Кто-то поднял Альбера, положил на носилки. Альбер застонал: голова словно на части раскалывалась. Снова уходя во тьму, он еще услышал чье-то шумное дыхание, тяжелые шаги и потом не то стон, не то крик: «Луиза! Боже мой, Луиза, моя девочка!»
— А что ты хотел? — сказал Роже. — Мы еще легко отделались. Я с самого начала видел, чем это пахнет.
Он сидел на койке Альбера, похудевший, обросший, с красными пятнами ожогов на лбу и на щеках. Левая рука его, в гипсе и бинтах, висела на перевязи.
— Я не о себе, — с трудом проговорил Альбер. — Профессор Лоран…
— Профессор? — задумчиво сказал Роже. — Что ж, он ведь и до этого был тяжело болен…
— Если б лаборатория уцелела… — прошептал Альбер, глотая слезы.
— Да, если б… А после того как погибли все его ребята… Я было соврал ему, но он скоро узнал — и сразу…
— А какой диагноз? Как объяснили врачи его смерть?
— Найдут, как объяснить, не беспокойся. Сказала сестра, что инфаркт. Очень возможное дело, что ж. Да ты не плачь. Он все равно долго не прожил бы.
Альбер не шевелился: По щекам его катились слезы. Подумать только, все погибло, все, за что профессор Лоран заплатил счастьем, здоровьем и самой жизнью.
— Ну, не плачь. — Роже откашлялся. — Я тебя вполне понимаю, дружище. Но ты сейчас об этом не думай, а то не поправишься. У тебя башка здорово разбита была, уж я-то видел. Это кто тебя трахнул? Пьер? Ну, и меня тоже он, и Раймона. Сильный был, черт! Говорил ведь я: нужно оружие. Раймон говорит: не думал уже, что живым выйдет. Задержался бы я в аптеке еще минуты две-три, и конец.
— Что Раймон?
— Раймон? А чего ему? Выздоравливает. Видал его статьи? И фотографии, подлец, ухитрился сделать. Говорит, теперь они на вес золота. Еще бы, ведь пока пожарники добрались до Мишеля и других, никого узнать нельзя было, все обгорели, как головешки.
— Почему начался пожар?
— Вот уж не знаю. Говорят, короткое замыкание. Наверное, этот чертов Пьер хватил табуреткой по включенной плитке.
— Прибор для электромассажа, — вспомнил Альбер. — Когда они набросились на Мишеля, он делал массаж Франсуа. За что они убили Франсуа, не понимаю.
— Психи, что ты хочешь! Наверное, заступился за Мишеля… Да, но кто умер, тот умер. А вот каково бедняжке Луизе!
— А что с ней?
— Как — что? Обгорела вся. Волосы сгорели, лицо все обожжено. И вообще она сама не своя. Врачи говорят — нервный шок, но это по-научному, а попросту это называется: горе…
— Разве она так любила мужа?
— Не в муже дело, чудак. Она не мужа кинулась спасать, а своего красавчика Раймона. А он на нее теперь и глядеть боится. Зайдет, постоит у порога, а сам смотрит в сторону. У него палата вся цветами заставлена, как оранжерея, а любовных записок — полон столик. Каждый день к нему ходит не меньше десятка девочек, да все такие нарядные! Герой, как же! Сегодня одна прошла, блондиночка, с белой кошечкой на руках — все отдай, и мало! Везет человеку, ничего не скажешь…
Альбер отвернулся. Счастливый Роже, ему в общем-то совсем безразлично, что на его глазах погиб целый мир, фантастический, невероятный мир, созданный волей, воображением, нечеловеческой энергией одного гениального человека. «Профессор Лоран умер от горя. Я сам не знаю, что со мной делается. Я бы тоже хотел умереть, слишком все это тяжело. А Роже думает о том, какие шикарные поклонницы у Раймона. Это проще. Лучше жить проще. Но как же это сделать, если всю жизнь будешь помнить лабораторию профессора Лорана?..»
— Этого нельзя забыть! — сказал он вслух.
— Нельзя, это верно, — согласился Роже. — Я как закрою глаза, так все и вижу перед собой. Умирать будешь — и то вспомнишь.
— А чего ж ты всякую чепуху болтаешь?
— Чудак ты! Чтобы поменьше об этом самом думать! — снисходительно пояснил Роже. — А то ведь и свихнуться недолго.
В палату вошел Раймон. Он побледнел, похудел, глаза стали больше, это ему очень шло, и даже большое красное пятно ожога на левой щеке не портило его, а скорее придавало какой-то романтический вид. Плечо у него было перебинтовано и залито гипсом, но двигался он свободно и, по-видимому, чувствовал себя неплохо.
— Привет, друзья! — сказал он, садясь на табуретку у койки Альбера. — Как дела?
— Ничего дела, — пробурчал Роже.
— Не хотите поговорить с моими коллегами? Они жаждут подробностей, сами понимаете…
— А мы ничего такого не жаждем, сам понимаешь, — сказал Роже.
— Ну, как хотите, — мирно проговорил Раймон. — Я думал, вам будет интересно поговорить, рассказать людям, что видели…
— Ты лучше расскажи нам, как дела Луизы, — сказал Роже.
