Так и вышло, что мы втроем на озеро пошли. Впереди дядя Агигульф вышагивал, острогу на плече несет. Вторым меня пустили, чтобы не сбежал и дедушке Рагнарису про поход этот не донес. Сзади Гизульф шел, за мной приглядывал. Я все думал, что так из плена Ульфа вели, когда наш дядя Ульф первый раз в рабство угодил, к герулам: впереди враг, позади враг, между ними дядя Ульф плетется и глаз у него вышибли.
Гизульф с рогатиной шел; дядя Агигульф ему свою дал. Сам же дядя Агигульф топором вооружился. А я безоружный.
Так и шли через село. Солнце только-только вставало, все еще спали. Только у Хродомера на подворье козу доили, а на выходе из села мы Ода-пастуха повстречали со стадом. Агигульф ему кулаком погрозил и палец к губам приложил и Гизульф тоже ему кулаком погрозил, а я только улыбнулся прежалостно. Нашего же брата Мунда с Одом не было, только собаки вертелись. Од собак придержал, чтобы они на нас не бросились. На дальний выпас шел Од, не иначе.
Когда Од со стадом и собаками из виду скрылись и село осталось далеко позади, а солнце уже встало, дядя Агигульф пришел в хорошее настроение и песню горланить стал. И Гизульф тоже горланить стал. И так им было хорошо и весело, что я позавидовал и тоже хотел было с ними песню эту петь, как вдруг вспомнил, что я - пленник их и глаз у меня выбит, как у дяди Ульфа; еще больше закручинился и не стал с ними петь.
Я даже прикрыл один глаз, пока Агигульф, обернувшись, это не увидел и не хмыкнул гнусно (на другой день у меня этот глаз действительно заплыл, но об этом рассказ впереди).
Мы шли и шли себе по холмам, где осиновые рощицы шумят, переходили болотца и сырые низины, от незабудок синие. После дубовая роща начинается. За дубовой рощей Сырой Лог, где Гизульф своего кабана завалил. Но мы в сторону взяли и рощу только краем прошли, а к Сырому Логу спускаться не стали.
Тут дядя Агигульф от пения охрип и поучать нас стал, как к озеру ловчее выходить. Потому как к озеру подходы почти везде заболочены, однако ж пара тропок есть. Одну тропку он, дядя Агигульф, как свои пять пальцев знает. Тут в чем вся хитрость? Тот дуб найти, который немного в стороне от рощи растет, будто выбежал он из рощи на открытое место и там его молния настигла и пополам расколола. Если, не выходя из рощи, к этому дубу лицом встать, то тропка как раз будет видна в высокой траве. Вот по этой тропинке и надо идти.
Пока идешь, почти гибель от мошкары примешь, но надлежит претерпеть это. Зато прямо к озеру выйдешь как раз в том месте, где берег сухой и в воду небольшим мысом входит. На этом-то мыске в свое время и отыскались портки того пропавшего раба-меза.
Трава тут в человеческий рост растет и не одна только мошкара в той траве таиться может, прибавил дядя Агигульф значительно. В траве этой всякое таиться может. И потому надлежит идти с оглядкой, смотреть и слушать.
При этих словах Гизульф взял рогатину наперевес, а я крепко пожалел о том, что я безоружен. И надеяться мне не на кого. Ибо не могу же я надеяться на человека, который родного брата, точно пленника, куда-то против его воли тащит?
А еще, добавил дядя Агигульф, под ноги смотреть надобно. Ибо змей тут видимо-невидимо, а на озере и того больше, одна другой ядовитее.
С тем и пошли.
Хоть и напугало меня напутствие дядино (Гизульфа, думаю, оно тоже напугало), однако ж добрались до мыска без приключений. Из всех змей только ужа один раз видели, да и то когда к озеру уже подходили. Лягушек прорва была, это да. Я про лягушек дяде Агигульфу сказал; он же ответствовал, не оборачиваясь, что поговаривали, будто в озере царь-лягушка живет о трех головах, размером с быка; она-то, мол, раба-меза и сгубила, из портков того выдернув и одним махом заглотив. По его, дяди Агигульфа, мнению, именно так все оно и было.
Я над его словами призадумался, умолк и острить более не решался. А Гизульф только крепче за рогатину ухватился. Видел я, про что он думает, будто вслух мне Гизульф сказал: мол, кабана завалил - теперь бы еще царя-лягушку завалить и на двор к дедушке Рагнарису притащить, то-то была бы потеха!
Я, правда, сомневался насчет потехи. На что дедушке Рагнарису громадная дохлая лягушка? Не есть же ее он станет!
Я спросил еще дядю Агигульфа, какого цвета царь-лягушка - не зеленая ли? Он же отвечал, что бурая и от нее, кроме всего прочего, бородавки бывают. Я возразил, правда, что от всех лягушек бородавки бывают. Он за волосы меня схватил и прошипел, чтобы я язык не распускал, ибо места здесь глухие. Мол, у озера он, дядя Агигульф, нам и дедушка Рагнарис, и военный вождь Теодобад и сам Тор-молотобоец и чтобы мы делали, что он нам велит, а не мололи языками, точно Ильдихо у котлов, когда еду готовит.
Мы были уже почти у самой воды и готовились ступить на тот самый мыс, как вдруг дядя Агигульф наклонился и что-то потащил из камыша, длинное и темное, похожее на труп человека с руками, закинутыми за голову. Мы с Гизульфом так и обмерли. Но тут разглядели: не труп это был, а лодка-долбленка, от времени черная. Я подумал: не может же быть, чтобы дядя Агигульф, таясь, в лесу сидел и ее месяцами ладил. Не похоже это на нашего дядю Агигульфа. И из битвы он ее принести никак не мог. Лодка - не то добро, которое захватывают в походах. Не на себе же он ее, в самом деле, из дальних краев приволок?
Но спрашивать дядю Агигульфа я не решался, ибо про себя решил, что лодка краденая, а уличать дядю Агигульфа в краже мне по многим причинам не хотелось. Хотя бы и у чужих он ее украл, что вообще-то доблестный поступок.
Гизульф смелее меня оказался и дядю спросить отважился, откуда, мол, лодка эта? Дядя Агигульф сказал, что лодка всегда в камышах была, в точности на этом месте. Еще до рождения Гизульфа она в камышах была, чтобы все наши ею пользовались. Еще до того, как деревня в этих краях стала, она в тех камышах была. Неведомо, стало быть, дяде Агигульфу, чья эта лодка и почему здесь лежит. Лежит и ладно. Я тоже в раздумья вдаваться не стал. Гизульф же ухмыльнулся и, к дяде Агигульфу подольститься желая, заметил, что, небось, лодку-то гепиды ладили. Вон какая основательная лодка. И коли гепиды от Скандзы корабль свой несли, то отчего бы им и лодку сюда не принести? Принесли, спрятали и позабыли, где, по тугоумию своему - гепиды, одним словом.
Дядя Агигульф велел Гизульфу, чтобы рогатину мне передал. Мол, они с Гизульфом лодку понесут к воде, а я с рогатиной сторожить должен - вдруг на мыске чужой окажется? На мыске чужих не оказалось. Спустили лодку на воду. Дядя Агигульф сказал, что лодку держать будет, а нам велел садиться.
