Гепид спросил, что за случай. Агигульф вместо ответа голову из мешка достал и гепида поразил. И сказал, что ради этой головы и едет. Возле нашего села тоже чужаки объявились, вот старейшины и послали лучших воинов с гепидскими старейшинами разговаривать.
А потом возьми да и спроси того гепида: не ваш ли часом под мой боевой топор подвернулся?
Гепид голову двумя руками принял, за щеки взял, долго вглядывался, поворачивал так и эдак, после назад вернул Агигульфу со словами: нет, незнакомый. А после добавил: "А с чего ему нашим быть, у нас в селе, кроме Скальи, и не помирал никто. А это не Скалья".
Так втроем, дивясь и беседуя, в село и приехали.
Со старейшинами был разговор, продолжал Агигульф. Старейшины рассказ того гепида подтвердили: да, ходят здесь в округе чужие. Для того и дозор вперед села выслали, что те из наших, кто бортничает, говорят, что кто-то мед крадет.
Тут дедушка Рагнарис спросил: "А задержались-то вы с Валамиром почему?"
Дядя Агигульф сперва не хотел говорить, а после сознался. На свадьбу они попали ненароком. От приглашения особенно не отбивались, да и невежливо это, ведь посланцами приехали. Так они с Валамиром рассудили.
Дедушка Рагнарис спросил, так ли они безобразничали на той гепидской свадьбе, как обычно безобразничают, когда с Валамиром бражничают. На что дядя Агигульф ответил, что хуже. Спохватился и пояснил: "Не мы хуже, а гепиды хуже. Гепидское бражничанье - свинство одно. Ни в чем гепид удержу не знает. А мы с Валамиром старались не отставать, не посрамить чести села нашего." Дедушка Рагнарис спросил: "Убили кого-то, что ли?" Но дядя Агигульф клялся, что смертоубийства не было.
Дедушка велел рассказывать все, как было. Гепиды дядю Агигульфа с Валамиром дразнили и все кричали, что готы, мол, веселиться не умеют, что у готов, мол, свадьба от похорон не отличается: одно кладут в другое. Особенно же Сьюки, старый хрыч, старался. Да и историю с исходом из Скандзы этот гепидский дед иначе рассказывает, добавил дядя Агигульф, только мы с Валамиром ему не поверили.
Когда невеста с женихом в покои свои ушли, всем прочим гостям без брачной пары скучно стало. Тут дядя Агигульф с Валамиром себя и показали. Позвали девку из прислуги, велели тряпок и соломы принести. Та притащила, палец в нос засунула, стоит и глядит - что воины удумали. Не снасильничать ли ее хотят.
Но не таковы богатыри готские, чтобы гепидскую замарашку прилюдно насиловать. Иное на уме у них было.
Из тряпок и соломы куклу свернули, сиськи ей сделали побольше, а сверху голову мертвую насадили. И оженили Агигульфа на бабе этой соломенной, а Валамир жрецом был, а заодно и годьей. Сьюки, хрыча старого, гепиды дразнили, чтобы он домой к себе сходил, зерна принес - молодых осыпать. Сьюки же уходить не хотел и зерна жадничал. Но тут нашелся Валамир-умница. Сказал Сьюки, что негоже такому человеку жадничать. Боги явственно показали ему, Сьюки, свое благоволение. Ниспослали сыну его младшему священную ярость, стало быть, он, Сьюки, любимец Вотана.
Тут Агигульф приревновал и заревел, что он, Агигульф, любимец Вотана, а не какой-то там Сьюки. Дедушка Рагнарис говорит, что Агигульф - любимец Вотана.
Валамир и тут не растерялся. В нашем селе, сказал он, Агигульф любимец Вотана, а в гепидском - Сьюки.
И сошлись на том, что на пиру два любимца Вотана собрались. Агигульф со Сьюки обнялись даже.
Но за зерном Сьюки так и не пошел. Зерно отец жениха принес, ибо преизрядно пива в него влили богатыри гепидские.
После уже утро настало. Дядя Агигульф проснулся на сеновале, рядом с ним, положив на него мягкую руку, спал кто-то. Не иначе, девка. Погладил спросонок дядя Агигульф девицу по лицу, а она холодная, как труп. И с усами.
Закричал тут Агигульф страшно, подскочил и сон с него долой. Поглядел - а его с куклой спать уложили, будто обнимает кукла его.
И вокруг гепиды - в сене устроились удобнее и смотрят. Весело им.
Дядя Агигульф гепидский выговор очень не любит, ибо говорят гепиды с пришепетыванием. Да и имена у них дурацкие. "Скалья" означает "Кирпич" разве это имя для воина? Разве что для гепида, да и то, когда рехнется.
Дядя Агигульф говорит, что когда слышит пришепетывание гепидское, ему сразу порвать вокруг себя все хочется. Ибо шепчут они, будто манят, будто обаять его хотят. Словно благодушие на него напустить желают.
Потому мы с Валамиром в том селе и задержались, заключил дядя Агигульф.
Тут сестры мои, Галесвинта со Сванхильдой, засмеялись в голос. Мать говорит, что девочки уже взрослеют, становятся женщинами. Оно и видно смеялись препротивно, визгливыми голосами, как Ильдихо, когда ее дедушка щиплет пониже спины.
Дедушке Рагнарису этот смех не понравился. Он палкой на них замахнулся и спросил, почему это они над рассказом славного воина потешаются.
Галесвинта - она посмелее - выкрикнула:
- А пусть дядя Агигульф рубаху скинет!
Дядя Агигульф не хотел рубаху снимать, но дедушка принудил. Увидел и побагровел. Спросил: "Тебя гепиды что, как раба, палками били?" Дядя Агигульф закричал, что он бой принял. Дедушка Рагнарис сказал: "Ты, как я погляжу, не бой, а муки там принял, нам на позорище". И побить дядю Агигульфа хотел, но Тарасмунд вмешался и не дал.
Дядя Агигульф рубаху надел и, на отца с опаской поглядывая, дальше рассказ повел про подвиги свои да валамировы, у гепидов совершенные.
В честь свадьбы учинили в селе молодецкие потехи. С коня в щит копья метали. Через широкий овраг на конях прыгали. Боролись...
В стрельбе из луков с гепидами и не тягались посланцы готские. Да и на борьбу зря с гепидами вышли. Гепид - он падает на тебя, как вепрь, и лежит, не вставая, пока не задохнешься. Да еще приемы у них какие-то. Одним словом, гепидская борьба. Недаром Аттила-батька гепидов жаловал.
В метании же копья Агигульф с Валамиром себя показали. Только вот Валамир один раз промахнулся и козу убил, что подвернулась. Валамир потом как вергельд за козу шейную гривну отдал. Хорошая была гривна, серебряная, с тремя красными камнями. Жалел Валамир ее отдавать, но ничего не поделаешь. Гепиды козу в стоимость этой гривны оценили. У них оторва Сьюки старейшиной.
После же ту козу Валамир на общий стол положил: угощайтесь, гепиды! И еще больше стали любы посланцы готские в селе гепидском.
