Благолепие кругом царило. Вутьи из священной ярости не выходили, людей зубами рвали. Пленных либо убивали, либо в жертву богам приносили, соплями над ними не мотали, как кое-кто ныне. Девиц опозоренных лошадьми разметывали, а не замуж их совали всем подряд, чтобы позор скрыть. Боги стояли всегда свежей кровью вымазанные, сыты и довольны были.
Враги нападали с дивным постоянством всегда через седмицу после того, как урожай собран. И ждали врага, и радовались врагу, и побеждали врага, и гнали врага.
Родители для чад своих сил не жалели и пороли ежедневно. Зато и родителям почет был, не то что ныне.
Для старшего в роде седалище посреди двора возводили, чтобы сидеть он там мог и надзирать над тем, чтобы жизнь в благочинии проходила. И не нужно было палкой грозить и напоминать, чтобы седалище воздвигли, - все в роду рвались эту работу сделать, ибо почет в том для себя видели.
И наложницы в былые времена свое место знали, не дерзили, намеков гнусных не делали, а долг свой выполняли, пиво варили, ублажали и прислуживали старшему в роде.
Сыновья от отческого богопочитания не отходили, с лукавыми вандалами дел не имели, дочерей за лукавых вандалов не выдавали и в доме своем этих лукавых вандалов не привечали и советам их пустым не следовали.
Да и вандалы в прежние времена иные были. Молчаливые были, неуступчивые да лютые, не то что нынешние, липучие, как лепешка коровья. А у отца Аларихова, Ариариха, эти вандалы вот где были - в кулаке железном держал их!
И аланы иные были. Не торговлей пробавлялись, как теперь, - радость ратной потехи народу нашему несли. Оттого и уважение аланам было, не то, что ныне.
Стареет мир, к закату ощутимо близится, говорил дедушка Рагнарис.
Что о людях говорить, если даже коровы и козы долг свой в былые времена знали и несли исправно и молока давали больше и гуще то молоко было.
И не было такого, чтобы бегать приходилось неизвестно куда, чтобы радость настоящего единоборства испытать. Вся жизнь в борьбе проходила и все было чинно и благолепно.
Да и вожди народ свой почитали. Ариарих, отец Алариха, с охоты вернется, а после по селам ездит и со всеми добычей делится. Да и охота была дивной, столько дичи брал Ариарих, что на пять сел хватало.
Да что Ариарих! Еще сын его, Аларих, сколько раз в этом доме трапезу с нами делил.
Вожди по отцовским заветам жили и на тех воинов опирались, что по селам хлеб выращивали, дружину же малую при себе держали. Не то что теперь, когда засела в бурге при Теодобаде орава проглотов и только и знает что орать: давай, давай! А Теодобад и рад стараться. Только тявкнет какой-нибудь щенок из последних дружинников теодобадовых, что на самом краю стола сидит во время пира, что, мол, штаны у него прохудились, пора бы, мол, в геройский поход отправиться, - так Теодобад и рад стараться, уже несется какой-нибудь герульский курятник разорять. И вечно посреди сева норовит отправиться, либо в разгар жатвы.
Воины бобылями не сидели, всяк род свой продолжить стремился. Не то что нынешние (это он в Валамира метит): пивом до самых глаз нальются и бабы им не нужны; муди и те у кабана оторвали - своих, что ли, нет?
Да и что за воины нынче? Коня им подавай, пешими сражаться боятся; на коня попону постели, конским потом брезгуют. Раньше в бой пешими да нагими ходили, зато копье было исправное да меч острый. И из боя не тряпки да побрякушки приносили, а оружие, ибо враг был столь же наг и суров.
Вон Хродомер все сетует, что при молодом Аларихе у него гепиды уздечку вандальской работы стащили. А и правильно стащили; благо, видать, Хродомеру желали: негоже чужой работы сбрую брать.
Что с Хродомера взять, если на поводу идет у молодых. И почитания Хродомеру от молодых потому и нет. Вон, когда во время пахоты (это когда Теодобад по глупости поход не ко сроку затеял и Тарасмунда сманил) делал Хродомер Агигульфу замечания кротким тоном для поучения, Агигульф на Хродомера, как пес бешеный огрызался, убить грозился. Разве в иные времена снес бы такое старейшина от молодого воина?
Он бы, Хродомер, еще с Агигульфом да Валамиром бражничать начал. Или того лучше, огольцов этих, Атаульфа (то есть, меня) с Гизульфом по брошенным хатам пугать, с него бы, Хродомера, сталось.
Что и говорить, плохо блюдет Хродомер порядки старинные. Оттого и тяжко так приходится дедушке Рагнарису. В одиночку благолепие не сохранишь, хоть ты тут умри.
Вот был бы Сейя жив. Сейя умел старинное благолепие соблюдать. Под рукой Сейи все с оглядкой ходили, будь то хоть рабы, хоть иные домочадцы, хоть сыновья сейины.
А девки!.. Разве было такое в прежние времена, чтобы дочери воинов самому что ни на есть никчемному мужику на всем селе в портки заглядывали, мудями его мелкотравчатыми любовались!
Когда дедушка Рагнарис такой, как я был, и в доме у батюшки своего жил, ни минуты он без дела не сидел, не то что мы с Гизульфом. И чистота везде была. В свинарнике так чисто было, что хоть ночевать там ложись.
И хозяйственным был он, дедушка Рагнарис еще с детских лет. Все в дом нес, за своих же горой стоял.
И не было такого, чтобы у здоровых детей в голодные годы хлеб отнимали и калекам да полоумным отдавали, чтобы те тоже не померли. Калек и больных в капище относили, как было заведено. И оттого много здоровых детей жило и здоровей становилось. На них и опора была в семье.
Конечно, и раньше такое было, что уроды рождались, говорил дедушка. У отца дедушки Рагнариса, его тоже Рагнарис звали, тоже иногда уроды рождались. Так отец дедушки Рагнариса как выяснял, что ребенок урод или недоумок, так сразу в капище его относил. И семье польза, и боги довольны были. Да и в селе от того были ему почет и уважение.
Строгость в доме была и степенность. Разве бывало такое, чтобы вперед отца кто-нибудь есть начинал, когда за трапезу садились? А вот Гизульф недавно... (Тут дедушка о Гизульфе вспомнил и подзатыльник ему отвесил.)
А работали как! Посмотрит человек на плуг - и плуг будто сам землю рыхлить начинает; только глянет на точильный камень - глядь, а нож уже и наточен. А нынче!.. Агигульф уже в который раз хлев чинит. Недавно нож наточил - так этим ножом даже Галесвинта, несмотря на всю свою глупость, бы не порезалась.
Все мельчает, все портится. Зерно урождается с изъяном, земля раньше черная была, а стала серая, да и вообще все серое стало, потому что мир стареет. Скоро наступит зима, которой три года стоять, а там уж и до последней битвы недолго, сгинут все в одном огне. Ему-то, дедушке Рагнарису, что - он пожил и настоящей жизни отведал; а вот нас, дураков, ему жалко.
