— Ну, пусть будет так! — согласился профессор Лоран. — Пусть будет по-вашему, Шамфор. Если б вы только знали, до чего мне все это безразлично! Чужие слова… мои слова… мне сейчас просто не до этого, доймите, чудак! Скажите мне лучше вот что: почему вы отрицаете мой путь? Ведь, по существу, вы его осуждаете? С самого начала было так, еще когда мы работали с Сент-Ивом.
— Ваше дело было переубедить меня и всех скептиков! — пожав плечами, сказал Шамфор. — Но вы этого не сделали, а только окончательно запутали все дело. Представьте, например, что геолог отправился в Гималаи искать какое-то ценнейшее месторождение. Он долго бродил в опасных и совершенно неисследованных местах, истратил массу сил и в конце концов поймал живого снежного человека… Сенсация! Все потрясены! Ну, а как же все-таки с ценнейшим месторождением? Да по-прежнему! Этот геолог так ничего и не узнал: он увлекся погоней за снежным человеком.
— Остроумно, ничего не скажешь! — засмеялся профессор Лоран. — Но я решил не обижаться. Я хочу добиться ответа. Ведь не можете же вы всерьез считать, что принципы работы головного мозга способны постичь только физики, что химикам и физиологам тут делать нечего? Ну, пускай я действовал неправильно, пускай я гнался за внешними эффектами, как вы считаете. Но это моя личная ошибка, и она не порочит всего пути в принципе. Как же можно обойтись без физиологических опытов с мозгом? И при каких условиях можно добиться лучших, более точных результатов? Опыты на живых, здоровых людях? Это практически нереально. Исследование мозга только что умерших? Но необратимые изменения в нервных тканях наступают уже через три-четыре минуты после смерти. Опыты на животных? Но Павлов уже дошел здесь почти до предела, многого к его выводам не прибавишь. И ведь он сам хорошо понимал все несовершенство этих опытов. Вы же знаете, как он жаловался на то, что мозг при опытах жестоко травмируется и изучается уже в патологическом состоянии. Операция — травма, заживление раны — травма, рубец — новая травма, да и какая подчас серьезная: почти у всех собак Павлова начинались при образовании рубца судороги, потому что рубец стягивал, давил, калечил мозг.» Как же при таких условиях изучать работу сложнейших, легко ранимых нервных функций? Это же все равно что отрезать человеку ногу, а потом пробовать судить о его походке или о способностях к танцам! Не говоря уже о том, что психика человека несравнима по сложности с психикой собаки… Что же еще? Попытка отводить биотоки от нервных центров, раздражая отдельные участки мозга? Но ведь это тоже работа вслепую. Это все равно что пытаться понять принципы работы вычислительной машины, следя за тем, как вспыхивают лампы и работают реле.
— А ваши опыты — не травма для мозга? Выращивать мозг сначала в искусственной среде, в полной изоляции от организма, которым он должен управлять, то есть не давать развиваться основным его функциям, в том числе и важнейшему механизму обратной афферентации, — это что означает? Разве это можно назвать хоть относительно нормальными, не травмирующими условиями? И, наконец, ваши опыты со вживленными электродами — чем они отличаются по сути от опытов с отведением биотоков? Разве вы-то не работали вслепую? Разве вы добились точных, надежно проверенных результатов?
— Но ведь я добился специализации функций, — тихо сказал профессор Лоран. — Разве это не ответ — Мишель и Франсуа?
— Послушайте, Лоран, но ведь это единичные случаи, а не серия экспериментов! Это же может быть случайностью, вы сами понимаете! И потом
— ни Мишель, ни Франсуа не могут служить доказательством хотя бы потому, что они не представляют собой полноценные человеческие организмы. Это опять искусственная изоляция от нормальной среды. Живой организм — нераздельное целое. Снимая или приглушая многие его функции, разве можете вы не разрушить его естественную гармонию, разве можете сохранить все богатство и сложность ассоциаций? Развитие одних функций за счет отмирания других, не менее важных, — это ведь не выход из положения…
— Но, Шамфор, разве в нашем обществе нет специализации функций? Я уж не говорю о рабочих конвейера, шахтерах или, допустим, о горцах, привыкших к головокружительным тропам и разреженному воздуху высот. Но ведь длительное занятие любым трудом влечет за собой усиленное развитие одних функций и угнетение, а то и полное почти угасание других. Я уж не говорю о себе — от последствий такой жестокой специализации даже вы пришли в ужас. Но кто угодно: грузчик или пианист, конторщик или врач — каждый развивает в себе одно за счет другого. И условия жизни у многих обитателей нашей планеты так жестоки и неестественны с точки зрения физиологии — ну, и вашей любимой социологии, что…
— Это казуистика, Лоран. Речь идет о приблизительной норме, а не о резких и порой ужасных отклонениях от нормы, какое бы распространение ни приобретали они в нашем жестоком мире. Я понимаю, что люди в гитлеровских лагерях уничтожения находились в ряде случаев, пожалуй, в еще более неестественных и ужасных условиях, чем ваши питомцы. Но ведь никому и не пришло бы в голову утверждать, что режим такого лагеря хоть отчасти близок к нормальным условиям человеческой жизни.
— Я все-таки вас не понимаю, Шамфор, — сказал после паузы профессор Лоран. — Что вы хотите доказать? Что я не все открыл, не все проверил, не все обосновал? А кто это сделал? Ведь даже после великолепно поставленных, очень тщательно продуманных многолетних опытов Павлова все-таки в физиологии высшей нервной деятельности осталось бесконечное множество нерешенных вопросов. Почему же вы так строги именно ко мне?
— Лоран, вы просто хитрите! — возмутился Шамфор. — Ну при чем тут Павлов? Конечно, его опыты с собаками не дали и не могли дать полного представления о механизме высшей нервной деятельности человека. Но Павлов, помимо всего прочего, оставил науке точные, прекрасно разработанные методы! То, что он применял комплексы раздражителей и анализировал ответы мозга на эти воздействия, дало возможность изучать алгоритмы работы мозга как функциональной системы. Ведь именно на этой основе нейрофизиологи стали добиваться выработки сложных систем условнорефлекторных реакций вместо одиночных условных рефлексов. И мне, как вы понимаете, очень помогло то, что сделал Павлов. А ведь его опыты на вид, да и по сути дела, далеко не так эффектны, как ваши! Но что доказывает существование Мишеля или Поля, хотел бы я знать? Что это даст науке, кроме самого факта их существования?
