Страница:
Впоследствии открылось, что несколько дам, пострадавших ради козней Альманзоры, выследили ея и, взяв с собою высокия зеркала, затаились в чащобе, выжидая, когда та отправится в обычное свое ночное похождение. И вот увидела Альманзора самое себя в ночной темноте и испытала то, что обыкновенно испытывали преследуемые ею влюбленные, только в гораздо более сильной степени! Ибо влюбленные знали о существовании призрака и как бы ожидали его, а потому и пугались не настолько, чтобы умереть. Альманзора же, твердо знающая, что призрака не существует, ибо сим призраком она сама и является, оказалась неготова узреть самое себя в правдивом отображении и оттого предала дух свой тем лукавым бесам, кои вселялись в ея душу и нашептывали ей сии дурные замыслы.
Могилу Альманзоры показывают в чаще, на том самом месте, где испустила она дух, и никто не дерзает посещать ея в темное время суток, ибо коварная дама и по сей час жаждет обладать замком и иной раз прегорестно плачет об том в своей могиле. Последняго, впрочем, кавалер де Клаклю в точности не ведает, ибо, обладая характером робким, никогда к ней не приближался.
Продолжение того же письма Гастона
Заметка Эмилии – беглая, на полях журнала
Продолжение того же письма Гастона
Шарло Луи Арбагаста
Могилу Альманзоры показывают в чаще, на том самом месте, где испустила она дух, и никто не дерзает посещать ея в темное время суток, ибо коварная дама и по сей час жаждет обладать замком и иной раз прегорестно плачет об том в своей могиле. Последняго, впрочем, кавалер де Клаклю в точности не ведает, ибо, обладая характером робким, никогда к ней не приближался.
Продолжение того же письма Гастона
…Завидев щастие и покой, в коем обретаются насельники сего шато, с необычайною силой ощутил я собственныя усталость и разбитость. Некий де Клаклю – в своем роде славный, но препустой малый – вызвался быть нашим чиччероне, однако-ж дела говорил мало, а все больше вздор. На просьбу представить нас хозяину оный де Клаклю рассмеялся и поведал, что сам в свое время сией чести ожидал чуть не полгода.
– Однако, в которых комнатах нам позволят разместиться? – вопросил я не без резону.
– А в которых пожелаете, – отвещал он.
И пустились мы в странствия по жилым покоям, каковыя в правом крыле дворца обретаются. Пытались при этом войти во всякую дверь. Вышло не без афронтов. Те двери, в кои мы стучали, никого за собою не хранили, а за иными, кои просто отворяли, попадались живыя постояльцы. И не всякий из оных быв доволен нашим визитом. Одна даже дама метнула в меня подушкою. Впрочем, сыскались и комнаты. Моя с Милушкою – очень хороша, чиста, не слишком светла и обставлена прилично. Собачке моей сразу полюбился некий пуфик, зело мягкий и розовым муслином обтянутый.
Поручив Милушку на попечение Мартоса, пошел я спросить – где бы тут была ванная комната? Две юныя воительницы из числа утренних амазонок охотно провели меня в таковую. И узрел я обширное помещение, в пол которого вделан бассейн с хрустальною водою. В сем бассейне уже плескалось несколько человек – кавалеры и дамы. При сем они чинно беседовали, ели фрукты, каковые плавали по поверхности гораздо, или вдруг принимались резвица, словно бы нереиды и дельфины. Мои проводницы с улыбкою рекли:
– Раз не взяли вы с собою лакея, так мы вам и прислужим.
С этим меня раздели преловко и опустили в воду. Ах, до чего сие было кстати! Вода оказалась приятно-теплая и напоенная деликатными ароматами. Узрел я тако-же, что плавают в ней, кроме фруктов, еще и розовыя лепестки.
Прелестницы сами разоблачиться не преминули и юркими рыбками спрыгнули в бассейн. При сем зачали меня вертеть и щекотать. Странное дело! Нашел я зело приятною особливую щекотку, учиняемую пальцами дамской ножки. По утонченности сия забава мало с чем сравнится.
Разыгравшись, сирены мои едва меня не утопили, но я все же спасся от них, оделся кое-как и бежал в свои апартаменты. По пути натолкнулся я на маркизу де Мюзет, каковая успела уже переодеться в новое платье, почерпнутое из обильнаго гардероба шато. Сей гардероб открыт для любого желающего и содержит наряды на всякий вкус, как о том де Клаклю поведал.
Маркиза будто-бы изумилась, меня узрев. Я же, поприветствовав ея, пошел себе далее и при сем торопился, опасаясь от маркизы погони. Ибо теперь в нашем распоряжении были комнаты, в которых можно было затвориться, а я сего не слишком желал.
Радуясь, что счастливо избежал амуровых сетей, стремился я попасть в постель, что естественно после стольких дорожных дрязг. Шато навряд-ли рассыпалось бы за несколько часов, и, гораздо отдохнув, изучил бы я его с лутшим тщанием. О сем размышляя, я вхожу в комнату, как вдруг – о ужас! Зрю маркизу на моем ложе.
Изрядно испугавшись неожиданностью, я рек:
– Не вас ли, сударыня, имел я честь видеть минуту назад на галерее?
– Полноте, кавалер, – отвещала она. – Я тут вас ожидаю уже довольно времени.
И тут мысль осенила ея.
– Несчастный! – вскричала маркиза. – Встречали вы мою и вашу обидчицу!
С этим она вскочила, явив мне все свои прелести, кои я, впрочем, и без того изучил.
– Вы упустили ея! – продолжала де Мюзет. – И теперь, верно, она сбежит безнаказанно.
Я, смутившись, возразил:
– Не думается мне, чтобы Феанира сбежала. Из таковых мест, как это, отнюдь не бегут. А и как мне было опознать злодейку, когда она – полная копия ваша? Разве пометить вас особым образом?
– О, кавалер! Пометьте мне шею страстным лобзанием! – молвила маркиза. Пришлось мне подчиниться. Впрочем, способ недурной.
После сего сослался я на нарочитое нездоровье, повалился на кровать и забылся сном. А во сне зрел я безчисленное количество нагих красавиц, каждая из коих щекотала меня пальчиками ножки. После выяснилось, что то Милушка лизала мне спину языком своим.
