Гусев Валерий Борисович. Вольный стрелок

   В какой-то момент я расслабился и попытался привлечь их внимание к моему генералу Светлову. Надо мной сперва посмеялись, а потом еще больше разозлились – нечего, мол, порочить мундир правоохранительных органов, мол, ты уже достаточно много для этого постарался.
   К сожалению, Володе не было известно о нашей дружбе, и рассчитывать, что он свяжется со Светловым, не приходилось.
   Но Володя зашел с другой стороны.
   Ему удалось принять участие в моем допросе, он даже толково о чем-то меня поспрашивал, а когда утомленный моим упрямством очередной следователь на минуту вышел из камеры, шепнул мне: «Иди на сознанку. Требуй следственного эксперимента. Я добьюсь на месте, чтобы с тебя сняли наручники. Остальное – сам. Адрес мой знаешь».
   Я еще покобенился пару дней и сделал заявление. О чистосердечном признании, глубоком раскаянии и горячем желании помочь следствию в разоблачении такового монстра, каковым являюсь в силу ряда причин, которые могут облегчить мою участь.
   Пошла волна признаний. Да, я убил Мещерского. Выстрелом в упор. Бросил пистолет под тумбочку, зная, в силу профессионального опыта, что это будет выглядеть убедительно. Отпечатки пальцев с пистолета не убрал умышленно, надеясь такой деталью ввести следствие в заблуждение. Ведь многим людям было известно (товарищу Мещерского и его сожительнице, в частности – прости меня, Господи), что я неоднократно держал этот пистолет в руках.
   Мотив убийства? Деньги и ревность.
   (Простите меня, ребята, за эту чудовищную ложь, за невольное, вынужденное осквернение вашей любви и памяти. Но что делать – мне надо выкручиваться.)
   И я признался, что воспылал к гражданке Боровской (потерпевшей) роковой страстью. Она отвергала ее, и я полагал, что причиной тому – присутствие ее сожителя Мещерского. Ну и деньги. Мещерский был очень богат, а я очень беден. Получив его женщину, я получал и деньги. Так и созрел мой преступный замысел.
   Обстоятельства убийства? Тут я начинал расчетливо путаться. То я показывал, что убил Мещерского в его кабинете, то – в гостиной и перенес его труп в кабинет. То я говорил, что была ссора и я защищался (превышение пределов необходимой обороны, смягчение наказания), то доказывал, что выстрелил неожиданно для самого себя – в результате сильного душевного волнения (опять же – статья помягче). То я врал, что гр-ка Боровская застала меня на месте убийства, и мне пришлось заметать следы и выбросить ее в море. То убеждал следствие, что произошла ошибка, и Вита тоже покончила с собой, не вынеся смерти любимого человека.
   Следствие такие вещи не терпит, ему нужна полная ясность во всем, вплоть до пуговиц на кальсонах. Одного моего путаного признания недостаточно.
   И наконец настал день, когда один из следователей предложил:
   – Может быть, вы сможете более полно восстановить картину на месте… происшествия? Обстановка вам поможет освежить в памяти детали.
   День-два еще я поломался из осторожности (другого шанса не будет, а я уже слишком много взял на себя, что, кстати, нашло полное и подробное отражение в протоколах, которые уже собирались в тома уголовного дела по обвинению Серого по соответствующим статьям), просил понять, что мне психологически очень трудно пережить это заново, что мне каждую ночь снится одно и то же (снилась мне в основном Женька с тостером в руках), что я постараюсь и так все вспомнить в деталях.
   На меня стали немного поддавливать, и я согласился.
   Первый выезд ничего не дал. Со мной случилась истерика, я стал заговариваться, лишь только увидел пятно на ковре, мне сделали укол и увезли обратно. Недовольные, но расслабленные. Поняли, что сопротивление мое сломлено, и теперь мне остается только изо всех сил помогать следствию, чтобы смягчить свою незавидную
   участь.
   Поехали на следующий день, осведомившись, как я себя чувствую и в состоянии ли участвовать в качестве главного лица в предстоящем следственном эксперименте. Намекнули, что если он и в этот раз сорвется по моей вине, то отвечать придется не только перед законом.