— Мне не хочется больше с вами спорить, Шамфор, я слишком плохо себя чувствую, — сказал профессор Лоран, полузакрыв глаза. — Да вы, по-моему, и сами понимаете, что перегнули. То вы говорите, что учитываете условия, в которых я работаю, а то начисто о них забываете. А ведь эти условия со счетов не сбросишь, будьте же благоразумны! Вы спрашиваете, что я дал науке, кроме факта существования Мишеля, Поля и других? А разве этого факта действительно так уж мало для одиночки? Будьте справедливы, Шамфор! Кто может больше, пусть делает больше. А я сделал, что мог: доказал реальность того, что большинство — да почти все! — считают совершенно невозможным. Я надеюсь, что меня не обвинят в излишнем самомнении, если я скажу, что это много, даже очень много для одного человека, какие бы просчеты он при этом ни допустил. Справедливо ли меня упрекать, Шамфор? Разве я жалел силы, разве я щадил себя? Вы же видите, во что я превратился!
Шамфор вскочил. Губы его вздрагивали.
— Простите меня, Лоран, я в самом деле дубина и олух, — горячо сказал он. — Я даже не понимаю сейчас, как я мог… Вы в таком состоянии… и вообще…
— Да бросьте, Шамфор, — сказал профессор Лоран. — Я слишком устал, чтобы всерьез волноваться даже из-за самых тяжелых обвинений. Так что не терзайтесь особенно… Дюкло, налейте-ка ему чаю покрепче.
Некоторое время все молчали. Шамфор, насупившись, смотрел в свою чашку и тихо барабанил пальцами по ручке кресла. Профессор Лоран, откинувшись на спинку кресла, не то дремал, не то о чем-то раздумывал; лицо его было в тени. Альбер не смел поднять глаз: когда спорили Шамфор и Лоран, ему хотелось встать и уйти, но он так и не решился, а теперь ругал себя за это.
Шамфор допил чай и начал прощаться.
— Я постараюсь сделать все как можно скорее, — сказал он. — Хотя бы для того, чтоб вы пораньше разделались с этой операцией и отправились отдыхать.
— Правильное соображение, — усмехаясь, ответил профессор Лоран.
Шамфор остановился у порога. Он колебался.
— Послушайте, Лоран, — тихо сказал он, вернувшись. — Я все же очень советую вам: поосторожней с Полем. Не забывайте, что он… ну, что он человек!
— Вы в самом деле так думаете? — с интересом спросил профессор Лоран.
— А как же еще можно думать? Лоран, ваше поведение в этом смысле не только жестоко, но и опасно. Будьте осторожны, говорю вам!
— Хорошо, хорошо. — В голосе профессора Лорана был легкий оттенок нетерпения. — Думаю, что вы порядком преувеличиваете, Шамфор, но обещаю подумать.
— А в общем, дело ваше, — пробурчал Шамфор и, сутулясь, шагнул через порог.
— Я хотел бы немного проводить мсье Шамфора. Можно? — спросил Альбер.
— Почему же нельзя? — Профессор Лоран откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
Шамфор медленно брел к калитке. Он ничуть не удивился, увидев Альбера.
— Решили прогуляться? — рассеянно спросил он.
Альбер пробормотал что-то невнятное.
Лязгнули тяжелые засовы калитки, откуда-то из-за угла рванулся навстречу теплый сырой ветер. Улица была черная, влажно блестящая, в ней расплывались бледными туманными пятнами освещенные окна и ореолы редких фонарей.
Они долго шли молча. Альбер уже хотел было повернуть назад: ему показалось, что Шамфор сердится. Но тот, словно что-то вспомнив, посмотрел на Альбера.
— Вы куда, собственно? — спросил он.
— Так просто… — смущаясь, сказал Альбер. — Хотелось пойти с вами…
— Со мной? — Шамфор улыбнулся, смешно выпятив свои толстые губы. — Ну и чудак же вы, мой мальчик! В вашем возрасте надо ходить с девушками, а не со стариками.
— Я не возражаю против девушек, — несколько ободрившись, сказал Альбер.
— Но в данном случае девушки вряд ли мне помогут. Я хотел бы узнать, что вы посоветуете делать… мне и вообще всем нам.
Шамфор быстро взглянул на него и хмыкнул:
— Самый лучший совет, какой я могу вам дать по этому поводу, очень прост: бегите без оглядки от Лорана! Но вы такой совет не примете, я знаю.
— Не приму, конечно, — сказал Альбер.
— Ну, а все остальное, что я могу сказать, мало чего стоит. Будьте осторожны. По-человечески обращайтесь с Полем, да и с остальными тоже. Одергивайте Мишеля, не давайте ему командовать. Но и тут будьте осторожны, не раздражайте его.
Альбер долго думал.
— А почему все так сложилось у профессора? Почему он сам не понимает, что делается с Полем, например?
— Ну, Лорана легко понять! Он долгое время был уверен, что его создания полностью ему подвластны. Потом, когда начались опыты со стимуляторами и электропроцедурами и питомцы начали бунтовать, он думал, что вся беда в неправильной дозировке, непродуманном сочетании средств и так далее. Вот он до сих пор и не может полностью отрешиться от своих первоначальных представлений. И не хочет понять, что эти существа стали людьми — пускай неполноценными, больными или дисгармонично развитыми, но людьми. А из-за этого может произойти катастрофа. Вы это понимаете?
— Не совсем. Профессор Лоран — гениальный ученый. И не сразу же все это произошло. Как же так?
— Мой мальчик, вы удивительно наивны. Даже самые гениальные отцы часто не умеют замечать, что их дети становятся взрослыми. А что касается науки… бог мой, не только у отдельных ученых, а у целой отрасли науки иной раз бывают такие удивительные заблуждения… Да вот хотя бы такой пример: физиологи всего мира, проделывая бесконечное количество опытов над животными, целые века не замечали очень простой и очень важной функции нервной системы — обратной афферентации.
Альбер силился вспомнить. Ему было стыдно: до чего прочно позабыты университетские лекции!
— Обратная афферентация — это… — начал он и запнулся.