— Луизы? — Раймон вдруг заинтересовался своими ногтями. — Что ж Луиза? Она понемногу выздоравливает…
— А дальше как?
— Дальше? Ну, я пока ее не спрашивал. Она столько пережила…
— Вот именно! — сказал Роже. — А все-таки?
— Что — все-таки? — Раймон начал сердиться. — Я не понимаю, чего вы от меня добиваетесь!
— Ничего мы от тебя не добиваемся. Просто жалеем Луизу.
— Я тоже ее жалею, поверьте… — Раймон встал.
Роже посмотрел на него, презрительно хмыкнул и отвернулся.
— Что вы хотите, ребята? — Раймон вдруг заговорил совсем иным тоном, гораздо более серьезным и искренним. — Я понимаю, вы считаете, что я обязан… ну, словом… Но вы можете, меня понять, вы сами все это пережили… Как я погляжу на Луизу, так у меня в памяти встает эта кошмарная ночь, и… ну, просто ужас охватывает, бежать хочется куда глаза глядят… Вы не можете сказать, Роже, что я себя плохо вел тогда…
— Я и не говорю… — сказал Роже.
— Ну вот, а теперь мне страшно. Меня хватает на то, чтоб, стоя на пороге палаты, говорить с Луизой… и все… Я ничего не могу с собой поделать! Неужели вам это непонятно?
— Нам это понятно, — сказал Роже. — И это, и еще кое-что.
— А именно? — уже резко спросил Раймон.
— Именно то, что ты на этом деле хорошо заработал, как и рассчитывал. А накладные расходы никому не по вкусу. Вот и все.
— Я отказываюсь продолжать разговор в таком тоне, — заявил Раймон.
— Нужен ты мне очень, — сказал Роже, не поворачивая к нему головы. — У меня, понимаешь, тоже нет охоты с тобой разговаривать.
Раймон остановился у порога:
— Мне, право, очень жаль, что вы так настроены… Альбер, может, вы объясните Роже, что я…
— Выкатывайся, да поживей, — сказал Роже не шевелясь. — Нечего мне объяснять, я не маленький.
Раймон выразительно развел руками — мол, снимаю с себя вину, — и ушел.
— Чего ты к нему привязался, в самом деле? — морщась от головной боли, сказал Альбер. — Что ты хочешь: чтоб он женился на женщине, которую не любит? Кому от этого будет легче, спрашивается?
— Я хотел бы, чтоб на свете было поменьше сволочей. Вот чего я хотел бы, — сказал Роже. — А вообще мне на него плевать. Пускай делает свой бизнес, как говорят американцы.
— А ты бы мог жениться на женщине не по любви, а из жалости? — спросил Альбер. — Ты считаешь, что это правильно — так поступать?
Но с Роже, как всегда, было нелегко разговаривать.
— Без любви? — спросил он. — Почему это без любви? Да я бы ее любил, вот и все!
Под вечер молоденькая сиделка принесла громадный букет темно-красных роз.
— Это вам посылает мсье Лемонье, из четвертой палаты. — Она сияла. — Он такой добрый, такой милый, этот мсье Лемонье!
Роже встал и, склонив голову набок, с интересом осмотрел букет.
— Дорогая мадемуазель Анриетта, — торжественно сказал Роже, — я рассчитываю на ваше доброе сердце. Если вы действительно хотите осчастливить нас, ваших восторженных поклонников с этой минуты и до самой смерти, то умоляю вас… — он сделал театральную паузу, — умоляю вас, подметите этим шикарным веником нашу скромную палату!
— Мсье шутит? — пролепетала сиделка.
— Вовсе нет. Просто я всю жизнь мечтал, что буду ступать по розам. Или хотя бы по лепесткам роз. Но все не приходилось, дорогая мадемуазель, поверите ли! — Он нарочито шумно вздохнул. — И вдруг — такой случай! Ну, осчастливьте же нас!
Сиделка начала пятиться к двери. Роже расхохотался:
— Слушайте, Анриетта, вы зря пугаетесь. Возьмите лучше себе эти цветы. А доброму, милому мсье Лемонье передайте, что он просто ошибся адресом…
Раймон натянуто улыбнулся.
— Он большой шутник, этот Роже Леруа. Не обращайте внимания, Анриетта. Просто я забыл, что у Альбера до сих пор очень болит голова и такой большой букет он не сможет держать в палате. В самом деле, возьмите себе эти цветы, вы доставите мне удовольствие.