На второй день, стало быть, опять пировали. После в дом невесты перешли и там пировали - это было уже на третий день. И дядя Агигульф и Валамир щедро сеяли все три дня свое семя среди служанок гепидских. Валамир даже больше сеял, ибо дядю Агигульфа в первый день с куклой спать положили, а Валамира с бабой одной. Валамир ее не помнит.
Дядя Агигульф прибавил, что гепиды сразу приметили мощь готских воинов. Не зря рабынь им подкладывали. Хозяйственные они, гепиды, доброе потомство потом получат.
Валамир село гепидское подвигами своими удивлял. Но какие то были подвиги, дядя Агигульф сказать не берется, ибо сам Валамир всегда про подвиги свои врет, а от гепидов много не добьешься. Одно дядя Агигульф наверняка знает: пил Валамир на спор - кто больше выпьет. И еще одно: с одним щитом и палкой брался выходить против трех огромных гепидских собак. Валамир когда в бурге у Теодобада бывает, всегда это показывает. Он это на спор показывал. Так и гривну, что за козу отдавал, назад отыграл.
Тут дедушка Рагнарис рассказ дяди Агигульфа оборвал, взревев:
- Беда надвигается, утробой чую! Идет на село напасть неведомая, а вы с Валамиром молодечеством перед гепидскими бабами хвастаете, семя сеете! Не взойдет ваше семя, если будете время попусту расточать!
Дядя Агигульф показал, что обиделся. И сказал, что к тому рассказ свой и ведет - не попусту время они расточали.
К гепидам весть пришла из капища. Худая весть, молвить страшно. Разорено и сожжено малое капище, наше, стало быть. И жрец убит. Убил его какой-то чужак, который готом назвался. Нарочно назвался, чтобы в заблуждение всех ввести и еще большее зло причинить.
Тот вестник из капища так рассказывал. Явился к ним в большое капище незнакомый воин, назвался готом, и поведал, что жреца в малом капище убитым нашел. А что сам он того жреца убил - то позже догадались, когда другие злодейства он совершил. Тот воин все до Нуты, самого ветхого и мудрого из жрецов, домогался. Не хотели его жрецы к Нуте пускать. И правильно делали, что не хотели. Чуяли беду. Но тот воин настаивал и все стращал страшными бедами, которые-де свершатся, если он с Нутой не увидится.
А Нута - как слабенький огонек лучины. Дунешь посильнее, он и погаснет. Шутка ли, полвека и за готов и за гепидов радел, мир в племенах и между племенами охраняя. Так и случилось.
Воин тот, когда стращал жрецов в большом капище, уголья с собой привез из сожженного капища. Не иначе, заговор какой-то на эти уголья сделан был. Ибо едва возложил на них пальцы Нута, как дух его расстался с телом и пустился в дальнее странствие, откуда нет возврата.
Но и тут не поняли жрецы опасности, которая от того воина исходила. Не иначе, морок он на них навел. Хотели пойти за духом Нуты и спросить его обо всем, что открылось Нуте. И только тогда обнажил тот злокозненный воин сущность свою, позорно бежав. Ибо обличил бы его, несомненно, Нута в убийстве того жреца и осквернении малого капища, и в других злодейских намерениях.
Когда же бежал, скрываясь, как тать, коня увел.
Мы-то, кто рассказ дяди Агигульфа слушали, давно уже поняли, кто был тот "злокозненный гот". Но молчали, сдерживали себя. Только отец наш Тарасмунд улыбался, но голову отворачивал в тень, чтобы дядя Агигульф не заметил.
А дедушка Рагнарис рявкнул:
- Неужто вы с Валамиром не догадались, козлы непотребные, о ком тот жрец рассказывал как о злодее страшном?
Дядя Агигульф честно признал, что не догадались. Толковали между собой об этом. Много толковали, но так и не поняли. Неужто и впрямь Гизарна это был? Давно знают они Гизарну. Не способен Гизарна такие злодейские поступки совершать.
Тут дедушка Рагнарис, оборотясь к идолам, вознес к ним горячую мольбу не ниспосылать ему, Рагнарису, священной ярости, дабы не осквернил руки свои кровью потомства своего бестолкового. И спросил Агигульфа: чем он, Агигульф, думал? Может быть, той мертвой головой, что на чреслах его болтается? Или тем, что у него на чреслах под мертвой головой болтается? Про Валамира и говорить нечего, ибо Валамир шлемом своим думает, а когда шлем снимает, так и не думает вовсе.
Сами же Гизарну в капище провожали, на всю деревню ржали, спать не давали, Гизарну до слез, небось, довели. Так неужто Гизарна на ум вам не пришел?
Дядя Агигульф обиделся. Они с Валамиром хорошо потрудились, обряд соблюдая при проводах Гизарны. О Гизарне же и радели, чтобы хорошо в капище Гизарне ехалось.
Когда же жрец тот о бедах в гепидском селе рассказывал, о Гизарне им не подумалось. Не способен Гизарна на злодейства такие. Да и о козлах речи не велось.
Тут дедушка Рагнарис сказал ядовитейше, что доброе потомство взрастили в селе нашем, коли только по козлам друг друга и различает. Который с козлами - тот Гизарна, а кто сам козел - то дядя Агигульф. И добавил сокрушенно, что при Аларихе-то все иначе было, все с умом да с толком делалось. Потому и чужаки по округе не рыскали, что настоящие воины по селам жили, а не шуты гороховые. А как сопляк Теодобад в бурге сел, так и кончилось благолепие. При Аларихе небось на сев глядючи в походы не хаживали.
Тут дядя Агигульф омрачился - не любил он про ту посевную вспоминать.
Сказал, что как бы то ни было, а гепидов та весть обеспокоила. Не всякий день капище разоряют и жрецов убивают. Да и чувствовали без того гепиды, что беда идет. Собрали тинг. Гепиды народ основательны; уж если взялись что-то делать, так делать будут с толком. И решили гепиды на том тинге, что самое лучшее будет - всю округу прочесать. Особенно же охотничьи заимки, где чужаки укрываться могут.
Но для дела такого очень много воинов надо. Гепиды между собой судили и рядили и решение приняли с наибольшей быстротой, на какую только гепиды способны, то есть, на второй день, когда все уже охрипли от степенных речей: собрать всех воинов, и из этого гепидского села, от других сел ближних гепидов, и от дальних гепидов, и от очень дальних гепидов, где сейчас сильный вождь сидит по имени Оган, и от готов, благо посланцы готские - вот они и не надо время тратить и посылать к готам вестников.
Тут дядя Агигульф добавил с завистью, что гепидам-то проще, ибо нет у них вражды между селами, как у нас. Дедушка же Рагнарис поглядел на него презрительно, как на вошь, какую доводится в сединах отловить. Спросил, хватило ли ума у них с Валамиром смолчать и не рассказывать гепидам про вражду эту? Дядя Агигульф сказал, что гепиды и без них с Валамиром про эту вражду знают.
После того тинга они с Валамиром сразу из села гепидского уехали; всего же прожили у гепидов одну седмицу.
Тут отец наш Тарасмунд спросил дядю Агигульфа, не слыхал ли он там, у гепидов, что-нибудь о Гупте-святом. Ибо весть пришла, что к гепидам Гупта отправился, слово Божье понес.
