После укола профессор Лоран открыл глаза, слабо вздохнул.
— Что это? Что случилось? — прошептал он. — Поль?..
— С Полем все по-прежнему, — поспешил успокоить его Альбер. — А вот вам стало плохо.
Они перенесли профессора Лорана на диван. Мишель поднял голову от машинки, проводил их взглядом.
— Вам нужно полежать, ни о чем не думая. Лучше всего уснуть, — сказал Альбер наставительно и немного смущенно.
— Хорошо… Следите за Полем…
Профессор Лоран закрыл глаза. Лицо его было мертвенным; Раймону показалось, что он опять потерял сознание.
— Пойдемте, — прошептал Альбер. — Профессору нужен покой.
Они вышли из-за ширмы. Мишель все стучал на машинке.
— Неужели его это ничуть не трогает? — шепотом спросил Раймон, кивнув в его сторону.
— У Мишеля деловые способности, в частности умение сосредоточиваться целиком на одном деле, развиты почти как у робота Шамфора, — тоже шепотом ответил Альбер. — Но Мишель все же не робот, хоть и кажется подчас, что он не человек. Если б не было нас, он помогал бы профессору, бросив работу.
— Ну да! Я что-то в этом сомневаюсь.
— И напрасно. Мишель видит и слышит все, но умеет не отвлекаться. Ведь это он разбудил меня. Вышел на площадку лестницы и позвал меня. Я спал внизу, у лестницы.
— Странно. Почему же он не разбудил меня? — Раймон почувствовал себя обиженным. — Это же было проще!
Он сказал это уже не шепотом. Мишель поднял голову от машинки.
— Вас не было смысла будить, вы не медик, — сказал он и снова забарабанил по клавишам.
— Вот, пожалуйста! — Альбер засмеялся. — Он прав. Вы не можете сделать укол, вообще не знали бы, как поступить. А он занят.
— Ну и тип! — сказал Раймон, позевывая: теперь, после всего, он чувствовал еще большую усталость.
— Сейчас уже не стоит ложиться. — Альбер посмотрел на часы. — Роже скоро накормит вас завтраком, а потом посидит около Поля, вот тогда мы и отоспимся. Но я все же буду спать здесь, на кушетке Мишеля.
Раймон посмотрел на узкую жесткую кушетку, обитую красным дерматином, на плоскую блинообразную подушку, еще хранившую отпечаток головы Мишеля, и брезгливо поежился: нет, он-то не стал бы ложиться туда, уж лучше спать на голом полу… А этому Альберу, видно, все нипочем…
— Вы лучше вот что, — сказал Альбер, не заметив этой пантомимы, — проведайте мадам Лоран. Она, по-моему, очень испугалась, когда услышала голос Мишеля.
Глаза Луизы были такими же трагически безнадежными, как в первый день, когда ее увидел Раймон.
— Я даже не знаю, почему мне сделалось так страшно, — устало говорила она. — Я ведь знаю, над чем работает Анри… и вообще кое-что слышала… догадывалась… Но такой обыкновенный, совсем человеческий голос… Он крикнул: «Альбер, идите сюда, профессору плохо!»
— Но вы, может быть, взволновались из-за болезни мужа? — Раймону хотелось перевести разговор. — Профессор, я думаю, просто устал, и сердце у него стало слабеть. Ему необходим отдых. Альбер сделал ему укол, он теперь отлеживается. Ничего угрожающего, уверяю вас. Вам туда идти незачем.
Луиза вздохнула.
— Нет, я не собираюсь подниматься наверх, — сказала она. — Я… я просто не смогла бы. Я не знаю, как вы все это можете…
— Ну-ну, — Раймон успокаивающе погладил ее по руке. — Луиза, милая, будьте умницей, не волнуйтесь. Вам вовсе незачем ходить туда. Все будет в порядке.
Луиза покачала головой:
— Нет, я чувствую, что надвигается катастрофа… и я ничего не могу сделать… боже мой!
Она сказала это с таким отчаянием, что у Раймона сердце сжалось.
— Луиза, вы не должны так говорить, — сказал он, обнимая ее худенькие плечи. — Просто вы устали, нервы не выдерживают, вот и все. Никакой катастрофы не будет, профессор теперь не один.
Но он не очень верил тому, что говорил. И Луиза почувствовала это. Она взглянула ему прямо в глаза и безнадежно покачала головой. Раймону стало так жаль ее, что он не выдержал и сказал то, чего решил было не говорить:
— А если вам уехать отсюда? Ну, просто сослаться на болезнь, на советы врачей и уехать? Хотя бы на другую квартиру? Ведь это и в самом деле было бы лучше…
— Что вы! — сказала Луиза, широко раскрыв глаза. — Разве я имею право?
Теперь Раймон рассердился.
— А почему, собственно, вы не имеете права? — запальчиво сказал он. — Чем вы обязаны профессору Лорану? В конце концов, он преступно пренебрегает вами, он довел вас до такого состояния…
Луиза опять посмотрела ему в глаза; на этот раз ее взгляд был ясным и твердым.
— Не надо так, — спокойно, без упрека сказала она. — Анри не виноват. Он предупредил меня, что его жизнь принадлежит науке. И вы видите, что это так и есть. Я могу страдать от этого, но не могу обвинять Анри…
Раймон порывисто поцеловал ее руку: он был тронут.
— Почему это самым хорошим людям почти наверняка достается самая трудная судьба? — сказал он, помолчав. — Вы мне кажетесь святой, Луиза. Из таких женщин, как вы, наверное, и получались христианские мученицы… или революционерки…
— Вот как? — с легким оттенком иронии ответила Луиза. — Пока что из меня получилась всего только женщина с неудавшейся личной жизнью. И вообще, Раймон, я ничтожество. Я даже не решаюсь спросить вас: что же делается там у вас, наверху? Мне страшно слушать об этом. А ведь вы проводите там целые дни… Хорошая была бы революционерка, нечего сказать…
— Ваше мужество не в этом, Луиза, — сказал Раймон. — И я знаю: если надо будет, вы и этот страх преодолеете. Но вам это не понадобится.
Роже стукнул в дверь и сейчас же вошел, подозрительно глядя на Раймона поверх подноса, который держал на приподнятой кверху растопыренной ладони.
— Пора завтракать, — сказал он ворчливо. — Вы идите на кухню, потом пойдете сменить Альбера, пока он поест. А это вам, Луиза. Чашка шоколаду, яйца всмятку и ванильное печенье…
— Вы запомнили, что я люблю ванильное печенье? — Щеки Луизы чуть порозовели. — Боже, до чего вы милы, Роже!
Раймон еле удержался, чтоб не хлопнуть дверью. Его бесил этот черномазый проныра. Луиза почему-то позволяет этому нахалу называть себя по имени… черт знает что!