В бурге последний раз бывал, так смотреть там на все тошно. Лоботрясы повсюду ходят, озоруют - и то скучно.
Да и пиво ощутимо испортилось. Раньше-то оно душу веселило, а теперь желудок гнетет. (При этих словах дедушка в сторону Ильдихо кулаком грозил.)
Все безобразия оттого, что богов люди забывать стали, от отческого богопочитания оступились. Жертв кровавых не приносят, соберутся в своем храме, книжку какую-то читают и слезы проливают: ах, бедный скамар, к кресту его прибили. Того-то скамара, князя-то Чуму, своими руками на скамаровом поле разорвали, и никто ни слезинки не уронил. А все почему? Потому что правильно поступили. Эта вера новая, что от ромеев к нам переползла, она похуже всякой чумы будет.
И на кого богов отеческих променяли? И каких богов! Странника Вотана, Доннара-молотобойца, Бальдра, светлого господина забыли, а бродяге поклоняются. Кто он такой, бродяга этот? Нешто дал бы доблестный воин себя, как лягушку, распластать?
Прав был старый Ариарих, отец Алариха. Ежели прослышит, что какой воин дурью начинает маяться и кресту поклоняться, так сразу на поединок того воина вызывал и убивал. Иной воин отказывался против вождя оружие поднимать, так тех Ариарих без поединка убивал. И так убил многих.
Одежду меховую шить - и то разучились. Раньше грела, а теперь холодно.
ГУСЛИ
Как-то раз дедушка Рагнарис послал дядю Агигульфа в бург за новыми серпами, дав для обмена овцу. Знал бы, что из этого выйдет, - ни за что бы дядю Агигульфа не послал. Но тут уж волков бояться - в лес не ходить. Коли имеешь дело с дядей Агигульфом, нужно быть готовым ко всему.
Дядя Агигульф с собой мешок ячменя еще взял и коня своего. Сказал, что перековать бы коня не мешало.
С тем отправился он в бург.
Вернулся на следующий день. Серпы привез, коня привел, за плечами в мешке гостинец привез. А какой гостинец - не говорил. Сказал, сперва отобедать нужно, на голодный желудок гостинец этот, мол, правильно не понять.
Когда коня в стойло повел, дедушка Рагнарис и увидел по следам, что подкова одна с выщербиной, старая. Спросил удивленно, почему коня не перековал. Неужто весь мешок ячменя на тот гостинец неведомый ушел? Да на что они сдались, такие гостинцы!
Дядя же Агигульф ответил, кузнец про те подковы говорил, будто очень хорошие те подковы. До ромеев добраться и назад вернуться можно и все им сносу не будет.
Не верить кузнецу резона не было. Знает дядя Агигульф этого кузнеца. И дедушка Рагнарис его тоже знает.
Бросили они о подковах спорить, и трапезничать мы сели. После же трапезы, как насытились, подступили мы все к дяде Агигульфу, чтобы гостинец свой он нам показал.
Дядя Агигульф, торжествуя, из мешка гусли вынул. Вернее, сперва-то мы подумали, что это какой-то особенный лук, чтобы стрелять всем вместе, ибо гусли похожи на большой, как стол, ящик, и тетивы через весь этот ящик натянуты. Но дядя Агигульф объяснил нам, что гусли это. Помогают они сказителю песни о героях рассказывать. Мы с Гизульфом не очень поняли, как это гусли помогают рассказывать. Они деревянные и слов не знают.
Дедушка Рагнарис заворчал, зачем это дяде Агигульфу песни о героях понадобились. Но дядя Агигульф на это заявил, что давно уже дар сказительный в себе ощущает. Как в битве мечом размахнется, как опустит меч на голову вражескую, как услышит хруст костей и лязг металла - так строки сами собой на ум приходят.
Случилось же в бурге вот что. Приехал дядя Агигульф и зашел дружину проведать. Первым делом повстречал там одного дружинника по имени Гибамунд. Сидел тот, изрядно уже пивом накачавшись, и скамар какой-то перед ним сидел, на коленях вот этот самый ящик держал. И песню громкую пел, за струны дергая.
Гибамунд же подсказывал скамару, какие слова говорить. Пели про битву, и выходило так, что этот Гибамунд самый главный герой в той битве был. Подскажет Гибамунд еще какую-нибудь подробность той битвы, а скамар тут же ладными стихами излагает. И за струны дергает беспрерывно, так что гром стоит, как если бы волны о скалу разбивались, разбитое судно проволакивая.
Сел рядом дядя Агигульф. Заслушался. Завидно ему стало.
У скамара рожа красно-сизая, глаза вверх завел, знай себе струны дергает да поет осипшим голосом, когда не пьет.
У Гибамунда слезы подступают, так прекрасны песни те были. Дядя Агигульф пива с Гибамундом и скамаром выпил и тоже слезу сглотнул. И впрямь, прекрасные песни. И захотелось дяде Агигульфу, чтобы и о нем такие песни сложили.
Попросил Гибамунда учтивейше скамара того песенного ему продать. Гибамунд сказал на то, что скамар не продается, что, вроде бы, свободный он. Хотя, ежели дяде Агигульфу не лень, может в рабство скамара того обратить.
Однако дяде Агигульфу лень было.
Скамар же вдруг предложил дяде Агигульфу свои гусли. Мол, для такого статного воина, для такого знатного господина ничего не жаль отдать. Точнее, сменять. А еще точнее, на мешок ячменя сменять, вон на тот, какой знатный господин из деревни своей притащил.
Тут подумал дядя Агигульф о том, что скамар-то ему, пожалуй, и не к чему. Дар своей поэтический в себе ощутил. И раньше строки на ум приходили, битвы да героев воспевающие, а при виде дивных гуслей и вовсе потоком полились.
И играть на этих гуслях много ума не надо. Ежели скамар за струны дергать научился, то уж дядя Агигульф сделает это куда лучше, рука-то у него не в пример сильнее скамаровой.
Попросил только у того скамара, чтобы секрет какой-нибудь показал. Скамар охотно показал, как из струн непотребный визг извлекать, чем в восторг привел и Гибамунда, и дядю Агигульфа. И еще больше захотелось дяде Агигульфу эти гусли иметь.
И согласился он отдать мешок ячменя за гусли.
Сменялись.
Скамар уже напропалую льстил дяде Агигульфу, военного вождя ему предрекая - при таком-то уме, при таком-то даре! Сразу видно, что любимец богов.
И стал вдруг дяде Агигульфу скамар противен. И Гибамунду стал он противен. Вдвоем пинками его прогнали. Ячмень же не дали, потому что вдруг открылось им, что украл эти гусли скамар.
Гибамунд даже припомнил, что свояк у него в дальнем селе есть, так у свояка сосед был, а у соседа того, вроде бы, как-то видел Гибамунд такие же точно гусли. И надо бы еще выяснить, не те ли это самые, чтобы зря не позориться.
