1998
Кристофер Грнвз
София: Пер. с англ. - М.: ИВФ Антал, 1998
ISBN 5-85269-026-0
Кристофер Гривз, 1998
Перевод М.Рашеевой, 1998
ИВФ Антал, 1998
Кристофер Гривз родился на южном побережье Англии в июне 1952 года.
Роман "София", написанный от лица Апостола Иоанна, создавался в конце
восьмидесятых годов в Италии и Бристоле, где в настоящее время проживает
автор. С того времени К. Гривзом написан ряд произведений для детей,
являющихся своего рода продолжением "Софии", и его основная работа "Духовная
история западного искусства".
В
моем саду есть колодец с вкусной и свежей водой, но люди из города не
обращают на него внимания. Они довольствуются своими источниками, хотя вода
в них мутная и затхлая. Летом она загрязнена еще больше, и все же ее пьют,
потому что к ней привыкли и другой не пробовали.
Я говорю своим соседям о воде в колодце моего сада, но они лишь
усмехаются в ответ. Я понимаю: они думают, старик выжил из ума и несет
околесицу.
Они правы: в моей телесной жизни уже сгущаются сумерки. Шаги мои
нетверды, и кожа моя обожжена солнцем, некогда стройная осанка теперь
сгорбилась, а твердая походка стала неуверенной.
В день Господа нашего молодые люди нашей веры приходят, чтобы отнести
меня на носилках в Ефес, в церковь нашей Матери, помолиться и воздать
благодарение. В зеркалах, в серебре, в воде я вижу отражение своего лица и
думаю: нет, это морщинистое, осунувшееся лицо не мое, а чужое. Но я свыкся с
ним, будто оно дано мне от рождения. Просто тогда оно было невыразительной
маской, но я научился им пользоваться, сросся, сроднился с ним, а теперь оно
опять переходит в маску. Я смотрю на нее и думаю: нет, эта маска - не мое
лицо.
В жизни моей плоти сгущаются сумерки, слышен рокот моря, поет последняя
птица. Спускаются сумерки, и рыбацкие лодки бросают якоря, их улов вынесло
на берег. Сумерки спускаются на Ефес, и группа людей возвращается в свою
цитадель: они устали, их лошади поднимают пыль, слышится пение соловья в
оливковой роще, сверкают звезды высоко в небе, из-под копыт поднимается
пыль, будто курится фимиам. Люди думают только о своем доме и не сводят глаз
с чернеющей дороги - их труд завершен. Незаметно и неотступно подкрадывается
ночь, и в жизни моей плоти тоже уже ни зги не видно.
Но я чувствую, как в душе моей поднимается ветер и занимается заря. В
душе моей снова рассвет.
Кое-кто все же приходит в мой сад. Приходит из ближних и дальних мест:
из Антиохии и Рима, из небольших городов Сирии, из Египта, Галлии, из
Британии и Тира. Приходят ли они потому, что я - Иоанн, последний апостол
Христа и последний свидетель времени, которое уже стало легендой, о котором
теперь рассказывают всякие небылицы, или потому, что хотят что-то узнать? Не
знаю. Одни приходят, и я вижу выражение разочарования на их лицах, когда
вместо ангела они обнаруживают старика, слышат старческий голос и смотрят в
тусклые глаза. Другие слушают мои рассказы о прошлом так, как будто они
что-то коллекционируют, может быть опыт. Но этот опыт оставляет их
равнодушными. Они смогут о нем говорить, но не передадут другим.
Мои посетители хотят услышать о Христе, о зарождении Церкви, об
апостолах, о деве Марии и Марии Магдалине, но они ищут только информацию, а
не возрождение. Лишь немногие приходят и неловко, сами едва понимая, чего
они хотят, просят: "Научи меня, чтобы я тоже знал". Каждому и всем им я
предлагаю напиться вкусной и свежей воды из колодца, а также каждому и всем
я предлагаю это последнее завещание - все то, что я искал, познал и полюбил.
Итак, я хочу говорить о Христе...
Но сказать хоть что-то о Христе нелегко. Когда я слышу, с какой
уверенностью священники в нашей Церкви говорят о Нем, я поражаюсь и теряю
дар речи. Они совершают крещение от Его имени, порицают от Его имени, карают
от Его имени, они используют Его святое имя как оружие, которым угрожают
язычникам или запугивают неправедных. Они и говорят, и благословляют, и
судят, и наказывают - от Его имени. Так откуда же у них эта уверенность, с
которой они вершат свои дела?
Они говорят, что от Веры; но я говорю: что есть Вера без Истины? что
есть Убеждение без Знания?
Я знаю, что не следует говорить о Христе без такого Знания, и все же
иногда оно ускользает и от меня, и тогда мне кажется, что им в большей мере,
чем я, обладают дети, в чьих глазах отражается море, на берегу которого они
играют.
Итак, я ищу в своей памяти слова и поступки Иисуса, но не знаю, где
грань между воспоминанием и воображением.
Когда я думаю о событиях полувековой давности, то вижу, что некоторые
из них сохранились в моей памяти, как кубики мозаики: краски не поблекли,
формы не изменились, материал сохранился. Это те слова и деяния, которые мы
записали в евангелиях и столько раз пересказывали. Но есть и другие
рассказы, которые мы, первые Его ученики, обсуждали между собой: это детство
Христа, эпизоды Его служения и Его желание, чтобы мы снова родились, которое
он так часто высказывал. И наконец, есть истории, которые я поведал очень
немногим, лишь тем, кто готов был поверить мне. А если я расскажу о
сокровенном и мне опять не поверят, - что тогда? Не будет ли так, как сказал
Фома, когда мы стали сомневаться в том, что Иисус действительно произнес те
слова, о которых он говорил нам: "Да если я повторю хотя бы одно слово из
того, что Иисус сказал мне, вы возьмете камни и бросите их в меня, и огонь
поднимется из тех камней и вы сгорите в нем".
Под этим сокровенным я имею в виду все, что касается Матери.
И еще: очень часто я вспоминаю настроение Христа в ту или иную минуту,
а не подробности какого-то случая; или значение того, что Он сказал по
какому-то поводу, а не сами слова. Но, на мой взгляд, таково свойство
памяти. Пытаешься вспомнить любимое лицо, которого не видел много лет, -
например, лицо той девушки из Вифсаида, - а черты его ускользают или
перемежаются с чертами других лиц, других девушек. И все же остается
впечатление о человеке: его нежное живое лицо или его радующая сердце
чистота. Впечатление это истинно, несмотря на то, что подробности его
внешности и речи давно позабыты. И если кто-то скажет: "Опиши их", - мы
сможем это сделать благодаря таким впечатлениям и с помощью слов и образов,
хотя и не совсем точных, но верных по сути.