Дядя Агигульф, смутившись заметно, сказал, что да, слыхал о таком. Будто к тем гепидам отправился Гупта, где вождем Оган сидит, то есть, к очень дальним гепидам. И будто бы тот Оган богов отцовских почитает, а Бога Единого к себе в село не пускает. И потому предал Гупту лютой смерти Оган. Так у гепидов говорили.
Еще говорили, что так вышло между Оганом и Гуптой. Когда Гупта в село то пришел, слово Божье принес, у Огана как раз жена умерла. Жена Огана умерла, не оставив детей, а была она из хорошего рода и принесла Огану немалое богатство. Теперь же, поскольку детей она по себе не оставила, все эти богатства от Огана должны к братьям жены отойти, ибо таков закон. Очень Огану не хотелось богатства эти терять. Вот и просил он Гупту, чтобы воскресил тот жену его. И обещал Гупте принять веру его, если тот такое чудо совершит.
Но не смог Гупта воскресить жену оганову. Два дня бился, от трупа уже смердеть начало. И отступился тогда Гупта.
А братья жены огановой злорадствовали и обидное Огану говорили.
И предал тогда Оган Гупту смерти, как тот и заслуживал.
Так в селе гепидском говорили, где дядя Агигульф с Валамиром гостевали. И он, дядя Агигульф, с Оганом в поступке его согласен.
А еще он, дядя Агигульф, иную думку имеет. Гупта даром что блаженный, а готом был. И очень Огану не понравилось, что гот по его солеварням бродит. За соглядатая он Гупту принял. Боялся Оган, что сперва от готов блаженный да кроткий придет, а дорожку проторит вовсе не блаженным свирепым да ухватистым. Небось, теодобадов человек этот Гупта - так Оган рассуждал сам с собою.
Таков был рассказ дяди Агигульфа.
Мой брат Гизульф хвастает, что на следующий год дядя Агигульф возьмет его к Теодобаду в бург. Но я ему говорю, что все равно ему придется рано жениться, как нашему отцу Тарасмунду, потому что Гизульф старший и ему придется продолжать наш род. Гизульф говорит, что все равно он уже мужчина и может ходить в походы. И когда дядя Агигульф возьмет его в бург, он пойдет с дядей Агигульфом в поход. Дядя Агигульф покажет Гизульфа Теодобаду.
У Гизульфа нет своего меча. Меч очень дорог. Гизульф надеется получить чужаков кривой меч. Я спрашивал моего брата Гизульфа, кто научит его обращаться с кривым мечом. Может быть, Ульф бы научил, но Ульфа здесь нет. У отца моего Тарасмунда меч прямой и у дяди Агигульфа меч прямой. Гизульф говорит, если не дядя Агигульф, так у Теодобада в дружине кто-нибудь научит. Нашего дядю Ульфа научил ведь кто-то. Нет такого оружия, которым не владел бы дядя Ульф.
Когда Одвульф утратил тот кривой меч, больше всех мой брат Гизульф опечалился. Он с нетерпением ждал дядю Агигульфа. Надеялся, что дядя Агигульф-то добудет назад тот кривой меч. И почти наверняка ему, Гизульфу, подарит.
Дядя Агигульф и вправду, как наутро проснулся, так сразу про меч вспомнил и спросил: где, мол, тот кривой меч, что с чужака взяли? Дедушка Рагнарис даже и говорить ничего не стал. Велел прямо к Одвульфу бесноватому идти и с Одвульфом про меч тот разговаривать. Мол, он, дедушка Рагнарис, устал от глупости нашей. Не в его годы такое претерпевать. Сами, мол, между собой и разбирайтесь. Негоже старому кобелю вмешиваться, когда молодые кобелята собачатся.
Когда дядя Агигульф широким шагом со двора вышел и к Одвульфу направился, мы с братом таясь за ним пошли. Брат мой Гизульф с важностью заметил, что, может быть, придется Одвульфа от рук дяди нашего спасать. Ибо страшен в гневе дядя наш Агигульф. И после, ежели убережем от смертоубийства, оба они - и Одвульф, и сам дядя Агигульф - будут нам благодарны.
Вошел дядя Агигульф к Одвульфу и без лишнего слова потребовал: отдавай, мол, меч - добычу мою законную, с риском для жизни взятую. Одвульф тотчас же беситься начал, будто оса его укусила. Горшок, из которого хлебал, оземь швырнул, штаны себе похлебкой забрызгал. И про псов бешеных, зятьев сигизвультовых, закричал. Дядя Агигульф за грудки его схватил: "Не знаю, говорит, никакого Сигизвульта. С кем это ты, говорит, снюхался в ТОМ селе? Кому меч продал? На бабу, небось, сменял?"
Одвульф на то возразил, что, поскольку святым хочет стать, то баб и вовсе не знает.
Дядя Агигульф как про Бога Единого услышал, так и вовсе озверел. Закричал еще громче прежнего, что сейчас из дурака-Одвульфа великомученика-Одвульфа делать будет. Пускай, мол, Одвульф ему свой меч отдает, коли его, агигульфов, меч утратил столь позорно, в драке с какой-то собачьей сворой.
Дядя Агигульф все больше расходился. Никаких зятьев он не знает, да и Сигизвульта, небось, Одвульф с перепугу выдумал. Меч-то кривой мальчишки, небось, отняли.
И еще кричал дядя Агигульф, что мало ему выкупа за свой кривой меч одвульфова прямого меча. Пусть еще что-нибудь даст в дополнение Одвульф, ибо кривой меч дороже прямого стоит, по редкости своей в краях здешних. И молчал Одвульф, пока дядя Агигульф его тряс, потому что закон был на стороне дяди Агигульфа.
Гизульф, эти крики слушая, радовался. Прямой меч ему еще больше хотелось получить, чем кривой. С кривым мечом был бы он, Гизульф, как белая ворона, а с прямым - другое дело.
Но тут оправился, наконец, Одвульф и заорал дяде Агигульфу, слюной брызгая, что дядя Агигульф сам с врагами снюхался, с гепидами в заговор вошел. Ибо кто Гупту извел в селе гепидском?
Дядя Агигульф от неожиданности Одвульфа выпустил. Спрашивает: кто?
- Да ты и убил! - закричал тут Одвульф, торжествуя. - Ты Гупту и убил. И в ТОМ селе так говорили. Гупта-то рыжий был и таскался где ни попадя, мог и в кустах сидеть, мог и в камыше таиться...
Дядя Агигульф рявкнул:
- Когда у гепидов был, говорили, будто Гупта к дальним гепидам шел, там и сгинул.
- То-то и оно! - завопил еще пуще Бешеный Волк Одвульф. - То-то и оно! Мог он из своего села к дальним гепидам уйти, а мог и к нам податься. И через озеро идти мог. Там-то ты его и подстерег, там-то ты Божьего блаженного человека и извел, идолопоклонник!
- Не я его убил, Оган его убил! - сказал дядя Агигульф.