Жаль будет соседу свояка гусли отдавать, если признает, а за них уж ячменем заплачено. А так не жалко.
И рассудив таким образом, обратили они ячмень в пиво и стали вдвоем песни слагать. И так у них складно получалось без всякого скамара, такие красоты на ум приходили и сами собою в слова ложились...
Потом Гибамунд пение оборвал и сказал, что, кажется, расстроены гусли. Спросил дядю Агигульфа, умеет ли он их настраивать. Дядя Агигульф сказал, что не умеет. Гибамунд тоже не умел. Предложил к дружине пойти. Мол, две головы хорошо, а много лучше.
И многие стали гуслями наслаждаться. Пиво полилось рекой. Дружинника не осталось в бурге, кто не попытался бы сыграть на гуслях свою песнь, и состязались - кто сильнее дернет.
После собаку словили и стали ее за хвост тянуть. Потянут - собака взвизгнет. Потом по гуслям проведут особым секретным образом, как скамар показывал, - гусли взвизгнут. Так и потешались, кто громче визжит.
Потом собака дружинника укусила и была отпущена.
Решено было, что негоже такую диковину от вождя таить. К Теодобаду понесли, громко песни распевая, а впереди дядя Агигульф шел и что было мочи за струны тянул - старался ради вождя. Рядом Гибамунд вытанцовывал.
Теодобад пива хорошо испил и предложил струны ногтем ковырнуть. Мол, видел раз знаменитого слепого певца, так тот ногтем ковырял, дивные звуки извлекая. И велел гусли подать.
Стал гусли ногтями ковырять. Получилось. Но после палец поранил и недоволен остался. Попробовал ножнами от кинжала водить - тоже интересно получается.
Ножны у Теодобада особенные, аланской работы, с выпуклым рисунком. Нарисованы там звери невиданные - рогатые кони, звери-леопарды и все между собою бьются предивно.
Под ножны Теодобад стал песнь слагать. Всех Теодобад превзошел самую длинную песню спел. И громче всех пел. Никто с Теодобадом в том сравниться не мог. Понятно тут всем стало, что не даром Теодобада вождем избрали. Пел же Теодобад о том, как на Афару дружину свою водил и как побили Афару-рикса, что на солеварнях сидел.
И такая славная была та песнь, что у многих слезы показались.
Дядя Агигульф мало что помнит. Помнит еще, что стрелять из гуслей пытались, но осторожно, чтобы вещь драгоценную не попортить.
Тут Теодобад о скамаре спросил, кто таков и откуда гусли взял. Гибамунд сказал, что скамар гусли у его свояка спер, это уже выяснено. Решили татя изловить и наказать примерно. Всю ночь по бургу носились, искали скамара, чтобы суду предать, но не нашли.
Под утро нашли одного скамара и повесили, только это другой скамар был.
Наутро дядя Агигульф с гуслями в дорогу отправился. Все благодарили дядю Агигульфа.
Так закончил свой рассказ дядя Агигульф.
И сказал дядя Агигульф, что отца своего почтить желает той музыкой, которой и вожди внимали. С тем гусли себе на колени возложил и за струны дергать начал, распевая во все горло. Пел он о подвигах дедушки, который Арбра-вутью зарубил в честном бою. Как сражались голые дедушка наш Рагнарис и вутья Арбр. Перечислять достоинства героев начал, сравнивая их: у вутьи руки длиннее, зато у дедушки плечи шире... И все скальдическим языком изображать пытался, так что и половины мы не поняли, как вдруг дедушка взревел, что, перво-наперво, клевету на него дядя Агигульф возвел, что вовсе "закрома потомства" не ниже колен у него болтались и "меч отваги" вовсе не на врага наставлен был, ибо не до этого было; а во-вторых, чтоб срамных песен при девках более не голосил!
Дядя Агигульф обиженно замолчал, но вдруг с новой силой по струнам ударил и стал кричать про то, как "льется-хлещет кровь врагов, пролить ее всегда готов". Тут у всех дела какие-то на дворе нашлись. У одной только Ильдихо не нашлись, за что она на дядю Агигульфа злобу затаила. Дедушка Рагнарис недолго крик этот терпел. Сказал, что раньше жили без гуслей и впредь, надо полагать, проживем. И без гуслей-то благочиние погибло навек, а с гуслями и вовсе скамарам уподобимся. Еще и хродомеровы придут поглядеть, как у Рагнариса на дворе непотребства чинят. А дяде Агигульфу скальдом не быть, по всему видать. И разумом скуден, и рожей не вышел. С такой рожей только по герульским курятникам шастать, "закрома потомства" куриные воровать.
Да и Теодобад хорош, по рассказу видно. Аларих-то по сравнению с отцом своим, Ариарихом, втрое как скуден разумом был; а Теодобад, похоже, как на Афару Солевара сходил, так последние остатки ума порастряс. И воинство вождю под стать.
Спросил презрительно, как у этого дружинника Гибамунда отца звать. Дядя Агигульф ответил: тоже Гибамунд. Дедушка аж плюнул и сказал, что по всему видать: Гибамунд от Гибамунда недалеко ушел.
Его, дядю Агигульфа, за делом в бург посылаешь, а он чуть что - и с дружиной бражничать. Спасибо хоть серпы привез. Мешок ячменя на непотребную потеху пустил. Дядя Агигульф возразил, что сам Теодобад мешком этим не побрезговал. Дедушка Рагнарис закричал:
- Это тебе он "сам Теодобад", а мне он сопляк паршивый, не лучше тебя! Будь там хоть Аттила-батька, разницы никакой - мешка-то ячменя уже не вернешь. Не для того день-деньской о хозяйстве радею, чтобы сын в скомороха обратился.
Добавил, что ежели дядя Агигульф совсем решил оскамариться, то дедушка Рагнарис ему это вмиг устроит. Бороду вот обкорнает, пинка под зад даст - и готов скамар. Дело недолгое. И зарычал страшно, чтоб Ильдихо ножницы несла.
Дядя Агигульф дожидаться не стал - схватил гусли под мышку и деру дал. Дядя Агигульф не видел, а я видел, как дедушка Рагнарис ему вслед глядел, за бока держался и хохотал, а после прибавил: "Весь в меня".
А я еще и раньше понял, что дедушка Рагнарис дядю Агигульфа ни за что не выгонит. Это он пугал дядю Агигульфа.
Я побежал дядю Агигульфа догонять и нагнал его уже у самого дома валамирова. Остановил и хорошую весть ему передал: чтоб не боялся дядя Агигульф, ибо дедушка на самом деле на него вовсе не сердится. Дедушка смеется.
Дядя Агигульф сказал, что знает.
После возвращения дяди Агигульфа из бурга несколько вечеров так было: едва солнце на закат идет, так от дома валамирова воинственный рев несется и бряканье. В первый же день, как дядя Агигульф к Валамиру гусли снес, герои, друг перед другом в умении скальдическом выхваляясь, одну струну порвали.