Вот и я, как мог, облек в форму настроения и смыслы запомнившихся слов
Христа.
Еще ребенком я всегда чего-то искал. Ходил по охристым и
оливково-зеленым холмам и думал о Боге, Который создал и эти холмы, и эти
краски, и небо, и облака, и звезды.
Я любил псалмы Давида и Книгу Иова, где голос Бога раздается из купины,
но больше всего я любил слова Исайи, когда он говорит о Господе грядущем. Я
сам был ребенком, и меня влекло к этому мальчику-царю, который сидел на
троне Давида и правил миром. Не то чтобы я понимал все эти пророчества, но
среди них были слова, на которые моя душа отзывалась, как на музыку.
Например, когда пророки говорили о сострадании Бога.
Но священнослужители мало говорили о сострадании Бога, а больше о Его
гневе. Я думаю, для них Он был кем-то вроде архиепископа, чье одобрение надо
было заслужить показным благочестием и ученостью; а еще Он был в их глазах
каким-то ростовщиком, который ссудил нам наши жизни под огромные проценты и
докучает нам тайными напоминаниями о выплате, которую берет, однако, не
деньгами, а официально одобренной моралью. Эти священнослужители были старые
люди, и мне казалось, что они пренебрегли реальной жизнью.
Священнослужители рисовали образ Бога, Который озабочен тем, как
Человек соблюдает букву Закона, будто Он не видел того, о чем Закон прямо не
говорит: благородства любви или красоты творения. Не то чтобы я считал,
будто Богу нет дела до Закона, однако я не мог представить себе Его в роли
неумолимого судьи, денно и нощно следящего за тем, чтобы мужчины и женщины
соблюдали букву Закона. Я думал: хороший отец строг со своими детьми ради их
же пользы, но он не шпионит за ними и не судит их на месте за каждую ошибку,
ибо если они не будут ошибаться, как же они научатся? Или как будут, расти,
если не дать им свободы?
Если отец человеческий таков, если хороший отец терпелив и добр, каким
же должен быть Всемогущий Бог?
Бог невинен - не педантичен и не подозрителен, а невинен. И Иисус
невинен. Он пришел в этот мир не затем, чтобы навязать нам наше прошлое в
виде предрассудков, ибо Он был невинен. Не хотел Он и того, чтобы мы стали
рабами будущего, обольщенные планами и мечтами нашего маленького "эго", ибо
Он был невинен. Ни ненависть, ни похоть, ни алчность не были Ему ведомы, ибо
Он был невинен. Его нельзя было обмануть и купить лестью и деньгами - Он
смотрел на все без предубеждения, ибо Он невинен.
Он, как ребенок, жил в настоящем; как ребенок, прощал; как ребенок,
любил искренне и непосредственно. Мы всегда чувствовали, что хотя дело Его
трудное и опасное и оно привело Его на Голгофу, это все же была для Него
своего рода игра, ибо Он был sahaja - мудрый и невинный.
Кто видел, слышал Его и был с Ним, в том вновь пробуждалась невинность,
ибо Он был сама невинность и непосредственность, вечный царь-ребенок.
Но есть Закон, заложенный в Человеке. Если преступить Закон, то это
скажется на чувствах, уме, плоти, жизни человека. Надо соблюдать Закон, дабы
стать сильным и здоровым, дабы, наконец, приобрести право на свое рождение,
которое есть Царствие Божие. И человек знает этот Закон благодаря своим
инстинктам и эмоциям, своему разуму и опыту, а также словам Моисея и
Пророков и своим собственным наблюдениям над Природой.
Закон внутри нас необходим для нашего бытия, он и есть наше бытие, наш
образ жизни, который обеспечивает в нас развитие личности и помогает поиску
истины; в самых общих чертах он дан нам в десяти заповедях; это путь к
праведности и к Царствию Божию внутри нас.
Если мы сворачиваем с этого пути, значит, уклоняемся от источника
своего бытия и от своего восхождения. Поэтому и все Пророки стремились
удержать мужчин и женщин на этом узком пути: одни посредством
предупреждения, другие посредством поэзии или призыва к оружию; некоторые
утверждали законы силой и наказаниями; и все прибегали к личному примеру. Но
при любых внешних проявлениях Закона он всегда внутри нас.
Истинный Закон не меняется, тогда как его внешняя форма относительна.
Он фигурирует в законах, действующих и в моралях и культурах, которые
изменяются и со временем, и со сменой царей.
Однако фарисеи присвоили себе истинный Закон и сначала приравняли его к
внешним проявлениям, а потом стали что-то к ним прибавлять, усложнять и
всячески определять до тех пор, пока внешняя форма закона перестала служить
развитию Человека и стала его связывать. Они опутали нас своими
интерпретациями Закона, своими инструкциями по поводу Субботы, которая
должна быть днем отдыха, а стала днем обязанностей. Они раздули Закон до
такой степени, что с утра до вечера наше поведение стало определяться
правилами и на всякое событие полагалась определенная реакция. Тем самым они
лишили нашу жизнь всякой непосредственности, которой они боялись. И что хуже
всего, - они заставили нас поверить, что таким образом представляют Бога.
Но я и в молодости не верил им и считал, что Бог есть Бог любви,
невинности, что Он отец и мать. Однако меня все-таки мучили сомнения, ибо
фарисеи были могущественны. Они называли себя хранителями веры, а тех, кто
не был согласен с ними, - неверными и нелюбимыми чадами Бога. Большинство же
моих соотечественников не оспаривало это суждение, так что я не мог им не
верить.
Поэтому, когда много лет спустя я услышал Иисуса из Назарета, то
испытал чувство облегчения и мое сердце, как и сердца всех ищущих истину,
наконец получило голос. Он одним ударом разрубил все узлы, которыми были
связаны наши души, и заявил с уверенностью абсолютного авторитета: "Суббота
- для Человека, а не Человек - для Субботы".
Это было в полях за Капернаумом, когда уже заколосилась пшеница.
Детство кончилось, и я вместе с братьями и отцом стал забрасывать сети
в море Галилейское.
Среди рыбаков было много разговоров об оккупации: большинство
поддерживало зелотов и хотело бы восстать против римлян и их марионеточного
царя Ирода Антипа, если бы у них было достаточно силы. Но у них не хватило
сил, и они по-разному смотрели на то, каким должен быть мир после свержения
римского правления. И двигал ими гнев, который питал их противоречивые
взгляды, теории и мечты. И были среди них фанатики и, что еще хуже, были
сикарии - убийцы тех, кто симпатизировал римлянам. Хотя меня и волновали эти
разговоры, но я чувствовал, что это "не та цель, к которой следует
стремиться, - есть что-то другое и большее".
