживаю у себя в кабинете. Мы все видели, что случается с такими детьми, в этих фильмах, сделанных для показа по телевизору в восемь вечера. Да вы сами знаете. Начинается как бы весело, но слегка патетично – деточке надоело каждый вечер есть полуфабикаты, и она в восемь лет от роду начинает готовить всякие гурманские изыски (изображается нарезкой кадров с деточкой в разном антураже – в спальне, в школьном автобусе, в ванной, – но все время уткнувшейся носом в «Основы кулинарии»; а потом за игрушечным столиком рядом с ней на пластиковых стульчиках сидят куклы и кушают с пластиковых тарелочек шикарный обед из четырех блюд).
Когда в школе устраивают благотворительную распродажу пирогов, она вместо мамы сама печет трехслойный торт, пропитанный ромом (рецепт выбран самостоятельно, чтоб выглядело посложнее, по-взрослому, и чтоб никто бы не догадался, что сделано ребенком), – она знает, что у мамы нет ни времени, ни способностей испечь хоть что-нибудь, а деточка лучше умрет медленной смертью, чем появится в школе с упаковкой глазированых пончиков из супермаркета, как в прошлом году.
Но вот ей четырнадцать, и это уже не смешно, потому что теперь она болтается где-то со старшими парнями и жрет экстази прямо дома, раз никто не запрещает, но в школе все еще держится на пятерках, чтобы не вызывать подозрения у учителей или – ну да, конечно, – у родителей. И вот, наконец, в середине выпускного года, когда беспечная эгоцентричная карьеристка-мамаша уже думает, что с родительскими обязанностями она благополучно разделалась и после восемнадцати лет тяжких трудов воспитания стала свободной, испаноязычная домработница (которая любит девочку как свою собственную) оказывается единственным человеком, кто замечает, что Дженни (обычно это Дженни) не возвращалась домой из школы. Мамашка жалобно блеет офицеру полиции про тренировку по футболу, репетицию в драмкружке или еще какую-нибудь ерунду, которую Дженни ей наплела, но когда она звонит тренеру по футболу или руководителю драмкружка, ей сообщают: нет, Дженни не показывалась уже четыре месяца, а мы думали, что вы знали... В общем, деточка пропала.
И только теперь мамаша понимает, как мало внимания она уделяла ребенку, и обклеивает объявлениями фонарные столбы, и бродит в предрассветной мгле по мрачным закоулкам, куда нормальный человек поедет только с плотно закрытыми окнами и дверьми, пока ей не выпадает один шанс из миллиона в лице юного бомжа, случайно встреченного в забегаловке, – и она находит свою дочь.
Девочка живет в картонной коробке, сидит на дозе, клянчит мелочь и объедки пиццы и занимается проституцией, о чем не говорится прямо, но толсто намекается. И вот мать сжимает ее в своих объятиях, везет домой и сквозь потоки слез клянется бросить работу и никогда больше не покидать Дженни, поскольку единственной объективной причиной случившегося было то, что она выбрала карьеру в ущерб благополучию дочери. И телезритель, преимущественно женского пола, от восемнадцати до тридцати четырех, многозначительно трясет головой, понимая, какая это была чудовищная ошибка.
Так что, вы сами видите, когда родится ребенок, неполный рабочий день будет единственным выходом. Я считаю, что это идеальный компромисс. Я не буду киснуть от скуки и смогу проводить достаточно времени с ребенком. И на тренировки смогу ходить. Сами понимаете, какие могут быть тренировки, если я работаю пять дней в неделю? И каким чудовищем я себя буду чувствовать, если после восьми часов в отрыве от ребенка я буду куда-то ехать и проводить без него еще полтора часа?
Три дня в неделю – это идеально. Впрочем, если не получится – пускай будет четыре. Все равно придется приглашать няню на те дни, когда я буду дома, чтобы оставалась возможность поработать, но я абсолютно уверена, что неполный рабочий день – единственный нормальный вариант.