Когда мы с братом в лодку сели, она закачалась. Я выпустил рогатину и схватился за борта. Я сильно испугался, что лодка перевернется и мы утонем, потому что плавать не умели. Дядя Агигульф в воду по грудь вошел, поймал рогатину и меня древком по спине вытянул, как дедушка Рагнарис его самого, бывало: нечего оружие бросать. Затем он и сам в лодку вскочил, ловко, как кот лесной - вот, мол, как надо!
Весло было одно. Весло в другом месте схоронено было. Его дядя Агигульф самолично у нас на дворе делал, я видел и узнал. Дядя Агигульф и греб. Я все хотел в воду заглянуть, чтобы увидеть, не шевелится ли под водой царь-лягушка, но ничего такого не видел. Дядя Агигульф мне велел не вертеться, потому что лодка опрокинется и все ко дну пойдем. Ему, дяде Агигульфу, двоих из воды не вытащить, и случись что, он все равно Гизульфа, а не меня, спасать будет, ибо от Гизульфа явно больше проку.
Дядя Агигульф погреб от берега к камышам, где рыба днем таилась. Он осторожно подвел лодку к камышам и показал нам, куда смотреть. Я увидел, что там огромная щука стоит. Дядя Агигульф ее метко острогой поразил. И сказал гордясь, что так-то и врагов в бою на копье берет.
Я подумал, неужто и прекрасную гепидку так же на копье насадить хочет? Спросил о том дядю Агигульфа. Он засмеялся, и брат мой Гизульф засмеялся тоже, как будто тайна какая-то между ними была. Потом дядя Агигульф сказал, что нет, не так. Иным образом. Да и копье, мол, для баб у него иное. Особое. Я удивился: что за особое копье для баб? Не видел такого. Я решил у них с Гизульфом про то больше не спрашивать, все равно не скажут, только еще больше смеяться будут. Я потом у отца моего Тарасмунда спрошу или у дедушки Рагнариса. А с этими двоими разговаривать больше не стал.
Плавая в камышах, дядя Агигульф многих щук поразил и все приговаривал, что всех их в щучью Валгаллу отправляет, к щучьему Вотану.
Дядя Агигульф отдал Гизульфу свой топор. Когда дядя Агигульф щук с остроги снимал, Гизульф топором их глушил, чтобы не выпрыгнули обратно в воду.
Когда битой рыбы столько набралось, что ноги поставить было уже некуда, дядя Агигульф к мыску выгребать стал. Выбравшись на берег, дядя Агигульф придержал лодку, чтобы мы тоже вылезли, и велел нам рыбу выгружать. Мы по пояс в воду вошли и стали мертвых щук на мысок кидать. Мы развеселились от удачной рыбалки и стали немного баловаться с рыбой, но дядя Агигульф на нас свирепо шикнул, чтобы мы не шумели. А потом добавил, что будет теперь из нас воинов делать. Сам же он ходил ни дать ни взять кот лесной и ноздри раздувал, будто принюхивался. Впрочем, особенно он ничего унюхать не мог, потому что рыбный запах все забивал. У дяди Агигульфа были припасены с собой веревки, которые он продевал сквозь жабры щукам. Три вязанки сделал, две побольше, одну поменьше. Потом кивнул нам, чтобы за ним следовали, только тихо-тихо. Чтобы приучались ходить бесшумно, как воины ходят. Добавил: то, что нас ждет, - оно шума не любит.
Гизульф крался с рогатиной наперевес, только что язык не вывесил от усердия. Пройдя немного по мыску, дядя Агигульф взял в сторону, а потом замер и рукой знак сделал, чтобы мы подошли. Когда мы подошли к нему с обеих сторон, он показал: вон ОНО.
Я думал сперва, что это царь-лягушка. И Гизульф так подумал, потому что побледнел. В кустах виднелось что-то серое, грубое, как бы бородавчатое. Дядя Агигульф велел моему брату Гизульфу поразить это рогатиной. Только добавил тихо, чтоб с одного раза поразил. Другого, мол, раза не будет. Мол, и себя, и нас погубишь. И отступил назад, а Гизульфа вперед вытолкнул.
Гизульф ударил хорошо. Добрый был удар. Рогатина на треть в мягкую землю ушла, пригвоздив то серое и страшное. А потом рывком вытащил рогатину и вскинул в воздух. Серое на рогатине повисло. Сразу было видно, что ОНО мертвое.
Гизульф одним ловким ударом ЭТО к ногам Агигульфа бросил. Но не успел он молодецки подбочениться, как увидел, что это истлевшие портки. И я это тоже увидел. Это были портки того пропавшего раба-меза, что Гизарна на месте пропажи нашел. Не потащил их тогда Гизарна домой, видать, остерегся одежду мертвого тревожить.
Гизульф от злости побелел весь. Я в кулачок хихикал и даже на дядю Агигульфа сердиться перестал, хоть и донимал он меня. Дядя же Агигульф, наоборот, сурово брови супил и наставление нам прочитал: вот, мол, что бывает с теми, кто без оглядки ходит.
Потом велел вещи собирать, а сам полез в камыши - весло прятать. Я ближе к нему был, чем Гизульф, и слышал, как дядя в камышах сдавленно заходится хохотом. Я видел, как у дяди Агигульфа спина ходуном ходит, так ему весело. Да и то сказать, отменную шутку отмочил. Предвкушал, небось, как про то Валамиру с Гизарной рассказывать будет. Может быть, через то и с Валамиром помирится.
Выбравшись из камышей, снова сурово насупленный, дядя Агигульф взял себе ту связку рыбы, что поменьше, а на нас с братом Гизульфом те, что побольше были, нагрузил. И сказал, что первое задание: настоящий готский воин шутя его исполнит - надо до села добраться засветло, пока рыба не протухла. Притом идти надлежит крадучись, так, чтоб ни одна живая душа не заметила. И что он, дядя Агигульф, будет считать вспугнутых нами птиц, а потом за каждую вспугнутую птицу по затрещине обоим, ибо недосуг ему разбираться, кто из двоих вспугнул. Тем самым он уравнял меня в правах с Гизульфом, так что я перестал печалиться из-за того, что брат мой теперь с дядей дружит, а обо мне и думать забыл.
Затем они с Гизульфом взялись за долбленку и понесли ее вдвоем с мыска. И в самом деле тихо несли, ни одна ветка не хрустнула. Лодку положили в точности на то место, откуда брали, никто бы не заметил, что ею пользовались. Дядя Агигульф даже камыш подправил. И назад пошли той же тропкой.
Камыши и осока росли выше человеческого роста, так что укрывали нас с головой. Мошкара ела нас нещадно, да еще мухи на рыбу полетели, но дядя Агигульф запретил хлопать себя по лицу и рукам, убивать насекомых, чтобы не производить лишних звуков. Рыба была тяжелая, а идти надо было с оглядкой, чтобы под ногами не хрустело. И тропка узкая.
Шли как и прежде - дядя Агигульф с топором впереди, я за ним, а последним брат мой Гизульф с рогатиной. Я больше не чувствовал себя пленником. И одноглазым быть больше не хотел. Не знаю, что думал Гизульф, но зол он был очень - я спиной это чувствовал. Нет, все-таки знатную шутку отмочил дядя Агигульф. Недаром дедушка Рагнарис говорит, что он любимец богов.