«В сущности, какое мне дело до этого грубияна Роже? — думал он, медленно расхаживая по палате. — Просто нервы растрепались от всей этой истории… Да, но игра стоила свеч! Сенсация на весь мир! Нашу газету из рук вырывают…»
Он взял с подоконника пачку газет, с удовольствием просмотрел заголовки своих статей: «Тайна особняка в Пасси», «Кто они: люди или?..», «Гениальный безумец», «Власть над миром», «Великая мечта гибнет в огне и крови»… Фотографии были очень выразительны. Мишель, склонясь над пробирками, записывает что-то в тетрадь — и тот же Мишель, так удивительно похожий на человека, сам вливает себе в трубку питательную жидкость. Франсуа и профессор Лоран за столиком; Франсуа делает расчеты. Пьер и Поль, обнявшись, сидят на кушетке. Поль и Мишель спорят о чем-то. Профессор Лоран с измученным лицом и лихорадочно блестящими глазами полулежит в кресле. Профессор Лоран и Мишель осматривают Поля. Мишель делает Полю внутривенное вливание; жгут держит Пьер… «Да, слава богу, что заранее удалось передать эти снимки шефу, а то бы и они пропали… последнее свидетельство того, что это было в действительности, память о невозвратно исчезнувшем, странном и жутком мире… А вот и фотография Луизы… Бог мой, какая она была очаровательная, с этими большими лучистыми глазами, с несмелой и грустной улыбкой! Луиза… что же тут делать? Что делать? Пейронель должен понять… да он и понял, сразу же… Впрочем, теперь я и без Пейронеля пробьюсь в крайнем случае. Я не хочу ссориться с ним, избави бог, — но какие лестные предложения от двух редакций… Не говоря уже о женщинах… те просто с ума сходят… А ведь эта вдова фабриканта духов решительно недурна… положим, ей не двадцать шесть лет, как она уверяет, а тридцать с хвостиком, но это не так уж важно… зато — обеспеченная жизнь, вилла в Ментоне… Право, есть над чем подумать. Но торопиться не стоит. Сейчас надо написать книгу. Назвать ее надо как-нибудь хлестко, ошеломляюще: „Месяц среди чудовищ“… или нет, не то… Лучше так: „Тайна профессора Лорана“ или „Я был в лаборатории чудес“… Впрочем, название — потом. Писать пока нельзя, но можно продиктовать стенографистке. Надо поскорей, а то даже самые крупные сенсации очень быстро гаснут, публика теряет к ним интерес. Сегодня любое издательство ухватится за такую книгу, а завтра о ней и говорить не захотят. — Раймон задумался. — Надо торопиться… Впрочем, все устроится… но вот Луиза…»
— У меня уже ничего не болит, — безжизненным, ровным голосом сказала Луиза, — но мне запрещают вставать.
Она не глядела на Раймона. Ее прозрачная, исхудавшая до невероятия рука спокойно лежала на одеяле. Раймон сидел у кровати, опустив глаза. Он не мог смотреть на эту голову, пятнистую от ожогов, с короткими щетинистыми волосами, на это бескровное лицо, с грубым красным рубцом, наискось идущим по левой щеке от уха к подбородку. Нет, это не Луиза, это чужая, старая, некрасивая женщина. Он старался представить себе ту, настоящую Луизу, — и не мог: полумертвое, изуродованное лицо неотступно стояло перед глазами.
— Луиза, — сказал он, и голос его дрогнул. — Луиза…
Неподвижные светлые глаза Луизы, казавшиеся огромными на этом истаявшем лице, вдруг ожили. Луиза повернулась к нему:
— Раймон…
Какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга. Раймон первым отвел глаза:
— Луиза… если вам что-нибудь понадобится…
— Благодарю, — очень тихо, но четко выговорила после долгого молчания Луиза. — Мне ничего не нужно.
Раймон почувствовал, что больше ни секунды не выдержит тут. Он быстро наклонился, поцеловал холодную, неподвижную руку Луизы и почти выбежал из палаты, унося на губах ощущение неживого холодка.
За дверью он остановился и крепко вытер губы платком.
— Двигательное возбуждение… разлад тормозящих центров… э! — Шамфор горько усмехнулся. — Бедняга Лоран молча принимал эти рассуждения Мишеля просто от усталости… и вообще ему нравилось, что Мишель так уверенно все объясняет: все же существо, которое по его воле возникло из небытия… Нет, мой мальчик, это был бунт людей против людей… пускай нелепый, слепой, несправедливый — и все-таки понятный. Человек есть человек, и чужая, жестокая и холодная воля, управляющая его жизнью, лишающая его свободы, обязательно станет ему ненавистна, вызовет противодействие…
— Но какое понятие о свободе могло быть у Поля? — спросил Альбер. — Что он видел, кроме лаборатории?
— В лаборатории он тоже кое-что видел. Видел Лорана, вас и других. Видел, что Мишель, существо, подобное ему, пользуется иными правами, чем он, командует им и Пьером. Видел, что от Мишеля во многом зависит его судьба. Разве этого так уж мало?
Альбер долго молчал.