Если я и мечтал о чем-то, так это о гармонии в человеческих отношениях,
и как мы забрасывали сети, чтобы так было бы во все времена и во всем. Если
я мечтал о чем-то, так это о том, чтобы разделенные объединились. Иисус
сказал потом: "Я выберу тебя, одного из тысячи, и двух из десяти тысяч, и
они будут стоять, как один". Я мечтал об Адаме Кадмоне в саду мира.
Но юноши моего возраста не думали о таких вещах, а если и думали, то с
тоской, будто увидели прелестную девушку, которая прошла мимо их лодок у
берега, и на ней было шафрановое платье, а волосы темные, как морская
пучина, и кожа цвета жасмина, и она мимолетом улыбнулась им, и улыбка ее
была щедрой, как солнце. А имя той девушки было Иерусалим.
Или ее звали София.
И девушка была прекрасна, но она была чужая... и по мере того, как
юноши взрослели, они начинали ее ненавидеть за то, что она не принадлежала
им. В конце концов, они стали насмехаться над ней и говорить, что у нее
лукавая улыбка, а сама она не нужна им. Затем, они спрашивали ее, что она
делала на берегу одна, потому что подозревали, что у нее есть тайные
любовники. Проходило время, и они начинали ненавидеть девушку за ее свободу
и красоту и называли ее за глаза проституткой, а потом в лицо ей и ведьмой.
Так они изгоняли ее из своей жизни.
Но все это происходило постепенно, времена года сменяли друг друга,
юноши стали подумывать о женитьбе и о преимуществах такой жизни, в которой
ничего не меняется. В праздники они пили молодое вино и непочтительно
говорили о женщинах и друг о друге. Они забывали мечты своей юности,
довольствовались радостями, которые перепадали им в жизни. Если им
напоминали легенду о Мессии, то они представляли себе, как Он устроит все
по-другому, но в их жизни все останется по-прежнему.
Точь-в-точь, как у слуг богатого купца, который задумал заново украсить
свой дом, но не собирается прогонять их со двора. Изменится дом, но не они
сами. Так и Мессия: Он все изменит, но только не их самих.
Если они когда-нибудь говорили об Истине, то это было нечто вне их
самих, а не их сутью.
А тем временем на Галилейском море в сетях билась рыба, мокрая и
беспомощная...
Моим первым учителем был Иоанн Креститель.
Он завоевал мир. Любые тяготы, жажда и голод были ему нипочем. Он
смотрел на свою плоть, как на тягловое животное; ел стебли лотоса и одевался
в шкуры диких животных. Он был обуян пылкой страстью к истине.
Я его боялся.
Но Иоанн был велик. Только он один знал, кто был Иисус; и наш Господь
сам сказал, что не родился еще более великий человек, чем Иоанн. И все.
Иисус ответил без улыбки, тихо и задумчиво, как царь, который
вспоминает о своем слуге, служившем ему хорошо, но рано ушедшем: "Чтобы
доставить Иоанну удовольствие".
Я и тогда, и сейчас почувствовал: в конце концов, мы как дети, которые
играют в игру, название и правила которой забыли.
Впервые я увидел Иисуса, когда был в отцовской лодке в море
Галилейском. Был вечер, Иаков был со мной, и мы везли домой дневной улов. И
тут я услышал голос, зовущий нас с берега, - оглянулся и увидел Сына Бога.
Но я не знал, что это Он. Я только узнал тех, кто был с Ним, - Симона и
Андрея. Но что-то в Нем не давало оторвать от Него взгляд, пока мы плыли к
берегу.
Позже Иаков сказал, что сначала ему показалось, будто нас зовет с
берега ребенок, но я сразу увидел мужчину лет тридцати. В нем безошибочно
указывалась какая-то сила и вместе с тем полная гармония с самим собой. Шаги
его по грубой прибрежной гальке были легки, как у танцора. Он двигался так,
будто всех окружала тьма, а его одного - свет дня. Он двигался так, будто
стихии хорошо знали его и приветствовали, склонялись перед ним и желали
только, чтобы ему было хорошо.
Он двигался так, будто мог прошествовать по воде, если бы пожелал.
Но когда наша лодка приблизилась к берегу, я всего этого не видел столь
отчетливо, а только чувствовал сердцем, ибо я не знал, кто он. И все же
что-то внутри меня знало его. Перед моим внутренним взором вставала фигура,
сотканная из света, с мечом в правой руке, с цветком - в левой, а у ног
разлилось солнце. И еще я увидел выражение безмерного сострадания на его
лице. Воочию же я видел на берегу просто человека, зовущего меня, и над
головой у него в пронизанном светом воздухе кричали чайки.
Помню, как я оглянулся к морю, где волны света и тьмы сменяли друг
друга, и показалось, будто он позвал меня выйти из океана иллюзий.
В который уже раз меня спрашивают: "Какой Он был, Иисус? Что за человек
был этот Мессия?"
К этим вопросам я добавлю еще один: "С чем можно сравнить несравнимое?"
или "Как можно описать Бога словами?" Это невозможно.
Но что-то мы все же должны сказать и тем самым передать свое знание и
выразить свою любовь. Однако не следует забывать, что слова есть слова: они
содержат смысл, но могут не передать, а только затемнить, завуалировать его.
Ведь, в самом деле, люди по отдельным простым словам Евангелия создают
себе представление об Иисусе, которое не имеет ничего общего с
действительностью, но, очевидно, не потому, что эти слова неверны сами по
себе, а потому, что не выражают единства. Люди извлекают из текста
разрозненные фразы и говорят: "Иисус был смиренным", или "Иисус был
самоотверженным", или "Иисус велел богатому молодому человеку раздать свое
состояние бедным: следовательно, Он больше всего любил бедных", или "Иисус
говорил, что бедные будут всегда с нами: следовательно, Он не заботился о
бедных" (так говорят богатые), и тому подобное. Но Иисус был не тем, не
другим, а был един. Он был Все, pleroma.
В отличие от простых смертных, Он не обладал импульсивным неровным
характером. В отличие от нас, Ему не были свойственны причуды и странности,
и поэтому Его трудно описать, ибо когда мы хотим о ком-то рассказать, то
вспоминаем о его слабостях и привычках, и если воссоздаем его внешность, то
вспоминаем какие-нибудь шрамы и родинки. У Иисуса же не было странностей. Не
было в Нем и внутреннего противоборства, в Нем царило согласие с Самим
Собой, как и со звездами, и с морем, которое безошибочно знает время прилива
и отлива.