Именно это, друзья мои, я и собираюсь изложить сегодня Линде, разве что промолчу про тренировки и подробнее остановлюсь на необходимости проведения достаточного количества времени с ребенком.
Звонит телефон.
– Консультация по высшему образованию, Лара Стоун, – говорю я.
– Здравствуйте, Лара, это Черил Гарднер.
Черт, ну это ж надо. А ведь я ей писала, и не единожды, чтобы держать ее в курсе происходящего (Добрый день, Черил: Тик договорилась о сдаче тестов CAT на этой неделе. Добрый день, Черил: Тик решила подавать заявления в Нью-Йоркский университет, Калифорнийский университет, Коннектикут и Тринити. Добрый день, Черил: Тик сегодня решила, о чем будет писать в сочинении для Нью-Йоркского университета), но лично мы с ней беседуем в первый раз с тех пор, как нехорошо поговорили в первый школьный день.
– Добрый день, Черил, – осторожно говорю я. Ты милая женщина. Не забудь.
– Послушайте, Лара, – говорит она. – Мне сегодня утром надо быть на собрании родительской ассоциации, так что я подумала, не зайти ли сначала к вам на пару минут. Я только хочу быть в курсе того, что происходит, и задать пару вопросов, если не возражаете.
– Разумеется! – говорю я. – Я работаю все утро.
Я самая милая из всех милых женщин. Я Мисс Конгениальность.
– Отлично. Я сейчас по дороге в «Кофе-Бин», а потом еду к вам.
В десять двадцать она является – сплошной «Марк Якобс» и «Стелла Маккартни», на свежепокрашенные волосы водружены гламурные серебристые летчицкие очки, на плече висит обалденная темно-бордовая сумочка от «Биркин», а в руках два больших бумажных стаканчика кофе. Блин. Я не могу пить кофе.
Она вручает один мне, а второй ставит рядом с собой на мой стол; я поднимаюсь, чтобы поздороваться.
– Спасибо за кофе, это очень мило с вашей стороны, но я...
Она смотрит на меня, а потом закрывает рот руками, как Бетти Буп:
– О боже, вы беременны?
Нет, нет, нет. Неужели это так заметно? Неужели все в школе знают и делают вид, что ничего не заметили? И Линда знает?
– Э-э-э, ну, разве похоже, что я бе...
Она прерывает мое блеяние жестом, говорящим, что в дальнейших объяснениях нет необходимости:
– Сколько у вас сейчас – четырнадцать, пятнадцать недель?
Я киваю, в изумлении от такой точности. Она усаживается на один из стульев перед моим столом и скрещивает на груди руки, явно крайне довольная собой.
– Я работала в регистратуре у акушера-гинеколога до того, как встретилась со Стефаном. Обычно я могу вычислить срок с точностью до дня. Это дар.
Ага. Значит, она работала. Да еще и на работе, где иногда требуется думать. Кто знал?
– Впечатляет, – говорю я. – Но здесь никто еще об этом не знает, так что мне хотелось бы...
Она улыбается и делает жест «мой-рот-на-замке».
– Не беспокойтесь. Не скажу ни одной живой душе. – Она забирает стаканчик кофе, который поставила передо мной, и выбрасывает в мусорную корзину. – Думаю, этого вам не нужно.
– Да, – говорю я, – не нужно, – вымученно улыбаюсь и вынимаю из ящика стола папку с документами Тик. Но Черил, похоже, еще не закончила с беременными откровениями.
– Я обожаю детей, – говорит она. – Когда у вас маленькие дети – это лучшее время жизни... О боже, я столько лет не общалась с маленькими. Это так здорово. Восхитительное, крохотное, беззащитное существо, которое в тебе нуждается, которое тебя любит и которое все время хочет быть с тобой... – Она на мгновение замолкает, потом вздыхает и грустно качает головой: – Это так быстро кончается. Сегодня «мама, мама, мама», а завтра, не успеешь оглянуться, как у тебя перед носом захлопывают дверь и просят уйти отсюда на хрен.