Вдруг дядя Агигульф на полшаге замер и руку с топором в сторону отвел. Я ему чуть в спину не врезался, но вовремя остановился и тоже замер. И брат мой Гизульф у меня за спиной замер.
И тут мы тоже услышали, что в камыше шуршит что-то, а после и увидели, что там, где тропка поворот делает, камыш шевелится. Но не так, как от ветра, а иначе шевелится. Видно было, что в камышах таился кто-то.
Дядя Агигульф выждал немного, а потом вдруг, не меняя позы, топор метнул. В камышах что-то тяжелое упало, а больше звуков никаких не донеслось. Тут дядя Агигульф рыбу бросил и острогу тоже бросил, выхватил у Гизульфа рогатину, велел нам стоять, где стоим, а сам туда бросился. Крадучись, подобрался к тому месту, куда топор его угодил. Потом нам рогатиной помахал. Мы быстро рыбу и острогу дядину подобрали и туда припустили, стараясь не шуметь.
Сперва я увидел что-то бурое. Подумал, что это, должно быть, царь-лягушка о трех головах и снова душа в пятки у меня провалилась. Вспомнил и о рабе-мезе, бесследно пропавшем, о чем портки неоспоримо свидетельствуют. А Гизульф о том же подумал и от зависти губу закусил: подумаешь, кабан. Рядом с царь-лягушкой и кабан не добыча.
А потом мы разглядели, что это человек.
Поближе подобрались. Дядя Агигульф и в самом деле великий воин. Топор его чужаку прямо в голову угодил, слева над ухом, там и застрял. Чужак даже вякнуть, видать, не успел, как душа с телом уже рассталась. С боевым топором дяди Агигульфа не поспоришь.
Я таких людей прежде никогда не видел. И дядя Агигульф потом говорил, что тот чужак в точности как те, с лошадьми, из-за которых ему, дяде Агигульфу, претерпеть пришлось несправедливые гонения. Ох и ненавидел же он чужаков за это! По дяде Агигульфу видно было.
Дядя Агигульф еле слышно сказал нам, что и другие чужаки могут быть поблизости. Нам повезло, что ветер в нашу сторону дул. Мы с рыбой смердим тут на всю округу. А бросать рыбу жалко; так что надо ноги уносить как можно скорее.
Чужак волос имел рыжеватый, имел усы и бороду, как любой нормальный человек; одет был в бурую одежду мехом наружу. При себе меч имел. Меч Гизульф снял, доброе оружие, но у нас таких еще не видали. Кривой меч был, а сталь хорошая. Гизульф надеялся, что ему позволят меч у себя оставить, потому что у дяди Агигульфа уже был меч. А я себе нож взял. С резной ручкой нож. Гизульф потом говорил, что таким ножом только репу резать, но я ему все равно ножа не отдал.
Дядя Агигульф наклонился, топор со скрежетом из черепа выдернул (так глубоко загнал), после велел нам отойти, чтобы кровь нас не забрызгала, и смотреть за тропой, не покажутся ли другие чужаки. Сам же двумя ударами голову от тела отделил и за волосы ее взял. Как поднял отрубленную голову, так с шеи что-то упало. Гизульф первым это поднял. Увидели мы, что это крест на шнурке (шнурок дядя Агигульф топором перерубил).
Гизульф крест мне отдал. Мы с братом договорились отцу про это не рассказывать. Если Тарасмунд проведает, что мы одного из тех убили, кто верует в Бога Единого, не сносить нам головы. Пусть даже и чужака. Годья в храме нам говорил, что для Бога Единого нет ни гота, ни гепида, хотя лично я в этом сильно сомневаюсь.
А Агигульф креста и не заметил. Он в этот момент отвернулся и голову себе к поясу за волосы привязывал - не в руках же ее нести. И меч у Гизульфа отнял. Тоже себе взял. А нож у меня остался, ибо дяде Агигульфу он был без надобности.
Дядя Агигульф прошептал, что нам уже немного осталось прежде, чем настоящими воинами станем, и велел уходить еще бесшумнее, чем пришли.
Зная, что поблизости наверняка другие чужаки рыщут, мы с Гизульфом двигались на диво бесшумно и резво. Даже рыба нас не тяготила.
Уже смеркалось, когда мы проходили дубовую рощу. Чужаков больше не встречали. Дядя Агигульф сказал, что с этим нам очень повезло.
Возле самого села дядя Агигульф добавил, что нам дважды повезло. Во-первых, остальные чужаки нас не заметили. Не ходят в одиночку в чужие земли. Во-вторых, что не тогда встретились, когда мы на воде были. Если бы мы на лодке были, чужак нас бы снял, как мы щук снимали. И портков бы не осталось. Чужак - он хуже царь-лягушки.
И в третий раз нам повезло, сказал дядя Агигульф. Когда через дубовую рощу уже вечером шли, да еще с отрубленной головой на поясе. Обычно на запах крови галиурунны ох как слетаются! Я подумал, что их крест, что с чужака сняли, отпугивал, и решил про себя этот крест сохранить, раз он чудотворный.
Дядя Агигульф сказал:
- Вам-то хорошо, вы за моей спиной шли, не слышали, как голова вдруг зубами заскрежетала и забормотала у меня на поясе. Призывала на мою голову месть Вотана и злокозненного Локи за то, что убил из засады. И слышалось мне, как в Сыром Логе за рощей выпрастываются из-под земли подземные вепри, чтобы спешить нам наперерез по зову мертвой головы. И голову приходилось постоянно отворачивать лицом вперед, дабы зубами она в мою мужскую стать не вцепилась.
Я дяде Агигульфу не очень поверил, потому что знал, что чужак этот в богов не верил, а верил в Бога Единого. Но на всякий случай опасался и держался от мертвой головы подальше. Все-таки невесть кто он был, этот убитый. А вот насчет вепрей - тут дядя Агигульф, возможно, и не приврал. Вепри здесь действительно водятся.
Как мы в село наше вошли, еще издали заметили Ильдихо. Стояла и на улицу глядела, точно высматривала кого-то. Я понял, что она нас высматривала. Не иначе, дедушка ее в дозор отправил. Едва только завидев нас, еще издали, Ильдихо заголосила и прочь припустила, только пыль столбом. Тут уж и дядя Агигульф помрачнел. Понял, к чему дело идет. Дедушка Рагнарис в гневе страшней любого кабана.
Когда во двор входили, навстречу нам мать наша, Гизела, бросилась. Не глядя, принялась нас с братом по щекам охаживать. Тут-то глаз мне и подбили, который я утром шутейно поджимал, в одноглазого Ульфа сам с собой играя. Потом отец наш, Тарасмунд, вышел и от Гизелы нас оторвал, но не для того, чтобы милосердие к нам проявить, а наоборот, ради новой расправы, еще более свирепой. Так во дворе, на колоде, мы с Гизульфом, братом моим, приняли лютые муки.