Он машинально поглощал завтрак. Значит, этот план вообще отпадает: Луиза не оставит мужа. Ну что ж, придется сообщить шефу об этом разговоре… План все равно был опасным. Но и оставаться здесь Луизе тоже очень опасно… Кто знает, как повернутся тут дела…
Он налил себе еще кофе, сделал бутерброд с сыром. «Этот Роже умеет заваривать кофе, ничего не скажешь… Надо предупредить ребят, чтоб они не рассказывали ничего Луизе, даже если она начнет спрашивать… ей будет еще тяжелее, еще страшнее, если она узнает… Ну и история, черт возьми! — подумал он, глотая горячий кофе и невидящими глазами глядя на зеленые кусты перед окном кухни. — Подумать только: люди ходят по улицам, работают, смеются, ругаются, где-нибудь рядом в таких же маленьких садиках, как этот, перед окном, играют дети, старушки вяжут чулки… И если б кого-нибудь остановить на улице и рассказать, что тут делается, он бы наверняка порекомендовал тебе обратиться к ближайшему психиатру…»
— Да, но какая сенсация! — уже вслух сказал он, вскакивая и на ходу утираясь салфеткой. — Какая будет сенсация, черт возьми!
В одиннадцать часов утра на следующий день бешеный стук машинки оборвался. Мишель вынул последний недописанный лист.
— Я окончил записи, — своим обычным невыразительным голосом сказал он, подходя к профессору Лорану с толстой пачкой листов.
Профессор Лоран приподнялся на локте.
— Хорошо, я буду читать, — сказал он, положив пачку на подоконник у тахты. — Ты не устал?
— Нет. Как вы себя чувствуете, профессор? У вас плохой вид.
— Ты не находишь, что меня нужно переделать? — почти серьезно спросил профессор Лоран.
— Вас? Переделать? — Мишель поколебался, потом с облегчением произнес:
— Да, я понимаю, это шутка.
— Вот как, ты понимаешь шутки?
— Конечно, ведь вы часто шутите, я уже привык. Но вас надо лечить. Я бы хотел осмотреть вас…
Альбер вытаращил глаза.
Профессор Лоран пояснил:
— Мишель изучал медицину. Это нужно для Поля, да и для других. Терапевт он хороший и в диагностике сильнее, чем я… Конечно, Мишель, мне интересно, что ты скажешь. Ведь ты знаешь, врача пригласить нельзя.
Мишель принес стетоскоп и очень долго и внимательно выслушивал и выстукивал профессора Лорана. Тот покорно поворачивался, садился, ложился, отвечал на вопросы, все время усмехаясь, не то иронически, не то смущенно. Наконец Мишель измерил кровяное давление, убрал аппарат и сел у постели:
— Кое-что в вашем организме напоминает Поля, — сказал он, — хотя вы, в сущности, совсем другой, чем Поль…
— Для начала неплохо! — снова усмехнулся профессор Лоран.
— Но я думаю, что мнимое сходство объясняется одной общей причиной: перегрузкой. Для Поля это — усиленный, неестественно быстрый рост, для вас
— чрезмерная работа и постоянное нервное напряжение. Я давно замечал, что ваша нервная система работает с перебоями, нечетко, капризно. Очевидно, такой темп для вас непосилен. Ведь вы все-таки человек… Ну, я хочу сказать, что у вас более ограниченные лимиты энергии, чем у меня, вы часто устаете. Сиаль-5 — не выход.
— Да, конечно, я все-таки человек, — не улыбаясь, произнес профессор Лоран. — Так что же произошло в моем организме в результате длительной перегрузки?
Альбер беспокойно задвигался. Если у профессора какое-то тяжелое органическое заболевание, этот проклятый Мишель так и ляпнет ему в глаза. Он хотел вмешаться, но Мишель бесстрастно проговорил:
— Крайнее истощение нервной системы. Дистрофия сердечной мышцы. Гипотония. Вы нуждаетесь в длительном отдыхе, в перемене обстановки и укрепляющем лечении. Но не в искусственном тонизировании. Прием Сиаля-5 надо немедленно прекратить.
Профессор Лоран долго молчал.
— Я думаю, ты не ошибся, — сказал он наконец. — Ты ведь не умеешь ошибаться. Но подумай как следует, что можно сделать реально. Ведь ты сам понимаешь, что я не могу сейчас бросить лабораторию и уехать куда-то надолго.
— Вы можете, — прервал его Мишель, — если ваши помощники согласятся на это время остаться здесь.
Профессор Лоран уставился на него.
— Вы слыхали, Дюкло? — спросил он, проводя рукой по влажному лбу.
— Видите ли, профессор, Мишель прав, — нерешительно сказал Альбер. — Мы могли бы на время вашего отсутствия… ну, так сказать, законсервировать лабораторию. Не проводить ни на ком никаких экспериментов со стимуляторами, гормонами, электродами и так далее. Просто жить, читать, проводить опыты в пробирках и термостатах в том направлении, в каком вы нам укажете… Лечить Поля… Нет, правда, ведь лучше будет, если вы вернетесь со свежими силами…
Профессор Лоран выслушал все это, глядя в одну точку перед собой.
— Нет, — сказал он потом. — Нет. У меня это попросту не выйдет. Мишель, сообрази, что можно сделать, если я останусь тут, в лаборатории.
У Мишеля был недовольный вид.
— Мало что можно сделать. Длительный сон. Правильный режим. По меньшей мере три-четыре часа сидеть на свежем воздухе, в саду. Усиленное питание, особая диета; витамины, гормоны, первое время — камфара. Повторяю: абсолютно отказаться от Сиаля-5. Вам больше неоткуда занимать сил, все ваши резервы исчерпаны.
— Хорошо. Разработай принципы диеты, дозировку лекарств и расписание дня. Постараюсь выполнять все твои предписания.
— Мне все же непонятно, почему вы хотите остаться в лаборатории? — спросил Мишель.
— Скоро скажу. У меня есть свой план.
За обедом Альбер рассказал об этом разговоре Роже. Тот выслушал и глубокомысленно хмыкнул.
— А ведь знаешь, — сказал он, подумав, — твой профессор, пожалуй, боится этого своего молодчика! Мишеля, понимаешь? Этот парень очень высокого о себе мнения. И не будь я Роже Леруа, если он не считает себя умнее профессора.
Альбер твердо помнил, что он не сообщал ни Роже, ни Раймону своего мнения о честолюбии Мишеля.
— Почему ты так думаешь? — спросил он.
Но Роже не любил объяснений.
— Да чего там, это же в глаза лезет, — буркнул он. — Оставь на такого типа лабораторию, он тут все на свой лад переиначит. Вернется твой профессор — ни лаборатории, ни жены.
— Ну, ты уж скажешь, Роже!
— А чего? Слепой я, что ли? Луиза, как воск, тает от этого красавчика. Разве женщины что понимают!
