Страница:
Джули чуть не взлетает со стула в предвкушении того, как она мне все сейчас расскажет:
– Что ты! Я себя потрясающе чувствую! Вначале уставала ужасно, но по утрам совсем не тошнит.
– Нисколько не удивительно.
– Но когда я была у врача на той неделе, я там встретила одну женщину в приемной, так ее тошнило все девять месяцев. Она все время носила с собой чашечку, чтобы сплевывать в нее, потому что ее тошнило даже от вкуса собственной слюны.
Это, наверное, самое омерзительное, что я когда-либо слышала, и я тут же делаю соответствующее выражение лица.
– А на странную еду тебя тянет?
– Да не очень. Хлеба я стала есть больше, чем обычно, вот, по-моему, и все.
Поехали. Джулия начинает припоминать каждый белок, жирок и углеводик, который она употребила за последние четыре месяца, но на это мне хватит и одного уха, а другим я могу послушать Эндрю, который ведет мужскую версию моей игры с Джулией.
– Ну, и во сколько, ты думаешь, тебе обойдется ребенок? – В этом весь Эндрю. Сразу к деньгам. Я вижу, что Джон слегка озадачен: наверное, эта сторона детского вопроса еще не обдумывалась.
– Не знаю, – говорит Джон. – Ну, что там – одежда, вещи всякие, частная школа...
Эндрю в полном недоумении, и я точно знаю почему. Ему просто в голову не придет, что можно что-либо делать без детального расчета расходов, равно как без анализа затрат/результатов. Когда у нас будут дети, я не удивлюсь, если он составит на них бизнес-план.
– Подожди, я не понял, – говорит Эндрю. – Ты еще не составил сводной таблицы или хоть каких-нибудь расчетов?
Предсказуемый поворот. Иногда меня пугает, насколько легко я могу читать его мысли. Про сводную таблицу я, правда, еще не подумала. У Эндрю странная мания составлять сводные таблицы всего на свете. Он составил подробную таблицу, когда мы женились, когда мы перестраивали дом и даже когда у него возникли проблемы с гольфом – по непонятной причине у него не получался правильный замах, и помочь могла только сводная таблица. Это не его вина, честное слово. Он, видимо, уже родился маньяком тотального контроля. Он искренне верит, что все жизненные проблемы можно решить, препарировав их в ровные колонки Экселя.
Джон смотрит на Эндрю и говорит, что нет, он не составил сводной таблицы на своего нерожденного ребенка, и я вижу, что Эндрю разочарован. Не сомневаюсь, что он хотел попросить копию.
Я теряю интерес к мужикам и переключаюсь обратно на Джули.
–...а на завтрак я себе омлетик сделала. Знаешь, забавно: моя сестра смотреть на яйца не могла, когда беременная ходила, а у меня ничего такого с едой нет. Наверное, у меня все-таки девочка. Все говорят, что с девочками чувствуешь себя не так ужасно, как с мальчиками.
Я чувствую, что от меня ожидается восторг по поводу такой удачи, и я его тщательно изображаю. А еще я чувствую, что мой восторг должен выразиться в соответствующих расспросах. Вот проблема. Мой запас беременных вопросов весьма ограничен, и он быстро иссякает. В этот момент перед моими глазами проносится дивный образ розовой юбки от «Барнис». Первое, что я сделаю завтра утром, – пойду и куплю ее. И тут я понимаю, что это подарок свыше. Отлично, думаю я. Можно спросить ее про одежду. Гениально.
– А ты уже купила одежду для беременных?
Учитывая напряженное состояние пуговиц на блузке, ответ на этот вопрос я уже знаю, но так как Джули не работает и, соответственно, большую часть времени проводит в размышлениях, как лучше потратить Джоновы деньги, я также знаю, что эта тема прекрасно оживит разговор.
– Нет, – говорит она и выглядит при этом несколько удрученной. – Я примеряла кое-какие вещи пару недель назад, но они были еще слишком велики. А сейчас, наверное, уже пора. – Она смотрит на свой живот. – Не могу дождаться, когда пузо будет заметно и всем станет видно, что я беременна.
Я делаю удивленные глаза.
– Серьезно? – Я даже не скрываю своего скептицизма. Честное слово, не понимаю, как кто-нибудь может хотеть, чтобы пузо было заметно. Как только это происходит, любая женщина становится похожей на шарик на ножках.
– Ты смеешься? К беременным все так хорошо относятся, столько внимания... Мои сестры говорят, что это было лучшее время в их жизни.
Это ужасно. Я так больше не могу. Пора проверить, как там Эндрю с Джоном.
–...обдумать сроки страховки. Хотя я тут слышал про варианты плана пожизненного страхования, когда можно вносить до двадцати пяти тысяч с налоговыми льготами...
Тьфу. Быть мужчиной, наверное, ужасно скучно. К тому же я не совсем поняла, как подействовала на Эндрю сегодняшняя новость. Интересно, он спрашивает Джона из любопытства или потому, что уже приступил к построению собственных планов? Надеюсь, первое.
Обратно к Джули. Поправка. Обратно к моей подруге Джули, которая беременна. Я смотрю на нее и на этот раз говорю действительно то, что думаю.
– Не могу поверить, что ты беременна. Просто не могу поверить.
– Я знаю, – говорит она. – С ума можно сойти, да? Я буду чьей-то мамой.
Это точно. Можно сойти с ума. Потому что это значит, что я буду лучшей подругой чьей-то мамы. Я буду тетей Парой. Фу. Звучит отвратительно.
2
3
– Что ты! Я себя потрясающе чувствую! Вначале уставала ужасно, но по утрам совсем не тошнит.
– Нисколько не удивительно.
– Но когда я была у врача на той неделе, я там встретила одну женщину в приемной, так ее тошнило все девять месяцев. Она все время носила с собой чашечку, чтобы сплевывать в нее, потому что ее тошнило даже от вкуса собственной слюны.
Это, наверное, самое омерзительное, что я когда-либо слышала, и я тут же делаю соответствующее выражение лица.
– А на странную еду тебя тянет?
– Да не очень. Хлеба я стала есть больше, чем обычно, вот, по-моему, и все.
Поехали. Джулия начинает припоминать каждый белок, жирок и углеводик, который она употребила за последние четыре месяца, но на это мне хватит и одного уха, а другим я могу послушать Эндрю, который ведет мужскую версию моей игры с Джулией.
– Ну, и во сколько, ты думаешь, тебе обойдется ребенок? – В этом весь Эндрю. Сразу к деньгам. Я вижу, что Джон слегка озадачен: наверное, эта сторона детского вопроса еще не обдумывалась.