— Обратная афферентация, дорогой мой, — Шамфор заговорил гораздо оживленней, словно обрадовавшись, что удалось переменить тему разговора, — это сигнализация о полезности действия. Это абсолютно необходимое условие существования всякой функциональной системы: и живого организма, и человеческого общества, и автоматически регулируемой машины. Вы не огорчайтесь, что не можете вспомнить, в чем тут дело: наличие обратной афферентации хоть никем теперь не отрицается, но до сих пор как-то мало учитывается. Лоран, конечно, должен был говорить вам об этом в университете, но…
— Профессор Лоран не вел у нас основного курса, а по лабораторным занятиям я что-то этого не помню…
— Да говорю вам — ничего удивительного! Я вам скажу, если хотите, в каких работах можно прочесть о сущности обратных афферентации. А вкратце — речь идет вот о чем. О рефлекторной дуге Декарта вы, конечно, помните? Ну, если оставить в стороне его представления о нервах-трубочках, по которым проходят от мозга к мышцам «животные духи», и тому подобное, то Декарт более трехсот лет назад с удивительной четкостью обрисовал почти весь механизм связей центральной нервной системы с окружающей средой: принятие сигналов через рецепторы, работа анализаторов — и ответное действие. Человек коснулся рукой горячего предмета, нервы сигнализировали в мозг — человек отдернул руку. Так? Да, конечно. Но все ли поведение животных, а тем более человека объясняется этой гениально простой рефлекторной теорией? Нет, вовсе нет. Ведь что помогает сохранять и продолжать жизнь отдельного существа или общественной организации? Наличие биологической полезности его действий, мой мальчик, запомните это. Если б появилось существо, которое, подобно Грибулю из народной сказки, боясь промокнуть под дождем, бросалось в воду, а боясь обжечься, лезло в костер, оно бы долго не прожило и не оставило бы после себя жизнеспособного потомства. Всякий саморегулирующийся организм обязательно получает информацию о степени полезности своих действий. Иначе он не сможет правильно действовать, не сможет существовать. Он должен выбирать из всех вариантов поведения самый правильный, самый полезный. А судить о том, какое действие дает наибольший полезный эффект, можно лишь при помощи механизма обратной связи. Это вам понятно?
— Да, но как же тогда обстоит дело с безусловными рефлексами? — спросил Альбер.
— Ну, в безусловных рефлексах аппарат обратной афферентации, конечно, не возникает в результате индивидуального опыта, он закрепляется в нервной структуре данного вида живых существ на протяжении целых эпох исторического развития. Мальку или головастику, только что вылупившемуся из икринки, не надо заново учиться двигаться под водой, так же как новорожденному ребенку не приходится учиться дышать. Но все условные рефлексы возникают и закрепляются только при помощи проверки результатов действия, оценки его полезности…
— А почему же физиологи так долго не замечали совершенно очевидного факта? Ведь и в работах Павлова, насколько я помню, отсутствует термин «обратная афферентация».
— Да. Правда, у Павлова есть понятие «подкрепления» условного рефлекса безусловным, но он неоднократно заявлял, что в основе его работы лежит рефлекторная теория Декарта. Только за последнее десятилетие русские ученые дополнили в этом смысле учение Павлова. Почему так долго не замечали наличия обратной афферентации, спрашиваете вы? Отчасти, вероятно, играл роль авторитет Декарта. Ведь его рефлекторная теория целые столетия лежала в основе физиологических опытов ученых всех стран и приносила громадную пользу. А потом — вы же знаете, что это были за опыты. Прежде всего — вивисекция. Ну, а как может выбирать наиболее полезные действия животное, привязанное к операционному столу? В таких условиях механизм обратной афферентации действовал на холостом ходу. Поэтому его и не заметили. А заметили теперь, когда начала развиваться кибернетика. Почему? Да потому что это древнейшее устройство, проверенное природой на протяжении сотен миллионов лет, широко используется в автоматически регулирующихся системах. Без обратной афферентации, без анализа полезности действия никакой автоматической регуляции, конечно, не может быть…
— Значит, у «дуги рефлекса» не три звена, а четыре?
— Даже пять, если хотите. По Декарту рефлекс заканчивается ответным действием. А на деле существует еще афферентный синтез и вывод из него — подкрепление прежнего действия или новое действие, признанное более полезным.
— И в этом существует аналогия между человеком я электронным устройством?
— Конечно.
— Вы извините, что я так настойчиво допытываюсь у вас, но я, должно быть, здорово отупел за эти годы. В чем же состоит, по-вашему, принципиальная разница между человеком и… ну, скажем, между вами и вашим Сократом?
— Если ставить вопрос так конкретно, на него довольно легко ответить. А вот в чем разница между человеком и самым совершенным электронным устройством, какое возможно в принципе — не сейчас, а вообще, — на такой вопрос, мой мальчик, я затрудняюсь ответить. Пока что у кибернетических роботов, даже у Сократа, нет сознания, хотя, глядя на Сократа, этому иной раз не веришь. Но всегда ли будет так, вот вопрос!
— Вы считаете, что в принципе возможно создать устройство, обладающее сознанием?
— Почему бы и нет? — Шамфор усмехнулся. — Как это сделать, я не знаю. Но если речь идет о принципиальной возможности… Вы материалист? — неожиданно спросил он.
— Д-да… конечно… — неуверенно ответил Альбер.
— Ну-с, так что же такое сознание с материалистической точки зрения, которую я вполне разделяю? Результат деятельности мозга, то есть высокоразвитой материи. Оно материально? Нет, потому что оно не существует вне человека. Нет человека или, точнее, нет тех участков головного мозга, в результате деятельности которых возникает сознание, — нет и сознания. Может ли быть, что в этот миг, когда мы с вами шагаем под теплым ночным дождем по улицам Парижа, где-нибудь на бесконечно далекой планете под голубым, желтым или красным сиянием неизвестной нам звезды материя дошла до такого уровня развития, что в ней начало зарождаться сознание? Да, вполне может быть. Теперь — может ли человек искусственным путем создать материю, настолько усложненную, что она будет способна порождать сознание? Да, в принципе может…
— Неужели вы так думаете? — воскликнул Альбер, остановившись посреди тротуара.
— А неужели вы совершенно не так думаете, выйдя из лаборатории Лорана и шагая по направлению к моей лаборатории? — Шамфор усмехнулся. — Разве Мишель или Поль не мыслят?
— Ну, профессор Лоран все же идет по путям, указанным природой, — возразил Альбер. — У Мишеля и Поля такой же мозг, как у нас с вами. А вот электронное устройство, как бы оно ни было сложно, не может полностью моделировать мозг.
— Сейчас — да. Даже существование Сократа не опровергает этого тезиса. Но стоит ли сейчас, когда наши знания о принципах работы мозга так несовершенны, настаивать на принципиальном несходстве машины и мозга? Мы ведь можем лишь предполагать, основываясь на некоторых фактах, что такое несходство существует. Но положительно утверждать или отрицать это мы сможем только тогда, когда изучим принципы работы мозга и поймем их суть. Пока мы нашли много сходного между машиной и мозгом и, кто знает, может быть, впоследствии найдем еще больше.