— И все погибло… — сказал он потом. — Нечеловеческое напряжение воли и энергии, жизнь, вытянутая в одну узкую, жестко ограниченную полосу, насильственно изуродованная, — и во имя чего? Если б не фотографии, которые тайком от всех сделал Раймон, никто даже не поверил бы, что существовали Мишель и Франсуа, Поль и Пьер… Такая долгая борьба, такой упорный, ежедневный, ежечасный бой — и полный разгром… Об этом страшно даже думать. Если б профессор Лоран и остался жить, он не смог бы начать сначала…
Шамфор покачал головой:
— Вы неправы, дорогой мой. Вы, я вижу, безоговорочно согласились с тем, что я сказал в минуту раздражения о работе Лорана. Но гибель Лорана — это гибель в жестоком бою, как вы правильно заметили. Это был неравный бой, тем более что Лоран, сражаясь против ограниченных возможностей человеческого организма, пытаясь расширить их пределы, вызвал на поединок и самого себя, свое тело, свой мозг, свои нервы и сердце. Он не добился полной победы, но разве такой бой можно выиграть в одиночку? Однако и поражением это нельзя назвать. Лорана постигла участь всех первооткрывателей, тех, кто шагает по неизведанным и опасным краям и платит жизнью за то, что первым увидел неведомое и невероятное… тех, чьи могилы, как вехи, остаются на еле намеченном пути. Разве можно забыть, что сделал Лоран? Разве мы с вами когда-нибудь забудем особняк в Пасси, и рассуждения Мишеля, и жалобы Поля? Разве мы сможем забыть смертельно измученное лицо Лорана, лицо подвижника науки? Я все простил ему, увидев его лицо… Я понял, что он сделал с собой…
— Нет, вы не все простили ему…
— Не все? Ну, пока он был жив, я еще пытался переубедить его. Ведь никто не может заранее примириться со смертью товарища, да еще такого гениального ученого, как Лоран! Я понимал, что он в смертельной опасности, что он убивает себя, и все же думал: как-нибудь обойдется, он вытянет, он сможет отдохнуть… Он был жив, и я с ним спорил как с живым… да, признаюсь, иногда слишком резко, слишком горячо, — но ведь речь шла о деле всей жизни, и его, и моей. Но теперь, когда Анри Лорана нет в живых, я могу только преклонить голову перед его подвигом. Он водрузил знамя науки на высоте, с которой открываются новые дали… И самые его ошибки, то, что привело его к жестокой катастрофе, к гибели, — и это поможет другим, тем, кто пойдет вслед за ним. Они увидят: здесь опасность!
— И все-таки странно… — тихо сказал Альбер. — Странно и печально, что даже такое великое открытие, такой героический труд не оставляют следов в жизни…
— Как — не оставляют?
— Ну, я хочу сказать — ничего не изменилось. Жизнь остается все такой же…
— Вы романтик, я вам уже говорил это, — помолчав, сказал Шамфор. — Разве один человек, даже самый гениальный, может изменить мир? Работа Лорана — это отчаянный, головоломный прыжок в будущее. Когда человечество дойдет на своем далеком пути до цели, которой стремился достичь Лоран, тогда… тогда, может быть, ему поставят памятник. А может быть, его и не вспомнят…
— Вам скоро можно будет выписываться из клиники. — Врач отложил рентгеновские снимки. — Организм у вас здоровый, заживление идет нормально. И рука, и ребра в порядке.
— Ладно, — без энтузиазма сказал Роже. — В порядке так в порядке.
— У вас тоже все идет нормально. — Пальцы врача легко и уверенно касались головы Альбера. — Как вы себя чувствуете?
— Неплохо, — сказал Альбер. — Голова болит редко.
— Вам следовало бы после клиники поехать к морю… Могу порекомендовать также курс физиотерапевтических процедур…
— Благодарю, — сказал Альбер. — Это именно то, чем я рассчитываю заняться по выходе из клиники…
Врач уловил иронию и, смущенно кашлянув, ушел. Роже невесело ухмыльнулся, глядя ему вслед:
— Он думает: лежим в хорошей клинике, значит, и всякие процедуры можем себе позволить.
— Кстати, я что-то не понимаю: как мы попали в хорошую клинику?
— А мы сначала и не попали сюда. Это Луиза, когда немного пришла в себя, распорядилась, чтоб нас сюда перевезли…
— И она за нас платит?! — ужаснулся Альбер.
— Она и Шамфор. Я бы не согласился, но ты долго в себя не приходил, опасались за твою жизнь. А там было прескверно, где нас поместили.
Роже прошелся по палате, посмотрел в окно:
— Места в бистро уже давно заняты, Виго приходил ко мне. Что будем делать? Шамфор нас не сможет как-нибудь устроить?
— У Шамфора серьезные неприятности. Фирма прогорает, лаборатория под угрозой. В разгар работ начались увольнения: экономят на жалованье. Уволили двух лаборантов, требуют, чтоб Шамфор убрал еще троих.
— Понятно… Ну что ж, начнем все сначала. Правда, Луиза нас к себе приглашает…
— Куда же?
— У нее еще остались деньги. Хочет снять домик где-нибудь на берегу Сены, под Парижем, пожить там, подальше от людей. Нет, она от души приглашает, не думай, ей с нами будет легче. Только Луиза не скоро выйдет отсюда: врачи говорят, она очень плоха. Когда немного поправится, будут ей делать что-то с лицом. Обещают убрать все пятна и рубец тоже. В общем, месяца два-три она еще здесь пробудет. Да и все равно: не жить же нам с тобой у бедной девочки на харчах, надо что-то придумывать.
Они вышли по улице д'Обинье на набережную Генриха IV. К вечеру похолодало, дул сильный ветер.
— Ведь это подумать только: даже на ночлежку опять не заработали! — Роже сплюнул с ожесточением. — Что будем делать?
— А что делать? — Альбер невесело улыбнулся. — Вон напротив набережная Сен-Бернар… Тот самый киоск, по-моему, ожидает нас.
Роже с минуту постоял. Потом поднял воротник куртки и молча поплелся к Аустерлицкому мосту. Альбер шел за ним следом, глядя на серо-свинцовую Сену.