Дядя Агигульф потом сказал нам с Гизульфом, что они с Валамиром хотели показать звук, какой бывает, когда две конные лавы в бою сходятся. Хорошо еще, что одной струной отделались. Песнь такая героическая была, что едва снесли на хребте своем гусли ее могучую тяжесть. Могли и пополам треснуть.
Вторая струна еще через день лопнула в руках Валамира. Он кричал песнь, а дядя Агигульф плясал и замарашку валамирову плясать заставили. Вошли в раж - струна и лопнула.
Но богатыри не отступились и все равно каждый вечер продолжали искусство скальдическое постигать.
Когда же струн на гуслях не осталось, их Валамир на сеновале схоронил, ибо дедушка Рагнарис запретил скамарскую потешку в дом к себе нести. Там потом мыши гнездо свили.
Дядя Агигульф с Валамиром всем после рассказывали, что гусли дрянь попались. Сразу видать, от скамара гусли. Были бы настоящие, быть бы уже Валамиру с Агигульфом скальдами, гордостью всего села.
Дядя Агигульф вспоминал, как дедушка Рагнарис рассказывал, будто у великих риксов готских и скальды были великие, а у тех великих скальдов и гусли были великие - сами из золота, струны серебряные. На таких-то гуслях играть, кто великим скальдом не сделается. Даже Одвульф, может быть, сделается.
Дедушка после того долго дядю Агигульфа скальдом величал. И "закрома потомства" поминал.
ОЗЕРО
После того, как брат мой Гизульф на охоте взял кабана и съели того кабана и брата моего Гизульфа к замарашке водили, сильно изменился Гизульф и от меня отдалился, а к дяде Агигульфу приблизился. Я на то дяде Агигульфу жаловался и выговаривал; обвинить его хотел, что он дружбу мою с братом нарушил. Дядя же Агигульф вдруг опечалился заметно и сказал, что было и у него в мои годы такое огорчение, когда старший брат его Таразмунд, мой отец, взял себе жену и от него, Агигульфа, отошел. И добавил, заметно приободрясь, что зато впоследствии брата своего старшего Таразмунда славой превзошел. Ибо сколько он, Агигульф, в походы ходил - и сколько Таразмунд, семьей обремененный, ходил? Не сравнить! Вон и конь в конюшне добрый стоит. А кто коня того добыл и в дом привел? И уздечка на коне знатная, а кто ее в бою захватил? И седло богатое. Кто седло достал для коня? Он, дядя Агигульф, добыл все это, сражаясь неустанно.
Дядя Агигульф любит про коня напоминать.
Я возразил на то дяде Агигульфу, что зато отец мой Таразмуд Багмса добыл, а дядя Агигульф только и горазд, что в походах юбки задирать (дедушка так говорит). Дяде Агигульфу нравится, когда ему про то говорят, что он юбки задирает.
На то дядя Агигульф ликом просветлел и сказал, что настоящий гот всегда в походах юбки задирает. Что до Багмсов всяких, то тут всему виною агигульфова священная ярость: рвет он Багмсов на части, удержаться не может. Оттого и не привел ни одного. А наложниц и рабынь всяких он нарочно не берет. Нечего дом наш рабынями засорять. С нас дедушкиной наложницы хватит, Ильдихо. Агигульф недолюбливает Ильдихо. А что ее любить? Наложница, а держится хозяйкой. Все потому, что дедушкина.
После того, как дядя Агигульф видел на озере чужих, а никто больше не видел, ни один человек, кроме моего брата Гизульфа, Агигульфу верить не стал. Дядя Агигульф из-за этого со всеми дрался. В последний раз дядя Агигульф дрался на хродомеровом подворье, там правоту свою доказывая, только это печально закончилось. Пока дрались, к нам от Хродомера человек прибежал и закричал, что дядя Агигульф хлев там повалил. Дедушка Рагнарис дядю Агигульфа домой палкой пригнал. После и сам Хродомер к нам являтся и требовал, чтобы дядя Агигульф у него хлев починил. Развалил, мол, хлев своей дракой. Дедушка Рагнарис заставил дядю Агигульфа Хродомеру хлев поставить, а заодно и наш починить ему велел. Брат мой Гизульф жалел дядю Агигульфа и помогал ему, а еще шушукались они о чем-то в сумерках, а мне не говорили. Я обо всем потом узнал. Они хотели на озеро вдвоем идти и словить этих чужих, чтобы все село устыдить. Я думаю, дядя Агигульф хотел всех чужих порвать, только одного привести, а Гизульфа с собой брал, чтобы духов озерных отгонять, дабы они благодушие на дядю Агигульфа опять не напустили. Хотели и Валамира с собой брать, но больно уж крепко дядя Агигульф с Валамиром в последний раз подрался. Рано, мол, еще к Валамиру идти, пусть у того сперва синяки с лица создут. Да и на дядю Агигульфа в те дни любо-дорого было смотреть: Валамир ему так нос расквасил, свеклу вместо носа сделал. Да еще палка дедова везде погуляла. Первые дни после того дядя Агигульф все ярился, кричал, что всем красного петуха пустит и к велемудовым вандалам уйдет, но потом душой отошел. И с Гизульфом шептаться про то стал, что на озеро они тайно пойдут. Я однажды подслушал, как они шепчутся.
Я не хотел, чтобы они на озеро шли. Я боялся, что они привадят чужих к нам, покажут им дорогу в наше село. Но еще пуще чужих боялся дедушку Рагнариса, который настрого запретил на озеро ходить. Страшен в гневе дядя Агигульф, но куда страшнее гнев Рагнариса, ибо Арбр-убиенный за ним стоит и Аларих-курганный, а с ними встречаться никому не пожелаешь.
Три дня прошло, как шептались дядя Агигульф с Гизульфом; я же глаз с них не спускал, ибо не хотел допустить, чтобы на озеро они пошли. Гизульф ночевал рядом со мной, поэтому не мог ночью уйти без того, чтобы я про то не узнал. На четвертую ночь перед рассветом я проснулся, будто подбросило меня. Хвать - нет рядом Гизульфа. Мы тогда на сеновале спали. Спустился на двор, никого не увидел.
Вдруг кто-то сзади подкрался ко мне, схватил и рот мне зажал. Я от страха обмер и подумал, что это враги к нам на двор незаметно вошли, отбиваться начал и мычать, ибо громко завопить не мог. Потом перед собой вдруг Гизульфа увидел, брата своего; он глядел на меня и подло улыбался. Тогда я понял, что это дядя Агигульф меня держит. Тут он меня отпустил, наказав только не кричать, и по шее дал для убедительности. Но Гизульф сказал, что я непременно пойду и старшим на них нажалуюсь и что обезопасить себя от такой беды одним способом можно: взяв меня с собой. Тогда я-де с ними одной виной повязан буду и не стану язык свой распускать. А дядя Агигульф добавил, что ежели стану, то они с Гизульфом меня конями размечет. Но я не поверил, потому что у нас только один конь, тот самый, про которого дядя Агигульф вспоминать любит. И над конем этим дядя трясется.