Иисус был един. Он благословлял ищущих во всех частях света; в Нем
соединялись полюса компаса. Он одинаково непосредственно смеялся и над
шалостями ребенка, и над глупостью людей и их суетой, а иногда даже над
священнослужителями, над их важным видом и манерами - смех Его был, как
солнце, светлый и теплый.
Он и смеялся, и плакал. Я вспоминаю, как Он рыдал, когда пришла весть о
смерти Лазаря. Слезы сострадания появлялись у Него на глазах, когда,
например, пастушонок играл на дудочке прелестные мелодии Его родных мест;
или когда какой-нибудь странник в толпе, выслушав внимательно и с трепетом
речи Спасителя нашего, не просил Его об исцелении или чуде, а просто стоял и
кланялся нашему Учителю, пока Он не скроется из виду; или когда там, в
эвкалиптовых рощах Капернаума, горожане пели и танцевали, приветствуя Сына
Бога - так было каждый раз, когда Он сталкивался с благородством, красотой,
величием человека в разнообразных проявлениях.
Он плакал и смеялся; Он изливал свой гнев на лицемеров, фарисеев и
книжников, на равнодушных и меркантильных купцов, которым нет дела до
соотечественников и до истины. Он боролся со злом и изгонял духов, демонов,
призраков. Он был и страстным, и нежным, любил Своих братьев, сестер, мать.
Он был весел и счастлив, как ребенок. Он был разный и единый.
Ему не были чужды все человеческие чувства и настроения. Но если мы
испытываем то одни, то другие эмоции, которые каждый раз будто уподобляются
замкнутым кельям, в которые мы себя заключаем, то Он, напротив, свободно
передвигался за их стенами, заглядывал в любую из них, когда хотел.
Он был свободен. Он был сама свобода в человеческом обличий. Ему не
были чужды человеческие чувства и настроения, но не в такой степени, как
нам, ибо Он не погружался в них, не терял свободы и Духа.
Он был совсем не такой, как все. Но не все это понимали, многие
равнодушно проходили мимо Него на улице или прислуживали Ему за столом, не
подозревая о Его божественной природе, или слушали Его проповеди и не
понимали, что перед ними непохожий на них святой и совершенный человек.
Многие приходили послушать, посмотреть на Него, думая, что если Он - Мессия,
как о Нем говорят, то они узнают Его с первого взгляда. Но всегда люди
уходили со словами: "Мы разочарованы: Он такой же обыкновенный человек, как
и мы". Просто им хотелось разочароваться, чтобы на их маленькое "эго" не
пала тень сомнения, чтобы показать, что они могут судить о таких вещах, как
Дух, хотя у них не было ушей, чтобы слышать музыку мудрости нашего
Спасителя, и не было глаз, чтобы видеть сияние Его святости.
Он был совсем не такой, как все. Но было бы неверно говорить
(приписывая эти слова мне), что у Него особенная внешность, например, Он
никогда не моргал или не закрывал глаза (хотя у Него глаза никогда не
бегали, как у некоторых людей), или что Его стопы не оставляли следов на
песке, и тому подобное. Напротив, Он всячески старался не выделяться.
Правда, Он иногда казался выше, чем был на самом деле, а иногда - сильнее,
чем человек Его комплекции, иногда же казалось, что Он бесплотный, созданный
из света, а однажды, когда фарисеи попытались схватить Его, Он просто исчез.
Но никто не видел Его исчезновения и не мог подтвердить этого. Он и не
рассчитывал на эффект. Он был совсем не такой, как все, и все же старался не
показывать этой разницы, чтобы жить среди нас как наш друг. Он преломлял с
нами хлеб, словно отец наш или брат, но вместе с тем стихии повиновались
Ему, море расступалось пред Ним, когда Ему было нужно, и более того, Он был
сутью творения.
Мы знали Его в те годы, когда Он был в самом расцвете сил, молодости и
здоровья. Он был выше среднего роста, крепко сбитый, не толстый и не худой.
С золотистой кожей и рыжеватыми волосами, словно в жилах Его текла кельтская
кровь. Его волевое лицо сияло, а глаза светились не виденной мной доселе
добротой.
Он никогда не говорил впустую, не делал ни единого лишнего жеста.
Двигался энергично, Его речь звучала уверенно и внушительно. Раввины и
учителя часто говорят: "Истина есть любовь" или "Мир с вами" и тому
подобное. То же самое может сказать и сатана (и говорит не раз, и будет
говорить), но в устах истинно святого от этих слов исходит благодать. Если
дьявол скажет: "Мир вам", - ничего не получится, разве что все обернется
иллюзиями и кончится распрями. Когда же Иисус произносил эти слова, с неба
тихо и незаметно спускались ангелы с дарами величайшего блаженства для тех,
кто отзывался на любовь.
В своей материальной жизни Он был, как и отец Его, искусен в ремесле
плотника. Сегодня в Палестине еще можно встретить людей, которые с гордостью
говорят: "У меня есть стол (или стул, или оглобля, или еще какой-нибудь
предмет), сделанный Иисусом из Назарета". Еще юношей Он служил плотником на
торговых кораблях своего дяди и плавал к тому далекому острову на
северо-западе, где добывают олово.
Бытует много легенд о Его детстве: в одних - доля выдумки, в других -
правды. Сам Иисус мало говорил о Своем прошлом, тем самым подавая нам пример
того, как надо жить в настоящем. В Его присутствии наше внимание
сосредоточивалось на насущном, так что, хотя при всем желании узнать
побольше о Его детстве, мы не расспрашивали Его, и Он не поощрял нас к
этому. Если кто-то иногда заговаривал о своем прошлом, Он давал нам понять,
что оно - только сон. Кто же любил повторять: "Пророки предсказывали Твой
приход" и тому подобное, тем Он иногда отвечал: "Да, и теперь настало время
жить не обещаниями, а их воплощением". Какие бы ни ходили слухи, я знаю, что
Он нигде специально не обучался, что не жил среди ефесян и не получил знания
о Боге в школах Египта. Напротив, Он часто говорил, что хотя египтяне много
знают о смерти, но мало сведущи в Божественном. Что касается Его знаний, то
дело просто в том, что Он сам был Логос. Он был Альфа. Он знал все
изначально.