– Не знаю, – говорит Джон. – Ну, что там – одежда, вещи всякие, частная школа...
Эндрю в полном недоумении, и я точно знаю почему. Ему просто в голову не придет, что можно что-либо делать без детального расчета расходов, равно как без анализа затрат/результатов. Когда у нас будут дети, я не удивлюсь, если он составит на них бизнес-план.
– Подожди, я не понял, – говорит Эндрю. – Ты еще не составил сводной таблицы или хоть каких-нибудь расчетов?
Предсказуемый поворот. Иногда меня пугает, насколько легко я могу читать его мысли. Про сводную таблицу я, правда, еще не подумала. У Эндрю странная мания составлять сводные таблицы всего на свете. Он составил подробную таблицу, когда мы женились, когда мы перестраивали дом и даже когда у него возникли проблемы с гольфом – по непонятной причине у него не получался правильный замах, и помочь могла только сводная таблица. Это не его вина, честное слово. Он, видимо, уже родился маньяком тотального контроля. Он искренне верит, что все жизненные проблемы можно решить, препарировав их в ровные колонки Экселя.
Джон смотрит на Эндрю и говорит, что нет, он не составил сводной таблицы на своего нерожденного ребенка, и я вижу, что Эндрю разочарован. Не сомневаюсь, что он хотел попросить копию.
Я теряю интерес к мужикам и переключаюсь обратно на Джули.
–...а на завтрак я себе омлетик сделала. Знаешь, забавно: моя сестра смотреть на яйца не могла, когда беременная ходила, а у меня ничего такого с едой нет. Наверное, у меня все-таки девочка. Все говорят, что с девочками чувствуешь себя не так ужасно, как с мальчиками.
Я чувствую, что от меня ожидается восторг по поводу такой удачи, и я его тщательно изображаю. А еще я чувствую, что мой восторг должен выразиться в соответствующих расспросах. Вот проблема. Мой запас беременных вопросов весьма ограничен, и он быстро иссякает. В этот момент перед моими глазами проносится дивный образ розовой юбки от «Барнис». Первое, что я сделаю завтра утром, – пойду и куплю ее. И тут я понимаю, что это подарок свыше. Отлично, думаю я. Можно спросить ее про одежду. Гениально.
– А ты уже купила одежду для беременных?
Учитывая напряженное состояние пуговиц на блузке, ответ на этот вопрос я уже знаю, но так как Джули не работает и, соответственно, большую часть времени проводит в размышлениях, как лучше потратить Джоновы деньги, я также знаю, что эта тема прекрасно оживит разговор.
– Нет, – говорит она и выглядит при этом несколько удрученной. – Я примеряла кое-какие вещи пару недель назад, но они были еще слишком велики. А сейчас, наверное, уже пора. – Она смотрит на свой живот. – Не могу дождаться, когда пузо будет заметно и всем станет видно, что я беременна.
Я делаю удивленные глаза.
– Серьезно? – Я даже не скрываю своего скептицизма. Честное слово, не понимаю, как кто-нибудь может хотеть, чтобы пузо было заметно. Как только это происходит, любая женщина становится похожей на шарик на ножках.
– Ты смеешься? К беременным все так хорошо относятся, столько внимания... Мои сестры говорят, что это было лучшее время в их жизни.
Это ужасно. Я так больше не могу. Пора проверить, как там Эндрю с Джоном.
–...обдумать сроки страховки. Хотя я тут слышал про варианты плана пожизненного страхования, когда можно вносить до двадцати пяти тысяч с налоговыми льготами...
Тьфу. Быть мужчиной, наверное, ужасно скучно. К тому же я не совсем поняла, как подействовала на Эндрю сегодняшняя новость. Интересно, он спрашивает Джона из любопытства или потому, что уже приступил к построению собственных планов? Надеюсь, первое.
Обратно к Джули. Поправка. Обратно к моей подруге Джули, которая беременна. Я смотрю на нее и на этот раз говорю действительно то, что думаю.
– Не могу поверить, что ты беременна. Просто не могу поверить.
– Я знаю, – говорит она. – С ума можно сойти, да? Я буду чьей-то мамой.
Это точно. Можно сойти с ума. Потому что это значит, что я буду лучшей подругой чьей-то мамы. Я буду тетей Парой. Фу. Звучит отвратительно.
2
По дороге домой Эндрю подозрительно молчалив, и я тоже молчу как мышь, чтобы, не дай бог, не ляпнуть чего-нибудь и не спровоцировать детскую тематику. Но, похоже, можно было не беспокоиться, потому что до самого дома эта тема не поднимается, кроме замечания о том, что он очень рад за них. Я не смею верить в свою удачу, но к тому времени, когда мы собираемся идти спать, начинаю думать, что благополучно сорвалась с крючка. Между прочим, я смертельно устала – уже почти десять, а это на много световых лет позже, чем я люблю ложиться. Эндрю спать явно не настроен, он садится просматривать программы, которые TiVo[2] назаписывал нам в течение всего года, чтобы мы смотрели их все лето. Не смотреть же, не дай боже, что-то новое. С этим, наверное, надо что-то делать, хотя не совсем понятно что. Эндрю завершает просмотр архива и поворачивается ко мне.
– Ты хочешь «Закон и порядок»? – спрашивает он.
– Все, что я хочу, – это спать. Я совершенно вымотана.
– Ладно, спи. Не возражаешь, если я почитаю?
– Ты... почитаешь?
– Да, – произносит он тоном «я-очень-обижен». – Почитаю. – Он достает здоровенную книгу в твердом переплете с портретом седовласого мужчины на обложке. – Джек Вэлч. Я нашел ее на распродаже в «Костко». Подумал, что будет интересно.
Я решаю про себя, что пора нам с друзьями делать ставки – сколько продержится Джек Вэлч, прежде чем окажется под кроватью. Рядом с книгой по бытовой технике, про которую, он три года назад тоже подумал, что она будет интересной, и с тех пор ни разу не открывал.
– Ну, почитай, – говорю я. – А я пошла спать. – Я целую его в щеку и отворачиваюсь. – Спокойной ночи. Не засиживайся.
Даю ему десять минут, максимум.
Две минуты спустя я слышу, как он закрывает книгу и кладет ее на тумбочку. Как я вам и говорила...