— Конечно, ей следовало бы влюбиться в тебя… — еле сдерживая смех, пробормотал Альбер.
— А что ты думаешь, она на этом не прогадала бы! Да ты не скалься, ничего тут смешного нет, что хорошая девочка влюбилась в такого дешевого парня. И только потому, что он первый пригрел и защитил ее. Всего сутки форы — и такой субъект финиширует, черт бы его побрал!
— Ну брось, Роже. При чем тут сутки форы? — сказал Альбер, прихлебывая кофе. — Что ж, по-твоему, такая женщина, как Луиза, может влюбиться в каждого, лишь бы он вовремя ей встретился?
— А, что ты понимаешь! — разозлился Роже. — Девочка была так замучена, что хоть вешайся. И вдруг среди такого беспросветного мрака появляется нормальный человек, не пугается ничего, никаких этих ужасов, с ней говорит ласково, смотрит на нее как на женщину, а не как на пробирку. И собой, вдобавок, недурен. Ты щенок, ты жизни не понимаешь…
— Да брось ты, Роже! — засмеялся Альбер. — Я всего на два года моложе тебя.
— Это — по свидетельству о рождении. А на деле ты передо мной младенец. Особенно — что касается женщин. Уж в этом-то Роже Леруа разбирается, будь уверен! Да не скаль зубы, послушай, что я тебе расскажу. Шел мой приятель однажды ночью по Марселю. И видит — стоит в подворотне девушка и плачет. Тихо так плачет и вся дрожит. Он подошел, начал спрашивать, что да как. Оказалось — приехала из деревни, мачеха ее из дому выжила. Устроилась прислугой. Девушка она красивая, хозяин начал к ней приставать. Ну, хозяйка заметила и сразу его — бац-бац по физиономии, а девчонку — на мостовую. И денег ей даже не заплатила. Вот эта самая Сюзон и очутилась поздно вечером на улице без гроша в кармане. И куда идти — не знает: в Марселе всего месяц и почти не выходила из дому. Этот мой приятель отвел ее к хорошим людям переночевать, дал ей денег и на работу помог устроиться. Ну вот, он вполне по-честному с ней: не приставал, никаких глупостей насчет ее красивых глаз не говорил, сразу сообщил, что у него жена и дочка, — ну, чтоб Сюзон не думала, что у него на уме баловство. И внешность у него самая что ни на есть обыкновенная — ну, человек как человек, и все тут. А эта Сюзон — красотка хоть куда и девушка хорошая, серьезная такая. Так вот, знаешь, как она в него влюбилась, это ужас, вся извелась, бедняжка. Говорит так серьезно, как молитву читает: «Знаю, что это грех — любить женатого человека, но ничего не могу с собой поделать, сердцу не прикажешь». А глаза у нее синие-синие, ресницы длинные, темные. Я прямо удивлялся, как это мой Гастон может устоять. Но он, конечно, ее жалел: ей всего семнадцать лет, девушка хорошая, зачем ей жизнь портить. Вот! А спроси, почему она именно в Гастона влюбилась? Да только потому, что ей некуда было деваться, а он ее выручил.
— Совсем не тот случай, — возразил Альбер. — Твой Гастон, как видно, человек очень честный и хороший. В него можно влюбиться и совсем в других обстоятельствах. А тут, ты сам говоришь: хорошая женщина и ненадежный человек… Слушай, а он не соврал нам снова, насчет редакции?
Роже усмехнулся, блеснув ровными белыми зубами:
— Будь спокоен, я это дело проверил. Зашел в эту его редакцию, спросил Раймона Лемонье. Секретарша говорит: он сейчас в редакции не бывает, выполняет срочное поручение шефа. А что, мол? Ну, я спросил эту рыженькую секретаршу — между прочим, очень и очень неплохая девочка! — я, дескать, не ошибаюсь, это тот самый Лемонье, высокий, темноволосый красавчик, щеголеватый такой, и носит перстень с печаткой?
— Какой перстень?
— А ты что ж, не видел? Какая-то у него фамильная реликвия, говорит. Уж, наверное, он Луизе на этот счет сочинил хорошенькую историю! Ну вот, так секретарша подтвердила: да, говорит, он самый. Я говорю: ну, привет ему от Франсуа с «Нанси», была у меня для него интересная история, но что поделаешь, раз он занят… Эта рыженькая меня очень упрашивала зайти еще при случае — может, я застану Лемонье. Черт, сколько я теряю из-за твоего профессора!
Альбер заметил, что профессор Лоран как будто побаивается читать записи Мишеля. Он несколько раз протягивал руку к пачке, лежащей на подоконнике, и снова отдергивал. На лице его было выражение досады и растерянности. Наконец он сказал:
— Дюкло, вы не дежурите? Посидите около меня.
Альбер сел на стул у дивана. Профессор Лоран схватил пачку листов таким решительным, порывистым движением, словно она горела и надо было затушить огонь.
— Вы возьмите книгу, почитайте, — бросил он Альберу и впился глазами в первую страницу рукописи.
Наступило долгое молчание. Профессор Лоран читал быстро, листы то и дело шуршали в его руках, отправляясь на подоконник. Альбер смотрел в окно.
Всю ночь напролет лил дождь, и теперь над Парижем по мглистому небу неслись клочья туч, словно черный дым, изорванный ветром, деревья влажно и глухо шумели, тускло блестящие ветви стучали в окна, и по стеклам стекали извилистые водяные струйки. Альбер посмотрел в окно и вздохнул: ведь так недавно они с Роже ночевали в газетном киоске на набережной Сен-Бернар, а кажется, что прошла целая вечность и они живут в каком-то другом мире, невероятном, полном чудес.
Профессор Лоран не то вздохнул, не то простонал. Альбер тревожно оглянулся на него.
— Ничего, — сказал профессор Лоран. — Я просто устал…
— Но ведь вам нельзя перегружаться, — запротестовал Альбер, увидев, что профессор снова берется за листы. — Надо полежать спокойно.
Подошел Мишель. Он стоял, придерживаясь своей аристократической белой рукой за ширму, и глядел на профессора Лорана с любопытством.
— Много вы успели прочесть? — спросил он.
— До того, как ты начал отличать нас по голосу, даже не видя.
— Да, вначале для меня все голоса были одинаковыми. — Мишель помолчал, разглядывая профессора Лорана. — Я записывал все подряд, — сказал он с каким-то странным выражением в глазах.
— Да, я понимаю. Я ведь об этом и просил тебя. — Профессор Лоран поднял голову и тоже посмотрел на Мишеля. — Почему ты об этом опять напомнил?
— Просто так, — сказал Мишель, отводя взгляд. — Вам пора делать укол.