- Оно и видно, что гепиды тебя околпачили! - заявил Одвульф. - Глаза тебе отвели. Гепиды Гупту не видели никогда, потому и не признали мертвую голову. И что им, идолопоклонникам, до Гупты? Они сейчас, небось, за животы держатся: вот, мол, дурак гот, как мы его ловко! Сородича своего блаженного убил, а про то и не ведает! И село-то свое опозорил, и напасть на село навлек от чужаков, ибо кто, как не Гупта, мог всех нас от беды оборонить? А теперь кто будет нас оборонять? Ты, что ли, с мальчишками?
Тут брат мой Гизульф, это слушая, заметно опечалился и сказал, что не видать ему меча - ни кривого, ни прямого.
Остервенясь, заорал дядя Агигульф, что коли не может Одвульф отдать того, что должен отдать, и нечем заменить ему чужую собственность, по его, одвульфовой, вине утерянную, то в рабство его, Одвульфа, обратят. И тинг такое решение примет, если Агигульф к старейшинам обратится. Ибо негоже доброго воина Агигульфа обижать.
Тут-то Одвульф про родство наше вспомнил. Совсем, видать, озверели идолопоклонники - кровную родню в рабство обращают.
Дядя Агигульф затрясся всем телом. Поняли мы с братом, что сейчас дядя Агигульф будет Одвульфа рвать, как того кабана и двух свиноматок порвал. И повисли на нем. Вспыльчив дядя Агигульф, но отходчив. Походил он с нами, на нем висящими, по двору одвульфову, как кабан с собаками охотничьими, а после успокоился. Ворвался он в дом к Одвульфу, вцепился в него и сказал, что от слова своего не отступится. Не помнит он такого закона, чтобы дальнего родича, седьмую воду на киселе, в рабство нельзя было обратить, коли взял он у тебя дорогую вещь в долг и загубил ее. Не Одвульфу - тингу это решать, как за меч расплачиваться будет. Напоследок толкнул Одвульфа сильно, так что тот в очаг потухший сел, и вышел.
НАШ РОДИЧ ОДВУЛЬФ
Наш родич Одвульф невысокого роста, худощавый, волосом длинен и редок, бороденка и того реже, усы вислые, будто мокрые. Ни в какое сравнение не идет он с нашим дядей Агигульфом. Взором мутен Одвульф, будто глаза у него оловянные, а веки красные. Мы с Гизульфом все думали оттого, что в храме много плачет, но дедушка Рагнарис сказал как-то: помню, мол, Одвульфа еще сопляком. Помню, как при капище, в мужском избе, посвящение в воины получал. Так он и тогда такой же был, как плотвица снулая.
Штаны у Одвульфа из домотканой пестряди, на тощем заду заплата, из мешка вырезанная. Бобылем живет Одвульф, без жены и без рабынь. Одеждой разживается у хозяек в селе, норовя наняться к ним на работу. Но Одвульф работает плохо, потому женщины не любят его на работу нанимать, а спешат отделаться, сунув какое-нибудь старье. Одвульф за старье благодарит именем Бога Единого, а потом все-таки отслужить рвется. Тогда ему попроще работу дают.
Вот и за штаны эти отрабатывал Одвульф. Мать наша Гизела как-то подслушала, как сестры наши, Сванхильда с Галесвинтой, между собой говорят: "Пойдем, мол, к Одвульфу на двор, на стати любоваться". Подумала сперва нехорошее и сама следом пошла, чтобы пресечь грех, если зарождается. И увидела. Одвульф о чем-то с годьей Винитаром беседовал, а в прорехе стати его, как колокола, раскачивались. И девицы подсматривают, хихикают, краснеют да отворачиваются.
Сванхильду с Галесвинтой мать наша Гизела прогнала и побить грозилась; Одвульфа же долго бранила за неприличие одежды его, а после вдруг пожалела. Больно жалостливо объяснял Одвульф, что никто ему работы не дает. Пошла Гизела к дедушке Рагнарису и сказала ему, что негоже родичу нашему без порток щеголять, пусть даже и дальнему.
За портки эти Одвульф огород наш вскопал. Гизела порты ему загодя выдала, чтобы прорехами своими девиц не смущал. Одвульф же рассказал в ответ из Писания, как Иаков подрядился к Лавану стада пасти за дочерей лавановых; так Лаван тоже загодя ему дочек в жены отдал, прежде отслуженной службы. И заплакал. И мать наша Гизела от умиления прослезилась.
Про Лавана годья в храме рассказывал, так что для нас с Гизульфом эта история не новая, потому мы и плакать не стали. Про Лавана годья каждый раз рассказывает перед пахотой, когда наделы определяют.
Словом, заплакали и Одвульф, и мать наша Гизела. Одвульф в голос заплакал, громко, и штаны новые к груди прижал. На шум дедушка Рагнарис вышел. Спросил, не учинилось ли кому обиды. Одвульф снова про Лавана и жен иаковлевых рассказал.
Дед наш Рагнарис к годье не ходит, для него эта история новая. Спросил только, не в бурге ли этот Лаван объявился. А потом добавил, что как Алариха не стало, так и порядка не стало; вечно Теодобад всяких скамаров привечает.
Одвульф же сказал, что не готом был Лаван. Из обрезанных был Лаван. Дедушка спросил, вникнуть желая, что у этого Лавана было отрезано и не в бою ли он потерял то, что отрезано было. Воином ли был этот Лаван? Одвульф стал пространно объяснять, в штанах своих с прорехой копаясь. Гизела захихикала, совсем как дочери ее, и покраснела. Она знала, что у Лавана отрезано - годья в храме рассказывал. Дедушка сперва не понял, что Одвульф объясняет, а потом понял, побагровел и с палкой на Одвульфа надвинулся.
Одвульф и ушел, быстрее, чем хотел, штаны к груди прижимая.
Вечером дедушка Рагнарис отцу нашему Тарасмунду сказал, мрачнее тучи, что толковал тут с Одвульфом. И обвинять отца нашего начал. Сам в эту историю с Богом Единым влез, своих детей туда же принудил, а ведь им воинами быть. Где это видано, чтобы с воинами так поступали? И рассказал про Лавана - как ему отрезали. Наказал отцу нашему и нам с Гизульфом не поддаваться, ежели приступят к нам Одвульф и годья Винитар с таким поганым делом, и отбиваться до последнего. И его, Рагнариса, и дядю Агигульфа кричать на подмогу. Одвульф-то мужичонка тщедушный, а вот Винитар, пока дурью маяться не начал, был воином славным.
И в заключение, совсем остервенясь, проревел:
- Не знаю, что там у Одвульфа в штанах делается, не лазил я к нему в штаны, а внуков моих увечить не сметь!
И палкой стукнул, мне по ноге попав.
Тут Галесвинта возьми да брякни:
- Ничего у Одвульфа не отрезано.
Напустились на нее и мать наша Гизела, и отец наш Тарасмунд, а пуще всех дедушка Рагнарис: откуда, мол, известно?
Сванхильда выручить сестру поспешила:
- А мы видели.
Дедушка затрясся.
- Показывал вам, что ли? Стервец!.. В рабство за такие вещи обращают, чтобы свободную девицу совращать и непотребства с нею чинить...