Я, честно говоря, не совсем понимаю, что на это можно сказать – наверное, «ну, может, ребенок не будет таким враждебным, если показать ему, что тебе на него не насрать» будет не самым подходящим вариантом, так что я решаю прибегнуть к помощи самокритичного юмора.
– У вас все-таки было целых тринадцать или четырнадцать лет нормальных отношений. Я не удивлюсь, если мой ребенок скажет мне «мама, я тебя ненавижу» по дороге из роддома.
– Нет, нет, нет, – говорит она. – Вы будете прекрасной мамой. Здесь, в школе, дети вас просто обожают. Тик вас очень любит. – Она замолкает и нервно ерзает на стуле. – Мне очень неловко за то, что произошло, когда мы с вами последний раз говорили. Просто я... Она от меня совершенно отдалилась, ничего не рассказывает, и это так тяжело, потому что у меня с мамой всегда были прекрасные отношения – и сейчас тоже, – и я всегда думала, что у меня с дочерью будут такие же... – Она опять вздыхает и машет рукой, как будто отгоняет дальнейшие неприятные мысли. – Во всяком случае, мне не хотелось вас в это впутывать. Просто очень тяжело видеть, как она открывается другим людям.
Извинения приняты, думаю я. С опозданием недель на шесть, но я это съем.
– Не расстраивайтесь, – говорю я. – Вы не одна такая. Я эту картину наблюдала во многих семьях, но как только детки уходят из дома и поступают в колледж, они вдруг снова начинают любить родителей. Все проходит.
– Ну что ж, – говорит она, – посмотрим.
Она явно открылась мне больше, чем собиралась. Надо сменить тему прежде, чем она сменит свое отношение.
– Ладно, – говорю я, открывая папку Тик. – Так о чем вы хотели меня спросить?
Черил обстоятельно информирует меня о том, как она наводила справки и узнала, что дети многих известных личностей из индустрии развлечений учились или сейчас учатся в Нью-Йоркском университете и что, несмотря на не лучшие позиции в рейтинге колледжей, он все же может оказаться неплохим вариантом.
Придя к этим выводам, она растрясла Стефана и Тик на долгий разговор про колледж (о чем я и так знала, потому что за день до упомянутого долгого разговора Тик прибегала ко мне в кабинет с выпученными глазами), и что, когда дочь привела ряд причин, почему она хочет в Нью-Йоркский (каковые причины я сама и соорудила при подготовке к упомянутому долгому разговору), и показала список знаменитых и преуспевающих выпускников Нью-Йоркского, которые не были знаменитыми и/или преуспевающими до поступления туда (список, для лучшей аргументации, составила тоже я), Стефан согласился, чтобы она туда пошла, если ее, конечно, примут (о чем я тоже в курсе, потому что Тик прибежала на следующий день после разговора радостная, возбужденная и долго благодарила меня за мою помощь, без которой она бы никогда не уломала отца).
После чего Черил ставит меня в известность, что семья Гарднер хочет сделать пожертвование (о чем я не знала и, честно говоря, не ожидала). Кто-то утверждал, что деточка должна все сделать сама, чтобы не чувствовать, будто учебу ей купили.
– Ну, – говорю я, пытаясь переварить новый кусочек информации, – это все меняет.
Черил улыбается. Она, подозреваю, и без меня знает, что хруст крупных денежных купюр обычно производит некоторые изменения.
– Думаю, да, – говорит она, – Собственно, я и хотела обсудить, что мы будем с этим делать.
Под этим, вероятно, имеется в виду закупка места на первом курсе следующего года. Я пролистываю свою визитницу и вытаскиваю карточку мужика из Нью-Йоркского университета, который читает сочинения абитуриентов из Лос-Анджелеса. Зовут его Эд Желлет, и он мой хороший друг. Собственно, единственный положительный момент выбора Тик в том, что у меня есть хоть какие-то связи в Нью-Йоркском университете.