Таков вот был трансцендентный всемогущий Бог, Пантократор, Который
много лет назад преломлял с нами хлеб и жил среди нас на высоких выжженных
Кристофер Грнвз
София: Пер. с англ. - М.: ИВФ Антал, 1998
ISBN 5-85269-026-0
Кристофер Гривз, 1998
Перевод М.Рашеевой, 1998
ИВФ Антал, 1998
Кристофер Гривз родился на южном побережье Англии в июне 1952 года.
Роман "София", написанный от лица Апостола Иоанна, создавался в конце
восьмидесятых годов в Италии и Бристоле, где в настоящее время проживает
автор. С того времени К. Гривзом написан ряд произведений для детей,
являющихся своего рода продолжением "Софии", и его основная работа "Духовная
история западного искусства".
В
моем саду есть колодец с вкусной и свежей водой, но люди из города не
обращают на него внимания. Они довольствуются своими источниками, хотя вода
в них мутная и затхлая. Летом она загрязнена еще больше, и все же ее пьют,
потому что к ней привыкли и другой не пробовали.
Я говорю своим соседям о воде в колодце моего сада, но они лишь
усмехаются в ответ. Я понимаю: они думают, старик выжил из ума и несет
околесицу.
Они правы: в моей телесной жизни уже сгущаются сумерки. Шаги мои
нетверды, и кожа моя обожжена солнцем, некогда стройная осанка теперь
сгорбилась, а твердая походка стала неуверенной.
В день Господа нашего молодые люди нашей веры приходят, чтобы отнести
меня на носилках в Ефес, в церковь нашей Матери, помолиться и воздать
благодарение. В зеркалах, в серебре, в воде я вижу отражение своего лица и
думаю: нет, это морщинистое, осунувшееся лицо не мое, а чужое. Но я свыкся с
ним, будто оно дано мне от рождения. Просто тогда оно было невыразительной
маской, но я научился им пользоваться, сросся, сроднился с ним, а теперь оно
опять переходит в маску. Я смотрю на нее и думаю: нет, эта маска - не мое
лицо.
В жизни моей плоти сгущаются сумерки, слышен рокот моря, поет последняя
птица. Спускаются сумерки, и рыбацкие лодки бросают якоря, их улов вынесло
на берег. Сумерки спускаются на Ефес, и группа людей возвращается в свою
цитадель: они устали, их лошади поднимают пыль, слышится пение соловья в
оливковой роще, сверкают звезды высоко в небе, из-под копыт поднимается
пыль, будто курится фимиам. Люди думают только о своем доме и не сводят глаз
с чернеющей дороги - их труд завершен. Незаметно и неотступно подкрадывается
ночь, и в жизни моей плоти тоже уже ни зги не видно.
Но я чувствую, как в душе моей поднимается ветер и занимается заря. В
душе моей снова рассвет.
Кое-кто все же приходит в мой сад. Приходит из ближних и дальних мест:
из Антиохии и Рима, из небольших городов Сирии, из Египта, Галлии, из
Британии и Тира. Приходят ли они потому, что я - Иоанн, последний апостол
Христа и последний свидетель времени, которое уже стало легендой, о котором
теперь рассказывают всякие небылицы, или потому, что хотят что-то узнать? Не
знаю. Одни приходят, и я вижу выражение разочарования на их лицах, когда
вместо ангела они обнаруживают старика, слышат старческий голос и смотрят в
тусклые глаза. Другие слушают мои рассказы о прошлом так, как будто они
что-то коллекционируют, может быть опыт. Но этот опыт оставляет их
равнодушными. Они смогут о нем говорить, но не передадут другим.
Мои посетители хотят услышать о Христе, о зарождении Церкви, об
апостолах, о деве Марии и Марии Магдалине, но они ищут только информацию, а
не возрождение. Лишь немногие приходят и неловко, сами едва понимая, чего
они хотят, просят: "Научи меня, чтобы я тоже знал". Каждому и всем им я
предлагаю напиться вкусной и свежей воды из колодца, а также каждому и всем
я предлагаю это последнее завещание - все то, что я искал, познал и полюбил.
Итак, я хочу говорить о Христе...
Но сказать хоть что-то о Христе нелегко. Когда я слышу, с какой
уверенностью священники в нашей Церкви говорят о Нем, я поражаюсь и теряю
дар речи. Они совершают крещение от Его имени, порицают от Его имени, карают
от Его имени, они используют Его святое имя как оружие, которым угрожают
язычникам или запугивают неправедных. Они и говорят, и благословляют, и
судят, и наказывают - от Его имени. Так откуда же у них эта уверенность, с
которой они вершат свои дела?
Они говорят, что от Веры; но я говорю: что есть Вера без Истины? что
есть Убеждение без Знания?
Я знаю, что не следует говорить о Христе без такого Знания, и все же
иногда оно ускользает и от меня, и тогда мне кажется, что им в большей мере,
чем я, обладают дети, в чьих глазах отражается море, на берегу которого они
играют.
Итак, я ищу в своей памяти слова и поступки Иисуса, но не знаю, где
грань между воспоминанием и воображением.
Когда я думаю о событиях полувековой давности, то вижу, что некоторые
из них сохранились в моей памяти, как кубики мозаики: краски не поблекли,
формы не изменились, материал сохранился. Это те слова и деяния, которые мы
записали в евангелиях и столько раз пересказывали. Но есть и другие
рассказы, которые мы, первые Его ученики, обсуждали между собой: это детство
Христа, эпизоды Его служения и Его желание, чтобы мы снова родились, которое
он так часто высказывал. И наконец, есть истории, которые я поведал очень
немногим, лишь тем, кто готов был поверить мне. А если я расскажу о
сокровенном и мне опять не поверят, - что тогда? Не будет ли так, как сказал
Фома, когда мы стали сомневаться в том, что Иисус действительно произнес те
слова, о которых он говорил нам: "Да если я повторю хотя бы одно слово из
того, что Иисус сказал мне, вы возьмете камни и бросите их в меня, и огонь
поднимется из тех камней и вы сгорите в нем".
Под этим сокровенным я имею в виду все, что касается Матери.
И еще: очень часто я вспоминаю настроение Христа в ту или иную минуту,
а не подробности какого-то случая; или значение того, что Он сказал по
какому-то поводу, а не сами слова. Но, на мой взгляд, таково свойство
памяти. Пытаешься вспомнить любимое лицо, которого не видел много лет, -
например, лицо той девушки из Вифсаида, - а черты его ускользают или
перемежаются с чертами других лиц, других девушек. И все же остается
впечатление о человеке: его нежное живое лицо или его радующая сердце
чистота. Впечатление это истинно, несмотря на то, что подробности его
внешности и речи давно позабыты. И если кто-то скажет: "Опиши их", - мы
сможем это сделать благодаря таким впечатлениям и с помощью слов и образов,
хотя и не совсем точных, но верных по сути.