— Значит, вы думаете, что впоследствии кибернетические машины смогут все делать, всему обучиться?
— Всему? А кто вообще может обучиться всему и делать все? Разве не существует природного программирования для всех существ, в том числе и для человека? Существуют же довольно четкие ограничения. Сколько ни учи самого способного и старательного человека, он не сможет летать в воздухе или жить под водой без искусственных приспособлений. Как ни воздействуй на кошку, а она не родит ни собаки, ни крысы — только котенка. Исходные возможности заложены в механизме наследственности, в истории вида, и особенных неожиданностей в этом смысле не бывает… — Шамфор поглядел на Альбера и засмеялся. — Мой мальчик, хватит с вас на сегодня! Что это за жизнь — ходить из лаборатории в лабораторию, да еще по пути слушать рассуждения! В вашем-то возрасте!
— Но мне это очень интересно! — запротестовал Альбер.
— Ну, еще бы! Но во всем нужна мера. Хватит, говорю вам. Идите обратно да по дороге вдохните как следует этот запах дождя, и бензина, и молодой листвы, и духов — запах Парижа! Поглядите на эти огни, расплывающиеся в лужах, на Сену с ее черно-золотой рябью, на девушек в прозрачных цветных плащах. Это — жизнь! Если этого не будет, все наши лаборатории ни черта не стоят!
Альбер широко улыбнулся. Ему вдруг стало хорошо и легко. В самом деле, он молод и полон сил, и черное ночное небо над его головой полыхает рыжим отсветом огней любимого города — красавца Парижа, и впереди так много всего…
— Благодарю вас от всей души! — горячо сказал он Шамфору. — За все необычайное, что вы сказали мне! И за то, что вы сами же вернули меня к красоте реального мира…
— Вы романтик, дорогой мой, — сказал Шамфор. — Впрочем, не будь вы романтиком, лаборатория Лорана привела бы вас в ужас…
— …Да, Луиза сказала мне. — Пейронель не глядел на Раймона. — Она привыкла говорить мне все…
Раймон кашлянул. Он не знал, что ответить. Пейронель надолго замолчал. Он, фыркая, подпиливал обломившийся ноготь.
— Видите ли, я старый чудак, — заговорил он наконец. — Я так смотрю на эти вещи: если уж ты выбрал себе жену или мужа, то не бросай их, по крайней мере, в беде. Подожди, пока человек выкарабкается…
— Луиза думает так же… — смущенно сказал Раймон.
— Я знаю. А вы? — Пейронель впервые поглядел на него. — Какого вы мнения по этому поводу?
— При всех условиях воля Луизы для меня закон. — Раймон вовсе не был уверен, что именно так надо отвечать.
Пейронель засопел и стал разглядывать свой ноготь. Вошла Катрин, доложила, что все уже собрались на совещание. Пейронель, кряхтя, поднялся.
— Неудачно вы пришли… ну-ну, я понимаю, что вам трудно вырваться. Поговорим в другой раз, ничего…
Он подошел к Раймону, взял его за плечи, повернул лицом к свету; Раймон увидел прямо перед собой выпуклые глаза с желтоватыми белками в густой сети кровянистых жилок. Глаза были печальными и мудрыми — Раймон никогда не видел в них такого выражения. Ему стало не по себе.
— А вы-то любите ее? — Пейронель продолжал глядеть Раймону прямо в глаза. — Ну, по совести?
— По совести… не знаю! — выпалил вдруг Раймон.
Он сейчас же испугался своей откровенности. Но Пейронель вздохнул с облегчением, и лицо его немного прояснилось.
— Ну, вы, по крайней мере, не врете, — сказал он.
Профессор Лоран осторожно приподнял край бинта на лбу Франсуа, у границы волос.
— Приживление, кажется, идет нормально, — сказал он. — Можно снимать бинты. Дальше обойдемся одним Бисти-3. Глаза пока не разбинтовывать. Раньше надо будет задернуть темные шторы.
Он опустился в кресло, тяжело дыша. Мишель взял его за руку.
— Раньше я сделаю вам укол, — произнес он с неудовольствием. — Вы никак не можете оправиться после операции. Еще бы, три часа на ногах, такая напряженная работа в вашем состоянии.
— Мишель, ты начинаешь ворчать, как старая нянька, — слабым голосом сказал профессор Лоран. — Дюкло сделает мне укол, а ты займись Франсуа.
Сквозь плотно задернутые темно-зеленые шторы струился неясный, сумеречный свет. На глазах Франсуа еще белела повязка, но лицо и шея были разбинтованы.
— Франсуа, попробуй говорить, — сказал профессор Лоран. — Как ты себя чувствуешь?
Горло Франсуа напряженно задвигалось, губы открылись.
— Хо-ро-шо, — сказал он запинаясь. — Хо-ро-шо. Я рад, что могу го-во-рить.
Голос у него был чуть глуховатый, приятного низкого тембра.
— Пока довольно, молчи, — сказал профессор Лоран. — Сейчас мы проверим, как у тебя с глазами. Мишель, сними повязку. Видишь что-нибудь, Франсуа? Глаза не болят?
— Вижу все, — медленно проговорил Франсуа. — Так же, как раньше. Глаза не болят.
— Дюкло, включите за моей ширмой лампу. Теперь как, Франсуа? Почему ты жмуришься?
— Ни-чего, я уже привык. Все хорошо. Спа-сибо. Я очень рад! — Он улыбнулся.
— Тебе не больно улыбаться?
— Немного больно.
— Не двигай мускулами лица. Старайся сегодня больше не разговаривать. Будешь лежать до завтра. Глаза мы тебе опять завяжем. Завтра все будет уже в порядке.
— Я хочу посмотреть свое лицо, — сказал Франсуа. — Пожалуйста.
— Лучше бы завтра… Впрочем, дайте ему зеркало, Дюкло.
Франсуа долго рассматривал свое лицо в тусклом свете лампочки из-за ширмы. Лицо было смуглое, с крупными, правильными, чуть грубоватыми чертами.
— Это хорошее лицо. Спасибо. — Он отдал зеркало Альберу и лег, подставив голову ловким рукам Мишеля.
Профессор Лоран тяжело опустился в кресло. Он задыхался.
— Что с вами? — Альбер тревожно глядел на него.