Когда Мишель сделал укол и отошел к лабораторному столу контролировать опыты, профессор Лоран тихо сказал:
— Иногда мне хочется бросить все эти проклятые записи. Мишель действительно записывал все подряд. Я не понимаю, почему он это опять подчеркивает. Если б это был не Мишель, с его удивительной сухостью и отсутствием эмоций, я бы подумал, что он либо ехидничает, либо, напротив, таким образом выражает мне сочувствие…
— Уверяю вас, профессор, что Мишель лишен далеко не всех эмоций, — сказал Альбер не очень дружелюбным тоном. — И не так уж он резко отличается от человека, вернее, от некоторых людей, как вам это кажется.
— Хорошо, мы это еще проверим, — помолчав, сказал профессор Лоран. — Я думаю, что вы преувеличиваете… Но я сейчас о другом… Мне трудно читать эти записи, Дюкло. Вовсе не потому, что я болен. Просто — такие вещи нельзя спокойно вспоминать никогда. А прошло всего три-четыре года… Вы не удивляйтесь, что я говорю об этом с вами… Ведь мне так долго не с кем было говорить… Мишель в этом ничего не понимает. А для меня это — память о счастье, о чудесной дружбе, об удивительных, сказочных тогда для нас самих открытиях. Вы понимаете — мы, когда начинали, не думали, что дело пойдет так далеко. Мы просто начали выращивать в искусственной питательной среде различные ткани и органы человеческого тела — для замены поврежденных частей организма. Это нужно было для клиники, где работала… ну, для профессора Демаре, главного хирурга клиники. Вы, наверное, помните по университетским лекциям, что было основной преградой на этом пути. Скажем, привозят в клинику людей, пострадавших при железнодорожной катастрофе. У одного совершенно размозжена голова; тут уж, конечно, ничем не поможешь. Но у него цела печень, а у другого именно печень и повреждена
— множественные разрывы при сотрясении. А пересадить ему неповрежденную печень нельзя, хоть это его спасло бы.
— Биологическая несовместимость тканей, — вспомнил Альбер.
— Да. Это и был наш главный барьер в то время. Чужую кровь можно перелить человеку, если она подходит по группе и по резус-фактору, а если повреждены обе почки, то человек погибает, потому что другую почку ему нельзя пересадить ни от матери, ни от брата, даже от близнеца — если только они с братом не однояйцевые близнецы. Мы начали выращивать ткани и органы в лаборатории, пытаясь разгадать, в чем секрет этой трагедии несовместимости. Мы были еще молоды — да, и я был почти молод, Дюкло, в те, не такие уж далекие годы… — Он помолчал, перевел дыхание. — Мы были полны энергии и, казалось, очень хорошо сработались, превосходно дополняли друг друга. Мы сняли художественную студию в четырнадцатом округе, просторную, светлую — тоже поблизости от площади Данфер-Рошеро, на улице Данвилль, — оборудовали превосходную лабораторию… А потом… потом мы с Сент-Ивом постепенно начали все дальше отходить от группы… — Профессор Лоран закрыл глаза, лицо его стало мертвенным.
Альбер обеспокоенно потрогал его пульс.
— Нет, нет, я просто задумался, вспомнил… — пробормотал профессор.
Альбер колебался: профессор Лоран болен, волновать его нехорошо. Но любопытство все же взяло верх.
— Я давно хотел спросить, профессор, — начал он неуверенно, — почему же вы с Сент-Ивом отошли от группы… то есть я хочу сказать: с чего это началось? Почему именно вы и Сент-Ив?..
— Да, почему именно я! — с неожиданной горечью сказал профессор Лоран.
— В том-то и дело! Они все были против меня, а если б это получилось у любого из них… ну, может быть, я и неправ, не знаю… Представьте себе, Дюкло… нет, я попробую начать с этого случая… — Лицо его оживилось, на скулах проступили бледно-розовые пятна. — Так вот: привезли в клинику одного юношу — он в тумане разбил свой мотоцикл о телеграфный столб и сам погиб. Нет, понимаете, в клинике он еще прожил часов шесть, но ясно было, что он безнадежен. Красавец, силач… И как будто легко отделался — царапины, ушибы… его выбросило из седла. Но он ударился виском о камень
— и вот… Я до сих пор помню его лицо, безжизненно белое и классически правильное, как у статуи… Впрочем, дело не в этом… — Профессор Лоран оборвал рассказ и надолго задумался. — Словом, я решил рискнуть… а другие сразу сказали, что это пустая затея… Я поместил нервные клетки в питательную среду, начал экспериментировать с ферментами, стимуляторами и так далее. Через несколько недель я подумал, что мои коллеги правы: ничего у меня не получалось. У Демаре прекрасно шли опыты с тканями печени, почек… Я тоже участвовал в этих опытах, конечно… Мы штурмовали этот проклятый барьер биологической несовместимости… А я все-таки сидел по вечерам в лаборатории, смотрел на умирающие в растворе нервные клетки и задыхался от досады. Тут меня познакомили с Сент-Ивом, и он сразу очень заинтересовался моими бесплодными поисками: он ведь был нейрокибернетик, как и Шамфор, только гораздо больше интересовался биологией и нейрофизиологией. Из-за меня он и примкнул к нашей группе. Сент-Ив сконструировал массу интереснейших устройств, очень многим помог лаборатории, все наши были от него в восторге. Но больше всего он сидел со мной. И вот, вдруг… — Профессор Лоран внезапно замолчал.
— Вдруг?.. — подсказал Альбер.
— Это плохое слово, Дюкло, — сказал профессор Лоран. — Очень плохое, но что поделаешь… Именно вдруг, я не знаю почему, в одном из термостатов нервные клетки начали развиваться. Мы ломали себе голову: почему именно в этом, а не в соседнем? Но все, на что нас хватило, — это точно записать состав питательной среды, температуру, освещение и так далее. Отличия от других термостатов были слишком незначительны, чтоб на этом основании о чем-то судить, но факт оставался фактом: у нас в термостате начал развиваться человеческий мозг!
— Но потом ведь вы узнали…
— Почему вы так думаете? — хмуро спросил профессор Лоран.
— Ну… а Франсуа, Пьер, Поль?..
— Поль — вообще другое дело. Поль развивался из оплодотворенной человеческой клетки. И тут я тоже не все знаю… как и почему это удалось… и почему удалось не вполне… Ведь вот и у Петруччи в Италии — вы читали о его опытах? — нормальное развитие человеческого зародыша в искусственной среде обрывается пока очень быстро. Правда, у него задачи — те же, что у Демаре, он и не собирается выращивать плод до конца… А с Пьером и Франсуа… — Профессор Лоран долго молчал. — Словом, я сделал, что мог… я с Сент-Ивом… Если б они все поверили, дело другое. Но наши опыты казались им нелепой фантазией.
— А почему, собственно, ваши товарищи так относились к этим опытам? — робко спросил Альбер. — Ведь это чудеса, настоящие чудеса… Ну пускай вначале они не верили, это я могу понять. Но потом… когда удалось, ведь это же могло иметь еще более поразительные практические результаты.