Дядя Агигульф при том рядом стоял, Тарасмунд худого слова ему не сказал. Молча над нами лютовал. Впоследствии дядя Агигульф так нам объяснял: смотрел, мол, какие из нас воины. И что испытание хорошо приняли.
Когда наши испытания закончились, как раз дедушка Рагнарис на пороге показался и дядю Агигульфа в дом поманил. Суров и страшен лик дедов был. Когда дядя Агигульф в дом зашел (я заметил, что головы мертвой у дяди Агигульфа уже на поясе не было, дел он куда-то и голову, и чужой меч), дедушка Рагнарис моему отцу Тарасмунду бросил, чтобы тот прутьев нарезал и в дом принес. Отец приказание исполнил и все, как дедушка велел, сделал. Прутья в дом принес и вышел.
И сделался в доме великий грохот. Рев деда Рагнариса доносился. Разъярясь, дедушка Рагнарис за дядей Агигульфом по всему дому с прутьями носился, высечь хотел. А дядя Агигульф от него уклонялся и прятался, о пощаде умоляя, и богов случайно своротил. В полное бешенство пришел тут дед. Начала нисходить на него священная ярость, но дядя Агигульф тут нашелся, опрометью выскочил из дома, в угол двора кинулся и голову с мечом предъявил деду, ибо сумел укрыть их незаметно, чтобы раньше времени трофей не объявлять. Как конь перед обрывом, остановился дедушка Рагнарис.
Дед мертвую голову обеими руками принял, долго в лицо всматривался, точно узнать что-то хотел. Но голова ничего не говорила. Я боялся, что она может укусить дедушку. Потом к дедушке Рагнарису и дяде Агигульфу отец наш Тарасмунд подошел, и они втроем долго о чем-то толковали. Мы с Гизульфом тоже подошли, но нас отогнал дед Рагнарис. Голова у их ног лежала, а меч из рук в руки передавался. Я Гизульфу сразу сказал: "Плакал твой меч, отберут". Так оно и вышло. Ничего Гизульфу не осталось в утешение, кроме поротой задницы. У меня-то нож был, но нож я Гизульфу не отдал.
Я спросил потом дядю Агигульфа, отчего он рыбу в нашей реке не ловит. Там многие ловят и ходить далеко не надо, а уловы хорошие. Но дядя Агигульф сказал, что на реке ему ловить не интересно. Да и рыба на реке не такая, как на озере. На озере она вкуснее.
Дядя Агигульф после той рыбалки по селу гоголем ходил и на всех дворах, где дрался, мертвую голову показывал. И с Валамиром у него замирение вышло. Они вместе напились и после опять подрались, но несильно. Дядя Агигульф потом объяснял, что они с Валамиром играть начали в подвиг дядин и что Валамир захотел дедушкой Рагнарисом быть, отчего драка и случилась.
Валамир с нашим дядей Агигульфом - большие друзья.
ВЕСТЬ ИЗ БУРГА
Через три дня после памятной рыбалки дед мой Рагнарис и Хродомер тинг собрали по поводу мертвой головы. Из нашей семьи там еще отец мой был Тарасмунд, дядя Агигульф и брат мой Гизульф. Гизульфа взяли, потому что он уже взрослый, так дядя Агигульф сказал, а меня не взяли. Мне потом Гизульф рассказывал.
Сперва о голове скажу. Дядя Агигульф, гордясь собой и в воинский раж войдя, хотел поначалу голову за волосы повесить у нас в доме под потолочной балкой. Но все тому воспротивились. Я думаю, дедушка Рагнарис эту чужакову голову к Арбру приревновал или бояться стал, что дядин трофей с Арбром драться будет, потому что Арбр давно у нас живет, а чужак недавно и вряд ли Арбр потерпит вторую мертвую голову рядом с собой.
Отец мой Тарасмунд дяде Агигульфу так возразил, что к врагу нужно милосердие иметь и негоже над головой измываться, коли телу погребение не обеспечили. Сказал, что должно голову годье отнести, дабы тот голову где-нибудь в храме сохранил, поскольку погребать ее было еще рано (ее предполагали в бург отвезти, к Теодобаду). А пока годья голову в храме хранить будет, пусть бы заодно нашел время и отпел ее, как положено.
Пошли мы с головой к годье, однако годья воспротивился и голову не взял. Я думаю, годья потому еще освирепел, что к нему язычник дядя Агигульф явился. А Агигульф потому пошел, что драгоценную голову никому не доверял, даже родному брату. Поэтому и пришел к годье с головой. Дядя Агигульф меня с собой взял, чтобы я ему проводником у годьи был. Он, дядя Агигульф, ведать не ведает, что там в храме Бога Единого и как там себя вести надлежит. Если бы то в капище было, так ведал бы.
Годья как увидел, что я с дядей Агигульфом и мертвой головой в храм явился, так сразу выскочил и на нас руками замахал. Дядя Агигульф меня вперед выставил: объясняй, мол, годье, что к чему. Я и объяснил, что надо бы мертвую голову в храме сохранить, ибо негоже, чтобы она у нас дома жила. По ночам чужак с Арбром дерется, от этого все женщины боятся и я тоже плохо сплю, а дедушка недоволен, что Арбра обижают. Да и пахнут голова начала, а в храме места много и благовония есть, чтобы жечь от дурного запаха.
Хоть и были мы с дядей Агигульфом отменно кротки, а годья рассвирепел и посохом нас прогнал, пригрозив еще и Одвульфа натравить.
По дороге домой мне еще и от дяди Агигульфа досталось. Какой же ты, мол воин (презрительно бросил мне дядя Агигульф), коли с богарем объясниться не можешь! И плюнул. А сам украдкой голову по волосам погладил - доволен был, что не удалось ее в храм отдать.
Думали было голову в капище отнести. Там бы жрец за ней присмотрел, а жрецу дядя Агигульф верил. До капища идти далеко, куда дальше, чем до озера. Да и нельзя было в капище голову нести, ибо капище в лесу, там лисы и барсуки голову бы объели, коли жрец не доглядел бы.
Наконец вся эта возня с головой надоела дедушке Рагнарису. Освирепел дедушка и велел голову засолить, как испокон веков делали. Гизела отказалась голову солить, и дедушка Рагнарис Ильдихо заставил. Ильдихо отказаться не посмела. Гизела Ильдихо выгнала из дома вместе с поганой головой и самый плохой горшок ей дала. Ильдихо солила голову в дальнем углу двора, а мы с братом Гизульфом подсматривали и донимали ее шутками. Тут же и дядя Агигульф вертелся, следил, чтобы ущерба голове не нанесла бестолковая баба. Шутка ли - самому Теодобаду голову представлять придется! Может, из-за этой головы целый поход сладится. Сам же дядя Агигульф солить голову наотрез отказался, сказал, что не воинское это занятие - с горшками возиться.
Дядя Агигульф еще оттого волновался, что годья в храме народ мутить начал и возмущался против головы. Знал бы еще годья, что голова эта от верующего в Бога Единого была! Меня совесть мучила, стоит ли годье про то рассказывать.