Пробудил меня прегромкий шум за окошком – то был фейерверк, каковым по обыкновению здесь встречали наступление сумерек. Я взбодрился, кликнул слугу, дабы оный приготовил мне кофию, и с тем воздвигся. Между прочим, Мартос сообщил мне, что близится время ужина, каковой будет накрыт на открытом воздухе, в саду. А уж после ужина будет представлена комедь с танцами и пеньем. «Изрядно», – подумал я.
Сестрицу, равно и жениха ея, обнаружить я не смог. Оные всерьез занялись поисками Феаниры. Зная характер Эмилии, я легко предположил, что оба они носятся по дворцу, словно-бы угорелыя. Про себя я решил предпринять разведку без суеты, а именно – за ужином разговориться с соседом и в приличной беседе разузнать о той маркизе, каковая явилась задолго до нас.
Ужин моих ожиданий отнюдь не обманул – тонкие яства подавались в изобилии, вино не пересыхало в бокалах. Столовыя приборы изумляли своею красотой – на каждом блюде изображена была некая картина, столь искусная, что поскорее желалось съесть содержимое, дабы рассмотреть сие художество. Подле стола длины необычайной размещалась беседка, в коей нарочитые музыканты безпрестанно наигрывали прелестных мелодий, ибо легкая музыка гораздо способствует сварению пищи. Существует на сей щет целая дисциплина: якобы музыка должна при том соответствовать кушанию. К примеру, жареная дичь лутше употребляется под воинственныя напевы, тонкия забавы гурмэ требуют струннаго квартета, мороженое идет под клавецын, а простецкая еда хороша под рожок пастуший или цымбалы. Об сем поведал мне сосед мой, магистр Клоппенгрубер, муж почтенных лет, великой учоности и эксцентрическаго вида. Быв он ростом высок, сух и тощ, будто бы палка, брови имел величины изрядной и тако-же нос – последний затруднял владельцу пить вино. Однако для нюхания табаку ничего лутшего природа не производила. Сей магистр грезил наяву своими выдумками, о коих не преминул мне поведать, как-то: об нарочитом ларце, в каковом живыя карлики поют, пляшут и на разныя голоса представляют; об нарочито безлошадной коляске (ея такоже карлики в движение приводят) и об способе доставлять срочныя новости. Последний способ зело любопытен: посредством сжатаго воздуха карлик (!) в особливой трубе пролетает изрядное разстояние за считаныя миги. Оный карлик, по извлечению из трубы, новость-то и сообщает. Однако-же все изгибы сией трубы должны быть нарочито плавными, дабы карлик в оной отнюдь не застрял. Слушал я сие и диву давался. А заодно поглядывал в сторону маркизы де Мюзет, каковая сидела в отдалении и тем была занята, что с тремя кавалерами разом кокетничала, не забывая, впрочем, и на меня поглядывать. Подумал я: «Славно бы убедиться в подлинности сией маркизы и бросить взгляд на ея плечо сзади – на месте-ли метка?» Но сего не мог я, не нарушая приличий.
Сестрицы и Миловзора за столом я не зрел, не зрел и аль-Масуила. Что до последнего, то Клоппенгрубер поведал о последней колдуновой конфузии. Сразу по прибытии, избавившись от опеки нашей, сей непутевый старик явил себя сладострастником и отнюдь не медля предъявил наипылкие чувства некоей юной княжне. Княжна, более для куриозу, была с ним любезна, при сем поставила ему условие: оный непременно должен был ея удивить своею способностию к полету, наподобие птицы. Припомнив наскоро уроки, им некогда пройденныя, чародей взмыл на воздуся и, кружась по парку, руками гораздо размахивал. По заносчивости своей мнил он себя не иначе орлом, а походил более на глухаря. Пролетая над газоном, уронил аль-Масуил с ноги туфлю, каковая туфля угораздила по голове кавалера де Барабуза. А сей Барабуз – человек дикаго и неукротимаго нрава и при том – знатный охотник. Заметив в упавшей туфле некий обидный для себя намек, схватил де Барабуз охотничий арбалет и первой же стрелою сразил колдуна в мягкую часть. Будучи уязвлен, чародей наш вскричал – ах! – на манер умирающего лебедя и свалился в пруд, перепугав лебедей живых. де Барабуз, раскаявшись в порыве своем, спас колдуна от утопления. А княжна отдала свои симпатии меткому стрелку, словно бы оный не волшебнику в седалище попал, а ей в самое сердце. Аль-Масуил же пребывает в лазарете, сокрушенный духом.
Прослышав сие, поклялся я при случае пожать де Барабузу его верную руку.
Неожиданно маркиза, за коей я следил украдкой, из-за стола поднялась и, сопровождаемая неизвестным мне кавалером, отошла в сторонку. Я тако-же вышел из общества едоков с извинениями и скользнул в тень, дабы подсмотреть за нею. И что же я узрел? Под грушевым деревом, выстриженным в виде прыгающего льва, маркиза (а вернее – лже-маркиза, ибо не было на ея плечах никакой отметины) расточает кавалеру ласки. А сей кавалер, по просьбе ея, лобзает ей плечо и оставляет об сем свидетельство, т. е. метит таковым же образом, как и истинная де Мюзет была освидетельствована. Увы! Я уже смекнул, что злодейка мысли мои прочла и обезопасилась. Теперь же не смел я поднять шуму – страстный кавалер самозванки, не разбирая, встал бы на ея защиту и я быв бы шпагой его тут же прободен. Не для сего претерпел я столько невзгод!
Оставалось мне лишь следить за Феанирою да искать способа предупредить моих сотоварищей. С видом весьма невинным зачал я ходить взад-вперед по аллейке, так, чтобы злодейка незамеченной не скрылась. Поблизости ни Эмилии, ни Миловзора не наблюдалось. Что за превратность жизни! Покуда нет в близких надобности, оне роятся вокруг твоей головы, подобно пчелам, и докучным жужжанием всякий миг горазды отвлечь от важных дум. Стоит только надобности возникнуть, и тут же преображаешься ты в пустынника – никого нет рядом.
Лже-маркиза, обратив на меня нарочитое внимание, вздумала, верно, вволю меня подурачить. Оставила она свой укромный приют и вместе с кавалером направилась в сторону парка. Я же, блюдя приличное расстояние, следом пошед.