Начинал накрапывать дождь. Это был уже осенний дождь.
— А что ты хотел? — сказал Роже. — Мы еще легко отделались. Я с самого начала видел, чем это пахнет.
Он сидел на койке Альбера, похудевший, обросший, с красными пятнами ожогов на лбу и на щеках. Левая рука его, в гипсе и бинтах, висела на перевязи.
— Я не о себе, — с трудом проговорил Альбер. — Профессор Лоран…
— Профессор? — задумчиво сказал Роже. — Что ж, он ведь и до этого был тяжело болен…
— Если б лаборатория уцелела… — прошептал Альбер, глотая слезы.
— Да, если б… А после того как погибли все его ребята… Я было соврал ему, но он скоро узнал — и сразу…
— А какой диагноз? Как объяснили врачи его смерть?
— Найдут, как объяснить, не беспокойся. Сказала сестра, что инфаркт. Очень возможное дело, что ж. Да ты не плачь. Он все равно долго не прожил бы.
Альбер не шевелился: По щекам его катились слезы. Подумать только, все погибло, все, за что профессор Лоран заплатил счастьем, здоровьем и самой жизнью.
— Ну, не плачь. — Роже откашлялся. — Я тебя вполне понимаю, дружище. Но ты сейчас об этом не думай, а то не поправишься. У тебя башка здорово разбита была, уж я-то видел. Это кто тебя трахнул? Пьер? Ну, и меня тоже он, и Раймона. Сильный был, черт! Говорил ведь я: нужно оружие. Раймон говорит: не думал уже, что живым выйдет. Задержался бы я в аптеке еще минуты две-три, и конец.
— Что Раймон?
— Раймон? А чего ему? Выздоравливает. Видал его статьи? И фотографии, подлец, ухитрился сделать. Говорит, теперь они на вес золота. Еще бы, ведь пока пожарники добрались до Мишеля и других, никого узнать нельзя было, все обгорели, как головешки.
— Почему начался пожар?
— Вот уж не знаю. Говорят, короткое замыкание. Наверное, этот чертов Пьер хватил табуреткой по включенной плитке.
— Прибор для электромассажа, — вспомнил Альбер. — Когда они набросились на Мишеля, он делал массаж Франсуа. За что они убили Франсуа, не понимаю.
— Психи, что ты хочешь! Наверное, заступился за Мишеля… Да, но кто умер, тот умер. А вот каково бедняжке Луизе!
— А что с ней?
— Как — что? Обгорела вся. Волосы сгорели, лицо все обожжено. И вообще она сама не своя. Врачи говорят — нервный шок, но это по-научному, а попросту это называется: горе…
— Разве она так любила мужа?
— Не в муже дело, чудак. Она не мужа кинулась спасать, а своего красавчика Раймона. А он на нее теперь и глядеть боится. Зайдет, постоит у порога, а сам смотрит в сторону. У него палата вся цветами заставлена, как оранжерея, а любовных записок — полон столик. Каждый день к нему ходит не меньше десятка девочек, да все такие нарядные! Герой, как же! Сегодня одна прошла, блондиночка, с белой кошечкой на руках — все отдай, и мало! Везет человеку, ничего не скажешь…
Альбер отвернулся. Счастливый Роже, ему в общем-то совсем безразлично, что на его глазах погиб целый мир, фантастический, невероятный мир, созданный волей, воображением, нечеловеческой энергией одного гениального человека. «Профессор Лоран умер от горя. Я сам не знаю, что со мной делается. Я бы тоже хотел умереть, слишком все это тяжело. А Роже думает о том, какие шикарные поклонницы у Раймона. Это проще. Лучше жить проще. Но как же это сделать, если всю жизнь будешь помнить лабораторию профессора Лорана?..»
— Этого нельзя забыть! — сказал он вслух.
— Нельзя, это верно, — согласился Роже. — Я как закрою глаза, так все и вижу перед собой. Умирать будешь — и то вспомнишь.
— А чего ж ты всякую чепуху болтаешь?
— Чудак ты! Чтобы поменьше об этом самом думать! — снисходительно пояснил Роже. — А то ведь и свихнуться недолго.
В палату вошел Раймон. Он побледнел, похудел, глаза стали больше, это ему очень шло, и даже большое красное пятно ожога на левой щеке не портило его, а скорее придавало какой-то романтический вид. Плечо у него было перебинтовано и залито гипсом, но двигался он свободно и, по-видимому, чувствовал себя неплохо.
— Привет, друзья! — сказал он, садясь на табуретку у койки Альбера. — Как дела?
— Ничего дела, — пробурчал Роже.
— Не хотите поговорить с моими коллегами? Они жаждут подробностей, сами понимаете…
— А мы ничего такого не жаждем, сам понимаешь, — сказал Роже.
— Ну, как хотите, — мирно проговорил Раймон. — Я думал, вам будет интересно поговорить, рассказать людям, что видели…
— Ты лучше расскажи нам, как дела Луизы, — сказал Роже.
— Луизы? — Раймон вдруг заинтересовался своими ногтями. — Что ж Луиза? Она понемногу выздоравливает…
— А дальше как?