   Поехали двумя машинами. Впереди подследственный, пристегнутый к добру молодцу сержанту, сотрудник, оперативник. Сзади – вся остальная команда, в том числе и Володя.
   Анчар, наверное, в своей засаде при виде такого почета опустил в отчаянии ствол своего карабина. А может, Володе удалось предупредить его?
   Я волновался по-настоящему. Почти как тогда, когда выручал Женьку.
   Кстати, горелой машины уже на обочине не было, выполнили-таки мое поручение боксеровы хлопцы. А я ведь на них разозлился, обещал себе, как выберусь, строго разобраться с ними.
   Почему-то я увидел в этом добрый знак.
   После необходимых формальностей начали с кабинета. Я показал, как неожиданно завладел пистолетом Мещерского и выстрелил в упор ему в висок. Как быстро отскочил уже в момент выстрела, чтобы не обагриться его кровью. Как бросил пистолет под тумбочку. Как положил на стол заготовленное заранее письмо, написанное Мещерским в шутку под мою диктовку.
   Как вбежала и замерла на пороге Вита, все поняла и попыталась скрыться. Как я начал преследовать ее и как она бросилась в море.
   Как я схватил карабин Мещерского и взобрался на крышу сакли…
   Вот тут стал получаться сбой. Мне никак не удавалось в наручниках повторить свой тогдашний путь.
   – Да снимите с него наручники. Он же в них не залезет, – вскричал раздраженно Володя. – Куда ему бежать, ограда кругом.
   С меня сняли наручники и опрометчиво дали в руки палку, чтобы я показал, как прицеливался в мелькающую в волнах голову. В белой шапочке.
   Я взобрался на крышу сакли, прицелился перед объективом видеокамеры в море и… спрыгнул у боковой стены. Стоящий здесь мент получил палкой по голове, но, падая, успел ухватить меня за ногу. Я тоже упал. И это спасло меня от загремевших выстрелов.
   – Не стрелять! – крикнул Володя. – Только живым брать! Куда он на … денется?
   Делся, однако.
   Я промчался десяток метров и с ходу бросился головой вниз в колодец.
   Летел я недолго. Но за это время две мысли последовательно посетили меня.
   Первая: не догадались бы они выстрелить в воду – тогда я без ушей останусь.
   И вторая, более актуальная: а где же сама вода?
   Позже, когда остался жив и даже имел время на размышления, я понял, что вода начала уходить после взрыва, видимо, что-то из-за него нарушилось в мудрых природных коммуникациях.
   Вода все-таки нашлась. Ее оставалось достаточно, чтобы спасти мне жизнь, но явно недостаточно, чтобы отделаться легким испугом.
   К тому же в колодце было так тесно, что я никак бы не смог вертикальное падение перевести у самого дна в более пологое.
   И потому в него врезался. Со всей дури. Руками и головой. Головой еще ничего, а с руками хуже, особенно с левой. Жгучая боль в кисти, однако, не остановила меня на полпути. Работая одной рукой, я проплыл тоннелем и вынырнул в монастыре. Стал на ноги. Воды было по грудь. Я побрел к ступеням, придерживая правой рукой левую.
   Анчар помог мне выбраться.
   – С приехалом, – серьезно сказал он. – Что ты руку держишь?
   – Повредил.
   – Потом починим, да? Сейчас надо быстро уходить в одно место.
   Я подошел к окну и, чуть раздвинув ветки, посмотрел вниз.
   Там все еще была суета. У колодца толпились, галдели, заглядывали, мешая друг другу, вниз, кто-то уже бежал с веревкой.
   Не так это просто, ребята.
   – Пошли, – торопил Анчар. – Что интересного нашел? Потом поглядишь, так, да?
   – Я через трещину не перейду. С такой рукой.
   – Арчи поможет. Бери свои вещи. Где прятал? Я понесу.
   Я вытянул из брюк ремень.
   – Очень хорошее время придумал, – разозлился Анчар. – Лучше потерпи.