Видя опасность для девочек, вмешалась Гизела (она обыкновенно молчит, когда дедушка яриться начинает): для того, мол, и дала штаны Одвульфу, что одежонка одвульфова разве что на сеточку рыболовную сгодилась бы, не будь такой ветхой.
А потом возьми да и спроси того гепида: не ваш ли часом под мой боевой топор подвернулся?
Гепид голову двумя руками принял, за щеки взял, долго вглядывался, поворачивал так и эдак, после назад вернул Агигульфу со словами: нет, незнакомый. А после добавил: "А с чего ему нашим быть, у нас в селе, кроме Скальи, и не помирал никто. А это не Скалья".
Так втроем, дивясь и беседуя, в село и приехали.
Со старейшинами был разговор, продолжал Агигульф. Старейшины рассказ того гепида подтвердили: да, ходят здесь в округе чужие. Для того и дозор вперед села выслали, что те из наших, кто бортничает, говорят, что кто-то мед крадет.
Тут дедушка Рагнарис спросил: "А задержались-то вы с Валамиром почему?"
Дядя Агигульф сперва не хотел говорить, а после сознался. На свадьбу они попали ненароком. От приглашения особенно не отбивались, да и невежливо это, ведь посланцами приехали. Так они с Валамиром рассудили.
Дедушка Рагнарис спросил, так ли они безобразничали на той гепидской свадьбе, как обычно безобразничают, когда с Валамиром бражничают. На что дядя Агигульф ответил, что хуже. Спохватился и пояснил: "Не мы хуже, а гепиды хуже. Гепидское бражничанье - свинство одно. Ни в чем гепид удержу не знает. А мы с Валамиром старались не отставать, не посрамить чести села нашего." Дедушка Рагнарис спросил: "Убили кого-то, что ли?" Но дядя Агигульф клялся, что смертоубийства не было.
Дедушка велел рассказывать все, как было. Гепиды дядю Агигульфа с Валамиром дразнили и все кричали, что готы, мол, веселиться не умеют, что у готов, мол, свадьба от похорон не отличается: одно кладут в другое. Особенно же Сьюки, старый хрыч, старался. Да и историю с исходом из Скандзы этот гепидский дед иначе рассказывает, добавил дядя Агигульф, только мы с Валамиром ему не поверили.
Когда невеста с женихом в покои свои ушли, всем прочим гостям без брачной пары скучно стало. Тут дядя Агигульф с Валамиром себя и показали. Позвали девку из прислуги, велели тряпок и соломы принести. Та притащила, палец в нос засунула, стоит и глядит - что воины удумали. Не снасильничать ли ее хотят.
Но не таковы богатыри готские, чтобы гепидскую замарашку прилюдно насиловать. Иное на уме у них было.
Из тряпок и соломы куклу свернули, сиськи ей сделали побольше, а сверху голову мертвую насадили. И оженили Агигульфа на бабе этой соломенной, а Валамир жрецом был, а заодно и годьей. Сьюки, хрыча старого, гепиды дразнили, чтобы он домой к себе сходил, зерна принес - молодых осыпать. Сьюки же уходить не хотел и зерна жадничал. Но тут нашелся Валамир-умница. Сказал Сьюки, что негоже такому человеку жадничать. Боги явственно показали ему, Сьюки, свое благоволение. Ниспослали сыну его младшему священную ярость, стало быть, он, Сьюки, любимец Вотана.
Тут Агигульф приревновал и заревел, что он, Агигульф, любимец Вотана, а не какой-то там Сьюки. Дедушка Рагнарис говорит, что Агигульф - любимец Вотана.
Валамир и тут не растерялся. В нашем селе, сказал он, Агигульф любимец Вотана, а в гепидском - Сьюки.
И сошлись на том, что на пиру два любимца Вотана собрались. Агигульф со Сьюки обнялись даже.
Но за зерном Сьюки так и не пошел. Зерно отец жениха принес, ибо преизрядно пива в него влили богатыри гепидские.
После уже утро настало. Дядя Агигульф проснулся на сеновале, рядом с ним, положив на него мягкую руку, спал кто-то. Не иначе, девка. Погладил спросонок дядя Агигульф девицу по лицу, а она холодная, как труп. И с усами.
Закричал тут Агигульф страшно, подскочил и сон с него долой. Поглядел - а его с куклой спать уложили, будто обнимает кукла его.
И вокруг гепиды - в сене устроились удобнее и смотрят. Весело им.
Дядя Агигульф гепидский выговор очень не любит, ибо говорят гепиды с пришепетыванием. Да и имена у них дурацкие. "Скалья" означает "Кирпич" разве это имя для воина? Разве что для гепида, да и то, когда рехнется.
Дядя Агигульф говорит, что когда слышит пришепетывание гепидское, ему сразу порвать вокруг себя все хочется. Ибо шепчут они, будто манят, будто обаять его хотят. Словно благодушие на него напустить желают.
Потому мы с Валамиром в том селе и задержались, заключил дядя Агигульф.
Тут сестры мои, Галесвинта со Сванхильдой, засмеялись в голос. Мать говорит, что девочки уже взрослеют, становятся женщинами. Оно и видно смеялись препротивно, визгливыми голосами, как Ильдихо, когда ее дедушка щиплет пониже спины.
Дедушке Рагнарису этот смех не понравился. Он палкой на них замахнулся и спросил, почему это они над рассказом славного воина потешаются.
Галесвинта - она посмелее - выкрикнула:
- А пусть дядя Агигульф рубаху скинет!
Дядя Агигульф не хотел рубаху снимать, но дедушка принудил. Увидел и побагровел. Спросил: "Тебя гепиды что, как раба, палками били?" Дядя Агигульф закричал, что он бой принял. Дедушка Рагнарис сказал: "Ты, как я погляжу, не бой, а муки там принял, нам на позорище". И побить дядю Агигульфа хотел, но Тарасмунд вмешался и не дал.
Дядя Агигульф рубаху надел и, на отца с опаской поглядывая, дальше рассказ повел про подвиги свои да валамировы, у гепидов совершенные.
В честь свадьбы учинили в селе молодецкие потехи. С коня в щит копья метали. Через широкий овраг на конях прыгали. Боролись...
В стрельбе из луков с гепидами и не тягались посланцы готские. Да и на борьбу зря с гепидами вышли. Гепид - он падает на тебя, как вепрь, и лежит, не вставая, пока не задохнешься. Да еще приемы у них какие-то. Одним словом, гепидская борьба. Недаром Аттила-батька гепидов жаловал.
В метании же копья Агигульф с Валамиром себя показали. Только вот Валамир один раз промахнулся и козу убил, что подвернулась. Валамир потом как вергельд за козу шейную гривну отдал. Хорошая была гривна, серебряная, с тремя красными камнями. Жалел Валамир ее отдавать, но ничего не поделаешь. Гепиды козу в стоимость этой гривны оценили. У них оторва Сьюки старейшиной.
После же ту козу Валамир на общий стол положил: угощайтесь, гепиды! И еще больше стали любы посланцы готские в селе гепидском.
На второй день, стало быть, опять пировали. После в дом невесты перешли и там пировали - это было уже на третий день. И дядя Агигульф и Валамир щедро сеяли все три дня свое семя среди служанок гепидских. Валамир даже больше сеял, ибо дядю Агигульфа в первый день с куклой спать положили, а Валамира с бабой одной. Валамир ее не помнит.