Он выключает свет, и я чувствую, как он трогает меня за плечо. Наверное, собирается спросить, не возражаю ли я, если он включит обратно телевизор. Я делаю вид, что сплю, но Эндрю в курсе, что засыпаю я не быстро, и, чтобы я отключилась совсем, надо подождать хотя бы час. Так что он трогает меня за плечо еще раз. Специальным умильным голоском, который припасен у него на тот случай, когда он хочет чего-нибудь такого, на что, как он прекрасно знает, я скажу ему решительное «нет», он начинает шептать мне в ухо:
– Зайка?..
Нет, только не это. Умильный голосок и «зайка»... Я стараюсь, чтобы в голосе не звучало раздражение.
– Ну? – говорю я, не меняя своей сонной позиции.
Далее следует долгая пауза, после чего мне приходится перевернуться на другой бок, лицом к нему. Он улыбается. Игриво. Я вздыхаю:
– Милый, если это попытка раскрутить меня на секс, то извини – не сегодня. Начиная с завтрашнего дня – каждый день. Обещаю.
Эндрю пропускает мои слова мимо ушей и продолжает умильно улыбаться, пока я окончательно не перестаю сдерживать свое раздражение.
– Ну, что? – ору я.
– Давай заведем ребеночка, – говорит он все тем же умильным голоском.
Так я и знала. Черт бы побрал Джули за такой подарочек. Я сажусь и закатываю глаза, изображая «ну-вот-опять-начинается».
– Эндрю, хватит, ты знаешь, как я к этим разговорам отношусь.
Умильный голосок меняется на поскуливание.
– Знаю, но я не понимаю, почему ты к этому так относишься. Тебе уже тридцать. Разве ты не хочешь начать?
– Эндрю, это не соревнование. То, что Джон с Джули заводят ребенка, еще не значит, что нам тоже надо. Чтобы это делать, надо, чтобы мы были готовы. А я не готова.
– Я просто не понимаю почему. У нас есть дом, мы попутешествовали, мы зарабатываем достаточно денег. Я серьезно, чего ты ждешь?
Теперь скулить начинаю я:
– Я тысячу раз тебе говорила. Я жду, когда я буду готова, и прямо сейчас я не готова.
Он выпучивает глаза.
– Ну скажи, откуда ты знаешь, что ты не готова? Ждешь, когда у тебя над головой загорится лампочка с надписью «Готова»?
Я молча смотрю на него. Вслух я не могу сказать то, что я думаю. Я знаю, что не готова, потому что каждый раз, когда всплывает тема материнства и детства, я думаю о том, что мне все еще надо расстаться с лишними двумя с половиной килограммами и что я не могу отказаться от мартини с водкой на девять месяцев. Не говоря уже о реповой юбке. Нет смысла ее покупать, чтобы носить всего несколько недель, а я очень хочу ее купить. Очень-очень. Ну, какая из меня после этого мать? Матери так не думают. Матери должны быть бескорыстными.
Но, как я уже говорила, я не могу ему этого сказать. Придется увиливать.
– Эндрю, ты помнишь, что было, когда появилась Зоя? – Я смотрю на нее – она лежит на спине в своей собачей кроватке леопардовой расцветки, все четыре лапы болтаются в воздухе. Услышав свое имя, она открывает глаза и навостряет уши, так что я снижаю голос до шепота. Зоя прекрасно понимает по-английски, и я не хочу, чтобы она услышала то, что я собираюсь сказать. – Ты забыл, как у меня была натуральная послеродовая депрессия при появлении щенка! Как я ревела каждый день и как наезжала на тебя каждый вечер, чтобы ты унес ее обратно? А теперь представь меня с ребенком.
Кстати, я ничего не преувеличиваю. Я действительно ненавидела Зою, когда она появилась. Причем это не совсем моя вина. Не стоило Эндрю устраивать мне такой сюрприз на день рождения. Ему было ясно объяснено: ярко-розовая кофточка из стопроцентного кашемира. Когда вместо нее мне вручили щенка, я была смертельно обижена. Животные – не подарки на день рождения. Это не подарки вообще. Если уж очень хочется устроить кому-нибудь сюрприз в виде собачки, не устраивайте его ко дню рождения – только потеряете прекрасный шанс сделать подарок. Ко всему прочему, она оказалась упрямой вредной заразой. Сожрала четыре пары моих туфель, сжевала синюю шариковую ручку, измазав весь диван, писала, где только можно, а как только видела, что я беру в руки поводок, полчаса носилась от меня по всей квартире. Плюс испорченный отпуск: все лето пришлось провести в городе, потому что ее не с кем было оставить, а для питомника она была еще слишком маленькой. Конечно, со временем страсти улеглись, и теперь я обожаю ее до смерти, но это только потому, что я вообще люблю собак. Представляю, чем это могло кончиться, если бы я перенесла свою ненависть на весь собачий род.
Эндрю смотрит на меня так, будто он только этого и ждал. Чтение мыслей все-таки происходит в обоих направлениях. Это ужасно.
– Лара, – говорит он, – Зоя – собака. Я знаю, как ты ее любишь, но ты ее не рожала. – Я пытаюсь встрять, но он меня останавливает. – Подожди, зайка, послушай, что я тебе скажу. Я верю, что ты не готова. Правда, верю. Но когда ты забеременеешь, все изменится. Не зря же беременность длится девять месяцев – тебе дают время освоиться. А готовность иметь детей – вряд ли она вообще у кого-нибудь бывает. Это из тех ситуаций, когда надо зажать нос, зажмуриться и прыгнуть. А там уж, хочешь не хочешь, будешь готова, просто придется.
Вот это да, думаю я. Интересно, откуда он этого понабрался. Сам он в жизни до такого не додумается. Эндрю нежно улыбается и убирает прядку волос с моего лица. Извини, дорогой, думаю я, так легко победить я тебе не дам. Сейчас что-нибудь придумаю.
– Хорошо, – заявляю я, скрестив руки на груди. – Если ты такой умный, почему бы тебе этим не заняться?
Знаю, знаю, знаю: не лучший вариант, но это все, что я смогла из себя выжать. Я корчу мерзкую гримасу, Эндрю вздыхает:
– Послушай. Все, о чем я прошу, – это чтобы ты подумала об этом. Только подумала – хорошо?
– Хорошо, – сообщаю я. – Теперь все? Я могу идти спать?
Еще один вздох.
– Можешь идти спать.
Я отворачиваюсь, и он целует меня в макушку:
– Зайка, я ведь люблю тебя.
– Я тоже тебя люблю, – говорю я, в стотысячный раз со дня нашего знакомства недоумевая, как он умудряется терпеть мой выпендреж.