   – Застегни, – попросил я. – Руку подвешу.
   Левая кисть сильно распухла в суставе, налилась синевой. Но болела немного меньше.
   Мы прошли коридором, вышли на свет, добрались до трещины.
   Анчар и здесь успел поработать: перекинул через нее два ствола, а над ними еще один – как поручень.
   – Если пройдешь на ту сторону, – обещал он, – тебе будет хороший сувенир. Анчар так сказал, да. Иди.
   Ну, ради «сувенира» – какой дурак откажется.
   Я вцепился здоровой рукой в верхний ствол, зажмурился на всякий случай и пошел по играющему под ногами мостику. Причем игра какая-то дурацкая: один ствол – вверх, другой – вниз. Как сговорились.
   – Если не пройдешь, – кинул мне в спину Анчар, – сувенир не будет тебе.
   Ну это понятно. Какой уж там «сувенир» на дне пропасти.
   На той стороне я перевел дыхание, полюбовался, как Анчар преодолевает препятствие. Ничего особенного. Я бы тоже так смог, если бы не рука. (Справедливости ради – у Анчара обе руки были заняты, в одной моя сумка, в другой ружье, хотя вполне его мог за спину закинуть.)
   – Теперь иди за мной. Долго.
   Не зря я Анчара в первый день архаром обозвал. Он по камням шел, как Мещерский по паркету, ступал легко и точно, каждой ноге – свой камень, свой уступ, своя трещинка. Если бы он шел вниз, я бы сказал, что бежит ручеек по самому удобному пути.
   Я начал отставать, несмотря на то, что помогал себе здоровой рукой.
   Анчар, к счастью, остановился, залег. Я добрался до него, упал рядом.
   – Устал, да? Отдыхать будем. Ждать не много.
   Мы лежали возле дороги. Ждали, когда пройдут милицейские машины – уже был слышен напряженный гул их двигателей. За подмогой поехали, за спелеологами и снаряжением.
   Когда они проезжали мимо, во второй машине я разглядел Володю. Он сидел у дверцы и был мрачен. Мне захотелось бросить в него сосновую шишку в утешение, да под рукой ее не оказалось.
   Мы перебежали дорогу, и снова началось скалолазание. Я уже начал жалеть о своем побеге, когда Анчар остановился у дерева, поставил мою сумку.
   – Здесь подожди, я машину посмотрю.
   – Какую машину? Где ты ее взял?
   – Там, – он неопределенно махнул рукой, – у гостиницы стояла.
   Вскоре он вернулся.
   – Поедем, да? По знакомой дороге. Где «Максимова» брали. Там хорошее место. Никто не найдет. Я иногда жил там один раз.
   – Да, – вспомнил я, – а «сувенир»?
   – Еще рано.
   Когда мы доехали до места, Анчар высадил меня и снова сел за руль.
   – Ты куда? – спросил я Женькиным тоном.
   – Машину немного назад верну. Зачем
   ей здесь стоять? Нас здесь нет, так, да?
   Предусмотрительно. Я только не понял, почему мы не могли просто выйти из машины заранее. Анчар пояснил:
   – Ты устал. Рука болит. Мне нетрудно немного походить по дороге.
   Как трогательно, стало быть. В самом деле.
   Вернулся Анчар, и мы полезли на скалу. Что это было – бесполезно объяснять, да и никто не поверит. И никому не пожелаю…
   Наконец мы выбрались на тропу. Отдохнули, покурили.
   – Скоро будем дома. Там хорошо. А то
   все плохо да плохо.
   Уже смеркалось, когда мы добрались до Анчарова логова.
   Это была небольшая уютная пещера. В очаге из сложенных кольцом камней приветливо и долгожданно горел огонь, освещал у стен две постели из веток и шкур. Стояло ведро с водой и кружкой, еще какая-то посуда, на колышках висели припасы в кожаных мешках. В изголовье одного ложа – арбалет с пучком боевых стрел.
   У костра сидела Женька и поджаривала на шампуре хлеб.
   Вот так тостер!