— Дальше? Ну, я пока ее не спрашивал. Она столько пережила…
— Вот именно! — сказал Роже. — А все-таки?
— Что — все-таки? — Раймон начал сердиться. — Я не понимаю, чего вы от меня добиваетесь!
— Ничего мы от тебя не добиваемся. Просто жалеем Луизу.
— Я тоже ее жалею, поверьте… — Раймон встал.
Роже посмотрел на него, презрительно хмыкнул и отвернулся.
— Что вы хотите, ребята? — Раймон вдруг заговорил совсем иным тоном, гораздо более серьезным и искренним. — Я понимаю, вы считаете, что я обязан… ну, словом… Но вы можете, меня понять, вы сами все это пережили… Как я погляжу на Луизу, так у меня в памяти встает эта кошмарная ночь, и… ну, просто ужас охватывает, бежать хочется куда глаза глядят… Вы не можете сказать, Роже, что я себя плохо вел тогда…
— Я и не говорю… — сказал Роже.
— Ну вот, а теперь мне страшно. Меня хватает на то, чтоб, стоя на пороге палаты, говорить с Луизой… и все… Я ничего не могу с собой поделать! Неужели вам это непонятно?
— Нам это понятно, — сказал Роже. — И это, и еще кое-что.
— А именно? — уже резко спросил Раймон.
— Именно то, что ты на этом деле хорошо заработал, как и рассчитывал. А накладные расходы никому не по вкусу. Вот и все.
— Я отказываюсь продолжать разговор в таком тоне, — заявил Раймон.
— Нужен ты мне очень, — сказал Роже, не поворачивая к нему головы. — У меня, понимаешь, тоже нет охоты с тобой разговаривать.
Раймон остановился у порога:
— Мне, право, очень жаль, что вы так настроены… Альбер, может, вы объясните Роже, что я…
— Выкатывайся, да поживей, — сказал Роже не шевелясь. — Нечего мне объяснять, я не маленький.
Раймон выразительно развел руками — мол, снимаю с себя вину, — и ушел.
— Чего ты к нему привязался, в самом деле? — морщась от головной боли, сказал Альбер. — Что ты хочешь: чтоб он женился на женщине, которую не любит? Кому от этого будет легче, спрашивается?
— Я хотел бы, чтоб на свете было поменьше сволочей. Вот чего я хотел бы, — сказал Роже. — А вообще мне на него плевать. Пускай делает свой бизнес, как говорят американцы.
— А ты бы мог жениться на женщине не по любви, а из жалости? — спросил Альбер. — Ты считаешь, что это правильно — так поступать?
Но с Роже, как всегда, было нелегко разговаривать.
— Без любви? — спросил он. — Почему это без любви? Да я бы ее любил, вот и все!
Под вечер молоденькая сиделка принесла громадный букет темно-красных роз.
— Это вам посылает мсье Лемонье, из четвертой палаты. — Она сияла. — Он такой добрый, такой милый, этот мсье Лемонье!
Роже встал и, склонив голову набок, с интересом осмотрел букет.
— Дорогая мадемуазель Анриетта, — торжественно сказал Роже, — я рассчитываю на ваше доброе сердце. Если вы действительно хотите осчастливить нас, ваших восторженных поклонников с этой минуты и до самой смерти, то умоляю вас… — он сделал театральную паузу, — умоляю вас, подметите этим шикарным веником нашу скромную палату!
— Мсье шутит? — пролепетала сиделка.
— Вовсе нет. Просто я всю жизнь мечтал, что буду ступать по розам. Или хотя бы по лепесткам роз. Но все не приходилось, дорогая мадемуазель, поверите ли! — Он нарочито шумно вздохнул. — И вдруг — такой случай! Ну, осчастливьте же нас!
Сиделка начала пятиться к двери. Роже расхохотался:
— Слушайте, Анриетта, вы зря пугаетесь. Возьмите лучше себе эти цветы. А доброму, милому мсье Лемонье передайте, что он просто ошибся адресом…
Раймон натянуто улыбнулся.
— Он большой шутник, этот Роже Леруа. Не обращайте внимания, Анриетта. Просто я забыл, что у Альбера до сих пор очень болит голова и такой большой букет он не сможет держать в палате. В самом деле, возьмите себе эти цветы, вы доставите мне удовольствие.