Я иду по улице, в Пенсильвании, где я выросла, на мне костюм гориллы, и я толкаю перед собой старомодную детскую коляску. Надо мной зловещее темное небо, сильный ветер раздувает волосы, что довольно странно, потому что обезьяний костюм закрывает и голову. Неожиданно с неба пикирует гигантская черная птица и приземляется прямо в коляску. Она похожа на гибрид вороны и птеродактиля. Я пытаюсь ее отогнать, но она не уходит. Я в панике заглядываю в коляску, чтобы удостовериться, что с ребенком все в порядке, но с ребенком совсем не все в порядке. Он огромный, размером со взрослого мужика, и совершенно голый, за исключением ярко-розового тряпичного подгузника, заколотого розовой брошкой со стразом в форме змеи. На голове у него парик с косой, как у Рапунцель[3], и розовыми бантиками, а когда я вижу его лицо, меня охватывает дикий ужас. Оно все в морщинах, старых шрамах и ожогах, на длинном крючковатом носу ободрана кожа. До меня вдруг доходит, что это Фрэдди Крюгер из «Кошмара на улице Вязов», я начинаю орать и... просыпаюсь.
Я сажусь и стараюсь прийти в себя. К чертовой матери, что за безобразие! С подтекстом все понятно, тут не надо быть физиком-ядерщиком, но при чем тут костюм гориллы и Фрэдди Крюгер?
Я смотрю на часы. Три двадцать шесть. Я чувствую, как во мне начинает вскипать ярость. Я на каникулах или как? Я должна спать, как бревно, а у бревна не бывает стрессов. Я должна быть спокойной и расслабленной.
Что-то не нравится мне такое начало каникул.
Я встаю и иду на кухню, чтобы попить водички, а потом присаживаюсь за стол. Может, Эндрю и прав, думаю я. Может, я никогда не почувствую себя готовой. Буду постоянно находить оправдания и объяснения, почему еще не время, а потом вдруг окажется, что мне сорок четыре, у меня полный шкаф футболок с собачками и пересохшие яичники. Ладно. Он хочет, чтобы я подумала? Хорошо, я подумаю.
Мой занудный и трусливый психотип-А неудержимо рвется сделать список. Я хватаю блокнотик, оставленный на пороге моего дома каким-то бродячим риэлтером («Переезжаете? Позвоните Шерри Левин! Позвонили – считайте, что переехали!»), и сооружаю две колонки.
ДЕТИ: ПРОТИВ ДЕТИ: ЗА
Начинаем. «Против» идут первыми, потому что я негативно настроенная личность, и именно в таком порядке я обычно и думаю. Записываю первое, что проносится в голове:
Потолстею.
Я безобразно тщеславна. Но это тема для другого списка. Сейчас мне нужно «за». Ага. Знаю.
Я еще молодая. Сбросить вес будет нетрудно.
Это, кстати, медицинский факт. Я читала в нескольких модных журналах, что обмен веществ у женщин начинает замедляться только после тридцати. Это значит, что если я забеременею прямо сейчас, то когда ребенок родится, мне будет все еще тридцать. Да. Интересно. Я снова беру карандаш.
Не поспать, никакой спонтанности.
«За» получается легко.
Бессонница уже есть. Спонтанности никогда не было.
Похоже, я вхожу в ритм. Следующий пункт рождается почти сразу.
Одежда для беременных.
Размышляя о том, что могло бы стать «за» в пару к беременной одежде, я просматриваю свой список и понимаю, что все мои «за» вовсе никакие не «за». Фактически это контраргументы для моих «против». Лара, дорогая, говорю я себе. Думай о чем-нибудь позитивном. Я старательно думаю.
Все еще думаю.
Есть.
Одежда для ребенка, особенно для девочки.
Перед глазами проплывает маленькое клетчатое платьице и маленькие туфельки из той же шотландки, которые я видела в Барберри на прошлой неделе, и я улыбаюсь. Они были очень красивые. Хотя, наверное, под слоем соплей и какашек такими красивыми они уже не будут.
Начинает болеть голова. Ощущение, что изнутри по виску стучит огромный молоток. Я кладу карандаш, растираю больную точку, и тут до меня доходит: нет никакого молотка, и в голову мне стучит давно созревшее «против», которое я так тщательно пытаюсь игнорировать. Может, если я его запишу, оно удовлетворится и перестанет долбить мой мозг? Я беру карандаш, делаю глубокий вдох и пишу:
Я не создана для материнства.
Ну вот. Сказала. Ну, не то что бы сказала, но близко. Как там у «Анонимных алкоголиков»? Признание проблемы – это ваш первый шаг? Отлично. Я признала свою проблему. Понятия не имею, какой у них второй шаг, но видеть эти слова на бумаге оказалось далеко не так страшно, как я предполагала. Странно, но они действуют на меня успокаивающе.
Я пялюсь в свой список еще несколько минут. Какой-то он у меня кособокий без последнего «за». Я снова беру карандаш.
??????????????????
Больше напрягаться я не собираюсь. Для одной ночи достаточно.
– Ты хочешь «Закон и порядок»? – спрашивает он.
– Все, что я хочу, – это спать. Я совершенно вымотана.
– Ладно, спи. Не возражаешь, если я почитаю?
– Ты... почитаешь?
– Да, – произносит он тоном «я-очень-обижен». – Почитаю. – Он достает здоровенную книгу в твердом переплете с портретом седовласого мужчины на обложке. – Джек Вэлч. Я нашел ее на распродаже в «Костко». Подумал, что будет интересно.
Я решаю про себя, что пора нам с друзьями делать ставки – сколько продержится Джек Вэлч, прежде чем окажется под кроватью. Рядом с книгой по бытовой технике, про которую, он три года назад тоже подумал, что она будет интересной, и с тех пор ни разу не открывал.
– Ну, почитай, – говорю я. – А я пошла спать. – Я целую его в щеку и отворачиваюсь. – Спокойной ночи. Не засиживайся.
Даю ему десять минут, максимум.
Две минуты спустя я слышу, как он закрывает книгу и кладет ее на тумбочку. Как я вам и говорила...
Он выключает свет, и я чувствую, как он трогает меня за плечо. Наверное, собирается спросить, не возражаю ли я, если он включит обратно телевизор. Я делаю вид, что сплю, но Эндрю в курсе, что засыпаю я не быстро, и, чтобы я отключилась совсем, надо подождать хотя бы час. Так что он трогает меня за плечо еще раз. Специальным умильным голоском, который припасен у него на тот случай, когда он хочет чего-нибудь такого, на что, как он прекрасно знает, я скажу ему решительное «нет», он начинает шептать мне в ухо:
– Зайка?..
Нет, только не это. Умильный голосок и «зайка»... Я стараюсь, чтобы в голосе не звучало раздражение.