— Ничего. Теперь уже скоро, — тихо сказал профессор Лоран, силясь улыбнуться. — Через неделю можно будет демонстрировать Мишеля и Франсуа. Потом я лягу в клинику… если вы обещаете… — Он вдруг замолчал и начал неловко сползать набок, полулежа в кресле.
— Ваше дело было переубедить меня и всех скептиков! — пожав плечами, сказал Шамфор. — Но вы этого не сделали, а только окончательно запутали все дело. Представьте, например, что геолог отправился в Гималаи искать какое-то ценнейшее месторождение. Он долго бродил в опасных и совершенно неисследованных местах, истратил массу сил и в конце концов поймал живого снежного человека… Сенсация! Все потрясены! Ну, а как же все-таки с ценнейшим месторождением? Да по-прежнему! Этот геолог так ничего и не узнал: он увлекся погоней за снежным человеком.
— Остроумно, ничего не скажешь! — засмеялся профессор Лоран. — Но я решил не обижаться. Я хочу добиться ответа. Ведь не можете же вы всерьез считать, что принципы работы головного мозга способны постичь только физики, что химикам и физиологам тут делать нечего? Ну, пускай я действовал неправильно, пускай я гнался за внешними эффектами, как вы считаете. Но это моя личная ошибка, и она не порочит всего пути в принципе. Как же можно обойтись без физиологических опытов с мозгом? И при каких условиях можно добиться лучших, более точных результатов? Опыты на живых, здоровых людях? Это практически нереально. Исследование мозга только что умерших? Но необратимые изменения в нервных тканях наступают уже через три-четыре минуты после смерти. Опыты на животных? Но Павлов уже дошел здесь почти до предела, многого к его выводам не прибавишь. И ведь он сам хорошо понимал все несовершенство этих опытов. Вы же знаете, как он жаловался на то, что мозг при опытах жестоко травмируется и изучается уже в патологическом состоянии. Операция — травма, заживление раны — травма, рубец — новая травма, да и какая подчас серьезная: почти у всех собак Павлова начинались при образовании рубца судороги, потому что рубец стягивал, давил, калечил мозг.» Как же при таких условиях изучать работу сложнейших, легко ранимых нервных функций? Это же все равно что отрезать человеку ногу, а потом пробовать судить о его походке или о способностях к танцам! Не говоря уже о том, что психика человека несравнима по сложности с психикой собаки… Что же еще? Попытка отводить биотоки от нервных центров, раздражая отдельные участки мозга? Но ведь это тоже работа вслепую. Это все равно что пытаться понять принципы работы вычислительной машины, следя за тем, как вспыхивают лампы и работают реле.
— А ваши опыты — не травма для мозга? Выращивать мозг сначала в искусственной среде, в полной изоляции от организма, которым он должен управлять, то есть не давать развиваться основным его функциям, в том числе и важнейшему механизму обратной афферентации, — это что означает? Разве это можно назвать хоть относительно нормальными, не травмирующими условиями? И, наконец, ваши опыты со вживленными электродами — чем они отличаются по сути от опытов с отведением биотоков? Разве вы-то не работали вслепую? Разве вы добились точных, надежно проверенных результатов?
— Но ведь я добился специализации функций, — тихо сказал профессор Лоран. — Разве это не ответ — Мишель и Франсуа?
— Послушайте, Лоран, но ведь это единичные случаи, а не серия экспериментов! Это же может быть случайностью, вы сами понимаете! И потом
— ни Мишель, ни Франсуа не могут служить доказательством хотя бы потому, что они не представляют собой полноценные человеческие организмы. Это опять искусственная изоляция от нормальной среды. Живой организм — нераздельное целое. Снимая или приглушая многие его функции, разве можете вы не разрушить его естественную гармонию, разве можете сохранить все богатство и сложность ассоциаций? Развитие одних функций за счет отмирания других, не менее важных, — это ведь не выход из положения…
— Но, Шамфор, разве в нашем обществе нет специализации функций? Я уж не говорю о рабочих конвейера, шахтерах или, допустим, о горцах, привыкших к головокружительным тропам и разреженному воздуху высот. Но ведь длительное занятие любым трудом влечет за собой усиленное развитие одних функций и угнетение, а то и полное почти угасание других. Я уж не говорю о себе — от последствий такой жестокой специализации даже вы пришли в ужас. Но кто угодно: грузчик или пианист, конторщик или врач — каждый развивает в себе одно за счет другого. И условия жизни у многих обитателей нашей планеты так жестоки и неестественны с точки зрения физиологии — ну, и вашей любимой социологии, что…
— Это казуистика, Лоран. Речь идет о приблизительной норме, а не о резких и порой ужасных отклонениях от нормы, какое бы распространение ни приобретали они в нашем жестоком мире. Я понимаю, что люди в гитлеровских лагерях уничтожения находились в ряде случаев, пожалуй, в еще более неестественных и ужасных условиях, чем ваши питомцы. Но ведь никому и не пришло бы в голову утверждать, что режим такого лагеря хоть отчасти близок к нормальным условиям человеческой жизни.
— Я все-таки вас не понимаю, Шамфор, — сказал после паузы профессор Лоран. — Что вы хотите доказать? Что я не все открыл, не все проверил, не все обосновал? А кто это сделал? Ведь даже после великолепно поставленных, очень тщательно продуманных многолетних опытов Павлова все-таки в физиологии высшей нервной деятельности осталось бесконечное множество нерешенных вопросов. Почему же вы так строги именно ко мне?
— Лоран, вы просто хитрите! — возмутился Шамфор. — Ну при чем тут Павлов? Конечно, его опыты с собаками не дали и не могли дать полного представления о механизме высшей нервной деятельности человека. Но Павлов, помимо всего прочего, оставил науке точные, прекрасно разработанные методы! То, что он применял комплексы раздражителей и анализировал ответы мозга на эти воздействия, дало возможность изучать алгоритмы работы мозга как функциональной системы. Ведь именно на этой основе нейрофизиологи стали добиваться выработки сложных систем условнорефлекторных реакций вместо одиночных условных рефлексов. И мне, как вы понимаете, очень помогло то, что сделал Павлов. А ведь его опыты на вид, да и по сути дела, далеко не так эффектны, как ваши! Но что доказывает существование Мишеля или Поля, хотел бы я знать? Что это даст науке, кроме самого факта их существования?