В парке тако-же музыка играла и премного прогуливалось всякаго люда. Иные катались на ручном грифоне, иные на качелях, а иные и по пешему прохаживались, все больше парочками. На скамейках преизящных сидели иной раз и компаниями. Мимо проходя, быв я свидетелем поучительной истории. Некая фея из числа гостей пошутила над юношей, каковой добивался ея расположения. Сей восторженный волокита дерзнул прочесть вирши своего сочинения. Хороши они были или же напротив – плохи, об том я не сужу. Однако же фея внимала благосклонно, а после чтения приложила к губам чтеца пунцовую розу. Пиит и сам сделался пунцов, а когда решился что-либо сказать, с уст его, вместе со звуками, принялись падать и цветы. Необычайные ароматы последних разнеслись по вечернему зефиру. Тут же рядом случился другой юноша, по всему судя – завистливый соперник сочинителя. Сей мнил себя остроумцем и сей же час взялся осмеивать счастливца, а пуще – его вдохновенныя напевы. Рифмы назвал он неоригинальными, размер – смешным, а самую суть – пустым вздором. Того ему показалось мало – и со смехом злой завистник взялся передразнивать пиита, глумясь над творением его. Рядом были всякие кавалеры и дамы, каковые смех подхватили. Сочинитель гораздо побледнел и едва не подавился цветком пиона. Фея, зря сие, нахмурила брови, притопнула ножкою – и что же? С уст насмешника немедля посыпались жабы, змеи и иная нечисть. А подпевалы его, зело испугавшись, разбежались в стороны. Мне осталось лишь пожалеть, что сия мерзкая участь не постигла разом всех насмешников и любителей пустого зубоскальства.
Продолжал я преследовать преступную лиходейку, каковая не преминула обнаружить сие, оглянувшись чрез плечо. Скроив насмешливую мину, особа сия наградила меня улыбкою, и улыбка та не предвещала ничего хорошаго. Кавалер ея тако-же обернулся и уставил на меня тяжкий взор. Улыбаться мне он не стал, а напротив – нахмурился. Я сей же миг изобразил собою, будто-бы разсматриваю цветы на кусту и токмо этим увлечен. Про себя же подумал – непременно выйдет сцена!
Раз довелось мне итти рядом с нарочитою запрудой, где купались, а щедрый кустарник всем скромникам и скромницам укрытие предоставлял – ибо не всякий настолько лишен смущения, дабы у всех на виду разоблачаться.
С неожиданностью выскочили из сего укрытия две юныя нимфы, облаченныя токмо в резную тень от куста. Нимфы оные зело перепуганы были, отчего и позабыли одеться. Искали же оне моей защиты!
– О, кавалер! – возопили обе. – Спасите нас, ибо из-под земли, рядом с одежою нашей, лезет престрашнаго вида стрекоза, и мы ея опасаемся!
«Что за вздор! – подумалось мне. – Разве обитают стрекозы под землею? Да хоть бы и так, не слыхал я, чтобы кто-либо быв покусан стрекозою».
Однако-ж долг кавалера пред дамами велел мне разъяснить сей афронт. Но что же я обнаружил? Не стрекоза то была, а исполинскаго росту медведка, каковая взаправду ради каких-то причин выглядывала из норы своей. Сорвал я тростину и сим орудием заставил медведку убраться во-свояси, гораздо ея изумив. А нимфы, исполненныя благодарностию, одарили меня поцелуями и именовали безстрашным их избавителем. После же вспомнили оне о стыдливости и подняли немалыя визги. Я же ретировался с приличной спешкою и возобновил погоню за злодейкою.
Кружили мы по парку изрядно. Раз я наткнулся на слугу моего, Мартоса, каковой в парадном платье, словно-бы какой господин, жуировал и подпущал амура не иначе горничной, тако-же в благородном наряде. Я напустился на него было, но он счел мне возразить: дескать, в сем шато за правило, ежели слуга несколько часов побудет и кавалером. Вот уж вздор! Кто изобрел таковой обычай? Всяк хорош на своем месте, господин-ли на господском, лакей-ли на лакейском. Сей порядок заведен от природы и переменять его небезопасно. Впрочем, на пререкания не было у меня времени, потому я оставил нахала, а он, желая перенять моих изящных манер, ломался пред служанкою, словно бы обезьяна. Тьфу!
Достигли мы таким образом нарочитой лужайки, на коей были танцы. Оркестр изливал сладчайшия звуки менуэта, деревья, увешанныя светящимися плодами, являли собою сильное зрелище. Словом, то был совершенный бал. Публики собралось немало – с оною Феанира предпочла смешаться. Я же все держал ея пред глазами, что зело трудно было. Танцующия пары все мелькали, и в очах моих от натуги даже запрыгали живчики. А тут и Эмилия схватила меня за рукав.
– Где же вы, братец, пребывать изволили? – напустилась она на меня. – Почивали, поди? Еще диво, что потрудились вы восстать. Мы с Миловзором уже и ноги сбили, выслеживая злодейку, а он, глядите, на ходу ворон считает.
– Отнюдь! – возразил я. – Это мне пришлось за Феанирою по пятам ходить. И точно знаю, что я верный след взял…
Миловзор, бывший тут же, потребовал разъяснения. Тогда, опуская излишния подробности, я поведал об метке на плече подлинной де Мюзет и протчая, присовокупив:
– Теперь сие неважно, ибо скрылася преступница.
– Отчего не узнать ея по платью? – вопросил Миловзор.
– Оттого, что сей час она уже его переменила, – рек я. – Придется ожидать иного случая.
– Некоторая деталь представляется мне странною, – молвил жених сестрицын в задумчивости. – Отчего Феанира не примет вид какой-либо иной дамы или даже кавалера? Если она может перекинуться в кого угодно, ради каких причин она медлит?
– Как видно, таковые причины у нея имеются, – ответствовал я и при сем явил свойственную мне прозорливость.
С горя Эмилия увлекла Миловзора танцовать. Что ж, танцы да еще и шоколат – вот лутшие лекарства для дев. Мне же мечталось в покое поразмыслить. Воротившись в комнату свою, забрал я Милушку и пошед с нею на ночной променад.
– Однако, в которых комнатах нам позволят разместиться? – вопросил я не без резону.
– А в которых пожелаете, – отвещал он.