Дядя Агигульф прибавил, что гепиды сразу приметили мощь готских воинов. Не зря рабынь им подкладывали. Хозяйственные они, гепиды, доброе потомство потом получат.
Валамир село гепидское подвигами своими удивлял. Но какие то были подвиги, дядя Агигульф сказать не берется, ибо сам Валамир всегда про подвиги свои врет, а от гепидов много не добьешься. Одно дядя Агигульф наверняка знает: пил Валамир на спор - кто больше выпьет. И еще одно: с одним щитом и палкой брался выходить против трех огромных гепидских собак. Валамир когда в бурге у Теодобада бывает, всегда это показывает. Он это на спор показывал. Так и гривну, что за козу отдавал, назад отыграл.
Тут дедушка Рагнарис рассказ дяди Агигульфа оборвал, взревев:
- Беда надвигается, утробой чую! Идет на село напасть неведомая, а вы с Валамиром молодечеством перед гепидскими бабами хвастаете, семя сеете! Не взойдет ваше семя, если будете время попусту расточать!
Дядя Агигульф показал, что обиделся. И сказал, что к тому рассказ свой и ведет - не попусту время они расточали.
К гепидам весть пришла из капища. Худая весть, молвить страшно. Разорено и сожжено малое капище, наше, стало быть. И жрец убит. Убил его какой-то чужак, который готом назвался. Нарочно назвался, чтобы в заблуждение всех ввести и еще большее зло причинить.
Тот вестник из капища так рассказывал. Явился к ним в большое капище незнакомый воин, назвался готом, и поведал, что жреца в малом капище убитым нашел. А что сам он того жреца убил - то позже догадались, когда другие злодейства он совершил. Тот воин все до Нуты, самого ветхого и мудрого из жрецов, домогался. Не хотели его жрецы к Нуте пускать. И правильно делали, что не хотели. Чуяли беду. Но тот воин настаивал и все стращал страшными бедами, которые-де свершатся, если он с Нутой не увидится.
А Нута - как слабенький огонек лучины. Дунешь посильнее, он и погаснет. Шутка ли, полвека и за готов и за гепидов радел, мир в племенах и между племенами охраняя. Так и случилось.
Воин тот, когда стращал жрецов в большом капище, уголья с собой привез из сожженного капища. Не иначе, заговор какой-то на эти уголья сделан был. Ибо едва возложил на них пальцы Нута, как дух его расстался с телом и пустился в дальнее странствие, откуда нет возврата.
Но и тут не поняли жрецы опасности, которая от того воина исходила. Не иначе, морок он на них навел. Хотели пойти за духом Нуты и спросить его обо всем, что открылось Нуте. И только тогда обнажил тот злокозненный воин сущность свою, позорно бежав. Ибо обличил бы его, несомненно, Нута в убийстве того жреца и осквернении малого капища, и в других злодейских намерениях.
Когда же бежал, скрываясь, как тать, коня увел.
Мы-то, кто рассказ дяди Агигульфа слушали, давно уже поняли, кто был тот "злокозненный гот". Но молчали, сдерживали себя. Только отец наш Тарасмунд улыбался, но голову отворачивал в тень, чтобы дядя Агигульф не заметил.
А дедушка Рагнарис рявкнул:
- Неужто вы с Валамиром не догадались, козлы непотребные, о ком тот жрец рассказывал как о злодее страшном?
Дядя Агигульф честно признал, что не догадались. Толковали между собой об этом. Много толковали, но так и не поняли. Неужто и впрямь Гизарна это был? Давно знают они Гизарну. Не способен Гизарна такие злодейские поступки совершать.
Тут дедушка Рагнарис, оборотясь к идолам, вознес к ним горячую мольбу не ниспосылать ему, Рагнарису, священной ярости, дабы не осквернил руки свои кровью потомства своего бестолкового. И спросил Агигульфа: чем он, Агигульф, думал? Может быть, той мертвой головой, что на чреслах его болтается? Или тем, что у него на чреслах под мертвой головой болтается? Про Валамира и говорить нечего, ибо Валамир шлемом своим думает, а когда шлем снимает, так и не думает вовсе.
Сами же Гизарну в капище провожали, на всю деревню ржали, спать не давали, Гизарну до слез, небось, довели. Так неужто Гизарна на ум вам не пришел?
Дядя Агигульф обиделся. Они с Валамиром хорошо потрудились, обряд соблюдая при проводах Гизарны. О Гизарне же и радели, чтобы хорошо в капище Гизарне ехалось.
Когда же жрец тот о бедах в гепидском селе рассказывал, о Гизарне им не подумалось. Не способен Гизарна на злодейства такие. Да и о козлах речи не велось.
Тут дедушка Рагнарис сказал ядовитейше, что доброе потомство взрастили в селе нашем, коли только по козлам друг друга и различает. Который с козлами - тот Гизарна, а кто сам козел - то дядя Агигульф. И добавил сокрушенно, что при Аларихе-то все иначе было, все с умом да с толком делалось. Потому и чужаки по округе не рыскали, что настоящие воины по селам жили, а не шуты гороховые. А как сопляк Теодобад в бурге сел, так и кончилось благолепие. При Аларихе небось на сев глядючи в походы не хаживали.
Тут дядя Агигульф омрачился - не любил он про ту посевную вспоминать.
Сказал, что как бы то ни было, а гепидов та весть обеспокоила. Не всякий день капище разоряют и жрецов убивают. Да и чувствовали без того гепиды, что беда идет. Собрали тинг. Гепиды народ основательны; уж если взялись что-то делать, так делать будут с толком. И решили гепиды на том тинге, что самое лучшее будет - всю округу прочесать. Особенно же охотничьи заимки, где чужаки укрываться могут.
Но для дела такого очень много воинов надо. Гепиды между собой судили и рядили и решение приняли с наибольшей быстротой, на какую только гепиды способны, то есть, на второй день, когда все уже охрипли от степенных речей: собрать всех воинов, и из этого гепидского села, от других сел ближних гепидов, и от дальних гепидов, и от очень дальних гепидов, где сейчас сильный вождь сидит по имени Оган, и от готов, благо посланцы готские - вот они и не надо время тратить и посылать к готам вестников.
Тут дядя Агигульф добавил с завистью, что гепидам-то проще, ибо нет у них вражды между селами, как у нас. Дедушка же Рагнарис поглядел на него презрительно, как на вошь, какую доводится в сединах отловить. Спросил, хватило ли ума у них с Валамиром смолчать и не рассказывать гепидам про вражду эту? Дядя Агигульф сказал, что гепиды и без них с Валамиром про эту вражду знают.
После того тинга они с Валамиром сразу из села гепидского уехали; всего же прожили у гепидов одну седмицу.
Тут отец наш Тарасмунд спросил дядю Агигульфа, не слыхал ли он там, у гепидов, что-нибудь о Гупте-святом. Ибо весть пришла, что к гепидам Гупта отправился, слово Божье понес.