— Мне не хочется больше с вами спорить, Шамфор, я слишком плохо себя чувствую, — сказал профессор Лоран, полузакрыв глаза. — Да вы, по-моему, и сами понимаете, что перегнули. То вы говорите, что учитываете условия, в которых я работаю, а то начисто о них забываете. А ведь эти условия со счетов не сбросишь, будьте же благоразумны! Вы спрашиваете, что я дал науке, кроме факта существования Мишеля, Поля и других? А разве этого факта действительно так уж мало для одиночки? Будьте справедливы, Шамфор! Кто может больше, пусть делает больше. А я сделал, что мог: доказал реальность того, что большинство — да почти все! — считают совершенно невозможным. Я надеюсь, что меня не обвинят в излишнем самомнении, если я скажу, что это много, даже очень много для одного человека, какие бы просчеты он при этом ни допустил. Справедливо ли меня упрекать, Шамфор? Разве я жалел силы, разве я щадил себя? Вы же видите, во что я превратился!
Шамфор вскочил. Губы его вздрагивали.
— Простите меня, Лоран, я в самом деле дубина и олух, — горячо сказал он. — Я даже не понимаю сейчас, как я мог… Вы в таком состоянии… и вообще…
— Да бросьте, Шамфор, — сказал профессор Лоран. — Я слишком устал, чтобы всерьез волноваться даже из-за самых тяжелых обвинений. Так что не терзайтесь особенно… Дюкло, налейте-ка ему чаю покрепче.
Некоторое время все молчали. Шамфор, насупившись, смотрел в свою чашку и тихо барабанил пальцами по ручке кресла. Профессор Лоран, откинувшись на спинку кресла, не то дремал, не то о чем-то раздумывал; лицо его было в тени. Альбер не смел поднять глаз: когда спорили Шамфор и Лоран, ему хотелось встать и уйти, но он так и не решился, а теперь ругал себя за это.
Шамфор допил чай и начал прощаться.
— Я постараюсь сделать все как можно скорее, — сказал он. — Хотя бы для того, чтоб вы пораньше разделались с этой операцией и отправились отдыхать.
— Правильное соображение, — усмехаясь, ответил профессор Лоран.
Шамфор остановился у порога. Он колебался.
— Послушайте, Лоран, — тихо сказал он, вернувшись. — Я все же очень советую вам: поосторожней с Полем. Не забывайте, что он… ну, что он человек!
— Вы в самом деле так думаете? — с интересом спросил профессор Лоран.
— А как же еще можно думать? Лоран, ваше поведение в этом смысле не только жестоко, но и опасно. Будьте осторожны, говорю вам!
— Хорошо, хорошо. — В голосе профессора Лорана был легкий оттенок нетерпения. — Думаю, что вы порядком преувеличиваете, Шамфор, но обещаю подумать.
— А в общем, дело ваше, — пробурчал Шамфор и, сутулясь, шагнул через порог.
— Я хотел бы немного проводить мсье Шамфора. Можно? — спросил Альбер.
— Почему же нельзя? — Профессор Лоран откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
Шамфор медленно брел к калитке. Он ничуть не удивился, увидев Альбера.
— Решили прогуляться? — рассеянно спросил он.
Альбер пробормотал что-то невнятное.
Лязгнули тяжелые засовы калитки, откуда-то из-за угла рванулся навстречу теплый сырой ветер. Улица была черная, влажно блестящая, в ней расплывались бледными туманными пятнами освещенные окна и ореолы редких фонарей.
Они долго шли молча. Альбер уже хотел было повернуть назад: ему показалось, что Шамфор сердится. Но тот, словно что-то вспомнив, посмотрел на Альбера.
— Вы куда, собственно? — спросил он.
— Так просто… — смущаясь, сказал Альбер. — Хотелось пойти с вами…
— Со мной? — Шамфор улыбнулся, смешно выпятив свои толстые губы. — Ну и чудак же вы, мой мальчик! В вашем возрасте надо ходить с девушками, а не со стариками.
— Я не возражаю против девушек, — несколько ободрившись, сказал Альбер.
— Но в данном случае девушки вряд ли мне помогут. Я хотел бы узнать, что вы посоветуете делать… мне и вообще всем нам.
Шамфор быстро взглянул на него и хмыкнул:
— Самый лучший совет, какой я могу вам дать по этому поводу, очень прост: бегите без оглядки от Лорана! Но вы такой совет не примете, я знаю.
— Не приму, конечно, — сказал Альбер.
— Ну, а все остальное, что я могу сказать, мало чего стоит. Будьте осторожны. По-человечески обращайтесь с Полем, да и с остальными тоже. Одергивайте Мишеля, не давайте ему командовать. Но и тут будьте осторожны, не раздражайте его.
Альбер долго думал.
— А почему все так сложилось у профессора? Почему он сам не понимает, что делается с Полем, например?
— Ну, Лорана легко понять! Он долгое время был уверен, что его создания полностью ему подвластны. Потом, когда начались опыты со стимуляторами и электропроцедурами и питомцы начали бунтовать, он думал, что вся беда в неправильной дозировке, непродуманном сочетании средств и так далее. Вот он до сих пор и не может полностью отрешиться от своих первоначальных представлений. И не хочет понять, что эти существа стали людьми — пускай неполноценными, больными или дисгармонично развитыми, но людьми. А из-за этого может произойти катастрофа. Вы это понимаете?
— Не совсем. Профессор Лоран — гениальный ученый. И не сразу же все это произошло. Как же так?
— Мой мальчик, вы удивительно наивны. Даже самые гениальные отцы часто не умеют замечать, что их дети становятся взрослыми. А что касается науки… бог мой, не только у отдельных ученых, а у целой отрасли науки иной раз бывают такие удивительные заблуждения… Да вот хотя бы такой пример: физиологи всего мира, проделывая бесконечное количество опытов над животными, целые века не замечали очень простой и очень важной функции нервной системы — обратной афферентации.
Альбер силился вспомнить. Ему было стыдно: до чего прочно позабыты университетские лекции!
— Обратная афферентация — это… — начал он и запнулся.