Враги нападали с дивным постоянством всегда через седмицу после того, как урожай собран. И ждали врага, и радовались врагу, и побеждали врага, и гнали врага.
Родители для чад своих сил не жалели и пороли ежедневно. Зато и родителям почет был, не то что ныне.
Для старшего в роде седалище посреди двора возводили, чтобы сидеть он там мог и надзирать над тем, чтобы жизнь в благочинии проходила. И не нужно было палкой грозить и напоминать, чтобы седалище воздвигли, - все в роду рвались эту работу сделать, ибо почет в том для себя видели.
И наложницы в былые времена свое место знали, не дерзили, намеков гнусных не делали, а долг свой выполняли, пиво варили, ублажали и прислуживали старшему в роде.
Сыновья от отческого богопочитания не отходили, с лукавыми вандалами дел не имели, дочерей за лукавых вандалов не выдавали и в доме своем этих лукавых вандалов не привечали и советам их пустым не следовали.
Да и вандалы в прежние времена иные были. Молчаливые были, неуступчивые да лютые, не то что нынешние, липучие, как лепешка коровья. А у отца Аларихова, Ариариха, эти вандалы вот где были - в кулаке железном держал их!
И аланы иные были. Не торговлей пробавлялись, как теперь, - радость ратной потехи народу нашему несли. Оттого и уважение аланам было, не то, что ныне.
Стареет мир, к закату ощутимо близится, говорил дедушка Рагнарис.
Что о людях говорить, если даже коровы и козы долг свой в былые времена знали и несли исправно и молока давали больше и гуще то молоко было.
И не было такого, чтобы бегать приходилось неизвестно куда, чтобы радость настоящего единоборства испытать. Вся жизнь в борьбе проходила и все было чинно и благолепно.
Да и вожди народ свой почитали. Ариарих, отец Алариха, с охоты вернется, а после по селам ездит и со всеми добычей делится. Да и охота была дивной, столько дичи брал Ариарих, что на пять сел хватало.
Да что Ариарих! Еще сын его, Аларих, сколько раз в этом доме трапезу с нами делил.
Вожди по отцовским заветам жили и на тех воинов опирались, что по селам хлеб выращивали, дружину же малую при себе держали. Не то что теперь, когда засела в бурге при Теодобаде орава проглотов и только и знает что орать: давай, давай! А Теодобад и рад стараться. Только тявкнет какой-нибудь щенок из последних дружинников теодобадовых, что на самом краю стола сидит во время пира, что, мол, штаны у него прохудились, пора бы, мол, в геройский поход отправиться, - так Теодобад и рад стараться, уже несется какой-нибудь герульский курятник разорять. И вечно посреди сева норовит отправиться, либо в разгар жатвы.
Воины бобылями не сидели, всяк род свой продолжить стремился. Не то что нынешние (это он в Валамира метит): пивом до самых глаз нальются и бабы им не нужны; муди и те у кабана оторвали - своих, что ли, нет?
Да и что за воины нынче? Коня им подавай, пешими сражаться боятся; на коня попону постели, конским потом брезгуют. Раньше в бой пешими да нагими ходили, зато копье было исправное да меч острый. И из боя не тряпки да побрякушки приносили, а оружие, ибо враг был столь же наг и суров.
Вон Хродомер все сетует, что при молодом Аларихе у него гепиды уздечку вандальской работы стащили. А и правильно стащили; благо, видать, Хродомеру желали: негоже чужой работы сбрую брать.
Что с Хродомера взять, если на поводу идет у молодых. И почитания Хродомеру от молодых потому и нет. Вон, когда во время пахоты (это когда Теодобад по глупости поход не ко сроку затеял и Тарасмунда сманил) делал Хродомер Агигульфу замечания кротким тоном для поучения, Агигульф на Хродомера, как пес бешеный огрызался, убить грозился. Разве в иные времена снес бы такое старейшина от молодого воина?
Он бы, Хродомер, еще с Агигульфом да Валамиром бражничать начал. Или того лучше, огольцов этих, Атаульфа (то есть, меня) с Гизульфом по брошенным хатам пугать, с него бы, Хродомера, сталось.
Что и говорить, плохо блюдет Хродомер порядки старинные. Оттого и тяжко так приходится дедушке Рагнарису. В одиночку благолепие не сохранишь, хоть ты тут умри.
Вот был бы Сейя жив. Сейя умел старинное благолепие соблюдать. Под рукой Сейи все с оглядкой ходили, будь то хоть рабы, хоть иные домочадцы, хоть сыновья сейины.
А девки!.. Разве было такое в прежние времена, чтобы дочери воинов самому что ни на есть никчемному мужику на всем селе в портки заглядывали, мудями его мелкотравчатыми любовались!
Когда дедушка Рагнарис такой, как я был, и в доме у батюшки своего жил, ни минуты он без дела не сидел, не то что мы с Гизульфом. И чистота везде была. В свинарнике так чисто было, что хоть ночевать там ложись.
И хозяйственным был он, дедушка Рагнарис еще с детских лет. Все в дом нес, за своих же горой стоял.
И не было такого, чтобы у здоровых детей в голодные годы хлеб отнимали и калекам да полоумным отдавали, чтобы те тоже не померли. Калек и больных в капище относили, как было заведено. И оттого много здоровых детей жило и здоровей становилось. На них и опора была в семье.
Конечно, и раньше такое было, что уроды рождались, говорил дедушка. У отца дедушки Рагнариса, его тоже Рагнарис звали, тоже иногда уроды рождались. Так отец дедушки Рагнариса как выяснял, что ребенок урод или недоумок, так сразу в капище его относил. И семье польза, и боги довольны были. Да и в селе от того были ему почет и уважение.
Строгость в доме была и степенность. Разве бывало такое, чтобы вперед отца кто-нибудь есть начинал, когда за трапезу садились? А вот Гизульф недавно... (Тут дедушка о Гизульфе вспомнил и подзатыльник ему отвесил.)
А работали как! Посмотрит человек на плуг - и плуг будто сам землю рыхлить начинает; только глянет на точильный камень - глядь, а нож уже и наточен. А нынче!.. Агигульф уже в который раз хлев чинит. Недавно нож наточил - так этим ножом даже Галесвинта, несмотря на всю свою глупость, бы не порезалась.
Все мельчает, все портится. Зерно урождается с изъяном, земля раньше черная была, а стала серая, да и вообще все серое стало, потому что мир стареет. Скоро наступит зима, которой три года стоять, а там уж и до последней битвы недолго, сгинут все в одном огне. Ему-то, дедушке Рагнарису, что - он пожил и настоящей жизни отведал; а вот нас, дураков, ему жалко.
В бурге последний раз бывал, так смотреть там на все тошно. Лоботрясы повсюду ходят, озоруют - и то скучно.