Дядя Агигульф, смутившись заметно, сказал, что да, слыхал о таком. Будто к тем гепидам отправился Гупта, где вождем Оган сидит, то есть, к очень дальним гепидам. И будто бы тот Оган богов отцовских почитает, а Бога Единого к себе в село не пускает. И потому предал Гупту лютой смерти Оган. Так у гепидов говорили.
Еще говорили, что так вышло между Оганом и Гуптой. Когда Гупта в село то пришел, слово Божье принес, у Огана как раз жена умерла. Жена Огана умерла, не оставив детей, а была она из хорошего рода и принесла Огану немалое богатство. Теперь же, поскольку детей она по себе не оставила, все эти богатства от Огана должны к братьям жены отойти, ибо таков закон. Очень Огану не хотелось богатства эти терять. Вот и просил он Гупту, чтобы воскресил тот жену его. И обещал Гупте принять веру его, если тот такое чудо совершит.
Но не смог Гупта воскресить жену оганову. Два дня бился, от трупа уже смердеть начало. И отступился тогда Гупта.
А братья жены огановой злорадствовали и обидное Огану говорили.
И предал тогда Оган Гупту смерти, как тот и заслуживал.
Так в селе гепидском говорили, где дядя Агигульф с Валамиром гостевали. И он, дядя Агигульф, с Оганом в поступке его согласен.
А еще он, дядя Агигульф, иную думку имеет. Гупта даром что блаженный, а готом был. И очень Огану не понравилось, что гот по его солеварням бродит. За соглядатая он Гупту принял. Боялся Оган, что сперва от готов блаженный да кроткий придет, а дорожку проторит вовсе не блаженным свирепым да ухватистым. Небось, теодобадов человек этот Гупта - так Оган рассуждал сам с собою.
Таков был рассказ дяди Агигульфа.
Мой брат Гизульф хвастает, что на следующий год дядя Агигульф возьмет его к Теодобаду в бург. Но я ему говорю, что все равно ему придется рано жениться, как нашему отцу Тарасмунду, потому что Гизульф старший и ему придется продолжать наш род. Гизульф говорит, что все равно он уже мужчина и может ходить в походы. И когда дядя Агигульф возьмет его в бург, он пойдет с дядей Агигульфом в поход. Дядя Агигульф покажет Гизульфа Теодобаду.
У Гизульфа нет своего меча. Меч очень дорог. Гизульф надеется получить чужаков кривой меч. Я спрашивал моего брата Гизульфа, кто научит его обращаться с кривым мечом. Может быть, Ульф бы научил, но Ульфа здесь нет. У отца моего Тарасмунда меч прямой и у дяди Агигульфа меч прямой. Гизульф говорит, если не дядя Агигульф, так у Теодобада в дружине кто-нибудь научит. Нашего дядю Ульфа научил ведь кто-то. Нет такого оружия, которым не владел бы дядя Ульф.
Когда Одвульф утратил тот кривой меч, больше всех мой брат Гизульф опечалился. Он с нетерпением ждал дядю Агигульфа. Надеялся, что дядя Агигульф-то добудет назад тот кривой меч. И почти наверняка ему, Гизульфу, подарит.
Дядя Агигульф и вправду, как наутро проснулся, так сразу про меч вспомнил и спросил: где, мол, тот кривой меч, что с чужака взяли? Дедушка Рагнарис даже и говорить ничего не стал. Велел прямо к Одвульфу бесноватому идти и с Одвульфом про меч тот разговаривать. Мол, он, дедушка Рагнарис, устал от глупости нашей. Не в его годы такое претерпевать. Сами, мол, между собой и разбирайтесь. Негоже старому кобелю вмешиваться, когда молодые кобелята собачатся.
Когда дядя Агигульф широким шагом со двора вышел и к Одвульфу направился, мы с братом таясь за ним пошли. Брат мой Гизульф с важностью заметил, что, может быть, придется Одвульфа от рук дяди нашего спасать. Ибо страшен в гневе дядя наш Агигульф. И после, ежели убережем от смертоубийства, оба они - и Одвульф, и сам дядя Агигульф - будут нам благодарны.
Вошел дядя Агигульф к Одвульфу и без лишнего слова потребовал: отдавай, мол, меч - добычу мою законную, с риском для жизни взятую. Одвульф тотчас же беситься начал, будто оса его укусила. Горшок, из которого хлебал, оземь швырнул, штаны себе похлебкой забрызгал. И про псов бешеных, зятьев сигизвультовых, закричал. Дядя Агигульф за грудки его схватил: "Не знаю, говорит, никакого Сигизвульта. С кем это ты, говорит, снюхался в ТОМ селе? Кому меч продал? На бабу, небось, сменял?"
Одвульф на то возразил, что, поскольку святым хочет стать, то баб и вовсе не знает.
Дядя Агигульф как про Бога Единого услышал, так и вовсе озверел. Закричал еще громче прежнего, что сейчас из дурака-Одвульфа великомученика-Одвульфа делать будет. Пускай, мол, Одвульф ему свой меч отдает, коли его, агигульфов, меч утратил столь позорно, в драке с какой-то собачьей сворой.
Дядя Агигульф все больше расходился. Никаких зятьев он не знает, да и Сигизвульта, небось, Одвульф с перепугу выдумал. Меч-то кривой мальчишки, небось, отняли.
И еще кричал дядя Агигульф, что мало ему выкупа за свой кривой меч одвульфова прямого меча. Пусть еще что-нибудь даст в дополнение Одвульф, ибо кривой меч дороже прямого стоит, по редкости своей в краях здешних. И молчал Одвульф, пока дядя Агигульф его тряс, потому что закон был на стороне дяди Агигульфа.
Гизульф, эти крики слушая, радовался. Прямой меч ему еще больше хотелось получить, чем кривой. С кривым мечом был бы он, Гизульф, как белая ворона, а с прямым - другое дело.
Но тут оправился, наконец, Одвульф и заорал дяде Агигульфу, слюной брызгая, что дядя Агигульф сам с врагами снюхался, с гепидами в заговор вошел. Ибо кто Гупту извел в селе гепидском?
Дядя Агигульф от неожиданности Одвульфа выпустил. Спрашивает: кто?
- Да ты и убил! - закричал тут Одвульф, торжествуя. - Ты Гупту и убил. И в ТОМ селе так говорили. Гупта-то рыжий был и таскался где ни попадя, мог и в кустах сидеть, мог и в камыше таиться...
Дядя Агигульф рявкнул:
- Когда у гепидов был, говорили, будто Гупта к дальним гепидам шел, там и сгинул.
- То-то и оно! - завопил еще пуще Бешеный Волк Одвульф. - То-то и оно! Мог он из своего села к дальним гепидам уйти, а мог и к нам податься. И через озеро идти мог. Там-то ты его и подстерег, там-то ты Божьего блаженного человека и извел, идолопоклонник!
- Не я его убил, Оган его убил! - сказал дядя Агигульф.
- Оно и видно, что гепиды тебя околпачили! - заявил Одвульф. - Глаза тебе отвели. Гепиды Гупту не видели никогда, потому и не признали мертвую голову. И что им, идолопоклонникам, до Гупты? Они сейчас, небось, за животы держатся: вот, мол, дурак гот, как мы его ловко! Сородича своего блаженного убил, а про то и не ведает! И село-то свое опозорил, и напасть на село навлек от чужаков, ибо кто, как не Гупта, мог всех нас от беды оборонить? А теперь кто будет нас оборонять? Ты, что ли, с мальчишками?