И пустились мы в странствия по жилым покоям, каковыя в правом крыле дворца обретаются. Пытались при этом войти во всякую дверь. Вышло не без афронтов. Те двери, в кои мы стучали, никого за собою не хранили, а за иными, кои просто отворяли, попадались живыя постояльцы. И не всякий из оных быв доволен нашим визитом. Одна даже дама метнула в меня подушкою. Впрочем, сыскались и комнаты. Моя с Милушкою – очень хороша, чиста, не слишком светла и обставлена прилично. Собачке моей сразу полюбился некий пуфик, зело мягкий и розовым муслином обтянутый.
Поручив Милушку на попечение Мартоса, пошел я спросить – где бы тут была ванная комната? Две юныя воительницы из числа утренних амазонок охотно провели меня в таковую. И узрел я обширное помещение, в пол которого вделан бассейн с хрустальною водою. В сем бассейне уже плескалось несколько человек – кавалеры и дамы. При сем они чинно беседовали, ели фрукты, каковые плавали по поверхности гораздо, или вдруг принимались резвица, словно бы нереиды и дельфины. Мои проводницы с улыбкою рекли:
– Раз не взяли вы с собою лакея, так мы вам и прислужим.
С этим меня раздели преловко и опустили в воду. Ах, до чего сие было кстати! Вода оказалась приятно-теплая и напоенная деликатными ароматами. Узрел я тако-же, что плавают в ней, кроме фруктов, еще и розовыя лепестки.
Прелестницы сами разоблачиться не преминули и юркими рыбками спрыгнули в бассейн. При сем зачали меня вертеть и щекотать. Странное дело! Нашел я зело приятною особливую щекотку, учиняемую пальцами дамской ножки. По утонченности сия забава мало с чем сравнится.
Разыгравшись, сирены мои едва меня не утопили, но я все же спасся от них, оделся кое-как и бежал в свои апартаменты. По пути натолкнулся я на маркизу де Мюзет, каковая успела уже переодеться в новое платье, почерпнутое из обильнаго гардероба шато. Сей гардероб открыт для любого желающего и содержит наряды на всякий вкус, как о том де Клаклю поведал.
Маркиза будто-бы изумилась, меня узрев. Я же, поприветствовав ея, пошел себе далее и при сем торопился, опасаясь от маркизы погони. Ибо теперь в нашем распоряжении были комнаты, в которых можно было затвориться, а я сего не слишком желал.
Радуясь, что счастливо избежал амуровых сетей, стремился я попасть в постель, что естественно после стольких дорожных дрязг. Шато навряд-ли рассыпалось бы за несколько часов, и, гораздо отдохнув, изучил бы я его с лутшим тщанием. О сем размышляя, я вхожу в комнату, как вдруг – о ужас! Зрю маркизу на моем ложе.
Изрядно испугавшись неожиданностью, я рек:
– Не вас ли, сударыня, имел я честь видеть минуту назад на галерее?
– Полноте, кавалер, – отвещала она. – Я тут вас ожидаю уже довольно времени.
И тут мысль осенила ея.
– Несчастный! – вскричала маркиза. – Встречали вы мою и вашу обидчицу!
С этим она вскочила, явив мне все свои прелести, кои я, впрочем, и без того изучил.
– Вы упустили ея! – продолжала де Мюзет. – И теперь, верно, она сбежит безнаказанно.
Я, смутившись, возразил:
– Не думается мне, чтобы Феанира сбежала. Из таковых мест, как это, отнюдь не бегут. А и как мне было опознать злодейку, когда она – полная копия ваша? Разве пометить вас особым образом?
– О, кавалер! Пометьте мне шею страстным лобзанием! – молвила маркиза. Пришлось мне подчиниться. Впрочем, способ недурной.
После сего сослался я на нарочитое нездоровье, повалился на кровать и забылся сном. А во сне зрел я безчисленное количество нагих красавиц, каждая из коих щекотала меня пальчиками ножки. После выяснилось, что то Милушка лизала мне спину языком своим.
Пробудил меня прегромкий шум за окошком – то был фейерверк, каковым по обыкновению здесь встречали наступление сумерек. Я взбодрился, кликнул слугу, дабы оный приготовил мне кофию, и с тем воздвигся. Между прочим, Мартос сообщил мне, что близится время ужина, каковой будет накрыт на открытом воздухе, в саду. А уж после ужина будет представлена комедь с танцами и пеньем. «Изрядно», – подумал я.
Сестрицу, равно и жениха ея, обнаружить я не смог. Оные всерьез занялись поисками Феаниры. Зная характер Эмилии, я легко предположил, что оба они носятся по дворцу, словно-бы угорелыя. Про себя я решил предпринять разведку без суеты, а именно – за ужином разговориться с соседом и в приличной беседе разузнать о той маркизе, каковая явилась задолго до нас.
Ужин моих ожиданий отнюдь не обманул – тонкие яства подавались в изобилии, вино не пересыхало в бокалах. Столовыя приборы изумляли своею красотой – на каждом блюде изображена была некая картина, столь искусная, что поскорее желалось съесть содержимое, дабы рассмотреть сие художество. Подле стола длины необычайной размещалась беседка, в коей нарочитые музыканты безпрестанно наигрывали прелестных мелодий, ибо легкая музыка гораздо способствует сварению пищи. Существует на сей щет целая дисциплина: якобы музыка должна при том соответствовать кушанию. К примеру, жареная дичь лутше употребляется под воинственныя напевы, тонкия забавы гурмэ требуют струннаго квартета, мороженое идет под клавецын, а простецкая еда хороша под рожок пастуший или цымбалы. Об сем поведал мне сосед мой, магистр Клоппенгрубер, муж почтенных лет, великой учоности и эксцентрическаго вида. Быв он ростом высок, сух и тощ, будто бы палка, брови имел величины изрядной и тако-же нос – последний затруднял владельцу пить вино. Однако для нюхания табаку ничего лутшего природа не производила. Сей магистр грезил наяву своими выдумками, о коих не преминул мне поведать, как-то: об нарочитом ларце, в каковом живыя карлики поют, пляшут и на разныя голоса представляют; об нарочито безлошадной коляске (ея такоже карлики в движение приводят) и об способе доставлять срочныя новости. Последний способ зело любопытен: посредством сжатаго воздуха карлик (!) в особливой трубе пролетает изрядное разстояние за считаныя миги. Оный карлик, по извлечению из трубы, новость-то и сообщает. Однако-же все изгибы сией трубы должны быть нарочито плавными, дабы карлик в оной отнюдь не застрял. Слушал я сие и диву давался. А заодно поглядывал в сторону маркизы де Мюзет, каковая сидела в отдалении и тем была занята, что с тремя кавалерами разом кокетничала, не забывая, впрочем, и на меня поглядывать. Подумал я: «Славно бы убедиться в подлинности сией маркизы и бросить взгляд на ея плечо сзади – на месте-ли метка?» Но сего не мог я, не нарушая приличий.