   Сувенир, стало быть…
   Я ничего не делал эти дни, благо времени для этого было достаточно. Отдыхал, приходил в себя. Готовился к новым разборкам.
   Тем более что руку Анчар мне вправил, обложил какими-то листьями, перевязал. И я скоро забыл про нее.
   – Ты куда? – теперь уже я сонно спрашивал Женьку по утрам, когда она выбиралась из-под шкуры.
   – За водой, – чаще всего был ответ.
   Она брала ведро (хотя к тому образу
   жизни, какой мы вели, больше подошел бы крутой кувшин на плече) и уходила к недалекому водопадику с хрустальной (или кристальной, ледяной, во всяком случае) водой, низвергающейся с заснеженных горных круч.
   Набрав воды, Женька мужественно и отважно принимала душ и возвращалась в пещеру – свежая, бодрая и холодная. Бралась за приготовление завтрака: разогревала остатки ужина, поджаривала хлеб – сбылась мечта…
   К этому времени обычно возвращался с охоты Анчар. И, как правило, приносил что-нибудь вкусненькое к обеду: либо козленка, либо пару куропаток, пробитых одной стрелой, либо сумку грецких орехов. А в один день притащил охапку форели. Еще трепещущей в мокром мешке.
   На вопрос: где взял? – ясный до предела ответ: там. Речка есть. Да.
   После завтрака я опять заваливался на постель и пытался заманить Женьку под шкуры, если Анчара не было поблизости.
   Она презрительно фыркала:
   – Тебе бы все с бабами валяться. А хозяйством кто заниматься будет? Привык на всем готовеньком.
   Я обижался, отворачивался к стенке и засыпал. И мне снилось то, что уже сделано, и то, что я еще не сделал.
   Но снилось плохо: под шкурой мне было жарко, я сбрасывал ее – меня трясло от холода. В душе, что ли?
   В один из вечеров я перечитал письмо Мещерского ко мне, еще раз убедился, что его нельзя было показывать следствию – слишком много возникло бы таких вопросов, от которых я просто был обязан оградить светлую память несчастного Князя и его подруги.
   Да и мне это вряд ли помогло бы. Некоторая двусмысленность (в частности, там, где он просил меня позаботиться о Вите) только добавила бы косвенных улик в мое дело: что он имел в виду, гражданин Сергеев? И не является ли убийство гражданки Боровской выполнением предсмертной воли покойного?
   Я вынул из конверта кольцо, отдал его Женьке, и она пошла поплакать в уголок, а письмо Мещерского Вите, не распечатывая, положил в огонь.
   И снова забрался под шкуру – потеть и трястись от озноба…
   Но вот как-то утром покой и приятные сновидения Серого были нарушены ощущением реальной угрозы.
   Я высунул нос и услышал такую фразу.
   – Вымыть его надо, – сказала Женька Анчару, кивая в мою сторону, будто меня здесь никогда не было. – От него тюрьмой пахнет.
   – И подстригать, – добавил Анчар. – Я его подержу. Чтобы не спорил.
   Я молча достал из-под подушки пистолет, и они на некоторое время оставили меня в моем туманном покое. Затаились, стало быть.
   Потом Анчар надолго отлучился и вернулся, зловеще щелкая огромными ножницами.
   – Барашков ими стригут, – пояснил он Женьке, игнорируя мой затравленный взгляд. – Но ему тоже понравится. Буду крепко держать, так, да?
   И они это сделали. Бороду, правда, оставили, а голову «подровняли». Хорошо, что у нас не было зеркала (Женькино в косметичке не в счет, что в него разглядишь, одни фрагменты), иначе я бросился бы в пропасть…
   Анчар выпустил меня из своих лап, отступил на шаг, чтобы во всем объеме оценить Женькино творчество (от слова натворить, полагаю).
   Я с гаснущей надеждой смотрел ему в глаза.
   Мне показалось, что он сейчас рухнет на колени в глубоком раскаянье. Но он устоял, только проворчал:
   – Ты ошибилась немного, Женечка. Лучше бы я тебя не пускал. Лучше бы подарила ему кепок. Как мне. Не так жалко.