Да и пиво ощутимо испортилось. Раньше-то оно душу веселило, а теперь желудок гнетет. (При этих словах дедушка в сторону Ильдихо кулаком грозил.)
Все безобразия оттого, что богов люди забывать стали, от отческого богопочитания оступились. Жертв кровавых не приносят, соберутся в своем храме, книжку какую-то читают и слезы проливают: ах, бедный скамар, к кресту его прибили. Того-то скамара, князя-то Чуму, своими руками на скамаровом поле разорвали, и никто ни слезинки не уронил. А все почему? Потому что правильно поступили. Эта вера новая, что от ромеев к нам переползла, она похуже всякой чумы будет.
И на кого богов отеческих променяли? И каких богов! Странника Вотана, Доннара-молотобойца, Бальдра, светлого господина забыли, а бродяге поклоняются. Кто он такой, бродяга этот? Нешто дал бы доблестный воин себя, как лягушку, распластать?
Прав был старый Ариарих, отец Алариха. Ежели прослышит, что какой воин дурью начинает маяться и кресту поклоняться, так сразу на поединок того воина вызывал и убивал. Иной воин отказывался против вождя оружие поднимать, так тех Ариарих без поединка убивал. И так убил многих.
Одежду меховую шить - и то разучились. Раньше грела, а теперь холодно.
ГУСЛИ
Как-то раз дедушка Рагнарис послал дядю Агигульфа в бург за новыми серпами, дав для обмена овцу. Знал бы, что из этого выйдет, - ни за что бы дядю Агигульфа не послал. Но тут уж волков бояться - в лес не ходить. Коли имеешь дело с дядей Агигульфом, нужно быть готовым ко всему.
Дядя Агигульф с собой мешок ячменя еще взял и коня своего. Сказал, что перековать бы коня не мешало.
С тем отправился он в бург.
Вернулся на следующий день. Серпы привез, коня привел, за плечами в мешке гостинец привез. А какой гостинец - не говорил. Сказал, сперва отобедать нужно, на голодный желудок гостинец этот, мол, правильно не понять.
Когда коня в стойло повел, дедушка Рагнарис и увидел по следам, что подкова одна с выщербиной, старая. Спросил удивленно, почему коня не перековал. Неужто весь мешок ячменя на тот гостинец неведомый ушел? Да на что они сдались, такие гостинцы!
Дядя же Агигульф ответил, кузнец про те подковы говорил, будто очень хорошие те подковы. До ромеев добраться и назад вернуться можно и все им сносу не будет.
Не верить кузнецу резона не было. Знает дядя Агигульф этого кузнеца. И дедушка Рагнарис его тоже знает.
Бросили они о подковах спорить, и трапезничать мы сели. После же трапезы, как насытились, подступили мы все к дяде Агигульфу, чтобы гостинец свой он нам показал.
Дядя Агигульф, торжествуя, из мешка гусли вынул. Вернее, сперва-то мы подумали, что это какой-то особенный лук, чтобы стрелять всем вместе, ибо гусли похожи на большой, как стол, ящик, и тетивы через весь этот ящик натянуты. Но дядя Агигульф объяснил нам, что гусли это. Помогают они сказителю песни о героях рассказывать. Мы с Гизульфом не очень поняли, как это гусли помогают рассказывать. Они деревянные и слов не знают.
Дедушка Рагнарис заворчал, зачем это дяде Агигульфу песни о героях понадобились. Но дядя Агигульф на это заявил, что давно уже дар сказительный в себе ощущает. Как в битве мечом размахнется, как опустит меч на голову вражескую, как услышит хруст костей и лязг металла - так строки сами собой на ум приходят.
Случилось же в бурге вот что. Приехал дядя Агигульф и зашел дружину проведать. Первым делом повстречал там одного дружинника по имени Гибамунд. Сидел тот, изрядно уже пивом накачавшись, и скамар какой-то перед ним сидел, на коленях вот этот самый ящик держал. И песню громкую пел, за струны дергая.
Гибамунд же подсказывал скамару, какие слова говорить. Пели про битву, и выходило так, что этот Гибамунд самый главный герой в той битве был. Подскажет Гибамунд еще какую-нибудь подробность той битвы, а скамар тут же ладными стихами излагает. И за струны дергает беспрерывно, так что гром стоит, как если бы волны о скалу разбивались, разбитое судно проволакивая.
Сел рядом дядя Агигульф. Заслушался. Завидно ему стало.
У скамара рожа красно-сизая, глаза вверх завел, знай себе струны дергает да поет осипшим голосом, когда не пьет.
У Гибамунда слезы подступают, так прекрасны песни те были. Дядя Агигульф пива с Гибамундом и скамаром выпил и тоже слезу сглотнул. И впрямь, прекрасные песни. И захотелось дяде Агигульфу, чтобы и о нем такие песни сложили.
Попросил Гибамунда учтивейше скамара того песенного ему продать. Гибамунд сказал на то, что скамар не продается, что, вроде бы, свободный он. Хотя, ежели дяде Агигульфу не лень, может в рабство скамара того обратить.
Однако дяде Агигульфу лень было.
Скамар же вдруг предложил дяде Агигульфу свои гусли. Мол, для такого статного воина, для такого знатного господина ничего не жаль отдать. Точнее, сменять. А еще точнее, на мешок ячменя сменять, вон на тот, какой знатный господин из деревни своей притащил.
Тут подумал дядя Агигульф о том, что скамар-то ему, пожалуй, и не к чему. Дар своей поэтический в себе ощутил. И раньше строки на ум приходили, битвы да героев воспевающие, а при виде дивных гуслей и вовсе потоком полились.
И играть на этих гуслях много ума не надо. Ежели скамар за струны дергать научился, то уж дядя Агигульф сделает это куда лучше, рука-то у него не в пример сильнее скамаровой.
Попросил только у того скамара, чтобы секрет какой-нибудь показал. Скамар охотно показал, как из струн непотребный визг извлекать, чем в восторг привел и Гибамунда, и дядю Агигульфа. И еще больше захотелось дяде Агигульфу эти гусли иметь.
И согласился он отдать мешок ячменя за гусли.
Сменялись.
Скамар уже напропалую льстил дяде Агигульфу, военного вождя ему предрекая - при таком-то уме, при таком-то даре! Сразу видно, что любимец богов.
И стал вдруг дяде Агигульфу скамар противен. И Гибамунду стал он противен. Вдвоем пинками его прогнали. Ячмень же не дали, потому что вдруг открылось им, что украл эти гусли скамар.
Гибамунд даже припомнил, что свояк у него в дальнем селе есть, так у свояка сосед был, а у соседа того, вроде бы, как-то видел Гибамунд такие же точно гусли. И надо бы еще выяснить, не те ли это самые, чтобы зря не позориться.
Жаль будет соседу свояка гусли отдавать, если признает, а за них уж ячменем заплачено. А так не жалко.