Вот и я, как мог, облек в форму настроения и смыслы запомнившихся слов
Христа.
Еще ребенком я всегда чего-то искал. Ходил по охристым и
оливково-зеленым холмам и думал о Боге, Который создал и эти холмы, и эти
краски, и небо, и облака, и звезды.
Я любил псалмы Давида и Книгу Иова, где голос Бога раздается из купины,
но больше всего я любил слова Исайи, когда он говорит о Господе грядущем. Я
сам был ребенком, и меня влекло к этому мальчику-царю, который сидел на
троне Давида и правил миром. Не то чтобы я понимал все эти пророчества, но
среди них были слова, на которые моя душа отзывалась, как на музыку.
Например, когда пророки говорили о сострадании Бога.
Но священнослужители мало говорили о сострадании Бога, а больше о Его
гневе. Я думаю, для них Он был кем-то вроде архиепископа, чье одобрение надо
было заслужить показным благочестием и ученостью; а еще Он был в их глазах
каким-то ростовщиком, который ссудил нам наши жизни под огромные проценты и
докучает нам тайными напоминаниями о выплате, которую берет, однако, не
деньгами, а официально одобренной моралью. Эти священнослужители были старые
люди, и мне казалось, что они пренебрегли реальной жизнью.
Священнослужители рисовали образ Бога, Который озабочен тем, как
Человек соблюдает букву Закона, будто Он не видел того, о чем Закон прямо не
говорит: благородства любви или красоты творения. Не то чтобы я считал,
будто Богу нет дела до Закона, однако я не мог представить себе Его в роли
неумолимого судьи, денно и нощно следящего за тем, чтобы мужчины и женщины
соблюдали букву Закона. Я думал: хороший отец строг со своими детьми ради их
же пользы, но он не шпионит за ними и не судит их на месте за каждую ошибку,
ибо если они не будут ошибаться, как же они научатся? Или как будут, расти,
если не дать им свободы?
Если отец человеческий таков, если хороший отец терпелив и добр, каким
же должен быть Всемогущий Бог?
Бог невинен - не педантичен и не подозрителен, а невинен. И Иисус
невинен. Он пришел в этот мир не затем, чтобы навязать нам наше прошлое в
виде предрассудков, ибо Он был невинен. Не хотел Он и того, чтобы мы стали
рабами будущего, обольщенные планами и мечтами нашего маленького "эго", ибо
Он был невинен. Ни ненависть, ни похоть, ни алчность не были Ему ведомы, ибо
Он был невинен. Его нельзя было обмануть и купить лестью и деньгами - Он
смотрел на все без предубеждения, ибо Он невинен.
Он, как ребенок, жил в настоящем; как ребенок, прощал; как ребенок,
любил искренне и непосредственно. Мы всегда чувствовали, что хотя дело Его
трудное и опасное и оно привело Его на Голгофу, это все же была для Него
своего рода игра, ибо Он был sahaja - мудрый и невинный.
Кто видел, слышал Его и был с Ним, в том вновь пробуждалась невинность,
ибо Он был сама невинность и непосредственность, вечный царь-ребенок.
Но есть Закон, заложенный в Человеке. Если преступить Закон, то это
скажется на чувствах, уме, плоти, жизни человека. Надо соблюдать Закон, дабы
стать сильным и здоровым, дабы, наконец, приобрести право на свое рождение,
которое есть Царствие Божие. И человек знает этот Закон благодаря своим
инстинктам и эмоциям, своему разуму и опыту, а также словам Моисея и
Пророков и своим собственным наблюдениям над Природой.
Закон внутри нас необходим для нашего бытия, он и есть наше бытие, наш
образ жизни, который обеспечивает в нас развитие личности и помогает поиску
истины; в самых общих чертах он дан нам в десяти заповедях; это путь к
праведности и к Царствию Божию внутри нас.
Если мы сворачиваем с этого пути, значит, уклоняемся от источника
своего бытия и от своего восхождения. Поэтому и все Пророки стремились
удержать мужчин и женщин на этом узком пути: одни посредством
предупреждения, другие посредством поэзии или призыва к оружию; некоторые
утверждали законы силой и наказаниями; и все прибегали к личному примеру. Но
при любых внешних проявлениях Закона он всегда внутри нас.
Истинный Закон не меняется, тогда как его внешняя форма относительна.
Он фигурирует в законах, действующих и в моралях и культурах, которые
изменяются и со временем, и со сменой царей.
Однако фарисеи присвоили себе истинный Закон и сначала приравняли его к
внешним проявлениям, а потом стали что-то к ним прибавлять, усложнять и
всячески определять до тех пор, пока внешняя форма закона перестала служить
развитию Человека и стала его связывать. Они опутали нас своими
интерпретациями Закона, своими инструкциями по поводу Субботы, которая
должна быть днем отдыха, а стала днем обязанностей. Они раздули Закон до
такой степени, что с утра до вечера наше поведение стало определяться
правилами и на всякое событие полагалась определенная реакция. Тем самым они
лишили нашу жизнь всякой непосредственности, которой они боялись. И что хуже
всего, - они заставили нас поверить, что таким образом представляют Бога.
Но я и в молодости не верил им и считал, что Бог есть Бог любви,
невинности, что Он отец и мать. Однако меня все-таки мучили сомнения, ибо
фарисеи были могущественны. Они называли себя хранителями веры, а тех, кто
не был согласен с ними, - неверными и нелюбимыми чадами Бога. Большинство же
моих соотечественников не оспаривало это суждение, так что я не мог им не
верить.
Поэтому, когда много лет спустя я услышал Иисуса из Назарета, то
испытал чувство облегчения и мое сердце, как и сердца всех ищущих истину,
наконец получило голос. Он одним ударом разрубил все узлы, которыми были
связаны наши души, и заявил с уверенностью абсолютного авторитета: "Суббота
- для Человека, а не Человек - для Субботы".
Это было в полях за Капернаумом, когда уже заколосилась пшеница.
Детство кончилось, и я вместе с братьями и отцом стал забрасывать сети
в море Галилейское.
Среди рыбаков было много разговоров об оккупации: большинство
поддерживало зелотов и хотело бы восстать против римлян и их марионеточного
царя Ирода Антипа, если бы у них было достаточно силы. Но у них не хватило
сил, и они по-разному смотрели на то, каким должен быть мир после свержения
римского правления. И двигал ими гнев, который питал их противоречивые
взгляды, теории и мечты. И были среди них фанатики и, что еще хуже, были
сикарии - убийцы тех, кто симпатизировал римлянам. Хотя меня и волновали эти
разговоры, но я чувствовал, что это "не та цель, к которой следует
стремиться, - есть что-то другое и большее".