   Так, да? Понятно: Сердце мое упало на самое дно организма. Конечно, Анчар прав – кепок можно снять и утопить, а изуродованную голову?
   Но Женьку ничуть не смутила такая оценка ее трудов (а что ее вообще смутить может?) – севильский цирюльник. Она сняла с очага ведро с горячей водой:
   – Раздевайся.
   – Ощипали, – безнадежно ворчал я, пуская слезы. – Теперь шпарить будут. А потом на шампур, да?
   И зачем я только бежал из-под стражи? Ради новых мук?
   – Какой шампур? – возмутился Анчар. – Какой шашлык? Ты посмотри на свои кости! Это не кости, да. Это две слезы.
   Сформулировал.
   После мытья Женька безжалостно погнала меня, голого, под душ.
   Вот этого я ей никогда не прощу. И ни за что на ней не женюсь. Я догадывался по утрам, что она мазохистка. Оказывается, она еще и садистка.
   – А теперь – бегом под шкуру, – скомандовала Женька, когда я закоченел под ледяной водой.
   – Вместе? – с надеждой спросил я, стуча зубами. Почище монастырского колодца, стало быть.
   – Вместе нельзя, – покачала головой Женька. – Этого тебе уже не выдержать.
   Я смирился. И проснулся бодрый, свежий, холодный – как Женька.
   Ясный – как месяц над морем.
   Все, отпуск по болезни кончился.
   Я встал со своего одра, присел к костру, прикурил от уголька сигарету.
   – Когда Мещерских хороните? – спросил Анчара.
   – Все узнаю, – успокоил он меня.
   – Зайди к Володе, он поможет. – Я отстегнул пачку долларов: – Все должно быть путем, Арчи.
   – Арчи не знает, да?
   – В одном месте, рядом. Памятник. Служба…
   – Это нельзя. Он сам себя убил, так?
   Тут я возмутился:
   – Нет, не так! Он не сам себя убил. Ты знаешь…
   – Жизнь всех убивает, – непонятно согласился Анчар.
   – А кто что знает? – поддержала меня Женька. – Возьмем еще и этот грех на наши души. Да и Вита с ним.
   – Возьмем, так, да! А что на камне напишем? На прощание.
   Я было подумал красиво: «У них было все. Но очень недолго», но мне стало стыдно.
   – Напишем так: «Мещерские – Вита и Саша». И день смерти.
   Анчар все время смотрел на меня. Каким-то непонятным взглядом. Но я его понял.
   – Арчи, все правильно. Они теперь вместе.
   – Все равно, – признался он, – большой камень на сердце.
   – Большой, – согласился я. – Тебе было очень тяжело. Но ты сделал, как тебя просила Вита.
   – Очень тяжело, – повторил Анчар. – Очень, да. Еще раз так тяжело. Будто маленькую сестру убил.
   И он вышел из пещеры.
 
   Следующим утром Женька надела на палец кольцо Мещерского, и они с Анчаром ушли. Их не было полных два дня. Вернулись молчаливые, заплаканные.
   – Как добирались? – спросил, чтобы отвлечь их от печали.
   – На машине, как, – коротко ответил Анчар.
   – У гостиницы стояла, да?
   – Стояла, как догадался? Но совсем другая. Иностранная марка.
   Уж не та ли, что Женьку увезла? Она кивнула, чуть улыбнувшись.
   – Оставим ее себе, – решил я. – В угоне наверняка не будет числиться.
   – Какой угон, слушай? – возмутился Анчар. – Сами отдали.
   – А это как?
   Просто интересно, Анчар ведь без оружия уходил.
   – Как-как? – передразнила Женька. – Не знаешь, как? Выбрал Анчар тачку (я ему показала), сел за руль. Тут какой-то хмырь в белом грязном пиджаке выскакивает из гостиницы. Анчар говорит: это для Серого. Тот – в струнку и отдал честь…
   – И ключи, – добавил Анчар. – Уважают тебя.
   – Благодарны, – уточнил я. – За то, что я их на косе не положил. Из твоего «Максимова». Ладно, машина нам кстати. Вы цветы от меня догадались положить?