— Что это? Что случилось? — прошептал он. — Поль?..
— С Полем все по-прежнему, — поспешил успокоить его Альбер. — А вот вам стало плохо.
Они перенесли профессора Лорана на диван. Мишель поднял голову от машинки, проводил их взглядом.
— Вам нужно полежать, ни о чем не думая. Лучше всего уснуть, — сказал Альбер наставительно и немного смущенно.
— Хорошо… Следите за Полем…
Профессор Лоран закрыл глаза. Лицо его было мертвенным; Раймону показалось, что он опять потерял сознание.
— Пойдемте, — прошептал Альбер. — Профессору нужен покой.
Они вышли из-за ширмы. Мишель все стучал на машинке.
— Неужели его это ничуть не трогает? — шепотом спросил Раймон, кивнув в его сторону.
— У Мишеля деловые способности, в частности умение сосредоточиваться целиком на одном деле, развиты почти как у робота Шамфора, — тоже шепотом ответил Альбер. — Но Мишель все же не робот, хоть и кажется подчас, что он не человек. Если б не было нас, он помогал бы профессору, бросив работу.
— Ну да! Я что-то в этом сомневаюсь.
— И напрасно. Мишель видит и слышит все, но умеет не отвлекаться. Ведь это он разбудил меня. Вышел на площадку лестницы и позвал меня. Я спал внизу, у лестницы.
— Странно. Почему же он не разбудил меня? — Раймон почувствовал себя обиженным. — Это же было проще!
Он сказал это уже не шепотом. Мишель поднял голову от машинки.
— Вас не было смысла будить, вы не медик, — сказал он и снова забарабанил по клавишам.
— Вот, пожалуйста! — Альбер засмеялся. — Он прав. Вы не можете сделать укол, вообще не знали бы, как поступить. А он занят.
— Ну и тип! — сказал Раймон, позевывая: теперь, после всего, он чувствовал еще большую усталость.
— Сейчас уже не стоит ложиться. — Альбер посмотрел на часы. — Роже скоро накормит вас завтраком, а потом посидит около Поля, вот тогда мы и отоспимся. Но я все же буду спать здесь, на кушетке Мишеля.
Раймон посмотрел на узкую жесткую кушетку, обитую красным дерматином, на плоскую блинообразную подушку, еще хранившую отпечаток головы Мишеля, и брезгливо поежился: нет, он-то не стал бы ложиться туда, уж лучше спать на голом полу… А этому Альберу, видно, все нипочем…
— Вы лучше вот что, — сказал Альбер, не заметив этой пантомимы, — проведайте мадам Лоран. Она, по-моему, очень испугалась, когда услышала голос Мишеля.
Глаза Луизы были такими же трагически безнадежными, как в первый день, когда ее увидел Раймон.
— Я даже не знаю, почему мне сделалось так страшно, — устало говорила она. — Я ведь знаю, над чем работает Анри… и вообще кое-что слышала… догадывалась… Но такой обыкновенный, совсем человеческий голос… Он крикнул: «Альбер, идите сюда, профессору плохо!»
— Но вы, может быть, взволновались из-за болезни мужа? — Раймону хотелось перевести разговор. — Профессор, я думаю, просто устал, и сердце у него стало слабеть. Ему необходим отдых. Альбер сделал ему укол, он теперь отлеживается. Ничего угрожающего, уверяю вас. Вам туда идти незачем.
Луиза вздохнула.
— Нет, я не собираюсь подниматься наверх, — сказала она. — Я… я просто не смогла бы. Я не знаю, как вы все это можете…
— Ну-ну, — Раймон успокаивающе погладил ее по руке. — Луиза, милая, будьте умницей, не волнуйтесь. Вам вовсе незачем ходить туда. Все будет в порядке.
Луиза покачала головой:
— Нет, я чувствую, что надвигается катастрофа… и я ничего не могу сделать… боже мой!
Она сказала это с таким отчаянием, что у Раймона сердце сжалось.
— Луиза, вы не должны так говорить, — сказал он, обнимая ее худенькие плечи. — Просто вы устали, нервы не выдерживают, вот и все. Никакой катастрофы не будет, профессор теперь не один.
Но он не очень верил тому, что говорил. И Луиза почувствовала это. Она взглянула ему прямо в глаза и безнадежно покачала головой. Раймону стало так жаль ее, что он не выдержал и сказал то, чего решил было не говорить:
— А если вам уехать отсюда? Ну, просто сослаться на болезнь, на советы врачей и уехать? Хотя бы на другую квартиру? Ведь это и в самом деле было бы лучше…
— Что вы! — сказала Луиза, широко раскрыв глаза. — Разве я имею право?
Теперь Раймон рассердился.
— А почему, собственно, вы не имеете права? — запальчиво сказал он. — Чем вы обязаны профессору Лорану? В конце концов, он преступно пренебрегает вами, он довел вас до такого состояния…
Луиза опять посмотрела ему в глаза; на этот раз ее взгляд был ясным и твердым.
— Не надо так, — спокойно, без упрека сказала она. — Анри не виноват. Он предупредил меня, что его жизнь принадлежит науке. И вы видите, что это так и есть. Я могу страдать от этого, но не могу обвинять Анри…
Раймон порывисто поцеловал ее руку: он был тронут.
— Почему это самым хорошим людям почти наверняка достается самая трудная судьба? — сказал он, помолчав. — Вы мне кажетесь святой, Луиза. Из таких женщин, как вы, наверное, и получались христианские мученицы… или революционерки…
— Вот как? — с легким оттенком иронии ответила Луиза. — Пока что из меня получилась всего только женщина с неудавшейся личной жизнью. И вообще, Раймон, я ничтожество. Я даже не решаюсь спросить вас: что же делается там у вас, наверху? Мне страшно слушать об этом. А ведь вы проводите там целые дни… Хорошая была бы революционерка, нечего сказать…
— Ваше мужество не в этом, Луиза, — сказал Раймон. — И я знаю: если надо будет, вы и этот страх преодолеете. Но вам это не понадобится.
Роже стукнул в дверь и сейчас же вошел, подозрительно глядя на Раймона поверх подноса, который держал на приподнятой кверху растопыренной ладони.
— Пора завтракать, — сказал он ворчливо. — Вы идите на кухню, потом пойдете сменить Альбера, пока он поест. А это вам, Луиза. Чашка шоколаду, яйца всмятку и ванильное печенье…
— Вы запомнили, что я люблю ванильное печенье? — Щеки Луизы чуть порозовели. — Боже, до чего вы милы, Роже!
Раймон еле удержался, чтоб не хлопнуть дверью. Его бесил этот черномазый проныра. Луиза почему-то позволяет этому нахалу называть себя по имени… черт знает что!