Если я и мечтал о чем-то, так это о гармонии в человеческих отношениях,
и как мы забрасывали сети, чтобы так было бы во все времена и во всем. Если
я мечтал о чем-то, так это о том, чтобы разделенные объединились. Иисус
сказал потом: "Я выберу тебя, одного из тысячи, и двух из десяти тысяч, и
они будут стоять, как один". Я мечтал об Адаме Кадмоне в саду мира.
Но юноши моего возраста не думали о таких вещах, а если и думали, то с
тоской, будто увидели прелестную девушку, которая прошла мимо их лодок у
берега, и на ней было шафрановое платье, а волосы темные, как морская
пучина, и кожа цвета жасмина, и она мимолетом улыбнулась им, и улыбка ее
была щедрой, как солнце. А имя той девушки было Иерусалим.
Или ее звали София.
И девушка была прекрасна, но она была чужая... и по мере того, как
юноши взрослели, они начинали ее ненавидеть за то, что она не принадлежала
им. В конце концов, они стали насмехаться над ней и говорить, что у нее
лукавая улыбка, а сама она не нужна им. Затем, они спрашивали ее, что она
делала на берегу одна, потому что подозревали, что у нее есть тайные
любовники. Проходило время, и они начинали ненавидеть девушку за ее свободу
и красоту и называли ее за глаза проституткой, а потом в лицо ей и ведьмой.
Так они изгоняли ее из своей жизни.
Но все это происходило постепенно, времена года сменяли друг друга,
юноши стали подумывать о женитьбе и о преимуществах такой жизни, в которой
ничего не меняется. В праздники они пили молодое вино и непочтительно
говорили о женщинах и друг о друге. Они забывали мечты своей юности,
довольствовались радостями, которые перепадали им в жизни. Если им
напоминали легенду о Мессии, то они представляли себе, как Он устроит все
по-другому, но в их жизни все останется по-прежнему.
Точь-в-точь, как у слуг богатого купца, который задумал заново украсить
свой дом, но не собирается прогонять их со двора. Изменится дом, но не они
сами. Так и Мессия: Он все изменит, но только не их самих.
Если они когда-нибудь говорили об Истине, то это было нечто вне их
самих, а не их сутью.
А тем временем на Галилейском море в сетях билась рыба, мокрая и
беспомощная...
Моим первым учителем был Иоанн Креститель.
Он завоевал мир. Любые тяготы, жажда и голод были ему нипочем. Он
смотрел на свою плоть, как на тягловое животное; ел стебли лотоса и одевался
в шкуры диких животных. Он был обуян пылкой страстью к истине.
Я его боялся.
Но Иоанн был велик. Только он один знал, кто был Иисус; и наш Господь
сам сказал, что не родился еще более великий человек, чем Иоанн. И все.
Иисус ответил без улыбки, тихо и задумчиво, как царь, который
вспоминает о своем слуге, служившем ему хорошо, но рано ушедшем: "Чтобы
доставить Иоанну удовольствие".
Я и тогда, и сейчас почувствовал: в конце концов, мы как дети, которые
играют в игру, название и правила которой забыли.
Впервые я увидел Иисуса, когда был в отцовской лодке в море
Галилейском. Был вечер, Иаков был со мной, и мы везли домой дневной улов. И
тут я услышал голос, зовущий нас с берега, - оглянулся и увидел Сына Бога.
Но я не знал, что это Он. Я только узнал тех, кто был с Ним, - Симона и
Андрея. Но что-то в Нем не давало оторвать от Него взгляд, пока мы плыли к
берегу.
Позже Иаков сказал, что сначала ему показалось, будто нас зовет с
берега ребенок, но я сразу увидел мужчину лет тридцати. В нем безошибочно
указывалась какая-то сила и вместе с тем полная гармония с самим собой. Шаги
его по грубой прибрежной гальке были легки, как у танцора. Он двигался так,
будто всех окружала тьма, а его одного - свет дня. Он двигался так, будто
стихии хорошо знали его и приветствовали, склонялись перед ним и желали
только, чтобы ему было хорошо.
Он двигался так, будто мог прошествовать по воде, если бы пожелал.
Но когда наша лодка приблизилась к берегу, я всего этого не видел столь
отчетливо, а только чувствовал сердцем, ибо я не знал, кто он. И все же
что-то внутри меня знало его. Перед моим внутренним взором вставала фигура,
сотканная из света, с мечом в правой руке, с цветком - в левой, а у ног
разлилось солнце. И еще я увидел выражение безмерного сострадания на его
лице. Воочию же я видел на берегу просто человека, зовущего меня, и над
головой у него в пронизанном светом воздухе кричали чайки.
Помню, как я оглянулся к морю, где волны света и тьмы сменяли друг
друга, и показалось, будто он позвал меня выйти из океана иллюзий.
В который уже раз меня спрашивают: "Какой Он был, Иисус? Что за человек
был этот Мессия?"
К этим вопросам я добавлю еще один: "С чем можно сравнить несравнимое?"
или "Как можно описать Бога словами?" Это невозможно.
Но что-то мы все же должны сказать и тем самым передать свое знание и
выразить свою любовь. Однако не следует забывать, что слова есть слова: они
содержат смысл, но могут не передать, а только затемнить, завуалировать его.
Ведь, в самом деле, люди по отдельным простым словам Евангелия создают
себе представление об Иисусе, которое не имеет ничего общего с
действительностью, но, очевидно, не потому, что эти слова неверны сами по
себе, а потому, что не выражают единства. Люди извлекают из текста
разрозненные фразы и говорят: "Иисус был смиренным", или "Иисус был
самоотверженным", или "Иисус велел богатому молодому человеку раздать свое
состояние бедным: следовательно, Он больше всего любил бедных", или "Иисус
говорил, что бедные будут всегда с нами: следовательно, Он не заботился о
бедных" (так говорят богатые), и тому подобное. Но Иисус был не тем, не
другим, а был един. Он был Все, pleroma.
В отличие от простых смертных, Он не обладал импульсивным неровным
характером. В отличие от нас, Ему не были свойственны причуды и странности,
и поэтому Его трудно описать, ибо когда мы хотим о ком-то рассказать, то
вспоминаем о его слабостях и привычках, и если воссоздаем его внешность, то
вспоминаем какие-нибудь шрамы и родинки. У Иисуса же не было странностей. Не
было в Нем и внутреннего противоборства, в Нем царило согласие с Самим
Собой, как и со звездами, и с морем, которое безошибочно знает время прилива
и отлива.