   – А то нет, – вскинулась Женька. – Все сделали как надо. Потом вместе съездим. Как тучи развеются.
   – Как там, на вилле? – спросил я Анчара.
   – Там нехорошо. Чайки улетели все. Вороны появились. Нехорошо.
   – Разгоним – время придет. А на Москве что? – это у Женьки. – Какие новости?
   – Светлов тебе привет передал. И наилучшие пожелания. К Баксу они уже подбирались, с другой стороны. Но он слинял. Предполагают, что где-то здесь он.
   – Где ж ему быть? А шифровка?
   – Все сделали, еще при мне. Как ты и предполагал, там были заложены координаты всех точек, по которым рассредоточена коллекция – музеи, частники, еще какие-то адреса и люди. Я уезжала, уже изъятие начали, Светлов мгновенно развернулся. Он тебя очень хвалил. – Женька помолчала – говорить ли? – Просил с ним связаться, дело к тебе есть.
   – Не могут без Серого?
   – Ну никак. Но я ему сказала: Серый на пенсию идет, женится и дом будет строить. Большой и светлый. Так, да? – это уже грозно, нахмурив брови.
   – Кто меня с такой прической возьмет?
   – Найдется дура, – успокоила меня Женька. – Ребята, спать хочу – не могу. Устала. Ты чем тут без нас питался? Акридами небось? Мы припасы привезли. Правда, часть по дороге спрятали, не осилили тащить. Вы перекусите.
   И Женька юркнула под шкуру.
   – Володя для меня ничего не передавал? – спросил я Анчара, когда он завесил вход в пещеру – в горах по ночам уже холодно было – и сел у огня.
   – Передавал, – он залез за пазуху, – вот. Телеграмма тебе из Москвы.
   Я развернул бланк: «Информация для Серого двоеточ ху тире сорок пять процентов зпт жо тире двадцать пять зпт бы тире шестьдесят тчк безумно любящая Женечка».
   Вот постаралась, от всей души. На три буквы сто тридцать процентов набрала. По ее раскладу выходит, стало быть, что остальные буквы в русском языке вообще не употребляются.
   Я улыбнулся, представив, какой шум Женька подняла, отправляя телеграмму, каких усилий стоило ей добиться, чтобы приняли этот бред. И здесь, наверное, головы поломали.
   Ладно, информацию приму к сведению, может, пригодится когда.
   – А на словах что Володя сказал?
   – Два слова сказал. Сиди в горах, как орел. Пока не скажу.
   – Все?
   – Все, да. – Он подложил в очаг дров и забрался под бурку. – Спать буду. До самого раннего утра.
 
   Самым ранним утром я изучил себя в Женькином зеркальце. Остался доволен: испугаться меня можно, а узнать – никак, стало быть.
   – Проводишь меня до машины? – спросил я Анчара, который еще нежился под буркой. И кепкой. Он на ночь клал ее на лицо – Женька за храп его ругала.
   – Ты куда? – оба, в унисон, дуэтом.
   – В город мне надо.
   – Давай, – сказала Женька, отбрасывая шкуру, – тебя там давно ждут. Ты уж иди прямо в наручниках.
   Анчар сказал (сквозь кепку):
   – Я тебя не пущу. Посажу в ведро и крышкой закрою.
   А что? Он может. И сверху сядет.
   – Дай мне мешочек, небольшой. И кепок свой одолжи.
   – Это несерьезно, Серый, – повела свою партию Женька, чувствуя поддержку Анчара. – В таком виде, на иномарке.
   – Оно и хорошо. Чем чуднее, тем невиннее.
   – Такая сказка есть. Русская, – задумчиво заворчал Арчи. – Про круглый пирожок… Он докатился…
   – Колобок, – уточнила Женька.
   – Да, – сказал Анчар. – Раз ушел, два раза ушел, а потом его лиса съела. Один раз. Зубами.
   – Вы тут друг другу сказки рассказывайте. Один раз, два раза… Пока я не вернусь.