«В сущности, какое мне дело до этого грубияна Роже? — думал он, медленно расхаживая по палате. — Просто нервы растрепались от всей этой истории… Да, но игра стоила свеч! Сенсация на весь мир! Нашу газету из рук вырывают…»
Он взял с подоконника пачку газет, с удовольствием просмотрел заголовки своих статей: «Тайна особняка в Пасси», «Кто они: люди или?..», «Гениальный безумец», «Власть над миром», «Великая мечта гибнет в огне и крови»… Фотографии были очень выразительны. Мишель, склонясь над пробирками, записывает что-то в тетрадь — и тот же Мишель, так удивительно похожий на человека, сам вливает себе в трубку питательную жидкость. Франсуа и профессор Лоран за столиком; Франсуа делает расчеты. Пьер и Поль, обнявшись, сидят на кушетке. Поль и Мишель спорят о чем-то. Профессор Лоран с измученным лицом и лихорадочно блестящими глазами полулежит в кресле. Профессор Лоран и Мишель осматривают Поля. Мишель делает Полю внутривенное вливание; жгут держит Пьер… «Да, слава богу, что заранее удалось передать эти снимки шефу, а то бы и они пропали… последнее свидетельство того, что это было в действительности, память о невозвратно исчезнувшем, странном и жутком мире… А вот и фотография Луизы… Бог мой, какая она была очаровательная, с этими большими лучистыми глазами, с несмелой и грустной улыбкой! Луиза… что же тут делать? Что делать? Пейронель должен понять… да он и понял, сразу же… Впрочем, теперь я и без Пейронеля пробьюсь в крайнем случае. Я не хочу ссориться с ним, избави бог, — но какие лестные предложения от двух редакций… Не говоря уже о женщинах… те просто с ума сходят… А ведь эта вдова фабриканта духов решительно недурна… положим, ей не двадцать шесть лет, как она уверяет, а тридцать с хвостиком, но это не так уж важно… зато — обеспеченная жизнь, вилла в Ментоне… Право, есть над чем подумать. Но торопиться не стоит. Сейчас надо написать книгу. Назвать ее надо как-нибудь хлестко, ошеломляюще: „Месяц среди чудовищ“… или нет, не то… Лучше так: „Тайна профессора Лорана“ или „Я был в лаборатории чудес“… Впрочем, название — потом. Писать пока нельзя, но можно продиктовать стенографистке. Надо поскорей, а то даже самые крупные сенсации очень быстро гаснут, публика теряет к ним интерес. Сегодня любое издательство ухватится за такую книгу, а завтра о ней и говорить не захотят. — Раймон задумался. — Надо торопиться… Впрочем, все устроится… но вот Луиза…»
— У меня уже ничего не болит, — безжизненным, ровным голосом сказала Луиза, — но мне запрещают вставать.
Она не глядела на Раймона. Ее прозрачная, исхудавшая до невероятия рука спокойно лежала на одеяле. Раймон сидел у кровати, опустив глаза. Он не мог смотреть на эту голову, пятнистую от ожогов, с короткими щетинистыми волосами, на это бескровное лицо, с грубым красным рубцом, наискось идущим по левой щеке от уха к подбородку. Нет, это не Луиза, это чужая, старая, некрасивая женщина. Он старался представить себе ту, настоящую Луизу, — и не мог: полумертвое, изуродованное лицо неотступно стояло перед глазами.
— Луиза, — сказал он, и голос его дрогнул. — Луиза…
Неподвижные светлые глаза Луизы, казавшиеся огромными на этом истаявшем лице, вдруг ожили. Луиза повернулась к нему:
— Раймон…
Какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга. Раймон первым отвел глаза:
— Луиза… если вам что-нибудь понадобится…
— Благодарю, — очень тихо, но четко выговорила после долгого молчания Луиза. — Мне ничего не нужно.
Раймон почувствовал, что больше ни секунды не выдержит тут. Он быстро наклонился, поцеловал холодную, неподвижную руку Луизы и почти выбежал из палаты, унося на губах ощущение неживого холодка.
За дверью он остановился и крепко вытер губы платком.
— Двигательное возбуждение… разлад тормозящих центров… э! — Шамфор горько усмехнулся. — Бедняга Лоран молча принимал эти рассуждения Мишеля просто от усталости… и вообще ему нравилось, что Мишель так уверенно все объясняет: все же существо, которое по его воле возникло из небытия… Нет, мой мальчик, это был бунт людей против людей… пускай нелепый, слепой, несправедливый — и все-таки понятный. Человек есть человек, и чужая, жестокая и холодная воля, управляющая его жизнью, лишающая его свободы, обязательно станет ему ненавистна, вызовет противодействие…
— Но какое понятие о свободе могло быть у Поля? — спросил Альбер. — Что он видел, кроме лаборатории?
— В лаборатории он тоже кое-что видел. Видел Лорана, вас и других. Видел, что Мишель, существо, подобное ему, пользуется иными правами, чем он, командует им и Пьером. Видел, что от Мишеля во многом зависит его судьба. Разве этого так уж мало?
Альбер долго молчал.