Иисус был един. Он благословлял ищущих во всех частях света; в Нем
соединялись полюса компаса. Он одинаково непосредственно смеялся и над
шалостями ребенка, и над глупостью людей и их суетой, а иногда даже над
священнослужителями, над их важным видом и манерами - смех Его был, как
солнце, светлый и теплый.
Он и смеялся, и плакал. Я вспоминаю, как Он рыдал, когда пришла весть о
смерти Лазаря. Слезы сострадания появлялись у Него на глазах, когда,
например, пастушонок играл на дудочке прелестные мелодии Его родных мест;
или когда какой-нибудь странник в толпе, выслушав внимательно и с трепетом
речи Спасителя нашего, не просил Его об исцелении или чуде, а просто стоял и
кланялся нашему Учителю, пока Он не скроется из виду; или когда там, в
эвкалиптовых рощах Капернаума, горожане пели и танцевали, приветствуя Сына
Бога - так было каждый раз, когда Он сталкивался с благородством, красотой,
величием человека в разнообразных проявлениях.
Он плакал и смеялся; Он изливал свой гнев на лицемеров, фарисеев и
книжников, на равнодушных и меркантильных купцов, которым нет дела до
соотечественников и до истины. Он боролся со злом и изгонял духов, демонов,
призраков. Он был и страстным, и нежным, любил Своих братьев, сестер, мать.
Он был весел и счастлив, как ребенок. Он был разный и единый.
Ему не были чужды все человеческие чувства и настроения. Но если мы
испытываем то одни, то другие эмоции, которые каждый раз будто уподобляются
замкнутым кельям, в которые мы себя заключаем, то Он, напротив, свободно
передвигался за их стенами, заглядывал в любую из них, когда хотел.
Он был свободен. Он был сама свобода в человеческом обличий. Ему не
были чужды человеческие чувства и настроения, но не в такой степени, как
нам, ибо Он не погружался в них, не терял свободы и Духа.
Он был совсем не такой, как все. Но не все это понимали, многие
равнодушно проходили мимо Него на улице или прислуживали Ему за столом, не
подозревая о Его божественной природе, или слушали Его проповеди и не
понимали, что перед ними непохожий на них святой и совершенный человек.
Многие приходили послушать, посмотреть на Него, думая, что если Он - Мессия,
как о Нем говорят, то они узнают Его с первого взгляда. Но всегда люди
уходили со словами: "Мы разочарованы: Он такой же обыкновенный человек, как
и мы". Просто им хотелось разочароваться, чтобы на их маленькое "эго" не
пала тень сомнения, чтобы показать, что они могут судить о таких вещах, как
Дух, хотя у них не было ушей, чтобы слышать музыку мудрости нашего
Спасителя, и не было глаз, чтобы видеть сияние Его святости.
Он был совсем не такой, как все. Но было бы неверно говорить
(приписывая эти слова мне), что у Него особенная внешность, например, Он
никогда не моргал или не закрывал глаза (хотя у Него глаза никогда не
бегали, как у некоторых людей), или что Его стопы не оставляли следов на
песке, и тому подобное. Напротив, Он всячески старался не выделяться.
Правда, Он иногда казался выше, чем был на самом деле, а иногда - сильнее,
чем человек Его комплекции, иногда же казалось, что Он бесплотный, созданный
из света, а однажды, когда фарисеи попытались схватить Его, Он просто исчез.
Но никто не видел Его исчезновения и не мог подтвердить этого. Он и не
рассчитывал на эффект. Он был совсем не такой, как все, и все же старался не
показывать этой разницы, чтобы жить среди нас как наш друг. Он преломлял с
нами хлеб, словно отец наш или брат, но вместе с тем стихии повиновались
Ему, море расступалось пред Ним, когда Ему было нужно, и более того, Он был
сутью творения.
Мы знали Его в те годы, когда Он был в самом расцвете сил, молодости и
здоровья. Он был выше среднего роста, крепко сбитый, не толстый и не худой.
С золотистой кожей и рыжеватыми волосами, словно в жилах Его текла кельтская
кровь. Его волевое лицо сияло, а глаза светились не виденной мной доселе
добротой.
Он никогда не говорил впустую, не делал ни единого лишнего жеста.
Двигался энергично, Его речь звучала уверенно и внушительно. Раввины и
учителя часто говорят: "Истина есть любовь" или "Мир с вами" и тому
подобное. То же самое может сказать и сатана (и говорит не раз, и будет
говорить), но в устах истинно святого от этих слов исходит благодать. Если
дьявол скажет: "Мир вам", - ничего не получится, разве что все обернется
иллюзиями и кончится распрями. Когда же Иисус произносил эти слова, с неба
тихо и незаметно спускались ангелы с дарами величайшего блаженства для тех,
кто отзывался на любовь.
В своей материальной жизни Он был, как и отец Его, искусен в ремесле
плотника. Сегодня в Палестине еще можно встретить людей, которые с гордостью
говорят: "У меня есть стол (или стул, или оглобля, или еще какой-нибудь
предмет), сделанный Иисусом из Назарета". Еще юношей Он служил плотником на
торговых кораблях своего дяди и плавал к тому далекому острову на
северо-западе, где добывают олово.
Бытует много легенд о Его детстве: в одних - доля выдумки, в других -
правды. Сам Иисус мало говорил о Своем прошлом, тем самым подавая нам пример
того, как надо жить в настоящем. В Его присутствии наше внимание
сосредоточивалось на насущном, так что, хотя при всем желании узнать
побольше о Его детстве, мы не расспрашивали Его, и Он не поощрял нас к
этому. Если кто-то иногда заговаривал о своем прошлом, Он давал нам понять,
что оно - только сон. Кто же любил повторять: "Пророки предсказывали Твой
приход" и тому подобное, тем Он иногда отвечал: "Да, и теперь настало время
жить не обещаниями, а их воплощением". Какие бы ни ходили слухи, я знаю, что
Он нигде специально не обучался, что не жил среди ефесян и не получил знания
о Боге в школах Египта. Напротив, Он часто говорил, что хотя египтяне много
знают о смерти, но мало сведущи в Божественном. Что касается Его знаний, то
дело просто в том, что Он сам был Логос. Он был Альфа. Он знал все
изначально.
Таков вот был трансцендентный всемогущий Бог, Пантократор, Который
много лет назад преломлял с нами хлеб и жил среди нас на высоких выжженных