Я решил рассказать ему, но не сейчас, а потом, когда голова уже у Теодобада будет. Неровен час отправит нас годья к озеру за телом, чтобы собрать этого убиенного целиком и похоронить, как положено, на сельском кладбище. Тащить же от самого озера безголовое тело, да еще полежавшее несколько дней на солнышке, мне ох как не хотелось. Да и дядя Агигульф бы по головке за то не погладил. Впрочем, дяде Агигульфу - что, ему годья не указ.
Гизульф с рогатиной шел; дядя Агигульф ему свою дал. Сам же дядя Агигульф топором вооружился. А я безоружный.
Так и шли через село. Солнце только-только вставало, все еще спали. Только у Хродомера на подворье козу доили, а на выходе из села мы Ода-пастуха повстречали со стадом. Агигульф ему кулаком погрозил и палец к губам приложил и Гизульф тоже ему кулаком погрозил, а я только улыбнулся прежалостно. Нашего же брата Мунда с Одом не было, только собаки вертелись. Од собак придержал, чтобы они на нас не бросились. На дальний выпас шел Од, не иначе.
Когда Од со стадом и собаками из виду скрылись и село осталось далеко позади, а солнце уже встало, дядя Агигульф пришел в хорошее настроение и песню горланить стал. И Гизульф тоже горланить стал. И так им было хорошо и весело, что я позавидовал и тоже хотел было с ними песню эту петь, как вдруг вспомнил, что я - пленник их и глаз у меня выбит, как у дяди Ульфа; еще больше закручинился и не стал с ними петь.
Я даже прикрыл один глаз, пока Агигульф, обернувшись, это не увидел и не хмыкнул гнусно (на другой день у меня этот глаз действительно заплыл, но об этом рассказ впереди).
Мы шли и шли себе по холмам, где осиновые рощицы шумят, переходили болотца и сырые низины, от незабудок синие. После дубовая роща начинается. За дубовой рощей Сырой Лог, где Гизульф своего кабана завалил. Но мы в сторону взяли и рощу только краем прошли, а к Сырому Логу спускаться не стали.
Тут дядя Агигульф от пения охрип и поучать нас стал, как к озеру ловчее выходить. Потому как к озеру подходы почти везде заболочены, однако ж пара тропок есть. Одну тропку он, дядя Агигульф, как свои пять пальцев знает. Тут в чем вся хитрость? Тот дуб найти, который немного в стороне от рощи растет, будто выбежал он из рощи на открытое место и там его молния настигла и пополам расколола. Если, не выходя из рощи, к этому дубу лицом встать, то тропка как раз будет видна в высокой траве. Вот по этой тропинке и надо идти.
Пока идешь, почти гибель от мошкары примешь, но надлежит претерпеть это. Зато прямо к озеру выйдешь как раз в том месте, где берег сухой и в воду небольшим мысом входит. На этом-то мыске в свое время и отыскались портки того пропавшего раба-меза.
Трава тут в человеческий рост растет и не одна только мошкара в той траве таиться может, прибавил дядя Агигульф значительно. В траве этой всякое таиться может. И потому надлежит идти с оглядкой, смотреть и слушать.
При этих словах Гизульф взял рогатину наперевес, а я крепко пожалел о том, что я безоружен. И надеяться мне не на кого. Ибо не могу же я надеяться на человека, который родного брата, точно пленника, куда-то против его воли тащит?
А еще, добавил дядя Агигульф, под ноги смотреть надобно. Ибо змей тут видимо-невидимо, а на озере и того больше, одна другой ядовитее.
С тем и пошли.
Хоть и напугало меня напутствие дядино (Гизульфа, думаю, оно тоже напугало), однако ж добрались до мыска без приключений. Из всех змей только ужа один раз видели, да и то когда к озеру уже подходили. Лягушек прорва была, это да. Я про лягушек дяде Агигульфу сказал; он же ответствовал, не оборачиваясь, что поговаривали, будто в озере царь-лягушка живет о трех головах, размером с быка; она-то, мол, раба-меза и сгубила, из портков того выдернув и одним махом заглотив. По его, дяди Агигульфа, мнению, именно так все оно и было.
Я над его словами призадумался, умолк и острить более не решался. А Гизульф только крепче за рогатину ухватился. Видел я, про что он думает, будто вслух мне Гизульф сказал: мол, кабана завалил - теперь бы еще царя-лягушку завалить и на двор к дедушке Рагнарису притащить, то-то была бы потеха!
Я, правда, сомневался насчет потехи. На что дедушке Рагнарису громадная дохлая лягушка? Не есть же ее он станет!
Я спросил еще дядю Агигульфа, какого цвета царь-лягушка - не зеленая ли? Он же отвечал, что бурая и от нее, кроме всего прочего, бородавки бывают. Я возразил, правда, что от всех лягушек бородавки бывают. Он за волосы меня схватил и прошипел, чтобы я язык не распускал, ибо места здесь глухие. Мол, у озера он, дядя Агигульф, нам и дедушка Рагнарис, и военный вождь Теодобад и сам Тор-молотобоец и чтобы мы делали, что он нам велит, а не мололи языками, точно Ильдихо у котлов, когда еду готовит.
Мы были уже почти у самой воды и готовились ступить на тот самый мыс, как вдруг дядя Агигульф наклонился и что-то потащил из камыша, длинное и темное, похожее на труп человека с руками, закинутыми за голову. Мы с Гизульфом так и обмерли. Но тут разглядели: не труп это был, а лодка-долбленка, от времени черная. Я подумал: не может же быть, чтобы дядя Агигульф, таясь, в лесу сидел и ее месяцами ладил. Не похоже это на нашего дядю Агигульфа. И из битвы он ее принести никак не мог. Лодка - не то добро, которое захватывают в походах. Не на себе же он ее, в самом деле, из дальних краев приволок?
Но спрашивать дядю Агигульфа я не решался, ибо про себя решил, что лодка краденая, а уличать дядю Агигульфа в краже мне по многим причинам не хотелось. Хотя бы и у чужих он ее украл, что вообще-то доблестный поступок.
Гизульф смелее меня оказался и дядю спросить отважился, откуда, мол, лодка эта? Дядя Агигульф сказал, что лодка всегда в камышах была, в точности на этом месте. Еще до рождения Гизульфа она в камышах была, чтобы все наши ею пользовались. Еще до того, как деревня в этих краях стала, она в тех камышах была. Неведомо, стало быть, дяде Агигульфу, чья эта лодка и почему здесь лежит. Лежит и ладно. Я тоже в раздумья вдаваться не стал. Гизульф же ухмыльнулся и, к дяде Агигульфу подольститься желая, заметил, что, небось, лодку-то гепиды ладили. Вон какая основательная лодка. И коли гепиды от Скандзы корабль свой несли, то отчего бы им и лодку сюда не принести? Принесли, спрятали и позабыли, где, по тугоумию своему - гепиды, одним словом.
Дядя Агигульф велел Гизульфу, чтобы рогатину мне передал. Мол, они с Гизульфом лодку понесут к воде, а я с рогатиной сторожить должен - вдруг на мыске чужой окажется? На мыске чужих не оказалось. Спустили лодку на воду. Дядя Агигульф сказал, что лодку держать будет, а нам велел садиться.
