Хаецкая Елена Владимировна. Несчастный скиталец

   – Нечем отдавать, соколик, – ласковенько так речет мне, а сам глядит зло и свирепо. – Ты уж погоди, пока в бучило какая иная ценная поклажа не упадет. Тут-то я с тобою и сочтусь.
   – Когда ж это будет, – смеюсь я. – Нет уж. Давай-ко последний кон сыграем. Ты возьмешь – и долг с тебя прочь, и казна – твоя. А я возьму – снесешь меня наверх да на бережку отпустишь.
   Уныльник – белее полотна. И боязно ему, и отыграться хочется страстно. Вот, думаю, пиявец. Сколь много зрел примеров человечьей жадности да скудоумия, а и сам такой же!
   – А-ах! – вскричал он. – Слаб я! Ничего не могу поделать. Изволь, сыграем!
   И проиграл.
   Возрыдал прегорько, да делать нечего. Ухватил я его за шкварник, он меня и вознес. На поверхность сволок да на берег извлек.
   – Пропади ты, – говорит, – пропадом! Чтобы я более никогда тебя не знал. Лутше бы ты удавился!
   Засмеялся я на таковые слова, ухватил его за пупырчатый хвост да и приложил об ольху, каковая рядом произросла весьма кстати.
   Уныльник-то и издох.
   А из бучила достиг меня хор голосов, вперемешку с бульканьем:
   – Молодчина, солдат! И сам спасся, и нас упокоил. Иди себе да живи, да урока не забудь!
   Так меня утопшие напутствовали.
   Взвесил я сумку с казной себе на плеча и, нагой да живой, поперся прочь, леском, перелеском да просекой. Ночь была, и заприметил я вдали огонечки. Вышел на них – ну и дела! – а там наши бивуачком стоят.
   Увидали меня ребяты, денщики да солдаты, да перепугалися.
   – Изыди, – кричат, – обратно, призрак, нам тебя не надобно!
   Токмо капрал мой не испугался.
   Подхожу я к нему, казну к ногам скидаю и по форме докладаю. Где был, что видел – все доложил обстоятельно.
   Посмеялся капрал.
   – За утерю оружия и обмундирования, – говорит, – получи десять палок у барабанщика. А за то, что казну вражью приволок – вот тебе лычки ефрейторские. Молодец!
   И в лоб меня поцеловал.
   Да, с того дня премного прошло всякого, и дурного, и хорошаго. И капрал мой сложил голову, и сам я был капрал, а теперь вот – в унтерах и еду в армейскую академию. Родитель мой, прочтя похвальные обо мне реляции, меня простил и в наследстве возстановил. Да, благородные господа, всякое с той поры было, а я все помню – жизнь есть преприятная материя, но смерть надлежит встречать улыбаясь, достойно и храбно. А уныние – напротив, от себя гнать, преследовать люто и отнюдь в нем приятства себе не находить.

Письмо Гастона седьмое на прежний адрес

   Любезный друг Мишель!
   Писал тебе все сие время прилежно и старательно, но решительно не выдавалось оказии отправить письмеца. Засим отсылаю тебе почти целый журнал. Ежели не будешь ты ленив и переплетешь мои труды, вставив к месту виньетки и рисунки пером на подходящие сюжеты, то изрядная выйдет книга – хоть теперь же и неси в типографию!
   Изъездили и исколесили мы, почитай, всю страну. Тащились полями унылыми, мчались лугами зелеными, влеклись сквозь леса и даже переплавлялись паромом через великое озеро мартамонское. Мартамоны, малый народец, испокон веку населяющий его брега, промышляют все больше рыбой. Уклад их жизни весь целиком отражает сие обстоятельство. Дома мартамонов построены в виде различных рыб – крупные семейства населяют бревенчатых осетров и щук, а бобыли довольствуются односкатными уклейками. Лодки их также совершенныя рыбы по внешнему виду и даже покрыты резной чешуей преискусно. Здешния матроны носят особливые колпаки, как есть рыбьи головы, а мужики раздваивают бороды навроде рыбьего хвоста.