Сестрицы и Миловзора за столом я не зрел, не зрел и аль-Масуила. Что до последнего, то Клоппенгрубер поведал о последней колдуновой конфузии. Сразу по прибытии, избавившись от опеки нашей, сей непутевый старик явил себя сладострастником и отнюдь не медля предъявил наипылкие чувства некоей юной княжне. Княжна, более для куриозу, была с ним любезна, при сем поставила ему условие: оный непременно должен был ея удивить своею способностию к полету, наподобие птицы. Припомнив наскоро уроки, им некогда пройденныя, чародей взмыл на воздуся и, кружась по парку, руками гораздо размахивал. По заносчивости своей мнил он себя не иначе орлом, а походил более на глухаря. Пролетая над газоном, уронил аль-Масуил с ноги туфлю, каковая туфля угораздила по голове кавалера де Барабуза. А сей Барабуз – человек дикаго и неукротимаго нрава и при том – знатный охотник. Заметив в упавшей туфле некий обидный для себя намек, схватил де Барабуз охотничий арбалет и первой же стрелою сразил колдуна в мягкую часть. Будучи уязвлен, чародей наш вскричал – ах! – на манер умирающего лебедя и свалился в пруд, перепугав лебедей живых. де Барабуз, раскаявшись в порыве своем, спас колдуна от утопления. А княжна отдала свои симпатии меткому стрелку, словно бы оный не волшебнику в седалище попал, а ей в самое сердце. Аль-Масуил же пребывает в лазарете, сокрушенный духом.
Прослышав сие, поклялся я при случае пожать де Барабузу его верную руку.
Неожиданно маркиза, за коей я следил украдкой, из-за стола поднялась и, сопровождаемая неизвестным мне кавалером, отошла в сторонку. Я тако-же вышел из общества едоков с извинениями и скользнул в тень, дабы подсмотреть за нею. И что же я узрел? Под грушевым деревом, выстриженным в виде прыгающего льва, маркиза (а вернее – лже-маркиза, ибо не было на ея плечах никакой отметины) расточает кавалеру ласки. А сей кавалер, по просьбе ея, лобзает ей плечо и оставляет об сем свидетельство, т. е. метит таковым же образом, как и истинная де Мюзет была освидетельствована. Увы! Я уже смекнул, что злодейка мысли мои прочла и обезопасилась. Теперь же не смел я поднять шуму – страстный кавалер самозванки, не разбирая, встал бы на ея защиту и я быв бы шпагой его тут же прободен. Не для сего претерпел я столько невзгод!
Оставалось мне лишь следить за Феанирою да искать способа предупредить моих сотоварищей. С видом весьма невинным зачал я ходить взад-вперед по аллейке, так, чтобы злодейка незамеченной не скрылась. Поблизости ни Эмилии, ни Миловзора не наблюдалось. Что за превратность жизни! Покуда нет в близких надобности, оне роятся вокруг твоей головы, подобно пчелам, и докучным жужжанием всякий миг горазды отвлечь от важных дум. Стоит только надобности возникнуть, и тут же преображаешься ты в пустынника – никого нет рядом.
Лже-маркиза, обратив на меня нарочитое внимание, вздумала, верно, вволю меня подурачить. Оставила она свой укромный приют и вместе с кавалером направилась в сторону парка. Я же, блюдя приличное расстояние, следом пошед.
В парке тако-же музыка играла и премного прогуливалось всякаго люда. Иные катались на ручном грифоне, иные на качелях, а иные и по пешему прохаживались, все больше парочками. На скамейках преизящных сидели иной раз и компаниями. Мимо проходя, быв я свидетелем поучительной истории. Некая фея из числа гостей пошутила над юношей, каковой добивался ея расположения. Сей восторженный волокита дерзнул прочесть вирши своего сочинения. Хороши они были или же напротив – плохи, об том я не сужу. Однако же фея внимала благосклонно, а после чтения приложила к губам чтеца пунцовую розу. Пиит и сам сделался пунцов, а когда решился что-либо сказать, с уст его, вместе со звуками, принялись падать и цветы. Необычайные ароматы последних разнеслись по вечернему зефиру. Тут же рядом случился другой юноша, по всему судя – завистливый соперник сочинителя. Сей мнил себя остроумцем и сей же час взялся осмеивать счастливца, а пуще – его вдохновенныя напевы. Рифмы назвал он неоригинальными, размер – смешным, а самую суть – пустым вздором. Того ему показалось мало – и со смехом злой завистник взялся передразнивать пиита, глумясь над творением его. Рядом были всякие кавалеры и дамы, каковые смех подхватили. Сочинитель гораздо побледнел и едва не подавился цветком пиона. Фея, зря сие, нахмурила брови, притопнула ножкою – и что же? С уст насмешника немедля посыпались жабы, змеи и иная нечисть. А подпевалы его, зело испугавшись, разбежались в стороны. Мне осталось лишь пожалеть, что сия мерзкая участь не постигла разом всех насмешников и любителей пустого зубоскальства.
Продолжал я преследовать преступную лиходейку, каковая не преминула обнаружить сие, оглянувшись чрез плечо. Скроив насмешливую мину, особа сия наградила меня улыбкою, и улыбка та не предвещала ничего хорошаго. Кавалер ея тако-же обернулся и уставил на меня тяжкий взор. Улыбаться мне он не стал, а напротив – нахмурился. Я сей же миг изобразил собою, будто-бы разсматриваю цветы на кусту и токмо этим увлечен. Про себя же подумал – непременно выйдет сцена!
Раз довелось мне итти рядом с нарочитою запрудой, где купались, а щедрый кустарник всем скромникам и скромницам укрытие предоставлял – ибо не всякий настолько лишен смущения, дабы у всех на виду разоблачаться.
С неожиданностью выскочили из сего укрытия две юныя нимфы, облаченныя токмо в резную тень от куста. Нимфы оные зело перепуганы были, отчего и позабыли одеться. Искали же оне моей защиты!