Когда мы с братом в лодку сели, она закачалась. Я выпустил рогатину и схватился за борта. Я сильно испугался, что лодка перевернется и мы утонем, потому что плавать не умели. Дядя Агигульф в воду по грудь вошел, поймал рогатину и меня древком по спине вытянул, как дедушка Рагнарис его самого, бывало: нечего оружие бросать. Затем он и сам в лодку вскочил, ловко, как кот лесной - вот, мол, как надо!
Весло было одно. Весло в другом месте схоронено было. Его дядя Агигульф самолично у нас на дворе делал, я видел и узнал. Дядя Агигульф и греб. Я все хотел в воду заглянуть, чтобы увидеть, не шевелится ли под водой царь-лягушка, но ничего такого не видел. Дядя Агигульф мне велел не вертеться, потому что лодка опрокинется и все ко дну пойдем. Ему, дяде Агигульфу, двоих из воды не вытащить, и случись что, он все равно Гизульфа, а не меня, спасать будет, ибо от Гизульфа явно больше проку.
Дядя Агигульф погреб от берега к камышам, где рыба днем таилась. Он осторожно подвел лодку к камышам и показал нам, куда смотреть. Я увидел, что там огромная щука стоит. Дядя Агигульф ее метко острогой поразил. И сказал гордясь, что так-то и врагов в бою на копье берет.
Я подумал, неужто и прекрасную гепидку так же на копье насадить хочет? Спросил о том дядю Агигульфа. Он засмеялся, и брат мой Гизульф засмеялся тоже, как будто тайна какая-то между ними была. Потом дядя Агигульф сказал, что нет, не так. Иным образом. Да и копье, мол, для баб у него иное. Особое. Я удивился: что за особое копье для баб? Не видел такого. Я решил у них с Гизульфом про то больше не спрашивать, все равно не скажут, только еще больше смеяться будут. Я потом у отца моего Тарасмунда спрошу или у дедушки Рагнариса. А с этими двоими разговаривать больше не стал.
Плавая в камышах, дядя Агигульф многих щук поразил и все приговаривал, что всех их в щучью Валгаллу отправляет, к щучьему Вотану.
Дядя Агигульф отдал Гизульфу свой топор. Когда дядя Агигульф щук с остроги снимал, Гизульф топором их глушил, чтобы не выпрыгнули обратно в воду.
Когда битой рыбы столько набралось, что ноги поставить было уже некуда, дядя Агигульф к мыску выгребать стал. Выбравшись на берег, дядя Агигульф придержал лодку, чтобы мы тоже вылезли, и велел нам рыбу выгружать. Мы по пояс в воду вошли и стали мертвых щук на мысок кидать. Мы развеселились от удачной рыбалки и стали немного баловаться с рыбой, но дядя Агигульф на нас свирепо шикнул, чтобы мы не шумели. А потом добавил, что будет теперь из нас воинов делать. Сам же он ходил ни дать ни взять кот лесной и ноздри раздувал, будто принюхивался. Впрочем, особенно он ничего унюхать не мог, потому что рыбный запах все забивал. У дяди Агигульфа были припасены с собой веревки, которые он продевал сквозь жабры щукам. Три вязанки сделал, две побольше, одну поменьше. Потом кивнул нам, чтобы за ним следовали, только тихо-тихо. Чтобы приучались ходить бесшумно, как воины ходят. Добавил: то, что нас ждет, - оно шума не любит.
Гизульф крался с рогатиной наперевес, только что язык не вывесил от усердия. Пройдя немного по мыску, дядя Агигульф взял в сторону, а потом замер и рукой знак сделал, чтобы мы подошли. Когда мы подошли к нему с обеих сторон, он показал: вон ОНО.
Я думал сперва, что это царь-лягушка. И Гизульф так подумал, потому что побледнел. В кустах виднелось что-то серое, грубое, как бы бородавчатое. Дядя Агигульф велел моему брату Гизульфу поразить это рогатиной. Только добавил тихо, чтоб с одного раза поразил. Другого, мол, раза не будет. Мол, и себя, и нас погубишь. И отступил назад, а Гизульфа вперед вытолкнул.
Гизульф ударил хорошо. Добрый был удар. Рогатина на треть в мягкую землю ушла, пригвоздив то серое и страшное. А потом рывком вытащил рогатину и вскинул в воздух. Серое на рогатине повисло. Сразу было видно, что ОНО мертвое.
Гизульф одним ловким ударом ЭТО к ногам Агигульфа бросил. Но не успел он молодецки подбочениться, как увидел, что это истлевшие портки. И я это тоже увидел. Это были портки того пропавшего раба-меза, что Гизарна на месте пропажи нашел. Не потащил их тогда Гизарна домой, видать, остерегся одежду мертвого тревожить.
Гизульф от злости побелел весь. Я в кулачок хихикал и даже на дядю Агигульфа сердиться перестал, хоть и донимал он меня. Дядя же Агигульф, наоборот, сурово брови супил и наставление нам прочитал: вот, мол, что бывает с теми, кто без оглядки ходит.
Потом велел вещи собирать, а сам полез в камыши - весло прятать. Я ближе к нему был, чем Гизульф, и слышал, как дядя в камышах сдавленно заходится хохотом. Я видел, как у дяди Агигульфа спина ходуном ходит, так ему весело. Да и то сказать, отменную шутку отмочил. Предвкушал, небось, как про то Валамиру с Гизарной рассказывать будет. Может быть, через то и с Валамиром помирится.
Выбравшись из камышей, снова сурово насупленный, дядя Агигульф взял себе ту связку рыбы, что поменьше, а на нас с братом Гизульфом те, что побольше были, нагрузил. И сказал, что первое задание: настоящий готский воин шутя его исполнит - надо до села добраться засветло, пока рыба не протухла. Притом идти надлежит крадучись, так, чтоб ни одна живая душа не заметила. И что он, дядя Агигульф, будет считать вспугнутых нами птиц, а потом за каждую вспугнутую птицу по затрещине обоим, ибо недосуг ему разбираться, кто из двоих вспугнул. Тем самым он уравнял меня в правах с Гизульфом, так что я перестал печалиться из-за того, что брат мой теперь с дядей дружит, а обо мне и думать забыл.
Затем они с Гизульфом взялись за долбленку и понесли ее вдвоем с мыска. И в самом деле тихо несли, ни одна ветка не хрустнула. Лодку положили в точности на то место, откуда брали, никто бы не заметил, что ею пользовались. Дядя Агигульф даже камыш подправил. И назад пошли той же тропкой.
Камыши и осока росли выше человеческого роста, так что укрывали нас с головой. Мошкара ела нас нещадно, да еще мухи на рыбу полетели, но дядя Агигульф запретил хлопать себя по лицу и рукам, убивать насекомых, чтобы не производить лишних звуков. Рыба была тяжелая, а идти надо было с оглядкой, чтобы под ногами не хрустело. И тропка узкая.
Шли как и прежде - дядя Агигульф с топором впереди, я за ним, а последним брат мой Гизульф с рогатиной. Я больше не чувствовал себя пленником. И одноглазым быть больше не хотел. Не знаю, что думал Гизульф, но зол он был очень - я спиной это чувствовал. Нет, все-таки знатную шутку отмочил дядя Агигульф. Недаром дедушка Рагнарис говорит, что он любимец богов.