   Отобедали мы в доме паромщика. Нам подали предивную уху из головизны, холодный пирог с визигой, целиком зажареннаго сома, а на закуску – рыбы копченой и икорочки. Стоит ли говорить, что все приборы на столе изображали собою рыб – и ложки, и вилки, и чашки, и блюдца. Между тем хлеба мартамоны почти не знают (за изъятием пирогов), чаю не пьют, а токмо кофий (проведать, где берут!). Народ сей веселый, вольнолюбивый, а впрочем – все они мошенники. За провоз содрали с нас изрядно денег, но иного пути у нас не было. Паромщик, теребя белужий хвост, прикрывавший срам его лица, сознался, что недалече чем седмицу назад перевозил знатную по виду даму. Оная ехала в одиночестве и всей своей повадкой выражала великую спешку. К тому же одета она была в мужской дорожный костюм.
   С замиранием сердца я вопросил – не был ли сей костюм мышиного цвету с жемчужными пуговками? Лукавый плотогон сие подтвердил и даже пуговки предъявил – негодная Феанира ими же и заплатила за перевоз. Все сомнения разрешились.
   Пересекли мы озеро не без конфузии. Колдун, являющий собою одну лишь обузу, угораздился попасть своею брадой в паромный ворот. Браду его примотало накрепко и нипочем оная не желала освободиться. Тогда Миловзор со свойственной ему решимостью обрубил бороду ударом шпаги. Взывая к небесам, аль-Масуил вытащил пук бороды из ворота – теперь он вышел без труда – и спрятал где-то в глубинах своего одеяния. На что она ему? Разве он свяжет из нея чулки.
   Сразу после переправы очутились мы на ямской станцыи. Смотритель к нашим разспросам о проезжающих отнесся с явным смущением. Когда же понял он, что вопрошаем мы о даме в мужском платье, неожиданная ярость чиновника изумила нас.
   – Уж не являетесь ли вы приятелями сей путницы? – осведомился смотритель грозно.
   Ничего не отвещая, поспешили мы удалиться. Верно, мошенница и здесь явила себя в своей красе. Это даже утешило нас, ибо мы верно шли по ея следу.
   Смотритель собрался было нас догнать и задержать, да по щастью лошади наши были свежи и мы легко отклонили нежелательное свидание.
   Пропылив верст двадцать по столбовой дороге, повстречали мы пешаго путника. Оный путник брел уныло нам навстречу. Нечто в нем остановило мое внимание. Присмотрелся я и воскликнул:
   – Попалась, злодейка!
   Миловзор вопросил:
   – Неужто в прохожем мущине узнали вы оговорившую вас преступницу?
   – О, нет, – возразил я, – но кафтан узнаю воочию.
   И точно – на путнике было мое платье. О, горе! В каком виде оное мне явилось! Все в пыли, нечищено, без единой пуговки, жилет покрыт соломою…
   Экипаж наш остановился, и мы все разом, включая Эмилию и Милушку, выскочили и окружили пешехода.
   – Ну-с, госпожа, – рек я, – извольте принять естественный вид. Нас вы не обманете!
   Пешеход в большом страхе оглядел нас – казалось, дар слова отнялся у него за какие-либо грехи.
   – Бросьте, коварная, ваши уловки, – продолжил я. – Внешность вы переменили, но я узнал вас по платью.
   – Вам надобно мое платье? – вопросил прохожий в изумлении. – Впрочем, берите. Денег у меня нет. Но к чему вам сии обноски?
   – Обноски! Сии обноски некогда пошил лутший в столице портной! – возопил я.
   Пешеход же на это грустно покачал главою и так возразил:
   – Поглядите на меня, господа! Я и сам теперь – сугубыя обноски. А ведь некогда был человек. Женщины любили меня за красоту, друзья ценили мой ум и находили его весьма изощренным.
   – Будет вам врать, – перебил я его, но Миловзор остановил мои речи и вопросил:
   – Откуда на вас сей кафтан?
   – Некая женщина подарила мне его, – отвещал печальный путник.
   – Вот случай безпримерной злокозненности! – высказал Миловзор и со смехом присовокупил: – Опять-таки она нас провела!
   – Что злокозненного в том? – воскликнул удивленный путник. – Зря мизерность моего наряда, она предоставила мне сей, якобы ея покойного мужа. Напротив, я полагаю это за добросердечие.
   – Какой вид имела добросердечная особа?
   – Весьма почтенный, – ответствовал пешеход.