И рассудив таким образом, обратили они ячмень в пиво и стали вдвоем песни слагать. И так у них складно получалось без всякого скамара, такие красоты на ум приходили и сами собою в слова ложились...
Потом Гибамунд пение оборвал и сказал, что, кажется, расстроены гусли. Спросил дядю Агигульфа, умеет ли он их настраивать. Дядя Агигульф сказал, что не умеет. Гибамунд тоже не умел. Предложил к дружине пойти. Мол, две головы хорошо, а много лучше.
И многие стали гуслями наслаждаться. Пиво полилось рекой. Дружинника не осталось в бурге, кто не попытался бы сыграть на гуслях свою песнь, и состязались - кто сильнее дернет.
После собаку словили и стали ее за хвост тянуть. Потянут - собака взвизгнет. Потом по гуслям проведут особым секретным образом, как скамар показывал, - гусли взвизгнут. Так и потешались, кто громче визжит.
Потом собака дружинника укусила и была отпущена.
Решено было, что негоже такую диковину от вождя таить. К Теодобаду понесли, громко песни распевая, а впереди дядя Агигульф шел и что было мочи за струны тянул - старался ради вождя. Рядом Гибамунд вытанцовывал.
Теодобад пива хорошо испил и предложил струны ногтем ковырнуть. Мол, видел раз знаменитого слепого певца, так тот ногтем ковырял, дивные звуки извлекая. И велел гусли подать.
Стал гусли ногтями ковырять. Получилось. Но после палец поранил и недоволен остался. Попробовал ножнами от кинжала водить - тоже интересно получается.
Ножны у Теодобада особенные, аланской работы, с выпуклым рисунком. Нарисованы там звери невиданные - рогатые кони, звери-леопарды и все между собою бьются предивно.
Под ножны Теодобад стал песнь слагать. Всех Теодобад превзошел самую длинную песню спел. И громче всех пел. Никто с Теодобадом в том сравниться не мог. Понятно тут всем стало, что не даром Теодобада вождем избрали. Пел же Теодобад о том, как на Афару дружину свою водил и как побили Афару-рикса, что на солеварнях сидел.
И такая славная была та песнь, что у многих слезы показались.
Дядя Агигульф мало что помнит. Помнит еще, что стрелять из гуслей пытались, но осторожно, чтобы вещь драгоценную не попортить.
Тут Теодобад о скамаре спросил, кто таков и откуда гусли взял. Гибамунд сказал, что скамар гусли у его свояка спер, это уже выяснено. Решили татя изловить и наказать примерно. Всю ночь по бургу носились, искали скамара, чтобы суду предать, но не нашли.
Под утро нашли одного скамара и повесили, только это другой скамар был.
Наутро дядя Агигульф с гуслями в дорогу отправился. Все благодарили дядю Агигульфа.
Так закончил свой рассказ дядя Агигульф.
И сказал дядя Агигульф, что отца своего почтить желает той музыкой, которой и вожди внимали. С тем гусли себе на колени возложил и за струны дергать начал, распевая во все горло. Пел он о подвигах дедушки, который Арбра-вутью зарубил в честном бою. Как сражались голые дедушка наш Рагнарис и вутья Арбр. Перечислять достоинства героев начал, сравнивая их: у вутьи руки длиннее, зато у дедушки плечи шире... И все скальдическим языком изображать пытался, так что и половины мы не поняли, как вдруг дедушка взревел, что, перво-наперво, клевету на него дядя Агигульф возвел, что вовсе "закрома потомства" не ниже колен у него болтались и "меч отваги" вовсе не на врага наставлен был, ибо не до этого было; а во-вторых, чтоб срамных песен при девках более не голосил!
Дядя Агигульф обиженно замолчал, но вдруг с новой силой по струнам ударил и стал кричать про то, как "льется-хлещет кровь врагов, пролить ее всегда готов". Тут у всех дела какие-то на дворе нашлись. У одной только Ильдихо не нашлись, за что она на дядю Агигульфа злобу затаила. Дедушка Рагнарис недолго крик этот терпел. Сказал, что раньше жили без гуслей и впредь, надо полагать, проживем. И без гуслей-то благочиние погибло навек, а с гуслями и вовсе скамарам уподобимся. Еще и хродомеровы придут поглядеть, как у Рагнариса на дворе непотребства чинят. А дяде Агигульфу скальдом не быть, по всему видать. И разумом скуден, и рожей не вышел. С такой рожей только по герульским курятникам шастать, "закрома потомства" куриные воровать.
Да и Теодобад хорош, по рассказу видно. Аларих-то по сравнению с отцом своим, Ариарихом, втрое как скуден разумом был; а Теодобад, похоже, как на Афару Солевара сходил, так последние остатки ума порастряс. И воинство вождю под стать.
Спросил презрительно, как у этого дружинника Гибамунда отца звать. Дядя Агигульф ответил: тоже Гибамунд. Дедушка аж плюнул и сказал, что по всему видать: Гибамунд от Гибамунда недалеко ушел.
Его, дядю Агигульфа, за делом в бург посылаешь, а он чуть что - и с дружиной бражничать. Спасибо хоть серпы привез. Мешок ячменя на непотребную потеху пустил. Дядя Агигульф возразил, что сам Теодобад мешком этим не побрезговал. Дедушка Рагнарис закричал:
- Это тебе он "сам Теодобад", а мне он сопляк паршивый, не лучше тебя! Будь там хоть Аттила-батька, разницы никакой - мешка-то ячменя уже не вернешь. Не для того день-деньской о хозяйстве радею, чтобы сын в скомороха обратился.
Добавил, что ежели дядя Агигульф совсем решил оскамариться, то дедушка Рагнарис ему это вмиг устроит. Бороду вот обкорнает, пинка под зад даст - и готов скамар. Дело недолгое. И зарычал страшно, чтоб Ильдихо ножницы несла.
Дядя Агигульф дожидаться не стал - схватил гусли под мышку и деру дал. Дядя Агигульф не видел, а я видел, как дедушка Рагнарис ему вслед глядел, за бока держался и хохотал, а после прибавил: "Весь в меня".
А я еще и раньше понял, что дедушка Рагнарис дядю Агигульфа ни за что не выгонит. Это он пугал дядю Агигульфа.
Я побежал дядю Агигульфа догонять и нагнал его уже у самого дома валамирова. Остановил и хорошую весть ему передал: чтоб не боялся дядя Агигульф, ибо дедушка на самом деле на него вовсе не сердится. Дедушка смеется.
Дядя Агигульф сказал, что знает.
После возвращения дяди Агигульфа из бурга несколько вечеров так было: едва солнце на закат идет, так от дома валамирова воинственный рев несется и бряканье. В первый же день, как дядя Агигульф к Валамиру гусли снес, герои, друг перед другом в умении скальдическом выхваляясь, одну струну порвали.