Вдруг дядя Агигульф на полшаге замер и руку с топором в сторону отвел. Я ему чуть в спину не врезался, но вовремя остановился и тоже замер. И брат мой Гизульф у меня за спиной замер.
И тут мы тоже услышали, что в камыше шуршит что-то, а после и увидели, что там, где тропка поворот делает, камыш шевелится. Но не так, как от ветра, а иначе шевелится. Видно было, что в камышах таился кто-то.
Дядя Агигульф выждал немного, а потом вдруг, не меняя позы, топор метнул. В камышах что-то тяжелое упало, а больше звуков никаких не донеслось. Тут дядя Агигульф рыбу бросил и острогу тоже бросил, выхватил у Гизульфа рогатину, велел нам стоять, где стоим, а сам туда бросился. Крадучись, подобрался к тому месту, куда топор его угодил. Потом нам рогатиной помахал. Мы быстро рыбу и острогу дядину подобрали и туда припустили, стараясь не шуметь.
Сперва я увидел что-то бурое. Подумал, что это, должно быть, царь-лягушка о трех головах и снова душа в пятки у меня провалилась. Вспомнил и о рабе-мезе, бесследно пропавшем, о чем портки неоспоримо свидетельствуют. А Гизульф о том же подумал и от зависти губу закусил: подумаешь, кабан. Рядом с царь-лягушкой и кабан не добыча.
А потом мы разглядели, что это человек.
Поближе подобрались. Дядя Агигульф и в самом деле великий воин. Топор его чужаку прямо в голову угодил, слева над ухом, там и застрял. Чужак даже вякнуть, видать, не успел, как душа с телом уже рассталась. С боевым топором дяди Агигульфа не поспоришь.
Я таких людей прежде никогда не видел. И дядя Агигульф потом говорил, что тот чужак в точности как те, с лошадьми, из-за которых ему, дяде Агигульфу, претерпеть пришлось несправедливые гонения. Ох и ненавидел же он чужаков за это! По дяде Агигульфу видно было.
Дядя Агигульф еле слышно сказал нам, что и другие чужаки могут быть поблизости. Нам повезло, что ветер в нашу сторону дул. Мы с рыбой смердим тут на всю округу. А бросать рыбу жалко; так что надо ноги уносить как можно скорее.
Чужак волос имел рыжеватый, имел усы и бороду, как любой нормальный человек; одет был в бурую одежду мехом наружу. При себе меч имел. Меч Гизульф снял, доброе оружие, но у нас таких еще не видали. Кривой меч был, а сталь хорошая. Гизульф надеялся, что ему позволят меч у себя оставить, потому что у дяди Агигульфа уже был меч. А я себе нож взял. С резной ручкой нож. Гизульф потом говорил, что таким ножом только репу резать, но я ему все равно ножа не отдал.
Дядя Агигульф наклонился, топор со скрежетом из черепа выдернул (так глубоко загнал), после велел нам отойти, чтобы кровь нас не забрызгала, и смотреть за тропой, не покажутся ли другие чужаки. Сам же двумя ударами голову от тела отделил и за волосы ее взял. Как поднял отрубленную голову, так с шеи что-то упало. Гизульф первым это поднял. Увидели мы, что это крест на шнурке (шнурок дядя Агигульф топором перерубил).
Гизульф крест мне отдал. Мы с братом договорились отцу про это не рассказывать. Если Тарасмунд проведает, что мы одного из тех убили, кто верует в Бога Единого, не сносить нам головы. Пусть даже и чужака. Годья в храме нам говорил, что для Бога Единого нет ни гота, ни гепида, хотя лично я в этом сильно сомневаюсь.
А Агигульф креста и не заметил. Он в этот момент отвернулся и голову себе к поясу за волосы привязывал - не в руках же ее нести. И меч у Гизульфа отнял. Тоже себе взял. А нож у меня остался, ибо дяде Агигульфу он был без надобности.
Дядя Агигульф прошептал, что нам уже немного осталось прежде, чем настоящими воинами станем, и велел уходить еще бесшумнее, чем пришли.
Зная, что поблизости наверняка другие чужаки рыщут, мы с Гизульфом двигались на диво бесшумно и резво. Даже рыба нас не тяготила.
Уже смеркалось, когда мы проходили дубовую рощу. Чужаков больше не встречали. Дядя Агигульф сказал, что с этим нам очень повезло.
Возле самого села дядя Агигульф добавил, что нам дважды повезло. Во-первых, остальные чужаки нас не заметили. Не ходят в одиночку в чужие земли. Во-вторых, что не тогда встретились, когда мы на воде были. Если бы мы на лодке были, чужак нас бы снял, как мы щук снимали. И портков бы не осталось. Чужак - он хуже царь-лягушки.
И в третий раз нам повезло, сказал дядя Агигульф. Когда через дубовую рощу уже вечером шли, да еще с отрубленной головой на поясе. Обычно на запах крови галиурунны ох как слетаются! Я подумал, что их крест, что с чужака сняли, отпугивал, и решил про себя этот крест сохранить, раз он чудотворный.
Дядя Агигульф сказал:
- Вам-то хорошо, вы за моей спиной шли, не слышали, как голова вдруг зубами заскрежетала и забормотала у меня на поясе. Призывала на мою голову месть Вотана и злокозненного Локи за то, что убил из засады. И слышалось мне, как в Сыром Логе за рощей выпрастываются из-под земли подземные вепри, чтобы спешить нам наперерез по зову мертвой головы. И голову приходилось постоянно отворачивать лицом вперед, дабы зубами она в мою мужскую стать не вцепилась.
Я дяде Агигульфу не очень поверил, потому что знал, что чужак этот в богов не верил, а верил в Бога Единого. Но на всякий случай опасался и держался от мертвой головы подальше. Все-таки невесть кто он был, этот убитый. А вот насчет вепрей - тут дядя Агигульф, возможно, и не приврал. Вепри здесь действительно водятся.
Как мы в село наше вошли, еще издали заметили Ильдихо. Стояла и на улицу глядела, точно высматривала кого-то. Я понял, что она нас высматривала. Не иначе, дедушка ее в дозор отправил. Едва только завидев нас, еще издали, Ильдихо заголосила и прочь припустила, только пыль столбом. Тут уж и дядя Агигульф помрачнел. Понял, к чему дело идет. Дедушка Рагнарис в гневе страшней любого кабана.
Когда во двор входили, навстречу нам мать наша, Гизела, бросилась. Не глядя, принялась нас с братом по щекам охаживать. Тут-то глаз мне и подбили, который я утром шутейно поджимал, в одноглазого Ульфа сам с собой играя. Потом отец наш, Тарасмунд, вышел и от Гизелы нас оторвал, но не для того, чтобы милосердие к нам проявить, а наоборот, ради новой расправы, еще более свирепой. Так во дворе, на колоде, мы с Гизульфом, братом моим, приняли лютые муки.
Дядя Агигульф при том рядом стоял, Тарасмунд худого слова ему не сказал. Молча над нами лютовал. Впоследствии дядя Агигульф так нам объяснял: смотрел, мол, какие из нас воины. И что испытание хорошо приняли.