— И все погибло… — сказал он потом. — Нечеловеческое напряжение воли и энергии, жизнь, вытянутая в одну узкую, жестко ограниченную полосу, насильственно изуродованная, — и во имя чего? Если б не фотографии, которые тайком от всех сделал Раймон, никто даже не поверил бы, что существовали Мишель и Франсуа, Поль и Пьер… Такая долгая борьба, такой упорный, ежедневный, ежечасный бой — и полный разгром… Об этом страшно даже думать. Если б профессор Лоран и остался жить, он не смог бы начать сначала…
Шамфор покачал головой:
— Вы неправы, дорогой мой. Вы, я вижу, безоговорочно согласились с тем, что я сказал в минуту раздражения о работе Лорана. Но гибель Лорана — это гибель в жестоком бою, как вы правильно заметили. Это был неравный бой, тем более что Лоран, сражаясь против ограниченных возможностей человеческого организма, пытаясь расширить их пределы, вызвал на поединок и самого себя, свое тело, свой мозг, свои нервы и сердце. Он не добился полной победы, но разве такой бой можно выиграть в одиночку? Однако и поражением это нельзя назвать. Лорана постигла участь всех первооткрывателей, тех, кто шагает по неизведанным и опасным краям и платит жизнью за то, что первым увидел неведомое и невероятное… тех, чьи могилы, как вехи, остаются на еле намеченном пути. Разве можно забыть, что сделал Лоран? Разве мы с вами когда-нибудь забудем особняк в Пасси, и рассуждения Мишеля, и жалобы Поля? Разве мы сможем забыть смертельно измученное лицо Лорана, лицо подвижника науки? Я все простил ему, увидев его лицо… Я понял, что он сделал с собой…
— Нет, вы не все простили ему…
— Не все? Ну, пока он был жив, я еще пытался переубедить его. Ведь никто не может заранее примириться со смертью товарища, да еще такого гениального ученого, как Лоран! Я понимал, что он в смертельной опасности, что он убивает себя, и все же думал: как-нибудь обойдется, он вытянет, он сможет отдохнуть… Он был жив, и я с ним спорил как с живым… да, признаюсь, иногда слишком резко, слишком горячо, — но ведь речь шла о деле всей жизни, и его, и моей. Но теперь, когда Анри Лорана нет в живых, я могу только преклонить голову перед его подвигом. Он водрузил знамя науки на высоте, с которой открываются новые дали… И самые его ошибки, то, что привело его к жестокой катастрофе, к гибели, — и это поможет другим, тем, кто пойдет вслед за ним. Они увидят: здесь опасность!
— И все-таки странно… — тихо сказал Альбер. — Странно и печально, что даже такое великое открытие, такой героический труд не оставляют следов в жизни…
— Как — не оставляют?
— Ну, я хочу сказать — ничего не изменилось. Жизнь остается все такой же…
— Вы романтик, я вам уже говорил это, — помолчав, сказал Шамфор. — Разве один человек, даже самый гениальный, может изменить мир? Работа Лорана — это отчаянный, головоломный прыжок в будущее. Когда человечество дойдет на своем далеком пути до цели, которой стремился достичь Лоран, тогда… тогда, может быть, ему поставят памятник. А может быть, его и не вспомнят…
— Вам скоро можно будет выписываться из клиники. — Врач отложил рентгеновские снимки. — Организм у вас здоровый, заживление идет нормально. И рука, и ребра в порядке.
— Ладно, — без энтузиазма сказал Роже. — В порядке так в порядке.
— У вас тоже все идет нормально. — Пальцы врача легко и уверенно касались головы Альбера. — Как вы себя чувствуете?
— Неплохо, — сказал Альбер. — Голова болит редко.
— Вам следовало бы после клиники поехать к морю… Могу порекомендовать также курс физиотерапевтических процедур…
— Благодарю, — сказал Альбер. — Это именно то, чем я рассчитываю заняться по выходе из клиники…
Врач уловил иронию и, смущенно кашлянув, ушел. Роже невесело ухмыльнулся, глядя ему вслед:
— Он думает: лежим в хорошей клинике, значит, и всякие процедуры можем себе позволить.
— Кстати, я что-то не понимаю: как мы попали в хорошую клинику?
— А мы сначала и не попали сюда. Это Луиза, когда немного пришла в себя, распорядилась, чтоб нас сюда перевезли…
— И она за нас платит?! — ужаснулся Альбер.
— Она и Шамфор. Я бы не согласился, но ты долго в себя не приходил, опасались за твою жизнь. А там было прескверно, где нас поместили.
Роже прошелся по палате, посмотрел в окно:
— Места в бистро уже давно заняты, Виго приходил ко мне. Что будем делать? Шамфор нас не сможет как-нибудь устроить?
— У Шамфора серьезные неприятности. Фирма прогорает, лаборатория под угрозой. В разгар работ начались увольнения: экономят на жалованье. Уволили двух лаборантов, требуют, чтоб Шамфор убрал еще троих.
— Понятно… Ну что ж, начнем все сначала. Правда, Луиза нас к себе приглашает…
— Куда же?
— У нее еще остались деньги. Хочет снять домик где-нибудь на берегу Сены, под Парижем, пожить там, подальше от людей. Нет, она от души приглашает, не думай, ей с нами будет легче. Только Луиза не скоро выйдет отсюда: врачи говорят, она очень плоха. Когда немного поправится, будут ей делать что-то с лицом. Обещают убрать все пятна и рубец тоже. В общем, месяца два-три она еще здесь пробудет. Да и все равно: не жить же нам с тобой у бедной девочки на харчах, надо что-то придумывать.
Они вышли по улице д'Обинье на набережную Генриха IV. К вечеру похолодало, дул сильный ветер.
— Ведь это подумать только: даже на ночлежку опять не заработали! — Роже сплюнул с ожесточением. — Что будем делать?
— А что делать? — Альбер невесело улыбнулся. — Вон напротив набережная Сен-Бернар… Тот самый киоск, по-моему, ожидает нас.
Роже с минуту постоял. Потом поднял воротник куртки и молча поплелся к Аустерлицкому мосту. Альбер шел за ним следом, глядя на серо-свинцовую Сену.
Начинал накрапывать дождь. Это был уже осенний дождь.