– Ну? – говорю я, не меняя своей сонной позиции.
Далее следует долгая пауза, после чего мне приходится перевернуться на другой бок, лицом к нему. Он улыбается. Игриво. Я вздыхаю:
– Милый, если это попытка раскрутить меня на секс, то извини – не сегодня. Начиная с завтрашнего дня – каждый день. Обещаю.
Эндрю пропускает мои слова мимо ушей и продолжает умильно улыбаться, пока я окончательно не перестаю сдерживать свое раздражение.
– Ну, что? – ору я.
– Давай заведем ребеночка, – говорит он все тем же умильным голоском.
Так я и знала. Черт бы побрал Джули за такой подарочек. Я сажусь и закатываю глаза, изображая «ну-вот-опять-начинается».
– Эндрю, хватит, ты знаешь, как я к этим разговорам отношусь.
Умильный голосок меняется на поскуливание.
– Знаю, но я не понимаю, почему ты к этому так относишься. Тебе уже тридцать. Разве ты не хочешь начать?
– Эндрю, это не соревнование. То, что Джон с Джули заводят ребенка, еще не значит, что нам тоже надо. Чтобы это делать, надо, чтобы мы были готовы. А я не готова.
– Я просто не понимаю почему. У нас есть дом, мы попутешествовали, мы зарабатываем достаточно денег. Я серьезно, чего ты ждешь?
Теперь скулить начинаю я:
– Я тысячу раз тебе говорила. Я жду, когда я буду готова, и прямо сейчас я не готова.
Он выпучивает глаза.
– Ну скажи, откуда ты знаешь, что ты не готова? Ждешь, когда у тебя над головой загорится лампочка с надписью «Готова»?
Я молча смотрю на него. Вслух я не могу сказать то, что я думаю. Я знаю, что не готова, потому что каждый раз, когда всплывает тема материнства и детства, я думаю о том, что мне все еще надо расстаться с лишними двумя с половиной килограммами и что я не могу отказаться от мартини с водкой на девять месяцев. Не говоря уже о реповой юбке. Нет смысла ее покупать, чтобы носить всего несколько недель, а я очень хочу ее купить. Очень-очень. Ну, какая из меня после этого мать? Матери так не думают. Матери должны быть бескорыстными.
Но, как я уже говорила, я не могу ему этого сказать. Придется увиливать.
– Эндрю, ты помнишь, что было, когда появилась Зоя? – Я смотрю на нее – она лежит на спине в своей собачей кроватке леопардовой расцветки, все четыре лапы болтаются в воздухе. Услышав свое имя, она открывает глаза и навостряет уши, так что я снижаю голос до шепота. Зоя прекрасно понимает по-английски, и я не хочу, чтобы она услышала то, что я собираюсь сказать. – Ты забыл, как у меня была натуральная послеродовая депрессия при появлении щенка! Как я ревела каждый день и как наезжала на тебя каждый вечер, чтобы ты унес ее обратно? А теперь представь меня с ребенком.
Кстати, я ничего не преувеличиваю. Я действительно ненавидела Зою, когда она появилась. Причем это не совсем моя вина. Не стоило Эндрю устраивать мне такой сюрприз на день рождения. Ему было ясно объяснено: ярко-розовая кофточка из стопроцентного кашемира. Когда вместо нее мне вручили щенка, я была смертельно обижена. Животные – не подарки на день рождения. Это не подарки вообще. Если уж очень хочется устроить кому-нибудь сюрприз в виде собачки, не устраивайте его ко дню рождения – только потеряете прекрасный шанс сделать подарок. Ко всему прочему, она оказалась упрямой вредной заразой. Сожрала четыре пары моих туфель, сжевала синюю шариковую ручку, измазав весь диван, писала, где только можно, а как только видела, что я беру в руки поводок, полчаса носилась от меня по всей квартире. Плюс испорченный отпуск: все лето пришлось провести в городе, потому что ее не с кем было оставить, а для питомника она была еще слишком маленькой. Конечно, со временем страсти улеглись, и теперь я обожаю ее до смерти, но это только потому, что я вообще люблю собак. Представляю, чем это могло кончиться, если бы я перенесла свою ненависть на весь собачий род.
Эндрю смотрит на меня так, будто он только этого и ждал. Чтение мыслей все-таки происходит в обоих направлениях. Это ужасно.
– Лара, – говорит он, – Зоя – собака. Я знаю, как ты ее любишь, но ты ее не рожала. – Я пытаюсь встрять, но он меня останавливает. – Подожди, зайка, послушай, что я тебе скажу. Я верю, что ты не готова. Правда, верю. Но когда ты забеременеешь, все изменится. Не зря же беременность длится девять месяцев – тебе дают время освоиться. А готовность иметь детей – вряд ли она вообще у кого-нибудь бывает. Это из тех ситуаций, когда надо зажать нос, зажмуриться и прыгнуть. А там уж, хочешь не хочешь, будешь готова, просто придется.
Вот это да, думаю я. Интересно, откуда он этого понабрался. Сам он в жизни до такого не додумается. Эндрю нежно улыбается и убирает прядку волос с моего лица. Извини, дорогой, думаю я, так легко победить я тебе не дам. Сейчас что-нибудь придумаю.
– Хорошо, – заявляю я, скрестив руки на груди. – Если ты такой умный, почему бы тебе этим не заняться?
Знаю, знаю, знаю: не лучший вариант, но это все, что я смогла из себя выжать. Я корчу мерзкую гримасу, Эндрю вздыхает:
– Послушай. Все, о чем я прошу, – это чтобы ты подумала об этом. Только подумала – хорошо?
– Хорошо, – сообщаю я. – Теперь все? Я могу идти спать?
Еще один вздох.
– Можешь идти спать.
Я отворачиваюсь, и он целует меня в макушку:
– Зайка, я ведь люблю тебя.
– Я тоже тебя люблю, – говорю я, в стотысячный раз со дня нашего знакомства недоумевая, как он умудряется терпеть мой выпендреж.
Я иду по улице, в Пенсильвании, где я выросла, на мне костюм гориллы, и я толкаю перед собой старомодную детскую коляску. Надо мной зловещее темное небо, сильный ветер раздувает волосы, что довольно странно, потому что обезьяний костюм закрывает и голову. Неожиданно с неба пикирует гигантская черная птица и приземляется прямо в коляску. Она похожа на гибрид вороны и птеродактиля. Я пытаюсь ее отогнать, но она не уходит. Я в панике заглядываю в коляску, чтобы удостовериться, что с ребенком все в порядке, но с ребенком совсем не все в порядке. Он огромный, размером со взрослого мужика, и совершенно голый, за исключением ярко-розового тряпичного подгузника, заколотого розовой брошкой со стразом в форме змеи. На голове у него парик с косой, как у Рапунцель[3], и розовыми бантиками, а когда я вижу его лицо, меня охватывает дикий ужас. Оно все в морщинах, старых шрамах и ожогах, на длинном крючковатом носу ободрана кожа. До меня вдруг доходит, что это Фрэдди Крюгер из «Кошмара на улице Вязов», я начинаю орать и... просыпаюсь.