Он машинально поглощал завтрак. Значит, этот план вообще отпадает: Луиза не оставит мужа. Ну что ж, придется сообщить шефу об этом разговоре… План все равно был опасным. Но и оставаться здесь Луизе тоже очень опасно… Кто знает, как повернутся тут дела…
Он налил себе еще кофе, сделал бутерброд с сыром. «Этот Роже умеет заваривать кофе, ничего не скажешь… Надо предупредить ребят, чтоб они не рассказывали ничего Луизе, даже если она начнет спрашивать… ей будет еще тяжелее, еще страшнее, если она узнает… Ну и история, черт возьми! — подумал он, глотая горячий кофе и невидящими глазами глядя на зеленые кусты перед окном кухни. — Подумать только: люди ходят по улицам, работают, смеются, ругаются, где-нибудь рядом в таких же маленьких садиках, как этот, перед окном, играют дети, старушки вяжут чулки… И если б кого-нибудь остановить на улице и рассказать, что тут делается, он бы наверняка порекомендовал тебе обратиться к ближайшему психиатру…»
— Да, но какая сенсация! — уже вслух сказал он, вскакивая и на ходу утираясь салфеткой. — Какая будет сенсация, черт возьми!
В одиннадцать часов утра на следующий день бешеный стук машинки оборвался. Мишель вынул последний недописанный лист.
— Я окончил записи, — своим обычным невыразительным голосом сказал он, подходя к профессору Лорану с толстой пачкой листов.
Профессор Лоран приподнялся на локте.
— Хорошо, я буду читать, — сказал он, положив пачку на подоконник у тахты. — Ты не устал?
— Нет. Как вы себя чувствуете, профессор? У вас плохой вид.
— Ты не находишь, что меня нужно переделать? — почти серьезно спросил профессор Лоран.
— Вас? Переделать? — Мишель поколебался, потом с облегчением произнес:
— Да, я понимаю, это шутка.
— Вот как, ты понимаешь шутки?
— Конечно, ведь вы часто шутите, я уже привык. Но вас надо лечить. Я бы хотел осмотреть вас…
Альбер вытаращил глаза.
Профессор Лоран пояснил:
— Мишель изучал медицину. Это нужно для Поля, да и для других. Терапевт он хороший и в диагностике сильнее, чем я… Конечно, Мишель, мне интересно, что ты скажешь. Ведь ты знаешь, врача пригласить нельзя.
Мишель принес стетоскоп и очень долго и внимательно выслушивал и выстукивал профессора Лорана. Тот покорно поворачивался, садился, ложился, отвечал на вопросы, все время усмехаясь, не то иронически, не то смущенно. Наконец Мишель измерил кровяное давление, убрал аппарат и сел у постели:
— Кое-что в вашем организме напоминает Поля, — сказал он, — хотя вы, в сущности, совсем другой, чем Поль…
— Для начала неплохо! — снова усмехнулся профессор Лоран.
— Но я думаю, что мнимое сходство объясняется одной общей причиной: перегрузкой. Для Поля это — усиленный, неестественно быстрый рост, для вас
— чрезмерная работа и постоянное нервное напряжение. Я давно замечал, что ваша нервная система работает с перебоями, нечетко, капризно. Очевидно, такой темп для вас непосилен. Ведь вы все-таки человек… Ну, я хочу сказать, что у вас более ограниченные лимиты энергии, чем у меня, вы часто устаете. Сиаль-5 — не выход.
— Да, конечно, я все-таки человек, — не улыбаясь, произнес профессор Лоран. — Так что же произошло в моем организме в результате длительной перегрузки?
Альбер беспокойно задвигался. Если у профессора какое-то тяжелое органическое заболевание, этот проклятый Мишель так и ляпнет ему в глаза. Он хотел вмешаться, но Мишель бесстрастно проговорил:
— Крайнее истощение нервной системы. Дистрофия сердечной мышцы. Гипотония. Вы нуждаетесь в длительном отдыхе, в перемене обстановки и укрепляющем лечении. Но не в искусственном тонизировании. Прием Сиаля-5 надо немедленно прекратить.
Профессор Лоран долго молчал.
— Я думаю, ты не ошибся, — сказал он наконец. — Ты ведь не умеешь ошибаться. Но подумай как следует, что можно сделать реально. Ведь ты сам понимаешь, что я не могу сейчас бросить лабораторию и уехать куда-то надолго.
— Вы можете, — прервал его Мишель, — если ваши помощники согласятся на это время остаться здесь.
Профессор Лоран уставился на него.
— Вы слыхали, Дюкло? — спросил он, проводя рукой по влажному лбу.
— Видите ли, профессор, Мишель прав, — нерешительно сказал Альбер. — Мы могли бы на время вашего отсутствия… ну, так сказать, законсервировать лабораторию. Не проводить ни на ком никаких экспериментов со стимуляторами, гормонами, электродами и так далее. Просто жить, читать, проводить опыты в пробирках и термостатах в том направлении, в каком вы нам укажете… Лечить Поля… Нет, правда, ведь лучше будет, если вы вернетесь со свежими силами…
Профессор Лоран выслушал все это, глядя в одну точку перед собой.
— Нет, — сказал он потом. — Нет. У меня это попросту не выйдет. Мишель, сообрази, что можно сделать, если я останусь тут, в лаборатории.
У Мишеля был недовольный вид.
— Мало что можно сделать. Длительный сон. Правильный режим. По меньшей мере три-четыре часа сидеть на свежем воздухе, в саду. Усиленное питание, особая диета; витамины, гормоны, первое время — камфара. Повторяю: абсолютно отказаться от Сиаля-5. Вам больше неоткуда занимать сил, все ваши резервы исчерпаны.
— Хорошо. Разработай принципы диеты, дозировку лекарств и расписание дня. Постараюсь выполнять все твои предписания.
— Мне все же непонятно, почему вы хотите остаться в лаборатории? — спросил Мишель.
— Скоро скажу. У меня есть свой план.
За обедом Альбер рассказал об этом разговоре Роже. Тот выслушал и глубокомысленно хмыкнул.
— А ведь знаешь, — сказал он, подумав, — твой профессор, пожалуй, боится этого своего молодчика! Мишеля, понимаешь? Этот парень очень высокого о себе мнения. И не будь я Роже Леруа, если он не считает себя умнее профессора.
Альбер твердо помнил, что он не сообщал ни Роже, ни Раймону своего мнения о честолюбии Мишеля.
— Почему ты так думаешь? — спросил он.
Но Роже не любил объяснений.
— Да чего там, это же в глаза лезет, — буркнул он. — Оставь на такого типа лабораторию, он тут все на свой лад переиначит. Вернется твой профессор — ни лаборатории, ни жены.
— Ну, ты уж скажешь, Роже!
— А чего? Слепой я, что ли? Луиза, как воск, тает от этого красавчика. Разве женщины что понимают!
— Конечно, ей следовало бы влюбиться в тебя… — еле сдерживая смех, пробормотал Альбер.