— Обратная афферентация, дорогой мой, — Шамфор заговорил гораздо оживленней, словно обрадовавшись, что удалось переменить тему разговора, — это сигнализация о полезности действия. Это абсолютно необходимое условие существования всякой функциональной системы: и живого организма, и человеческого общества, и автоматически регулируемой машины. Вы не огорчайтесь, что не можете вспомнить, в чем тут дело: наличие обратной афферентации хоть никем теперь не отрицается, но до сих пор как-то мало учитывается. Лоран, конечно, должен был говорить вам об этом в университете, но…
— Профессор Лоран не вел у нас основного курса, а по лабораторным занятиям я что-то этого не помню…
— Да говорю вам — ничего удивительного! Я вам скажу, если хотите, в каких работах можно прочесть о сущности обратных афферентации. А вкратце — речь идет вот о чем. О рефлекторной дуге Декарта вы, конечно, помните? Ну, если оставить в стороне его представления о нервах-трубочках, по которым проходят от мозга к мышцам «животные духи», и тому подобное, то Декарт более трехсот лет назад с удивительной четкостью обрисовал почти весь механизм связей центральной нервной системы с окружающей средой: принятие сигналов через рецепторы, работа анализаторов — и ответное действие. Человек коснулся рукой горячего предмета, нервы сигнализировали в мозг — человек отдернул руку. Так? Да, конечно. Но все ли поведение животных, а тем более человека объясняется этой гениально простой рефлекторной теорией? Нет, вовсе нет. Ведь что помогает сохранять и продолжать жизнь отдельного существа или общественной организации? Наличие биологической полезности его действий, мой мальчик, запомните это. Если б появилось существо, которое, подобно Грибулю из народной сказки, боясь промокнуть под дождем, бросалось в воду, а боясь обжечься, лезло в костер, оно бы долго не прожило и не оставило бы после себя жизнеспособного потомства. Всякий саморегулирующийся организм обязательно получает информацию о степени полезности своих действий. Иначе он не сможет правильно действовать, не сможет существовать. Он должен выбирать из всех вариантов поведения самый правильный, самый полезный. А судить о том, какое действие дает наибольший полезный эффект, можно лишь при помощи механизма обратной связи. Это вам понятно?
— Да, но как же тогда обстоит дело с безусловными рефлексами? — спросил Альбер.
— Ну, в безусловных рефлексах аппарат обратной афферентации, конечно, не возникает в результате индивидуального опыта, он закрепляется в нервной структуре данного вида живых существ на протяжении целых эпох исторического развития. Мальку или головастику, только что вылупившемуся из икринки, не надо заново учиться двигаться под водой, так же как новорожденному ребенку не приходится учиться дышать. Но все условные рефлексы возникают и закрепляются только при помощи проверки результатов действия, оценки его полезности…
— А почему же физиологи так долго не замечали совершенно очевидного факта? Ведь и в работах Павлова, насколько я помню, отсутствует термин «обратная афферентация».
— Да. Правда, у Павлова есть понятие «подкрепления» условного рефлекса безусловным, но он неоднократно заявлял, что в основе его работы лежит рефлекторная теория Декарта. Только за последнее десятилетие русские ученые дополнили в этом смысле учение Павлова. Почему так долго не замечали наличия обратной афферентации, спрашиваете вы? Отчасти, вероятно, играл роль авторитет Декарта. Ведь его рефлекторная теория целые столетия лежала в основе физиологических опытов ученых всех стран и приносила громадную пользу. А потом — вы же знаете, что это были за опыты. Прежде всего — вивисекция. Ну, а как может выбирать наиболее полезные действия животное, привязанное к операционному столу? В таких условиях механизм обратной афферентации действовал на холостом ходу. Поэтому его и не заметили. А заметили теперь, когда начала развиваться кибернетика. Почему? Да потому что это древнейшее устройство, проверенное природой на протяжении сотен миллионов лет, широко используется в автоматически регулирующихся системах. Без обратной афферентации, без анализа полезности действия никакой автоматической регуляции, конечно, не может быть…
— Значит, у «дуги рефлекса» не три звена, а четыре?
— Даже пять, если хотите. По Декарту рефлекс заканчивается ответным действием. А на деле существует еще афферентный синтез и вывод из него — подкрепление прежнего действия или новое действие, признанное более полезным.
— И в этом существует аналогия между человеком я электронным устройством?
— Конечно.
— Вы извините, что я так настойчиво допытываюсь у вас, но я, должно быть, здорово отупел за эти годы. В чем же состоит, по-вашему, принципиальная разница между человеком и… ну, скажем, между вами и вашим Сократом?
— Если ставить вопрос так конкретно, на него довольно легко ответить. А вот в чем разница между человеком и самым совершенным электронным устройством, какое возможно в принципе — не сейчас, а вообще, — на такой вопрос, мой мальчик, я затрудняюсь ответить. Пока что у кибернетических роботов, даже у Сократа, нет сознания, хотя, глядя на Сократа, этому иной раз не веришь. Но всегда ли будет так, вот вопрос!
— Вы считаете, что в принципе возможно создать устройство, обладающее сознанием?
— Почему бы и нет? — Шамфор усмехнулся. — Как это сделать, я не знаю. Но если речь идет о принципиальной возможности… Вы материалист? — неожиданно спросил он.
— Д-да… конечно… — неуверенно ответил Альбер.
— Ну-с, так что же такое сознание с материалистической точки зрения, которую я вполне разделяю? Результат деятельности мозга, то есть высокоразвитой материи. Оно материально? Нет, потому что оно не существует вне человека. Нет человека или, точнее, нет тех участков головного мозга, в результате деятельности которых возникает сознание, — нет и сознания. Может ли быть, что в этот миг, когда мы с вами шагаем под теплым ночным дождем по улицам Парижа, где-нибудь на бесконечно далекой планете под голубым, желтым или красным сиянием неизвестной нам звезды материя дошла до такого уровня развития, что в ней начало зарождаться сознание? Да, вполне может быть. Теперь — может ли человек искусственным путем создать материю, настолько усложненную, что она будет способна порождать сознание? Да, в принципе может…
— Неужели вы так думаете? — воскликнул Альбер, остановившись посреди тротуара.
— А неужели вы совершенно не так думаете, выйдя из лаборатории Лорана и шагая по направлению к моей лаборатории? — Шамфор усмехнулся. — Разве Мишель или Поль не мыслят?
— Ну, профессор Лоран все же идет по путям, указанным природой, — возразил Альбер. — У Мишеля и Поля такой же мозг, как у нас с вами. А вот электронное устройство, как бы оно ни было сложно, не может полностью моделировать мозг.
— Сейчас — да. Даже существование Сократа не опровергает этого тезиса. Но стоит ли сейчас, когда наши знания о принципах работы мозга так несовершенны, настаивать на принципиальном несходстве машины и мозга? Мы ведь можем лишь предполагать, основываясь на некоторых фактах, что такое несходство существует. Но положительно утверждать или отрицать это мы сможем только тогда, когда изучим принципы работы мозга и поймем их суть. Пока мы нашли много сходного между машиной и мозгом и, кто знает, может быть, впоследствии найдем еще больше.