– О, кавалер! – возопили обе. – Спасите нас, ибо из-под земли, рядом с одежою нашей, лезет престрашнаго вида стрекоза, и мы ея опасаемся!
«Что за вздор! – подумалось мне. – Разве обитают стрекозы под землею? Да хоть бы и так, не слыхал я, чтобы кто-либо быв покусан стрекозою».
Однако-ж долг кавалера пред дамами велел мне разъяснить сей афронт. Но что же я обнаружил? Не стрекоза то была, а исполинскаго росту медведка, каковая взаправду ради каких-то причин выглядывала из норы своей. Сорвал я тростину и сим орудием заставил медведку убраться во-свояси, гораздо ея изумив. А нимфы, исполненныя благодарностию, одарили меня поцелуями и именовали безстрашным их избавителем. После же вспомнили оне о стыдливости и подняли немалыя визги. Я же ретировался с приличной спешкою и возобновил погоню за злодейкою.
Кружили мы по парку изрядно. Раз я наткнулся на слугу моего, Мартоса, каковой в парадном платье, словно-бы какой господин, жуировал и подпущал амура не иначе горничной, тако-же в благородном наряде. Я напустился на него было, но он счел мне возразить: дескать, в сем шато за правило, ежели слуга несколько часов побудет и кавалером. Вот уж вздор! Кто изобрел таковой обычай? Всяк хорош на своем месте, господин-ли на господском, лакей-ли на лакейском. Сей порядок заведен от природы и переменять его небезопасно. Впрочем, на пререкания не было у меня времени, потому я оставил нахала, а он, желая перенять моих изящных манер, ломался пред служанкою, словно бы обезьяна. Тьфу!
Достигли мы таким образом нарочитой лужайки, на коей были танцы. Оркестр изливал сладчайшия звуки менуэта, деревья, увешанныя светящимися плодами, являли собою сильное зрелище. Словом, то был совершенный бал. Публики собралось немало – с оною Феанира предпочла смешаться. Я же все держал ея пред глазами, что зело трудно было. Танцующия пары все мелькали, и в очах моих от натуги даже запрыгали живчики. А тут и Эмилия схватила меня за рукав.
– Где же вы, братец, пребывать изволили? – напустилась она на меня. – Почивали, поди? Еще диво, что потрудились вы восстать. Мы с Миловзором уже и ноги сбили, выслеживая злодейку, а он, глядите, на ходу ворон считает.
– Отнюдь! – возразил я. – Это мне пришлось за Феанирою по пятам ходить. И точно знаю, что я верный след взял…
Миловзор, бывший тут же, потребовал разъяснения. Тогда, опуская излишния подробности, я поведал об метке на плече подлинной де Мюзет и протчая, присовокупив:
– Теперь сие неважно, ибо скрылася преступница.
– Отчего не узнать ея по платью? – вопросил Миловзор.
– Оттого, что сей час она уже его переменила, – рек я. – Придется ожидать иного случая.
– Некоторая деталь представляется мне странною, – молвил жених сестрицын в задумчивости. – Отчего Феанира не примет вид какой-либо иной дамы или даже кавалера? Если она может перекинуться в кого угодно, ради каких причин она медлит?
– Как видно, таковые причины у нея имеются, – ответствовал я и при сем явил свойственную мне прозорливость.
С горя Эмилия увлекла Миловзора танцовать. Что ж, танцы да еще и шоколат – вот лутшие лекарства для дев. Мне же мечталось в покое поразмыслить. Воротившись в комнату свою, забрал я Милушку и пошед с нею на ночной променад.
Заметка Эмилии – беглая, на полях журнала
Преизрядная шутка, каковая мне весьма показалась прелестною: когда несколько прекрасных собою и юных особ (лутше заменить их впоследствии на одетых в мифологическое платье детей!!!), как-бы в виде амазонок, т. е. с обнаженною левою грудью, выскочив из кустов, зачали палить в прогуливающихся кавалеров из луков стрелами. Стрелы сии – вот САМОЕ ПРИМЕЧАТЕЛЬНОЕ! – сделаны с нарочитыми мягкими присосками в форме губ заместо наконечников заостренных, причем прилипали сии наконечники к одежде с поцелуйным звуком и тако-же отлипали, когда кавалеры их отдергивали. И так бывали сии кавалеры многократно поражены, равно и Миловзор – впрочем, только из вежливости, дабы не прослыть занудою.
Придумка сия, показавшись мне смешною, равно и Миловзору, непременно следует завести таковое же у себя в имении, дабы порадовать деда нашего, изрядного кавалера и шутника, однако же без неприличия обнаженной груди, каковая в глуши нашей целомудренной гораздо невозможна.
Гастон, впрочем, и здесь явил себя во всей красе своей, а именно: отдернув с громким звуком как бы поцелуя сию стрелу с наконечником-губами, воскликнул он, досадуя и едва не рыдая:
– Галун отошел!
Ибо пущенная амазонкою стрелка чуть оттянула галун от обшлага его рукава – ну не кисляй ли брат мой, не скушный ли он человек! Право, печально!
Придумка сия, показавшись мне смешною, равно и Миловзору, непременно следует завести таковое же у себя в имении, дабы порадовать деда нашего, изрядного кавалера и шутника, однако же без неприличия обнаженной груди, каковая в глуши нашей целомудренной гораздо невозможна.
Гастон, впрочем, и здесь явил себя во всей красе своей, а именно: отдернув с громким звуком как бы поцелуя сию стрелу с наконечником-губами, воскликнул он, досадуя и едва не рыдая:
– Галун отошел!
Ибо пущенная амазонкою стрелка чуть оттянула галун от обшлага его рукава – ну не кисляй ли брат мой, не скушный ли он человек! Право, печально!
Продолжение того же письма Гастона
А на лужайке в то время представляли комедь, презабавную и писаную в изрядных стихах. Якобы у человека сварливаго и жаднаго была супруга, каковая находила себе утешение в сердечном друге – приятном и веселом. Оный, в свою очередь, обладал супругою ревнивой, скупою и язвительною. Некое время любовники обманывали своих душевных мучителей, однако-ж вскоре с обеих сторон были уличены. Последовала сцена, едва не обернувшая комедь в трагедь. Но что же? Устроилось все наилутшим образом: обманутыя супруги почувствовали обоюдное друг ко другу влечение по сугубому сходству характеров. Было и затруднение по невозможности развода, однако уже сам-четвертыя нашли выход. Жена скупаго взяла имя супруги своего возлюбленнаго, и напротив, последняя записалась собственною соперницей.