Дядя Агигульф потом сказал нам с Гизульфом, что они с Валамиром хотели показать звук, какой бывает, когда две конные лавы в бою сходятся. Хорошо еще, что одной струной отделались. Песнь такая героическая была, что едва снесли на хребте своем гусли ее могучую тяжесть. Могли и пополам треснуть.
Вторая струна еще через день лопнула в руках Валамира. Он кричал песнь, а дядя Агигульф плясал и замарашку валамирову плясать заставили. Вошли в раж - струна и лопнула.
Но богатыри не отступились и все равно каждый вечер продолжали искусство скальдическое постигать.
Когда же струн на гуслях не осталось, их Валамир на сеновале схоронил, ибо дедушка Рагнарис запретил скамарскую потешку в дом к себе нести. Там потом мыши гнездо свили.
Дядя Агигульф с Валамиром всем после рассказывали, что гусли дрянь попались. Сразу видать, от скамара гусли. Были бы настоящие, быть бы уже Валамиру с Агигульфом скальдами, гордостью всего села.
Дядя Агигульф вспоминал, как дедушка Рагнарис рассказывал, будто у великих риксов готских и скальды были великие, а у тех великих скальдов и гусли были великие - сами из золота, струны серебряные. На таких-то гуслях играть, кто великим скальдом не сделается. Даже Одвульф, может быть, сделается.
Дедушка после того долго дядю Агигульфа скальдом величал. И "закрома потомства" поминал.
ОЗЕРО
После того, как брат мой Гизульф на охоте взял кабана и съели того кабана и брата моего Гизульфа к замарашке водили, сильно изменился Гизульф и от меня отдалился, а к дяде Агигульфу приблизился. Я на то дяде Агигульфу жаловался и выговаривал; обвинить его хотел, что он дружбу мою с братом нарушил. Дядя же Агигульф вдруг опечалился заметно и сказал, что было и у него в мои годы такое огорчение, когда старший брат его Таразмунд, мой отец, взял себе жену и от него, Агигульфа, отошел. И добавил, заметно приободрясь, что зато впоследствии брата своего старшего Таразмунда славой превзошел. Ибо сколько он, Агигульф, в походы ходил - и сколько Таразмунд, семьей обремененный, ходил? Не сравнить! Вон и конь в конюшне добрый стоит. А кто коня того добыл и в дом привел? И уздечка на коне знатная, а кто ее в бою захватил? И седло богатое. Кто седло достал для коня? Он, дядя Агигульф, добыл все это, сражаясь неустанно.
Дядя Агигульф любит про коня напоминать.
Я возразил на то дяде Агигульфу, что зато отец мой Таразмуд Багмса добыл, а дядя Агигульф только и горазд, что в походах юбки задирать (дедушка так говорит). Дяде Агигульфу нравится, когда ему про то говорят, что он юбки задирает.
На то дядя Агигульф ликом просветлел и сказал, что настоящий гот всегда в походах юбки задирает. Что до Багмсов всяких, то тут всему виною агигульфова священная ярость: рвет он Багмсов на части, удержаться не может. Оттого и не привел ни одного. А наложниц и рабынь всяких он нарочно не берет. Нечего дом наш рабынями засорять. С нас дедушкиной наложницы хватит, Ильдихо. Агигульф недолюбливает Ильдихо. А что ее любить? Наложница, а держится хозяйкой. Все потому, что дедушкина.
После того, как дядя Агигульф видел на озере чужих, а никто больше не видел, ни один человек, кроме моего брата Гизульфа, Агигульфу верить не стал. Дядя Агигульф из-за этого со всеми дрался. В последний раз дядя Агигульф дрался на хродомеровом подворье, там правоту свою доказывая, только это печально закончилось. Пока дрались, к нам от Хродомера человек прибежал и закричал, что дядя Агигульф хлев там повалил. Дедушка Рагнарис дядю Агигульфа домой палкой пригнал. После и сам Хродомер к нам являтся и требовал, чтобы дядя Агигульф у него хлев починил. Развалил, мол, хлев своей дракой. Дедушка Рагнарис заставил дядю Агигульфа Хродомеру хлев поставить, а заодно и наш починить ему велел. Брат мой Гизульф жалел дядю Агигульфа и помогал ему, а еще шушукались они о чем-то в сумерках, а мне не говорили. Я обо всем потом узнал. Они хотели на озеро вдвоем идти и словить этих чужих, чтобы все село устыдить. Я думаю, дядя Агигульф хотел всех чужих порвать, только одного привести, а Гизульфа с собой брал, чтобы духов озерных отгонять, дабы они благодушие на дядю Агигульфа опять не напустили. Хотели и Валамира с собой брать, но больно уж крепко дядя Агигульф с Валамиром в последний раз подрался. Рано, мол, еще к Валамиру идти, пусть у того сперва синяки с лица создут. Да и на дядю Агигульфа в те дни любо-дорого было смотреть: Валамир ему так нос расквасил, свеклу вместо носа сделал. Да еще палка дедова везде погуляла. Первые дни после того дядя Агигульф все ярился, кричал, что всем красного петуха пустит и к велемудовым вандалам уйдет, но потом душой отошел. И с Гизульфом шептаться про то стал, что на озеро они тайно пойдут. Я однажды подслушал, как они шепчутся.
Я не хотел, чтобы они на озеро шли. Я боялся, что они привадят чужих к нам, покажут им дорогу в наше село. Но еще пуще чужих боялся дедушку Рагнариса, который настрого запретил на озеро ходить. Страшен в гневе дядя Агигульф, но куда страшнее гнев Рагнариса, ибо Арбр-убиенный за ним стоит и Аларих-курганный, а с ними встречаться никому не пожелаешь.
Три дня прошло, как шептались дядя Агигульф с Гизульфом; я же глаз с них не спускал, ибо не хотел допустить, чтобы на озеро они пошли. Гизульф ночевал рядом со мной, поэтому не мог ночью уйти без того, чтобы я про то не узнал. На четвертую ночь перед рассветом я проснулся, будто подбросило меня. Хвать - нет рядом Гизульфа. Мы тогда на сеновале спали. Спустился на двор, никого не увидел.
Вдруг кто-то сзади подкрался ко мне, схватил и рот мне зажал. Я от страха обмер и подумал, что это враги к нам на двор незаметно вошли, отбиваться начал и мычать, ибо громко завопить не мог. Потом перед собой вдруг Гизульфа увидел, брата своего; он глядел на меня и подло улыбался. Тогда я понял, что это дядя Агигульф меня держит. Тут он меня отпустил, наказав только не кричать, и по шее дал для убедительности. Но Гизульф сказал, что я непременно пойду и старшим на них нажалуюсь и что обезопасить себя от такой беды одним способом можно: взяв меня с собой. Тогда я-де с ними одной виной повязан буду и не стану язык свой распускать. А дядя Агигульф добавил, что ежели стану, то они с Гизульфом меня конями размечет. Но я не поверил, потому что у нас только один конь, тот самый, про которого дядя Агигульф вспоминать любит. И над конем этим дядя трясется.