— Значит, вы думаете, что впоследствии кибернетические машины смогут все делать, всему обучиться?
— Всему? А кто вообще может обучиться всему и делать все? Разве не существует природного программирования для всех существ, в том числе и для человека? Существуют же довольно четкие ограничения. Сколько ни учи самого способного и старательного человека, он не сможет летать в воздухе или жить под водой без искусственных приспособлений. Как ни воздействуй на кошку, а она не родит ни собаки, ни крысы — только котенка. Исходные возможности заложены в механизме наследственности, в истории вида, и особенных неожиданностей в этом смысле не бывает… — Шамфор поглядел на Альбера и засмеялся. — Мой мальчик, хватит с вас на сегодня! Что это за жизнь — ходить из лаборатории в лабораторию, да еще по пути слушать рассуждения! В вашем-то возрасте!
— Но мне это очень интересно! — запротестовал Альбер.
— Ну, еще бы! Но во всем нужна мера. Хватит, говорю вам. Идите обратно да по дороге вдохните как следует этот запах дождя, и бензина, и молодой листвы, и духов — запах Парижа! Поглядите на эти огни, расплывающиеся в лужах, на Сену с ее черно-золотой рябью, на девушек в прозрачных цветных плащах. Это — жизнь! Если этого не будет, все наши лаборатории ни черта не стоят!
Альбер широко улыбнулся. Ему вдруг стало хорошо и легко. В самом деле, он молод и полон сил, и черное ночное небо над его головой полыхает рыжим отсветом огней любимого города — красавца Парижа, и впереди так много всего…
— Благодарю вас от всей души! — горячо сказал он Шамфору. — За все необычайное, что вы сказали мне! И за то, что вы сами же вернули меня к красоте реального мира…
— Вы романтик, дорогой мой, — сказал Шамфор. — Впрочем, не будь вы романтиком, лаборатория Лорана привела бы вас в ужас…
— …Да, Луиза сказала мне. — Пейронель не глядел на Раймона. — Она привыкла говорить мне все…
Раймон кашлянул. Он не знал, что ответить. Пейронель надолго замолчал. Он, фыркая, подпиливал обломившийся ноготь.
— Видите ли, я старый чудак, — заговорил он наконец. — Я так смотрю на эти вещи: если уж ты выбрал себе жену или мужа, то не бросай их, по крайней мере, в беде. Подожди, пока человек выкарабкается…
— Луиза думает так же… — смущенно сказал Раймон.
— Я знаю. А вы? — Пейронель впервые поглядел на него. — Какого вы мнения по этому поводу?
— При всех условиях воля Луизы для меня закон. — Раймон вовсе не был уверен, что именно так надо отвечать.
Пейронель засопел и стал разглядывать свой ноготь. Вошла Катрин, доложила, что все уже собрались на совещание. Пейронель, кряхтя, поднялся.
— Неудачно вы пришли… ну-ну, я понимаю, что вам трудно вырваться. Поговорим в другой раз, ничего…
Он подошел к Раймону, взял его за плечи, повернул лицом к свету; Раймон увидел прямо перед собой выпуклые глаза с желтоватыми белками в густой сети кровянистых жилок. Глаза были печальными и мудрыми — Раймон никогда не видел в них такого выражения. Ему стало не по себе.
— А вы-то любите ее? — Пейронель продолжал глядеть Раймону прямо в глаза. — Ну, по совести?
— По совести… не знаю! — выпалил вдруг Раймон.
Он сейчас же испугался своей откровенности. Но Пейронель вздохнул с облегчением, и лицо его немного прояснилось.
— Ну, вы, по крайней мере, не врете, — сказал он.
Профессор Лоран осторожно приподнял край бинта на лбу Франсуа, у границы волос.
— Приживление, кажется, идет нормально, — сказал он. — Можно снимать бинты. Дальше обойдемся одним Бисти-3. Глаза пока не разбинтовывать. Раньше надо будет задернуть темные шторы.
Он опустился в кресло, тяжело дыша. Мишель взял его за руку.
— Раньше я сделаю вам укол, — произнес он с неудовольствием. — Вы никак не можете оправиться после операции. Еще бы, три часа на ногах, такая напряженная работа в вашем состоянии.
— Мишель, ты начинаешь ворчать, как старая нянька, — слабым голосом сказал профессор Лоран. — Дюкло сделает мне укол, а ты займись Франсуа.
Сквозь плотно задернутые темно-зеленые шторы струился неясный, сумеречный свет. На глазах Франсуа еще белела повязка, но лицо и шея были разбинтованы.
— Франсуа, попробуй говорить, — сказал профессор Лоран. — Как ты себя чувствуешь?
Горло Франсуа напряженно задвигалось, губы открылись.
— Хо-ро-шо, — сказал он запинаясь. — Хо-ро-шо. Я рад, что могу го-во-рить.
Голос у него был чуть глуховатый, приятного низкого тембра.
— Пока довольно, молчи, — сказал профессор Лоран. — Сейчас мы проверим, как у тебя с глазами. Мишель, сними повязку. Видишь что-нибудь, Франсуа? Глаза не болят?
— Вижу все, — медленно проговорил Франсуа. — Так же, как раньше. Глаза не болят.
— Дюкло, включите за моей ширмой лампу. Теперь как, Франсуа? Почему ты жмуришься?
— Ни-чего, я уже привык. Все хорошо. Спа-сибо. Я очень рад! — Он улыбнулся.
— Тебе не больно улыбаться?
— Немного больно.
— Не двигай мускулами лица. Старайся сегодня больше не разговаривать. Будешь лежать до завтра. Глаза мы тебе опять завяжем. Завтра все будет уже в порядке.
— Я хочу посмотреть свое лицо, — сказал Франсуа. — Пожалуйста.
— Лучше бы завтра… Впрочем, дайте ему зеркало, Дюкло.
Франсуа долго рассматривал свое лицо в тусклом свете лампочки из-за ширмы. Лицо было смуглое, с крупными, правильными, чуть грубоватыми чертами.
— Это хорошее лицо. Спасибо. — Он отдал зеркало Альберу и лег, подставив голову ловким рукам Мишеля.
Профессор Лоран тяжело опустился в кресло. Он задыхался.
— Что с вами? — Альбер тревожно глядел на него.
— Ничего. Теперь уже скоро, — тихо сказал профессор Лоран, силясь улыбнуться. — Через неделю можно будет демонстрировать Мишеля и Франсуа. Потом я лягу в клинику… если вы обещаете… — Он вдруг замолчал и начал неловко сползать набок, полулежа в кресле.