Я сажусь и стараюсь прийти в себя. К чертовой матери, что за безобразие! С подтекстом все понятно, тут не надо быть физиком-ядерщиком, но при чем тут костюм гориллы и Фрэдди Крюгер?
Я смотрю на часы. Три двадцать шесть. Я чувствую, как во мне начинает вскипать ярость. Я на каникулах или как? Я должна спать, как бревно, а у бревна не бывает стрессов. Я должна быть спокойной и расслабленной.
Что-то не нравится мне такое начало каникул.
Я встаю и иду на кухню, чтобы попить водички, а потом присаживаюсь за стол. Может, Эндрю и прав, думаю я. Может, я никогда не почувствую себя готовой. Буду постоянно находить оправдания и объяснения, почему еще не время, а потом вдруг окажется, что мне сорок четыре, у меня полный шкаф футболок с собачками и пересохшие яичники. Ладно. Он хочет, чтобы я подумала? Хорошо, я подумаю.
Мой занудный и трусливый психотип-А неудержимо рвется сделать список. Я хватаю блокнотик, оставленный на пороге моего дома каким-то бродячим риэлтером («Переезжаете? Позвоните Шерри Левин! Позвонили – считайте, что переехали!»), и сооружаю две колонки.
ДЕТИ: ПРОТИВ ДЕТИ: ЗА
Начинаем. «Против» идут первыми, потому что я негативно настроенная личность, и именно в таком порядке я обычно и думаю. Записываю первое, что проносится в голове:
Потолстею.
Я безобразно тщеславна. Но это тема для другого списка. Сейчас мне нужно «за». Ага. Знаю.
Я еще молодая. Сбросить вес будет нетрудно.
Это, кстати, медицинский факт. Я читала в нескольких модных журналах, что обмен веществ у женщин начинает замедляться только после тридцати. Это значит, что если я забеременею прямо сейчас, то когда ребенок родится, мне будет все еще тридцать. Да. Интересно. Я снова беру карандаш.
Не поспать, никакой спонтанности.
«За» получается легко.
Бессонница уже есть. Спонтанности никогда не было.
Похоже, я вхожу в ритм. Следующий пункт рождается почти сразу.
Одежда для беременных.
Размышляя о том, что могло бы стать «за» в пару к беременной одежде, я просматриваю свой список и понимаю, что все мои «за» вовсе никакие не «за». Фактически это контраргументы для моих «против». Лара, дорогая, говорю я себе. Думай о чем-нибудь позитивном. Я старательно думаю.
Все еще думаю.
Есть.
Одежда для ребенка, особенно для девочки.
Перед глазами проплывает маленькое клетчатое платьице и маленькие туфельки из той же шотландки, которые я видела в Барберри на прошлой неделе, и я улыбаюсь. Они были очень красивые. Хотя, наверное, под слоем соплей и какашек такими красивыми они уже не будут.
Начинает болеть голова. Ощущение, что изнутри по виску стучит огромный молоток. Я кладу карандаш, растираю больную точку, и тут до меня доходит: нет никакого молотка, и в голову мне стучит давно созревшее «против», которое я так тщательно пытаюсь игнорировать. Может, если я его запишу, оно удовлетворится и перестанет долбить мой мозг? Я беру карандаш, делаю глубокий вдох и пишу:
Я не создана для материнства.
Ну вот. Сказала. Ну, не то что бы сказала, но близко. Как там у «Анонимных алкоголиков»? Признание проблемы – это ваш первый шаг? Отлично. Я признала свою проблему. Понятия не имею, какой у них второй шаг, но видеть эти слова на бумаге оказалось далеко не так страшно, как я предполагала. Странно, но они действуют на меня успокаивающе.
Я пялюсь в свой список еще несколько минут. Какой-то он у меня кособокий без последнего «за». Я снова беру карандаш.
??????????????????
Больше напрягаться я не собираюсь. Для одной ночи достаточно.
3
Эндрю трясет меня за плечо. Я приоткрываю глаза и вижу, что он завис над моей стороной кровати с телефоном в руке.
– Лара, – громко шепчет он, – Лара.
Я смотрю на часы. Восемь тридцать. Кому может прийти в голову звонить в восемь тридцать утра в субботу? И почему Эндрю меня будит, чтобы я с этим персонажем разговаривала? Я переворачиваюсь на другой бок и пинаю его ногой, чтобы он слез с моей стороны кровати.
– Я сплю. Скажи, что я перезвоню.
Я закрываю глаза и пытаюсь вернуться в спортзал с молодым красавцем-тренером, который мне снился, пока меня не разбудили. Но Эндрю явно обладает экстрасенсорным восприятием и знает, что мне снится другой мужик, – только это может объяснить, почему он так настойчиво продолжает будить меня.
– Лара, – повторяет он и трясет меня за плечо.
Все, номер не прошел. Прекрасное видение улетучилось. Я снова открываю глаза и надеюсь, что в них отражается, до последней капли, все раздражение, которое я сейчас испытываю. Но если мои глаза что-нибудь и отражают, Эндрю, похоже, этого не замечает. Он прикрывает трубку рукой и шепчет:
– Это Линда.
Я ору на него во всю глотку:
– Какая, к чертовой матери, Линда и какого хрена ей надо в восемь тридцать в субботу?
Эндрю закрывает глаза. Потом снова открывает и вручает мне трубку:
– Линда. Твой босс.
Черт. Она точно все слышала. А потом я вспоминаю, что сейчас у нас не только раннее утро субботы, но еще и летние каникулы, и надеюсь, что она все слышала. Я беру у Эндрю трубку и перехожу на милый приятный голос:
– Привет, Линда. Что случилось?
– Лара, здравствуй. Мне очень неловко будить тебя так рано на каникулах, но ситуация чрезвычайная.
Только не это. Наверное, кто-то умер. Единственное, что приходит в голову. Надеюсь, это не пьяная авария с участием наших деток. Я понижаю голос:
– Все... в порядке?
– Нет, что ты, то есть да, конечно, все в порядке. Ситуация чрезвычайная, но не настолько.