– У них должен быть финансовый отдел или отдел по распределению спонсорской помощи, но я не знаю, кто у них этим занимается. Если вы позвоните этому человеку, – я постукиваю по столу карточкой Эда, – он может связать вас с ними. Просто скажите ему, что вас послала я и вы заинтересованы в том, чтобы сделать пожертвование.
Я вручаю ей карточку, и она бодро выхватывает ее у меня из рук.
– Отлично, – говорит она.
Потом смотрит на часы, сообщает, что ей пора бежать на собрание, и посылает мне на прощание воздушный поцелуй:
– Спасибо, Лара, вы прелесть.
Подойдя к двери, она оборачивается и еще раз оглядывает мой живот:
– Знаете, вам пора рассказать Линде. Если будете с этим тянуть, она сама догадается.
Не возразишь, думаю я. Спасибо.
Дверь в кабинет Линды полуоткрыта, она сидит за столом спиной ко мне и яростно стучит по клавиатуре компьютера. Услышав мое скромное постукивание, она крутится на стуле, смотрит сначала на меня, потом на часы. Я пришла точно, как мы договаривались, но прежде чем постучать, постояла у двери несколько минут, чтобы выглядеть поспокойнее. Она машет рукой, чтобы я входила.
– Заходи, заходи. Садись.
Я усаживаюсь на один из стульев напротив ее стола, и она удивленно меня оглядывает:
– Ты что-то изменилась. Похудела? О боже, я ведь толстая, как корова.
До меня только сейчас доходит, что у Линды нет детей. Собственно, я точно не знаю, есть они или нет, но если есть, она никогда про них не говорит. По-моему, она уже лет двадцать в разводе. В кабинете есть фотографии, но на всех улыбаются одни и те же три подружки, позирующие у разных достопримечательностей земного шара. Определенно, нет детей. Что все-таки несколько странно для человека, руководящего школой. На самом-то деле, если бы не разница в возрасте, мы с Линдой могли бы быть хорошими друзьями. Стейси бы ей очень понравилась.
– Нет, – говорю я, нервно похихикивая. – Я не похудела. Собственно, из-за этого я к тебе и пришла. Я беременна.
Линда мгновенно бледнеет:
– Только не говори, что увольняешься.
Ага. Испугалась Хороший знак.
– Нет-нет. Не увольняюсь. И рожаю я в апреле, так что в школе пропущу не много. Я все хорошо спланировала.
Линда выдыхает и улыбается:
– Ну, слава богу. В таком случае, мои поздравления! Прекрасная новость!
Это, наверное, самое фальшивое поздравление, которое я когда-либо получала. Она вполне могла сказать что-нибудь типа «ты сломала себе жизнь собственными руками» или «ну, удачи тебе с этим дерьмом».
– Спасибо, – говорю я. Сижу и улыбаюсь, не зная, куда девать руки-ноги. – В общем, я надеялась, что мы сможем обсудить что-то типа соглашения на следующий год.
Она поднимает брови:
– Соглашение? Что за соглашение?
Я разворачиваю лист бумаги, который все это время мусолила в руках, и вручаю ей – еще вчера я распечатала в виде бизнес-предложения все, что я от нее хочу. Она берет листок и несколько минут читает его. Закончив, переводит на меня глаза. Ее брови все так же подняты.
– Значит, на следующий год ты хочешь три рабочих дня в неделю? Я правильно поняла?
– Нет, – говорю я. – Не совсем. Я хотела узнать, смогу ли я приходить три дня в неделю, а остальные два дня работать дома и делать всю работу, которую я обычно делаю. Замена на эти два дня мне не нужна.
Линда снова утыкается в мое бизнес-предложение и начинает качать головой:
– Не знаю, Лара. Сама подумай, что получится, если у консультанта по высшему образованию будет неполный рабочий день? Может возникнуть мнение, что мы несерьезно относимся к устройству своих выпускников. Я не уверена, что попечительский совет пойдет на это.