Вот приличная по сему поводу песенка, распеваемая сим квартетом в финале:
В изрядном волнении покинул я лужайку, впечатленный противуестественным зрелищем. Следовало что-либо предпринять. Но едва я собрался с мыслями, как подошед ко мне кавалер – тот, что с лже-маркизою прогуливался. Поклонившись с неприятной учтивостью, каковая бывает в адрес врага у благородных людей, сей кавалер рек:
– Вы – Сластонег, об чем я навел справки у де Клаклю. Я же зовусь здесь Прямолюбом. Однако-же в знакомстве с вами ничего приятного для себя не зрю.
Изумленный, я возразил, что такового знакомства вовсе не искал, присовокупив, кстати, что и для меня сие удовольствие не из великих.
Прямолюб зарделся – было понятно, что оный гневается.
– Все же есть у меня до вас дело, – продолжал он. – Не угодно-ль вам в седьмом часу утра прогуляться завтра со мною в оранжерею?
– Уж я и забыл, когда поднимался в такую рань, – рек я спокойно.
На то кавалер заметил:
– Не беспокойтесь, я устрою так, что в оранжерее вы ляжете и уж нипочем не подыметесь, не взирая на время.
– Уж не поединка-ль вы ищете? – вопросил я.
– По несчастию, вы из благороднаго общества, – отвещал мне Прямолюб. – Иначе я прибил бы вас, словно крысу.
– Но ради каких причин?
– Дабы вы впредь не докучали прекрасной маркизе своим присутствием.
Сказав так, Прямолюб удалился. Я же поспешил к себе в комнату. Что-ж, подобнаго и следовало ожидать. Милушка же моя явила себя прехраброй собачкою – все время картели, сиречь вызова рычала она на моего противника и даже норовила тяпнуть последнего за кюлоты. Мне грустно стало, ибо дальнейшая судьба моя разъяснилась. Непременно меня убьют в поединке. Так что видишь ты последнее мое письмо, друг Мишель!
В покоях своих застал я некстати Эмилию, Миловзора и даже аль-Масуила, каковой за невозможностию сидеть возлежал животом на софе, откуда я немедля его изгнал.
Миловзор затеял военный совет и дотошно изложил свои резоны, как-то: вызвать гвардейскую подмогу, взять шато штурмом и захватить обеих маркиз. А уж судьи решат, кто из них есть Феанира. Весьма кстати некия гвардейския части неподалеку проходят маневры.
Эмилия же поведала, как случай свел ея с какой-то из двух тождественных маркиз в нарочито дамской комнате. Оная у зеркала подлепляла себе мушку и не показала виду, что с Эмилией знакома. А сие – подозрительно!
Колдун по обыкновению своему разсказывал вздор: пребывая в лазарете, из подручных лекарств соорудил он снадобье, весьма неароматное. Сие снадобье, будто-бы, способно лишить злодейку ея чар. Прихватив зелье в особливом фиале, аль-Масуил из лазарету вышед и будто-бы нарочно повстречал искомую даму. Немало не мешкая, плеснул он зельем оной даме в лицо. Маркиза же осталась маркизою, из чего следует вывод – повстречал колдун подлинную де Мюзет.
Повествуя, аль-Масуил в рассеянности взял со стола конфекты, каковые лежали на подносе. Съел он конфектов не менее десятка. Странное же действие оные возымели! Едва чародей закончил свою преглупую повесть, как вдруг затрясся всеми членами, повалился, будто-бы куль, на софу и с тем окостенел.
– Отрава! – вскричал Миловзор и бросился к аль-Масуилу.
– И при том странная, – заметил я, – зрите, пред нами не мертвое тело, но фарфоровая кукла!
И точно! Чародей обернулся неживым болваном, сохранив при сем свой безобразный вид и нарочито-мудрое выражение лица.
Я кликнул немедля слугу моего нерадивого, Мартоса, и справедливо поинтересовался происхождением рокового угощения. Слуга мой глупый уведомил, что лакомство было прислано для Милушки нарочито самой маркизой де Мюзет, об чем и записка прилагалась. Проведав, каковой сюрприз хранило в себе сладкое, Мартос, слуга мой трусливый, лицом сделался бел, пал на колени и возрыдал, признавшись при том, что похитил несколько конфектов, каковые не замедлил употребить. Осталось загадкою, отчего он не пострадал? Тут уж одно из двух: либо не всякая конфекта содержала яд, либо Мартос, слуга мой прожорливый, способен без вреда поглощать всякую дрянь. Таковы желудки лакеев наших. Вероятно, следует всю их подлую породу перевести на диэту из нарочито несъедобнаго и тем сократить расходы?
Удрученные последней неудачей аль-Масуиловой, Эмилия и Миловзор покинули меня, я-же до рассвета глаз не сомкнул. Предчувствие близкой погибели настолько меня утомило, что уж и самый страх улетучился. Дописывая сии строки, я отнюдь не сетую и не трясусь. Скоро уж время, когда разрешится судьба моя. Пусть будет, как будет. А пока я развлекаюсь тем, что запущаю фарфоровому колдуну в нос шарики из жеваной бумаги, каковые гораздо отскакивают.
Вот приличная по сему поводу песенка, распеваемая сим квартетом в финале:
Я, однако-же, не слишком увлекся представлением, а выпучив глаза, разглядывал в толпе двух совершенно одинаких маркиз де Мюзет. Оные сидели друг противу друга и своей раздвоенности не замечали, ибо обе взирали на сцену. Сходство было таковым, словно-бы маркиза пребывала пред зеркалом. Наряды, впрочем, разнились.
Сова – будь филину подруга,
Но трясогузку избегай;
Орлица, будь орлу супруга,
Напрасно зайца не терзай.
К оленю лань всегда стремица,
Ворона с вороном резвица,
К цветку лелеет страсть цветок,
К пастушке – милый пастушок.
Супружество тогда прилично,
Коль сходны нравы и обличье.