Я начинаю подозревать, что она совсем не чрезвычайная. Еще я начинаю подозревать, что Линда сейчас будет меня просить, чтобы я что-то для нее сделала. Я ничего не говорю, надеясь, что мое молчание длится достаточно долго, чтобы выразить в полной мере мое раздражение. Думаю, для половины девятого утра в субботу в первый день каникул раздражающих факторов было уже более чем достаточно. Линда делает глубокий вдох и прерывает молчание:
– Виктория Гарднер – твоя студентка, да?
Моя, моя. Выпускной класс, паршивые оценки. Малиновые волосы, четыре видимых пирсинга и никаких друзей. Все зовут ее Тик[4], и мне совсем не хочется знать почему.
– Ну, моя, – говорю я. – То есть, на самом деле, я видела ее один раз. В течение года она не пришла ни на одну из встреч, которые я назначала. Когда я звонила ей домой, единственный человек, с которым мне удалось поговорить, – это личный секретарь ее матери.
Я это прекрасно запомнила, потому что мы с коллегами добрый час перемывали кости бодрой дамочке, которая не работает, но держит личного секретаря. Линда снова вздыхает:
– М-да, хорошо, а ты знаешь, кто она?
Я достаточно долго прожила в этом городе, чтобы понять, что закодировано в этой фразе: А ты знаешь, почему она такая важная персона? Я не уверена, что знаю, почему Тик такая важная персона, но нисколько этому факту не удивлена, учитывая отношение к ней в школе. И, разумеется, личного секретаря.
– Нет, – говорю я. – А кто она?
Даже интересно. В царстве частных школ Лос-Анджелеса угадать, кто есть кто, практически невозможно. Это вам не Нью-Йорк, где все родители богатых деток – шишки из крупных корпораций или магнаты недвижимости. В Лос-Анджелесе она может быть кем угодно, от незаконного дитяти порнозвезды до наследницы дисконтной империи. Никакой дискриминации, были бы деньги.
– Ее отец – Стефан Гарднер, режиссер.
Да ну?! – думаю я. Серьезно. Впечатляет, хотя виду я не показываю. Не хватало, чтобы меня втянули в какую-нибудь ерунду из-за моей впечатлительности.
– Понятно, – говорю я таким голосом, чтобы было ясно, что имеется в виду: ну и что? Если Линда в ближайшее же время не скажет, что ей от меня надо, я иду обратно спать.
– Мне вчера вечером звонила ее мать, домой. Виктория получила результаты тестов CAT[5], и они оказались неудовлетворительными.
– Ну и что теперь?
Я-то тут при чем? Я же не занимаюсь подготовкой к тестам. Если ей нужны направления в высшие учебные заведения, пожалуйста, всегда рада помочь.
– У нее десять-десять, – Для нашей школы это плоховато, но не невероятно. И опять-таки не ко мне. Но Линда продолжает: – В любом случае, ее мать считает, что она специально завалила тесты, потому что предварительные в прошлом году были больше двенадцати. – Линда замолкает, и мне совсем не нравится эта пауза – сейчас, по-моему, она скажет то, чего я боялась. – Ее мать хочет, чтобы ты встретилась с Викторией пару раз и поговорила бы с ней о колледже. Чтобы помочь ей сделать выбор.
Вот такого безобразия я не ожидала – во-первых, от мамаши, которая попросила об этом Линду, а главное, от Линды, которая просит об этом меня. Ни за что, думаю я. Ни за что.
– Линда, учебный год закончен. Эта женщина понимает, что я уже ушла в отпуск? И не моя вина, что ее ребенок запустил учебу, а она не удосужилась вовремя этим поинтересоваться. За последний год я ей с десяток сообщений оставляла, она ни разу мне не перезвонила. А сейчас, сейчас, она считает, что я должна все это разгребать?! – Меня начинает трясти от ярости. – Извини, Линда, однозначно нет. Я не собираюсь потакать таким вещам. То, что ее отец большая шишка в шоу-бизнесе, еще не значит, что она не должна играть по общим правилам. – Зоя прыгает на кровать и усаживается на мою ногу. Пытается вычислить, бедняга, не на нее ли я сержусь. Слушая Линду, я улыбаюсь ей и чешу за ушком.
– Лара, ты должна с ней встретиться. Без вариантов. Ее отец – не просто шишка в шоу-бизнесе. Этот человек – самый крупный спонсор нашей школы, и, если я хочу составить бюджет на будущий год и платить учителям зарплату, он мне нужен счастливым и довольным.
Так, теперь, значит, зарплата бедных учителей в моих руках. Миленько. Все, чего мне не хватало сегодня утром, – это угрызений совести.
Зоя, удостоверившись, что она в безопасности, укладывается на кровати пузом вверх.
– Это же смешно! – кричу я. – А что если у меня свои планы? Что если я собираюсь уехать на все лето?
По голосу Линды понятно, что она начинает уставать от меня.
– Три дня назад ты мне говорила, что собираешься до августа оставаться дома и ничего не делать.
Боже. Ну почему я такая зануда?
– Лара, тут говорить не о чем, всего несколько встреч. А они выразили желание приписать некоторую сумму к твоей зарплате. В общем, я ей сказала, что ты позвонишь сегодня днем и договоришься о встрече.
– Хорошо, – отрезаю я. – Но с тебя причитается. Линда вешает трубку, я швыряю телефон на пол, а Зоя удивленно вытягивает голову, пытаясь выяснить, почему так шумно.
– Веселенькие у нас получаются каникулы, – говорю я ей, и она сочувственно лижет мне руку.
– Лара, – громко шепчет он, – Лара.
Я смотрю на часы. Восемь тридцать. Кому может прийти в голову звонить в восемь тридцать утра в субботу? И почему Эндрю меня будит, чтобы я с этим персонажем разговаривала? Я переворачиваюсь на другой бок и пинаю его ногой, чтобы он слез с моей стороны кровати.
– Я сплю. Скажи, что я перезвоню.
Я закрываю глаза и пытаюсь вернуться в спортзал с молодым красавцем-тренером, который мне снился, пока меня не разбудили. Но Эндрю явно обладает экстрасенсорным восприятием и знает, что мне снится другой мужик, – только это может объяснить, почему он так настойчиво продолжает будить меня.
– Лара, – повторяет он и трясет меня за плечо.
Все, номер не прошел. Прекрасное видение улетучилось. Я снова открываю глаза и надеюсь, что в них отражается, до последней капли, все раздражение, которое я сейчас испытываю. Но если мои глаза что-нибудь и отражают, Эндрю, похоже, этого не замечает. Он прикрывает трубку рукой и шепчет:
– Это Линда.