Нет, нет, нет! Это неправильно. Она должна была мне сказать, что жить без меня не может и, конечно, я могу работать три дня в неделю, если мне это требуется для полного счастья.
– Но колледжам совершенно не обязательно знать, что я не все время в кабинете. На звонки я буду отвечать дома – я могу перевести рабочий номер на домашний, – так что не будет никакой разницы. Ты знаешь, что я справлюсь. Эту работу я могу делать с закрытыми глазами. Я бы тебя ни о чем не просила, если бы не была уверена, что смогу работать нормально.
Не похоже, чтобы я ее убедила. Пора задействовать крупную артиллерию. Надо ей напомнить, что она мне кое-чем обязана.
– Линда, послушай. Я всегда работала не по расписанию, а столько, сколько этого требовали дела. Ты всегда могла попросить меня о чем угодно и когда угодно. И все, чего я прошу взамен, – чтобы ты позволила мне проводить чуть больше времени со своим ребенком.
Я вижу, как Линда елозит языком по внутренней стороне щеки. Она прекрасно знает, о чем я говорю.
– А как дела у Виктории Гарднер? – спрашивает она.
Что? И это все? Она собирается просто сменить тему, даже не ответив на мой вопрос?
– Может, мы поговорим об этом позже? Давай сначала решим...
– Нет. Это как раз и поможет решить твой вопрос. Так что у нас происходит с Викторией?
Я понятия не имею, куда она клонит, и стараюсь изобразить на лице ту же степень недоумения, что звучит в моем голосе:
– Думаю, с ней все в порядке. Я встречаюсь с ней примерно раз в неделю, она хочет на следующий год поступать в Нью-Йоркский университет.
– И как ты считаешь, она туда поступит?
Я так и не могу понять, что она имеет в виду, и мне это не нравится. Я громко вздыхаю:
– Сама, конечно, не поступит, но у меня есть хорошие связи в приемной комиссии, и, похоже, ее родители собираются делать пожертвование, так что шансы у нее неплохие.
Линда наконец кажется довольной.
– Прекрасно. Тогда давай договоримся. Ты помогаешь Виктории поступить в Нью-Йоркский университет, а я делаю тебе расписание на три дня в неделю. Ее отец – член попечительского совета, и, если Виктория поступит, я позабочусь о том, чтобы он знал, кого за это благодарить. И если он будет доволен, я могу гарантировать, что они согласятся на все твои предложения. Но если ее не возьмут, не думаю, что смогу просить его о каких-либо одолжениях для тебя. Вот такая ситуация. Ты согласна?
Нет. Я не согласна. Это неправильно. Это неэтично. Милые люди так не делают. У меня не должно быть личной заинтересованности в поступлении или непоступлении своих учеников. Тогда мне придется и врать, и уделять ей больше внимания, чем другим ученикам, и серьезно напрягать Эда...
– Хорошо. Договорились.
Я встаю и пожимаю ей руку, Линда расцветает скромной невинной улыбкой. Ладно – значит, я не милая-хорошая. С этим придется смириться. Или вы думали, что операция «Милая женщина» продлится дольше? На самом деле, все не так и плохо. Черт побери, Гарднеры же собираются делать пожертвование. Она поступит, со мной или без меня. И я это делаю ради блага своего ребенка. Такие действия вполне вписываются в концепцию милой женщины, правда? Ведь правда?
12
Жестко придерживаясь своей беременной программы «ни-шагу-назад-победа-или-смерть», всю неделю я проработала как бешеная. Пошел второй триместр, и ко мне снова вернулись силы, так что я решила тщательно следить за тем, чтобы они направлялись в нужное русло. По понедельникам и средам после работы я хожу на уроки степа (прыжки исключены, но сердечные и мышечные показатели прекрасные), а сейчас только что вернулась с фитнеса, куда я теперь хожу по субботам, пока Стейси в отъезде. Я совершенно уверена, что, если я буду продолжать качать руки на тренажере, они у меня не превратятся в противные сосиски, как у большинства беременных. И, несмотря на уверения из книжки про беременность, что надо принять свою толстую тушу как данность и прекратить заниматься, потому что это не стоит риска причинить вред ребенку, мой доктор сказал, что заниматься хорошо. То есть не просто хорошо, сказал он, а здорово, только надо все время следить за сердечным ритмом и не делать стойку.