Тут брат мой Гизульф, это слушая, заметно опечалился и сказал, что не видать ему меча - ни кривого, ни прямого.
Остервенясь, заорал дядя Агигульф, что коли не может Одвульф отдать того, что должен отдать, и нечем заменить ему чужую собственность, по его, одвульфовой, вине утерянную, то в рабство его, Одвульфа, обратят. И тинг такое решение примет, если Агигульф к старейшинам обратится. Ибо негоже доброго воина Агигульфа обижать.
Тут-то Одвульф про родство наше вспомнил. Совсем, видать, озверели идолопоклонники - кровную родню в рабство обращают.
Дядя Агигульф затрясся всем телом. Поняли мы с братом, что сейчас дядя Агигульф будет Одвульфа рвать, как того кабана и двух свиноматок порвал. И повисли на нем. Вспыльчив дядя Агигульф, но отходчив. Походил он с нами, на нем висящими, по двору одвульфову, как кабан с собаками охотничьими, а после успокоился. Ворвался он в дом к Одвульфу, вцепился в него и сказал, что от слова своего не отступится. Не помнит он такого закона, чтобы дальнего родича, седьмую воду на киселе, в рабство нельзя было обратить, коли взял он у тебя дорогую вещь в долг и загубил ее. Не Одвульфу - тингу это решать, как за меч расплачиваться будет. Напоследок толкнул Одвульфа сильно, так что тот в очаг потухший сел, и вышел.
НАШ РОДИЧ ОДВУЛЬФ
Наш родич Одвульф невысокого роста, худощавый, волосом длинен и редок, бороденка и того реже, усы вислые, будто мокрые. Ни в какое сравнение не идет он с нашим дядей Агигульфом. Взором мутен Одвульф, будто глаза у него оловянные, а веки красные. Мы с Гизульфом все думали оттого, что в храме много плачет, но дедушка Рагнарис сказал как-то: помню, мол, Одвульфа еще сопляком. Помню, как при капище, в мужском избе, посвящение в воины получал. Так он и тогда такой же был, как плотвица снулая.
Штаны у Одвульфа из домотканой пестряди, на тощем заду заплата, из мешка вырезанная. Бобылем живет Одвульф, без жены и без рабынь. Одеждой разживается у хозяек в селе, норовя наняться к ним на работу. Но Одвульф работает плохо, потому женщины не любят его на работу нанимать, а спешат отделаться, сунув какое-нибудь старье. Одвульф за старье благодарит именем Бога Единого, а потом все-таки отслужить рвется. Тогда ему попроще работу дают.
Вот и за штаны эти отрабатывал Одвульф. Мать наша Гизела как-то подслушала, как сестры наши, Сванхильда с Галесвинтой, между собой говорят: "Пойдем, мол, к Одвульфу на двор, на стати любоваться". Подумала сперва нехорошее и сама следом пошла, чтобы пресечь грех, если зарождается. И увидела. Одвульф о чем-то с годьей Винитаром беседовал, а в прорехе стати его, как колокола, раскачивались. И девицы подсматривают, хихикают, краснеют да отворачиваются.
Сванхильду с Галесвинтой мать наша Гизела прогнала и побить грозилась; Одвульфа же долго бранила за неприличие одежды его, а после вдруг пожалела. Больно жалостливо объяснял Одвульф, что никто ему работы не дает. Пошла Гизела к дедушке Рагнарису и сказала ему, что негоже родичу нашему без порток щеголять, пусть даже и дальнему.
За портки эти Одвульф огород наш вскопал. Гизела порты ему загодя выдала, чтобы прорехами своими девиц не смущал. Одвульф же рассказал в ответ из Писания, как Иаков подрядился к Лавану стада пасти за дочерей лавановых; так Лаван тоже загодя ему дочек в жены отдал, прежде отслуженной службы. И заплакал. И мать наша Гизела от умиления прослезилась.
Про Лавана годья в храме рассказывал, так что для нас с Гизульфом эта история не новая, потому мы и плакать не стали. Про Лавана годья каждый раз рассказывает перед пахотой, когда наделы определяют.
Словом, заплакали и Одвульф, и мать наша Гизела. Одвульф в голос заплакал, громко, и штаны новые к груди прижал. На шум дедушка Рагнарис вышел. Спросил, не учинилось ли кому обиды. Одвульф снова про Лавана и жен иаковлевых рассказал.
Дед наш Рагнарис к годье не ходит, для него эта история новая. Спросил только, не в бурге ли этот Лаван объявился. А потом добавил, что как Алариха не стало, так и порядка не стало; вечно Теодобад всяких скамаров привечает.
Одвульф же сказал, что не готом был Лаван. Из обрезанных был Лаван. Дедушка спросил, вникнуть желая, что у этого Лавана было отрезано и не в бою ли он потерял то, что отрезано было. Воином ли был этот Лаван? Одвульф стал пространно объяснять, в штанах своих с прорехой копаясь. Гизела захихикала, совсем как дочери ее, и покраснела. Она знала, что у Лавана отрезано - годья в храме рассказывал. Дедушка сперва не понял, что Одвульф объясняет, а потом понял, побагровел и с палкой на Одвульфа надвинулся.
Одвульф и ушел, быстрее, чем хотел, штаны к груди прижимая.
Вечером дедушка Рагнарис отцу нашему Тарасмунду сказал, мрачнее тучи, что толковал тут с Одвульфом. И обвинять отца нашего начал. Сам в эту историю с Богом Единым влез, своих детей туда же принудил, а ведь им воинами быть. Где это видано, чтобы с воинами так поступали? И рассказал про Лавана - как ему отрезали. Наказал отцу нашему и нам с Гизульфом не поддаваться, ежели приступят к нам Одвульф и годья Винитар с таким поганым делом, и отбиваться до последнего. И его, Рагнариса, и дядю Агигульфа кричать на подмогу. Одвульф-то мужичонка тщедушный, а вот Винитар, пока дурью маяться не начал, был воином славным.
И в заключение, совсем остервенясь, проревел:
- Не знаю, что там у Одвульфа в штанах делается, не лазил я к нему в штаны, а внуков моих увечить не сметь!
И палкой стукнул, мне по ноге попав.
Тут Галесвинта возьми да брякни:
- Ничего у Одвульфа не отрезано.
Напустились на нее и мать наша Гизела, и отец наш Тарасмунд, а пуще всех дедушка Рагнарис: откуда, мол, известно?
Сванхильда выручить сестру поспешила:
- А мы видели.
Дедушка затрясся.
- Показывал вам, что ли? Стервец!.. В рабство за такие вещи обращают, чтобы свободную девицу совращать и непотребства с нею чинить...
Видя опасность для девочек, вмешалась Гизела (она обыкновенно молчит, когда дедушка яриться начинает): для того, мол, и дала штаны Одвульфу, что одежонка одвульфова разве что на сеточку рыболовную сгодилась бы, не будь такой ветхой.