Я ору на него во всю глотку:
– Какая, к чертовой матери, Линда и какого хрена ей надо в восемь тридцать в субботу?
Эндрю закрывает глаза. Потом снова открывает и вручает мне трубку:
– Линда. Твой босс.
Черт. Она точно все слышала. А потом я вспоминаю, что сейчас у нас не только раннее утро субботы, но еще и летние каникулы, и надеюсь, что она все слышала. Я беру у Эндрю трубку и перехожу на милый приятный голос:
– Привет, Линда. Что случилось?
– Лара, здравствуй. Мне очень неловко будить тебя так рано на каникулах, но ситуация чрезвычайная.
Только не это. Наверное, кто-то умер. Единственное, что приходит в голову. Надеюсь, это не пьяная авария с участием наших деток. Я понижаю голос:
– Все... в порядке?
– Нет, что ты, то есть да, конечно, все в порядке. Ситуация чрезвычайная, но не настолько.
Я начинаю подозревать, что она совсем не чрезвычайная. Еще я начинаю подозревать, что Линда сейчас будет меня просить, чтобы я что-то для нее сделала. Я ничего не говорю, надеясь, что мое молчание длится достаточно долго, чтобы выразить в полной мере мое раздражение. Думаю, для половины девятого утра в субботу в первый день каникул раздражающих факторов было уже более чем достаточно. Линда делает глубокий вдох и прерывает молчание:
– Виктория Гарднер – твоя студентка, да?
Моя, моя. Выпускной класс, паршивые оценки. Малиновые волосы, четыре видимых пирсинга и никаких друзей. Все зовут ее Тик[4], и мне совсем не хочется знать почему.
– Ну, моя, – говорю я. – То есть, на самом деле, я видела ее один раз. В течение года она не пришла ни на одну из встреч, которые я назначала. Когда я звонила ей домой, единственный человек, с которым мне удалось поговорить, – это личный секретарь ее матери.
Я это прекрасно запомнила, потому что мы с коллегами добрый час перемывали кости бодрой дамочке, которая не работает, но держит личного секретаря. Линда снова вздыхает:
– М-да, хорошо, а ты знаешь, кто она?
Я достаточно долго прожила в этом городе, чтобы понять, что закодировано в этой фразе: А ты знаешь, почему она такая важная персона? Я не уверена, что знаю, почему Тик такая важная персона, но нисколько этому факту не удивлена, учитывая отношение к ней в школе. И, разумеется, личного секретаря.
– Нет, – говорю я. – А кто она?
Даже интересно. В царстве частных школ Лос-Анджелеса угадать, кто есть кто, практически невозможно. Это вам не Нью-Йорк, где все родители богатых деток – шишки из крупных корпораций или магнаты недвижимости. В Лос-Анджелесе она может быть кем угодно, от незаконного дитяти порнозвезды до наследницы дисконтной империи. Никакой дискриминации, были бы деньги.
– Ее отец – Стефан Гарднер, режиссер.
Да ну?! – думаю я. Серьезно. Впечатляет, хотя виду я не показываю. Не хватало, чтобы меня втянули в какую-нибудь ерунду из-за моей впечатлительности.
– Понятно, – говорю я таким голосом, чтобы было ясно, что имеется в виду: ну и что? Если Линда в ближайшее же время не скажет, что ей от меня надо, я иду обратно спать.
– Мне вчера вечером звонила ее мать, домой. Виктория получила результаты тестов CAT[5], и они оказались неудовлетворительными.
– Ну и что теперь?
Я-то тут при чем? Я же не занимаюсь подготовкой к тестам. Если ей нужны направления в высшие учебные заведения, пожалуйста, всегда рада помочь.
– У нее десять-десять, – Для нашей школы это плоховато, но не невероятно. И опять-таки не ко мне. Но Линда продолжает: – В любом случае, ее мать считает, что она специально завалила тесты, потому что предварительные в прошлом году были больше двенадцати. – Линда замолкает, и мне совсем не нравится эта пауза – сейчас, по-моему, она скажет то, чего я боялась. – Ее мать хочет, чтобы ты встретилась с Викторией пару раз и поговорила бы с ней о колледже. Чтобы помочь ей сделать выбор.
Вот такого безобразия я не ожидала – во-первых, от мамаши, которая попросила об этом Линду, а главное, от Линды, которая просит об этом меня. Ни за что, думаю я. Ни за что.
– Линда, учебный год закончен. Эта женщина понимает, что я уже ушла в отпуск? И не моя вина, что ее ребенок запустил учебу, а она не удосужилась вовремя этим поинтересоваться. За последний год я ей с десяток сообщений оставляла, она ни разу мне не перезвонила. А сейчас, сейчас, она считает, что я должна все это разгребать?! – Меня начинает трясти от ярости. – Извини, Линда, однозначно нет. Я не собираюсь потакать таким вещам. То, что ее отец большая шишка в шоу-бизнесе, еще не значит, что она не должна играть по общим правилам. – Зоя прыгает на кровать и усаживается на мою ногу. Пытается вычислить, бедняга, не на нее ли я сержусь. Слушая Линду, я улыбаюсь ей и чешу за ушком.
– Лара, ты должна с ней встретиться. Без вариантов. Ее отец – не просто шишка в шоу-бизнесе. Этот человек – самый крупный спонсор нашей школы, и, если я хочу составить бюджет на будущий год и платить учителям зарплату, он мне нужен счастливым и довольным.
Так, теперь, значит, зарплата бедных учителей в моих руках. Миленько. Все, чего мне не хватало сегодня утром, – это угрызений совести.
Зоя, удостоверившись, что она в безопасности, укладывается на кровати пузом вверх.
– Это же смешно! – кричу я. – А что если у меня свои планы? Что если я собираюсь уехать на все лето?
По голосу Линды понятно, что она начинает уставать от меня.
– Три дня назад ты мне говорила, что собираешься до августа оставаться дома и ничего не делать.
Боже. Ну почему я такая зануда?
– Лара, тут говорить не о чем, всего несколько встреч. А они выразили желание приписать некоторую сумму к твоей зарплате. В общем, я ей сказала, что ты позвонишь сегодня днем и договоришься о встрече.
– Хорошо, – отрезаю я. – Но с тебя причитается. Линда вешает трубку, я швыряю телефон на пол, а Зоя удивленно вытягивает голову, пытаясь выяснить, почему так шумно.
– Веселенькие у нас получаются каникулы, – говорю я ей, и она сочувственно лижет мне руку.