Мой доктор, кстати, типичнейший житель Лос-Анджелеса. Пятьдесят с чем-то, очень современный, ездит на «Каррере» (я это знаю, потому что всегда проезжаю мимо площадки для парковки с надписью «Для доктора Лоуенстайна»), густая черная шевелюра в стиле Дж. Ф. К.-младшего[21]. Среди его клиентов достаточно знаменитостей (в основном актеры категории В и С, из семейных комедий, которые показывали в пятницу вечером в восьмидесятые и в начале девяностых), у него в кабинете целая стена с их надписанными фотографиями («Доктору Лоуенстайну. Спасибо за нежную заботу и любовь! Ваша Эрин Моран!»). Зуб даю, что он тайно пишет сценарий.
Я кидаю ключи на кухонный стол и включаю автоответчик. О-хо-хо, трицепсы после тренировки так и горят. Первое послание от Эндрю.
– Привет, зайка, это я. У меня в клубе изменилось расписание, начали только в одиннадцать, так что дома я буду, наверное, не раньше шести. Не сердись, пожалуйста, хорошо? Целую.
Я уже говорила, что ненавижу гольф? Следующий.
– Это центр бронирования. Поздравляем! Вы выиграли бесплатную призовую путевку на Гавайи. Чтобы получить свой приз...
Стираем. Эта подписка на защиту от телефонной рекламы – полная фигня. Такое ощущение, что телемагазинщики используют его, чтобы раздобыть еще больше телефонных номеров. Следующий.
– Привет, это Стейси. Фильм наконец закончился, так что я здесь. Кстати, настоящие мексиканцы не имеют ничего общего с Тако Белл. Идем завтра в парк? Давай встретимся в восемь тридцать, или перезвони мне.
Разумеется, идем. Моя кардиология вполне позволяет мне побегать еще один день на этой неделе, к тому же это будет весьма полезно для моей задницы. Прекрасно.
Нажимаю на кнопку стирания и вдруг соображаю, что Стейси не видела меня шесть недель и понятия не имеет, что я беременна. Я должна ее предупредить. Не могу же я заявиться на пробежку с непредставленным ей человеком у себя в животе – это вышибет ее из колеи.
Беру телефон и звоню к ней в офис. Сегодня суббота, но она явно должна быть там.
– Это Стейси.
– Привет! С возвращением.
– Только не говори, что завтра не придешь. Мне просто необходимо погулять на воздухе. Я шесть недель дневного света не видела.
– Да нет, приду, приду. Но нам надо сначала поговорить.
Я ее явно заинтриговала.
– Что случилось? Я что-то не то сделала?
– Да ничего ты не сделала. Просто я хочу сказать тебе кое-что, и это не может ждать до завтра.
Сейчас меня запишут в предательницы. Может, если придать голосу побольше бодрости и восторга, она не будет на меня орать?
– Я беременна! – кричу я, выжимая из себя весь запас восторга, какой у меня есть.
– Что? Ты... чего? Я не верю. Ты такая мягкотелая. Как ты могла позволить, чтобы тобой так манипулировали?
– Ладно, принимаю это за поздравления. Спасибо.
– На здоровье. Ты знаешь, что это правда. Какая, на хрен, из тебя мать? Матери обычно очень милые люди.
– Я могу быть милой. Ты этого просто никогда не замечала, ты во мне только плохое видишь. Многие люди считают, что я очень милый человек.
Она фыркает:
– Да ну? Назови хоть одного.
Над этим вопросом приходится минутку подумать. Эндрю – нет. Мама – нет. Линда – нет. Разнообразные бывшие бой-френды и однокурсницы, с которыми я давно уже не общаюсь, – нет. Зоя! Зоя должна считать, что я милый человек. Но Зоя сама не человек. По крайней мере не совсем. Джули. Придется задействовать Джули.