— А что ты думаешь, она на этом не прогадала бы! Да ты не скалься, ничего тут смешного нет, что хорошая девочка влюбилась в такого дешевого парня. И только потому, что он первый пригрел и защитил ее. Всего сутки форы — и такой субъект финиширует, черт бы его побрал!
— Ну брось, Роже. При чем тут сутки форы? — сказал Альбер, прихлебывая кофе. — Что ж, по-твоему, такая женщина, как Луиза, может влюбиться в каждого, лишь бы он вовремя ей встретился?
— А, что ты понимаешь! — разозлился Роже. — Девочка была так замучена, что хоть вешайся. И вдруг среди такого беспросветного мрака появляется нормальный человек, не пугается ничего, никаких этих ужасов, с ней говорит ласково, смотрит на нее как на женщину, а не как на пробирку. И собой, вдобавок, недурен. Ты щенок, ты жизни не понимаешь…
— Да брось ты, Роже! — засмеялся Альбер. — Я всего на два года моложе тебя.
— Это — по свидетельству о рождении. А на деле ты передо мной младенец. Особенно — что касается женщин. Уж в этом-то Роже Леруа разбирается, будь уверен! Да не скаль зубы, послушай, что я тебе расскажу. Шел мой приятель однажды ночью по Марселю. И видит — стоит в подворотне девушка и плачет. Тихо так плачет и вся дрожит. Он подошел, начал спрашивать, что да как. Оказалось — приехала из деревни, мачеха ее из дому выжила. Устроилась прислугой. Девушка она красивая, хозяин начал к ней приставать. Ну, хозяйка заметила и сразу его — бац-бац по физиономии, а девчонку — на мостовую. И денег ей даже не заплатила. Вот эта самая Сюзон и очутилась поздно вечером на улице без гроша в кармане. И куда идти — не знает: в Марселе всего месяц и почти не выходила из дому. Этот мой приятель отвел ее к хорошим людям переночевать, дал ей денег и на работу помог устроиться. Ну вот, он вполне по-честному с ней: не приставал, никаких глупостей насчет ее красивых глаз не говорил, сразу сообщил, что у него жена и дочка, — ну, чтоб Сюзон не думала, что у него на уме баловство. И внешность у него самая что ни на есть обыкновенная — ну, человек как человек, и все тут. А эта Сюзон — красотка хоть куда и девушка хорошая, серьезная такая. Так вот, знаешь, как она в него влюбилась, это ужас, вся извелась, бедняжка. Говорит так серьезно, как молитву читает: «Знаю, что это грех — любить женатого человека, но ничего не могу с собой поделать, сердцу не прикажешь». А глаза у нее синие-синие, ресницы длинные, темные. Я прямо удивлялся, как это мой Гастон может устоять. Но он, конечно, ее жалел: ей всего семнадцать лет, девушка хорошая, зачем ей жизнь портить. Вот! А спроси, почему она именно в Гастона влюбилась? Да только потому, что ей некуда было деваться, а он ее выручил.
— Совсем не тот случай, — возразил Альбер. — Твой Гастон, как видно, человек очень честный и хороший. В него можно влюбиться и совсем в других обстоятельствах. А тут, ты сам говоришь: хорошая женщина и ненадежный человек… Слушай, а он не соврал нам снова, насчет редакции?
Роже усмехнулся, блеснув ровными белыми зубами:
— Будь спокоен, я это дело проверил. Зашел в эту его редакцию, спросил Раймона Лемонье. Секретарша говорит: он сейчас в редакции не бывает, выполняет срочное поручение шефа. А что, мол? Ну, я спросил эту рыженькую секретаршу — между прочим, очень и очень неплохая девочка! — я, дескать, не ошибаюсь, это тот самый Лемонье, высокий, темноволосый красавчик, щеголеватый такой, и носит перстень с печаткой?
— Какой перстень?
— А ты что ж, не видел? Какая-то у него фамильная реликвия, говорит. Уж, наверное, он Луизе на этот счет сочинил хорошенькую историю! Ну вот, так секретарша подтвердила: да, говорит, он самый. Я говорю: ну, привет ему от Франсуа с «Нанси», была у меня для него интересная история, но что поделаешь, раз он занят… Эта рыженькая меня очень упрашивала зайти еще при случае — может, я застану Лемонье. Черт, сколько я теряю из-за твоего профессора!
Альбер заметил, что профессор Лоран как будто побаивается читать записи Мишеля. Он несколько раз протягивал руку к пачке, лежащей на подоконнике, и снова отдергивал. На лице его было выражение досады и растерянности. Наконец он сказал:
— Дюкло, вы не дежурите? Посидите около меня.
Альбер сел на стул у дивана. Профессор Лоран схватил пачку листов таким решительным, порывистым движением, словно она горела и надо было затушить огонь.
— Вы возьмите книгу, почитайте, — бросил он Альберу и впился глазами в первую страницу рукописи.
Наступило долгое молчание. Профессор Лоран читал быстро, листы то и дело шуршали в его руках, отправляясь на подоконник. Альбер смотрел в окно.
Всю ночь напролет лил дождь, и теперь над Парижем по мглистому небу неслись клочья туч, словно черный дым, изорванный ветром, деревья влажно и глухо шумели, тускло блестящие ветви стучали в окна, и по стеклам стекали извилистые водяные струйки. Альбер посмотрел в окно и вздохнул: ведь так недавно они с Роже ночевали в газетном киоске на набережной Сен-Бернар, а кажется, что прошла целая вечность и они живут в каком-то другом мире, невероятном, полном чудес.
Профессор Лоран не то вздохнул, не то простонал. Альбер тревожно оглянулся на него.
— Ничего, — сказал профессор Лоран. — Я просто устал…
— Но ведь вам нельзя перегружаться, — запротестовал Альбер, увидев, что профессор снова берется за листы. — Надо полежать спокойно.
Подошел Мишель. Он стоял, придерживаясь своей аристократической белой рукой за ширму, и глядел на профессора Лорана с любопытством.
— Много вы успели прочесть? — спросил он.
— До того, как ты начал отличать нас по голосу, даже не видя.
— Да, вначале для меня все голоса были одинаковыми. — Мишель помолчал, разглядывая профессора Лорана. — Я записывал все подряд, — сказал он с каким-то странным выражением в глазах.
— Да, я понимаю. Я ведь об этом и просил тебя. — Профессор Лоран поднял голову и тоже посмотрел на Мишеля. — Почему ты об этом опять напомнил?
— Просто так, — сказал Мишель, отводя взгляд. — Вам пора делать укол.