Когда наши испытания закончились, как раз дедушка Рагнарис на пороге показался и дядю Агигульфа в дом поманил. Суров и страшен лик дедов был. Когда дядя Агигульф в дом зашел (я заметил, что головы мертвой у дяди Агигульфа уже на поясе не было, дел он куда-то и голову, и чужой меч), дедушка Рагнарис моему отцу Тарасмунду бросил, чтобы тот прутьев нарезал и в дом принес. Отец приказание исполнил и все, как дедушка велел, сделал. Прутья в дом принес и вышел.
И сделался в доме великий грохот. Рев деда Рагнариса доносился. Разъярясь, дедушка Рагнарис за дядей Агигульфом по всему дому с прутьями носился, высечь хотел. А дядя Агигульф от него уклонялся и прятался, о пощаде умоляя, и богов случайно своротил. В полное бешенство пришел тут дед. Начала нисходить на него священная ярость, но дядя Агигульф тут нашелся, опрометью выскочил из дома, в угол двора кинулся и голову с мечом предъявил деду, ибо сумел укрыть их незаметно, чтобы раньше времени трофей не объявлять. Как конь перед обрывом, остановился дедушка Рагнарис.
Дед мертвую голову обеими руками принял, долго в лицо всматривался, точно узнать что-то хотел. Но голова ничего не говорила. Я боялся, что она может укусить дедушку. Потом к дедушке Рагнарису и дяде Агигульфу отец наш Тарасмунд подошел, и они втроем долго о чем-то толковали. Мы с Гизульфом тоже подошли, но нас отогнал дед Рагнарис. Голова у их ног лежала, а меч из рук в руки передавался. Я Гизульфу сразу сказал: "Плакал твой меч, отберут". Так оно и вышло. Ничего Гизульфу не осталось в утешение, кроме поротой задницы. У меня-то нож был, но нож я Гизульфу не отдал.
Я спросил потом дядю Агигульфа, отчего он рыбу в нашей реке не ловит. Там многие ловят и ходить далеко не надо, а уловы хорошие. Но дядя Агигульф сказал, что на реке ему ловить не интересно. Да и рыба на реке не такая, как на озере. На озере она вкуснее.
Дядя Агигульф после той рыбалки по селу гоголем ходил и на всех дворах, где дрался, мертвую голову показывал. И с Валамиром у него замирение вышло. Они вместе напились и после опять подрались, но несильно. Дядя Агигульф потом объяснял, что они с Валамиром играть начали в подвиг дядин и что Валамир захотел дедушкой Рагнарисом быть, отчего драка и случилась.
Валамир с нашим дядей Агигульфом - большие друзья.
ВЕСТЬ ИЗ БУРГА
Через три дня после памятной рыбалки дед мой Рагнарис и Хродомер тинг собрали по поводу мертвой головы. Из нашей семьи там еще отец мой был Тарасмунд, дядя Агигульф и брат мой Гизульф. Гизульфа взяли, потому что он уже взрослый, так дядя Агигульф сказал, а меня не взяли. Мне потом Гизульф рассказывал.
Сперва о голове скажу. Дядя Агигульф, гордясь собой и в воинский раж войдя, хотел поначалу голову за волосы повесить у нас в доме под потолочной балкой. Но все тому воспротивились. Я думаю, дедушка Рагнарис эту чужакову голову к Арбру приревновал или бояться стал, что дядин трофей с Арбром драться будет, потому что Арбр давно у нас живет, а чужак недавно и вряд ли Арбр потерпит вторую мертвую голову рядом с собой.
Отец мой Тарасмунд дяде Агигульфу так возразил, что к врагу нужно милосердие иметь и негоже над головой измываться, коли телу погребение не обеспечили. Сказал, что должно голову годье отнести, дабы тот голову где-нибудь в храме сохранил, поскольку погребать ее было еще рано (ее предполагали в бург отвезти, к Теодобаду). А пока годья голову в храме хранить будет, пусть бы заодно нашел время и отпел ее, как положено.
Пошли мы с головой к годье, однако годья воспротивился и голову не взял. Я думаю, годья потому еще освирепел, что к нему язычник дядя Агигульф явился. А Агигульф потому пошел, что драгоценную голову никому не доверял, даже родному брату. Поэтому и пришел к годье с головой. Дядя Агигульф меня с собой взял, чтобы я ему проводником у годьи был. Он, дядя Агигульф, ведать не ведает, что там в храме Бога Единого и как там себя вести надлежит. Если бы то в капище было, так ведал бы.
Годья как увидел, что я с дядей Агигульфом и мертвой головой в храм явился, так сразу выскочил и на нас руками замахал. Дядя Агигульф меня вперед выставил: объясняй, мол, годье, что к чему. Я и объяснил, что надо бы мертвую голову в храме сохранить, ибо негоже, чтобы она у нас дома жила. По ночам чужак с Арбром дерется, от этого все женщины боятся и я тоже плохо сплю, а дедушка недоволен, что Арбра обижают. Да и пахнут голова начала, а в храме места много и благовония есть, чтобы жечь от дурного запаха.
Хоть и были мы с дядей Агигульфом отменно кротки, а годья рассвирепел и посохом нас прогнал, пригрозив еще и Одвульфа натравить.
По дороге домой мне еще и от дяди Агигульфа досталось. Какой же ты, мол воин (презрительно бросил мне дядя Агигульф), коли с богарем объясниться не можешь! И плюнул. А сам украдкой голову по волосам погладил - доволен был, что не удалось ее в храм отдать.
Думали было голову в капище отнести. Там бы жрец за ней присмотрел, а жрецу дядя Агигульф верил. До капища идти далеко, куда дальше, чем до озера. Да и нельзя было в капище голову нести, ибо капище в лесу, там лисы и барсуки голову бы объели, коли жрец не доглядел бы.
Наконец вся эта возня с головой надоела дедушке Рагнарису. Освирепел дедушка и велел голову засолить, как испокон веков делали. Гизела отказалась голову солить, и дедушка Рагнарис Ильдихо заставил. Ильдихо отказаться не посмела. Гизела Ильдихо выгнала из дома вместе с поганой головой и самый плохой горшок ей дала. Ильдихо солила голову в дальнем углу двора, а мы с братом Гизульфом подсматривали и донимали ее шутками. Тут же и дядя Агигульф вертелся, следил, чтобы ущерба голове не нанесла бестолковая баба. Шутка ли - самому Теодобаду голову представлять придется! Может, из-за этой головы целый поход сладится. Сам же дядя Агигульф солить голову наотрез отказался, сказал, что не воинское это занятие - с горшками возиться.
Дядя Агигульф еще оттого волновался, что годья в храме народ мутить начал и возмущался против головы. Знал бы еще годья, что голова эта от верующего в Бога Единого была! Меня совесть мучила, стоит ли годье про то рассказывать.
Я решил рассказать ему, но не сейчас, а потом, когда голова уже у Теодобада будет. Неровен час отправит нас годья к озеру за телом, чтобы собрать этого убиенного целиком и похоронить, как положено, на сельском кладбище. Тащить же от самого озера безголовое тело, да еще полежавшее несколько дней на солнышке, мне ох как не хотелось. Да и дядя Агигульф бы по головке за то не погладил. Впрочем, дяде Агигульфу - что, ему годья не указ.