   Они переглянулись. Анчар протянул мешок – не мне, Женьке. Женька швырнула его на пол. Я уложил пистолет с запасной обоймой, насыпал орехов, денег, нахлобучил Анчаров кепок.
   Потоптался у входа, ожидая Женькиного «счастливо тебе, осторожно», – не дождался.
   Она снова легла носом к стенке.
   – Стало быть, пошел, – сказал я ей в спину. И Анчару: – Вторые ключи от сейфа у тебя?
   Анчар молча отдал мне ключи от сейфа и от машины, стал собираться, «ворча сердито».
 
   Он проводил меня до дороги, показал, где спрятал машину.
   – Обратно сам горами пойдешь? Встретить?
   – Не надо, уже запомнил. Найду дорогу.
   – Ночью не иди.
   Еще не хватало. Я днем-то боюсь.
   Я бросил на сиденье свой багаж, включил зажигание.
   – Арчи, этот человек, следователь, знал, что я не виноват. Можно его простить? И он знает, где прячется Бакс. И я должен знать. И Саше будет спокойней.
   – Ты правильно сказал. Но я боюсь за тебя. Подождать надо. Я уже многих потерял. Тебя – не хочу. И Женечку. Сердце не выдержит. Я хочу на вас радоваться.
   – Вот добьем врага, тогда и порадуемся.
   – 
   По дороге в город я заехал на виллу.
   На ней действительно было нехорошо. Каркали с хрипом вороны, рассевшиеся на крыше сакли, и уже бродил вокруг какой-то сообразительный бомж. Я пригрозил ему пистолетом, и он мгновенно исчез. Впрочем, вполне возможно, что он испугался не пистолета, а разглядел мою прическу.
   Ворота были заперты и опечатаны. Да на что мне ворота? Я побродил по дальнему краю пляжа, нашел местечко, вскарабкался на скалу – Анчарова школа – и спрыгнул вниз.
   На дверях дома тоже была пломба, я сорвал ее и отпер дверь.
   Она скрипнула и пропустила меня внутрь.
   Я пришел по делу. Но вместо этого сел в кресло и закурил. И пустил в душу все, что удавалось отторгнуть до этой поры. Воспоминания (уже! А ведь все было совсем недавно), сожаления, печаль, чувство вины. Дом наполнился тенями, светом, музыкой. Заиграли под ветром шторы, затрещали свечи и дрова в камине, побежали по стенам отблески его огня. Я слышал нежный, счастливый смех Виты, красивую речь Мещерского, звон бокалов.
   А потом – выстрел, который оборвал все…
   Нет, конечно, я прав. Я должен довести дело до конца, разогнать хриплых ворон.
   Я встал, стряхивая с себя все мирмульки, и прошел в кабинет… Мещерского. Опечатанный, но не запертый на ключ.
   Залитый кровью и прожженный ковер зачем-то скатали к стене. Но на полу, в солнечных лучах, оставалось роковое темное пятно.
   Я обошел его стороной, остановился перед сейфом – он тоже был опечатан. Еще бы!
   Я сорвал и эту пломбу, отпер его, отвел тяжелую дверцу – сейф был пуст. Ни бумаг, ни денег.
   Впрочем, это еще ни о чем не говорит. Но я разберусь, стало быть. И раздам, если что, всем сестрам по серьгам. А братьям – по мордам.
   Я закрыл и запер сейф. Задернул везде шторы. Запер за собой все двери. И поехал в город.
   Там я со своим мешком денег прошелся по магазинам и ларькам и купил все, что мне было надо. Рубашки, костюм, обувь, шикарную шляпу и галстуки, сигареты и зажигалку, даже подходящую к моему «вальтеру» плечевую кобуру. Купил Анчару табак. Женьке – мыло «Камей» для гладкой и бархатистой кожи, стало быть.
   И симпатичный чемоданчик под цвет моей машины и подходящего размера, куда и сложил все покупки.
   И поехал к Володе домой, дело к вечеру клонилось.
   Открыв мне дверь, Володя сунул было руку в карман домашней куртки, но вовремя узнал меня, посторонился, пропуская в комнату.