Мой доктор, кстати, типичнейший житель Лос-Анджелеса. Пятьдесят с чем-то, очень современный, ездит на «Каррере» (я это знаю, потому что всегда проезжаю мимо площадки для парковки с надписью «Для доктора Лоуенстайна»), густая черная шевелюра в стиле Дж. Ф. К.-младшего[21]. Среди его клиентов достаточно знаменитостей (в основном актеры категории В и С, из семейных комедий, которые показывали в пятницу вечером в восьмидесятые и в начале девяностых), у него в кабинете целая стена с их надписанными фотографиями («Доктору Лоуенстайну. Спасибо за нежную заботу и любовь! Ваша Эрин Моран!»). Зуб даю, что он тайно пишет сценарий.
Я кидаю ключи на кухонный стол и включаю автоответчик. О-хо-хо, трицепсы после тренировки так и горят. Первое послание от Эндрю.
– Привет, зайка, это я. У меня в клубе изменилось расписание, начали только в одиннадцать, так что дома я буду, наверное, не раньше шести. Не сердись, пожалуйста, хорошо? Целую.
Я уже говорила, что ненавижу гольф? Следующий.
– Это центр бронирования. Поздравляем! Вы выиграли бесплатную призовую путевку на Гавайи. Чтобы получить свой приз...
Стираем. Эта подписка на защиту от телефонной рекламы – полная фигня. Такое ощущение, что телемагазинщики используют его, чтобы раздобыть еще больше телефонных номеров. Следующий.
– Привет, это Стейси. Фильм наконец закончился, так что я здесь. Кстати, настоящие мексиканцы не имеют ничего общего с Тако Белл. Идем завтра в парк? Давай встретимся в восемь тридцать, или перезвони мне.
Разумеется, идем. Моя кардиология вполне позволяет мне побегать еще один день на этой неделе, к тому же это будет весьма полезно для моей задницы. Прекрасно.
Нажимаю на кнопку стирания и вдруг соображаю, что Стейси не видела меня шесть недель и понятия не имеет, что я беременна. Я должна ее предупредить. Не могу же я заявиться на пробежку с непредставленным ей человеком у себя в животе – это вышибет ее из колеи.
Беру телефон и звоню к ней в офис. Сегодня суббота, но она явно должна быть там.
– Это Стейси.
– Привет! С возвращением.
– Только не говори, что завтра не придешь. Мне просто необходимо погулять на воздухе. Я шесть недель дневного света не видела.
– Да нет, приду, приду. Но нам надо сначала поговорить.
Я ее явно заинтриговала.
– Что случилось? Я что-то не то сделала?
– Да ничего ты не сделала. Просто я хочу сказать тебе кое-что, и это не может ждать до завтра.
Сейчас меня запишут в предательницы. Может, если придать голосу побольше бодрости и восторга, она не будет на меня орать?
– Я беременна! – кричу я, выжимая из себя весь запас восторга, какой у меня есть.
– Что? Ты... чего? Я не верю. Ты такая мягкотелая. Как ты могла позволить, чтобы тобой так манипулировали?
– Ладно, принимаю это за поздравления. Спасибо.
– На здоровье. Ты знаешь, что это правда. Какая, на хрен, из тебя мать? Матери обычно очень милые люди.
– Я могу быть милой. Ты этого просто никогда не замечала, ты во мне только плохое видишь. Многие люди считают, что я очень милый человек.
Она фыркает:
– Да ну? Назови хоть одного.
Над этим вопросом приходится минутку подумать. Эндрю – нет. Мама – нет. Линда – нет. Разнообразные бывшие бой-френды и однокурсницы, с которыми я давно уже не общаюсь, – нет. Зоя! Зоя должна считать, что я милый человек. Но Зоя сама не человек. По крайней мере не совсем. Джули. Придется задействовать Джули.