В изрядном волнении покинул я лужайку, впечатленный противуестественным зрелищем. Следовало что-либо предпринять. Но едва я собрался с мыслями, как подошед ко мне кавалер – тот, что с лже-маркизою прогуливался. Поклонившись с неприятной учтивостью, каковая бывает в адрес врага у благородных людей, сей кавалер рек:
– Вы – Сластонег, об чем я навел справки у де Клаклю. Я же зовусь здесь Прямолюбом. Однако-же в знакомстве с вами ничего приятного для себя не зрю.
Изумленный, я возразил, что такового знакомства вовсе не искал, присовокупив, кстати, что и для меня сие удовольствие не из великих.
Прямолюб зарделся – было понятно, что оный гневается.
– Все же есть у меня до вас дело, – продолжал он. – Не угодно-ль вам в седьмом часу утра прогуляться завтра со мною в оранжерею?
– Уж я и забыл, когда поднимался в такую рань, – рек я спокойно.
На то кавалер заметил:
– Не беспокойтесь, я устрою так, что в оранжерее вы ляжете и уж нипочем не подыметесь, не взирая на время.
– Уж не поединка-ль вы ищете? – вопросил я.
– По несчастию, вы из благороднаго общества, – отвещал мне Прямолюб. – Иначе я прибил бы вас, словно крысу.
– Но ради каких причин?
– Дабы вы впредь не докучали прекрасной маркизе своим присутствием.
Сказав так, Прямолюб удалился. Я же поспешил к себе в комнату. Что-ж, подобнаго и следовало ожидать. Милушка же моя явила себя прехраброй собачкою – все время картели, сиречь вызова рычала она на моего противника и даже норовила тяпнуть последнего за кюлоты. Мне грустно стало, ибо дальнейшая судьба моя разъяснилась. Непременно меня убьют в поединке. Так что видишь ты последнее мое письмо, друг Мишель!
В покоях своих застал я некстати Эмилию, Миловзора и даже аль-Масуила, каковой за невозможностию сидеть возлежал животом на софе, откуда я немедля его изгнал.
Миловзор затеял военный совет и дотошно изложил свои резоны, как-то: вызвать гвардейскую подмогу, взять шато штурмом и захватить обеих маркиз. А уж судьи решат, кто из них есть Феанира. Весьма кстати некия гвардейския части неподалеку проходят маневры.
Эмилия же поведала, как случай свел ея с какой-то из двух тождественных маркиз в нарочито дамской комнате. Оная у зеркала подлепляла себе мушку и не показала виду, что с Эмилией знакома. А сие – подозрительно!
Колдун по обыкновению своему разсказывал вздор: пребывая в лазарете, из подручных лекарств соорудил он снадобье, весьма неароматное. Сие снадобье, будто-бы, способно лишить злодейку ея чар. Прихватив зелье в особливом фиале, аль-Масуил из лазарету вышед и будто-бы нарочно повстречал искомую даму. Немало не мешкая, плеснул он зельем оной даме в лицо. Маркиза же осталась маркизою, из чего следует вывод – повстречал колдун подлинную де Мюзет.
Повествуя, аль-Масуил в рассеянности взял со стола конфекты, каковые лежали на подносе. Съел он конфектов не менее десятка. Странное же действие оные возымели! Едва чародей закончил свою преглупую повесть, как вдруг затрясся всеми членами, повалился, будто-бы куль, на софу и с тем окостенел.
– Отрава! – вскричал Миловзор и бросился к аль-Масуилу.
– И при том странная, – заметил я, – зрите, пред нами не мертвое тело, но фарфоровая кукла!
И точно! Чародей обернулся неживым болваном, сохранив при сем свой безобразный вид и нарочито-мудрое выражение лица.
Я кликнул немедля слугу моего нерадивого, Мартоса, и справедливо поинтересовался происхождением рокового угощения. Слуга мой глупый уведомил, что лакомство было прислано для Милушки нарочито самой маркизой де Мюзет, об чем и записка прилагалась. Проведав, каковой сюрприз хранило в себе сладкое, Мартос, слуга мой трусливый, лицом сделался бел, пал на колени и возрыдал, признавшись при том, что похитил несколько конфектов, каковые не замедлил употребить. Осталось загадкою, отчего он не пострадал? Тут уж одно из двух: либо не всякая конфекта содержала яд, либо Мартос, слуга мой прожорливый, способен без вреда поглощать всякую дрянь. Таковы желудки лакеев наших. Вероятно, следует всю их подлую породу перевести на диэту из нарочито несъедобнаго и тем сократить расходы?
Удрученные последней неудачей аль-Масуиловой, Эмилия и Миловзор покинули меня, я-же до рассвета глаз не сомкнул. Предчувствие близкой погибели настолько меня утомило, что уж и самый страх улетучился. Дописывая сии строки, я отнюдь не сетую и не трясусь. Скоро уж время, когда разрешится судьба моя. Пусть будет, как будет. А пока я развлекаюсь тем, что запущаю фарфоровому колдуну в нос шарики из жеваной бумаги, каковые гораздо отскакивают.
Шарло Луи Арбагаста
Донесение второе
Дело движется к изрядному завершению. Благополучно выследил я беглецов, каковые прячутся под чужими именами во владениях графа де Жабинкура. При сем Феанира изображает собою некую даму из общества, а дама сия тут же, среди протчих гостей пребывает, что уже породило немалую путаницу. От меня не укрылось намерение преступницы, с каковым оная сию путаницу утвердила. Желая себя в конец обезопастить и подозревая за своею особой преследование, восхотела она оклеветать ту, чей облик приняла. В случае поимки последней весьма трудно будет установить ея невиновность. Решил я открыться владельцу замка, и с этим рано утром вторгся в его пределы. Причем сделался свидетелем поединка между подозреваемым дю Леруа и неким Прямолюбом. Оба в оранжерее гораздо сражались, сокрушая нарочитые вазоны и всевозможные стекла. Вскорости дю Леруа быв легко ранен в десницу и лишился употребления шпаги своей. Прямолюб-же, презрев все светские правила, продолжал атаковать, имея явную цель прикончить врага на месте. дю Леруа, справедливо решив обороняться, ухватил горшок цветочный и оным супротивника совершенно сокрушил чрез прямое попадание в лоб. Поверженный, однако, не помер, хоть и пребывает по сию пору в безпамятстве. Но случай сей сравнительно пустяковый, потому лутше оставить его без всяких последствий.