Когда Мишель сделал укол и отошел к лабораторному столу контролировать опыты, профессор Лоран тихо сказал:
— Иногда мне хочется бросить все эти проклятые записи. Мишель действительно записывал все подряд. Я не понимаю, почему он это опять подчеркивает. Если б это был не Мишель, с его удивительной сухостью и отсутствием эмоций, я бы подумал, что он либо ехидничает, либо, напротив, таким образом выражает мне сочувствие…
— Уверяю вас, профессор, что Мишель лишен далеко не всех эмоций, — сказал Альбер не очень дружелюбным тоном. — И не так уж он резко отличается от человека, вернее, от некоторых людей, как вам это кажется.
— Хорошо, мы это еще проверим, — помолчав, сказал профессор Лоран. — Я думаю, что вы преувеличиваете… Но я сейчас о другом… Мне трудно читать эти записи, Дюкло. Вовсе не потому, что я болен. Просто — такие вещи нельзя спокойно вспоминать никогда. А прошло всего три-четыре года… Вы не удивляйтесь, что я говорю об этом с вами… Ведь мне так долго не с кем было говорить… Мишель в этом ничего не понимает. А для меня это — память о счастье, о чудесной дружбе, об удивительных, сказочных тогда для нас самих открытиях. Вы понимаете — мы, когда начинали, не думали, что дело пойдет так далеко. Мы просто начали выращивать в искусственной питательной среде различные ткани и органы человеческого тела — для замены поврежденных частей организма. Это нужно было для клиники, где работала… ну, для профессора Демаре, главного хирурга клиники. Вы, наверное, помните по университетским лекциям, что было основной преградой на этом пути. Скажем, привозят в клинику людей, пострадавших при железнодорожной катастрофе. У одного совершенно размозжена голова; тут уж, конечно, ничем не поможешь. Но у него цела печень, а у другого именно печень и повреждена
— множественные разрывы при сотрясении. А пересадить ему неповрежденную печень нельзя, хоть это его спасло бы.
— Биологическая несовместимость тканей, — вспомнил Альбер.
— Да. Это и был наш главный барьер в то время. Чужую кровь можно перелить человеку, если она подходит по группе и по резус-фактору, а если повреждены обе почки, то человек погибает, потому что другую почку ему нельзя пересадить ни от матери, ни от брата, даже от близнеца — если только они с братом не однояйцевые близнецы. Мы начали выращивать ткани и органы в лаборатории, пытаясь разгадать, в чем секрет этой трагедии несовместимости. Мы были еще молоды — да, и я был почти молод, Дюкло, в те, не такие уж далекие годы… — Он помолчал, перевел дыхание. — Мы были полны энергии и, казалось, очень хорошо сработались, превосходно дополняли друг друга. Мы сняли художественную студию в четырнадцатом округе, просторную, светлую — тоже поблизости от площади Данфер-Рошеро, на улице Данвилль, — оборудовали превосходную лабораторию… А потом… потом мы с Сент-Ивом постепенно начали все дальше отходить от группы… — Профессор Лоран закрыл глаза, лицо его стало мертвенным.
Альбер обеспокоенно потрогал его пульс.
— Нет, нет, я просто задумался, вспомнил… — пробормотал профессор.
Альбер колебался: профессор Лоран болен, волновать его нехорошо. Но любопытство все же взяло верх.
— Я давно хотел спросить, профессор, — начал он неуверенно, — почему же вы с Сент-Ивом отошли от группы… то есть я хочу сказать: с чего это началось? Почему именно вы и Сент-Ив?..
— Да, почему именно я! — с неожиданной горечью сказал профессор Лоран.
— В том-то и дело! Они все были против меня, а если б это получилось у любого из них… ну, может быть, я и неправ, не знаю… Представьте себе, Дюкло… нет, я попробую начать с этого случая… — Лицо его оживилось, на скулах проступили бледно-розовые пятна. — Так вот: привезли в клинику одного юношу — он в тумане разбил свой мотоцикл о телеграфный столб и сам погиб. Нет, понимаете, в клинике он еще прожил часов шесть, но ясно было, что он безнадежен. Красавец, силач… И как будто легко отделался — царапины, ушибы… его выбросило из седла. Но он ударился виском о камень
— и вот… Я до сих пор помню его лицо, безжизненно белое и классически правильное, как у статуи… Впрочем, дело не в этом… — Профессор Лоран оборвал рассказ и надолго задумался. — Словом, я решил рискнуть… а другие сразу сказали, что это пустая затея… Я поместил нервные клетки в питательную среду, начал экспериментировать с ферментами, стимуляторами и так далее. Через несколько недель я подумал, что мои коллеги правы: ничего у меня не получалось. У Демаре прекрасно шли опыты с тканями печени, почек… Я тоже участвовал в этих опытах, конечно… Мы штурмовали этот проклятый барьер биологической несовместимости… А я все-таки сидел по вечерам в лаборатории, смотрел на умирающие в растворе нервные клетки и задыхался от досады. Тут меня познакомили с Сент-Ивом, и он сразу очень заинтересовался моими бесплодными поисками: он ведь был нейрокибернетик, как и Шамфор, только гораздо больше интересовался биологией и нейрофизиологией. Из-за меня он и примкнул к нашей группе. Сент-Ив сконструировал массу интереснейших устройств, очень многим помог лаборатории, все наши были от него в восторге. Но больше всего он сидел со мной. И вот, вдруг… — Профессор Лоран внезапно замолчал.
— Вдруг?.. — подсказал Альбер.
— Это плохое слово, Дюкло, — сказал профессор Лоран. — Очень плохое, но что поделаешь… Именно вдруг, я не знаю почему, в одном из термостатов нервные клетки начали развиваться. Мы ломали себе голову: почему именно в этом, а не в соседнем? Но все, на что нас хватило, — это точно записать состав питательной среды, температуру, освещение и так далее. Отличия от других термостатов были слишком незначительны, чтоб на этом основании о чем-то судить, но факт оставался фактом: у нас в термостате начал развиваться человеческий мозг!
— Но потом ведь вы узнали…
— Почему вы так думаете? — хмуро спросил профессор Лоран.
— Ну… а Франсуа, Пьер, Поль?..
— Поль — вообще другое дело. Поль развивался из оплодотворенной человеческой клетки. И тут я тоже не все знаю… как и почему это удалось… и почему удалось не вполне… Ведь вот и у Петруччи в Италии — вы читали о его опытах? — нормальное развитие человеческого зародыша в искусственной среде обрывается пока очень быстро. Правда, у него задачи — те же, что у Демаре, он и не собирается выращивать плод до конца… А с Пьером и Франсуа… — Профессор Лоран долго молчал. — Словом, я сделал, что мог… я с Сент-Ивом… Если б они все поверили, дело другое. Но наши опыты казались им нелепой фантазией.
— А почему, собственно, ваши товарищи так относились к этим опытам? — робко спросил Альбер. — Ведь это чудеса, настоящие чудеса… Ну пускай вначале они не верили, это я могу понять. Но потом… когда удалось, ведь это же могло иметь еще более поразительные практические результаты.