   Из сего выяснили мы, что Феанира, раздобыв где-то дамское платье, переменила наружность, а мой камизол и протчая вручила нещастному оборванцу, желая этим сбить погоню со следа, буде таковая за нею имеется. Эмилия попыталась разузнать, как новый наряд ея выглядел, но путник на сей щет ничего дельнаго не произнес. Миловзор же выпытал, что подарено платье было несколько ден тому. Сколько в точности – и про то путник затруднялся сказать. С тем мы его и оставили.
   Дорога повлекла нас далее, по местам весьма живописным. Повсюду встречались премилыя рощицы и лужки, в родниках плескала свежайшая вода, утоляя нашу жажду. Ближе к вечеру решились мы заночевать в одной из рощиц. Скудный наш ужин составила дикая утка с печеною камнерепой, диким остряком, а тако же бутылка вина, сыр и конфекты из моей бонбоньерки. Невзирая на усталость нашу, чувствовали мы скорое разрешение нашей экспедиции. Хотя к чему бы сии радостныя мысли? Где теперь Феанира, в каком обличии – про то мы не знали.
   Я уже предвкушал сон и был настроен весьма даже благодушно. Эмилия и Миловзор любезничали. Слуга мой склочный и кучер играли в «носы» и бранились шопотом; колдун, бормоча заклинания, тщился прирастить себе обрубленную бороду. А над поляною, приютившей нас, свистали ночныя птицы и нарочитыя певчия летучия мыши – в этих краях их изрядно. Все вокруг оставалось благостно, словно бы в некоей идиллии. Как вдруг моя Милушка, истошно лая, бросилась к зарослям. Престрашно рыча, кидалась оная на куст орешника, каковой сам по себе зашевелился.
   – Не медля отвещайте, кто в кусту? – адресовался во тьму Миловзор, обнажая клинок. На то в ответ послышался женский голос:
   – Ах, не делайте мне ничего дурного!
   За сим из орешника вышла пред нас молодая дама. Ея милая наружность тем была еще интереснее, что весь наряд оной составляла лишь юбка, сплетенная кое-как из травы и веточек.
   – Потому я таилась в сих зарослях, – рекла она, – что естественная стыдливость затрудняла меня подойти к вашему лагерю.
   – Отчего же ваша стыдливость не затрудняет вас гулять по лесу в столь дивном наряде? – вопросил я, гораздо изумляясь.
   – Ах! – вновь молвила незнакомка. – Мое плачевное положение вызвано моей же неосмотрительностью. Зовусь я маркизой де Мюзет, в сих краях я проездом, и вот каковая незадача меня постигла!
   И маркиза поведала следующее.
   На большом тракте, чуть в стороне от рощицы, повстречался ей пригожий странник, весьма юный и притом – изысканный. В учтивых выражениях оный попросил взять его компаньоном в экипаж, и маркиза, тронутая приличными манерами, а паче – пригожей наружностью юноши, охотно взяла его в свою карету. Дорогою сей недоросль времени отнюдь не терял. Прежде всего сказался он о своих вздорных обстоятельствах, каковые ввергли его во временную нищету. И точно – на его богатом камизоле недоставало жемчужных пуговиц, да и брел он пешком, не имея средств на наем дилижанса. Несчастия мущин весьма часто огорчают иных женщин и даже будят в оных жалость, сострадание и некоторое материнское чувство. Словом, маркиза вознамерилась взять под опеку сего птенца-слетка. А тому только того и надобно! Почти тут же признался он сердобольной красавице, что воспылал к ней страстью с перваго взгляда. В чем угодно могла сомневаться маркиза де Мюзет, кроме как в силе своих чар, – сия болезнь свойственна многим!
   Строгостью нравов маркиза наша отнюдь не отличалась, посему пылких домогательств не отвергла, а даже напротив, приняла их весьма охотно. Скоропостижные любовники решили времени не теряя уединиться на час-другой в рощице, оставив на обочине слуг, кучера и карету. Но в ту самую минуту, когда маркиза под любовные трели летучих мышей разоблачилась совершенно, коварный соблазнитель ея схитил всю одежду нещастной и с тем удалился. Изумленная неожиданным поворотом событий, обманутая маркиза не знала, что и делать. Поразмыслив – а это бывает и с красивыми дамами – ограбленная кинулась к своей карете прикрывая прелести листами лопухов. Увы! От кареты и след простыл.
   – Осталось непостижным моему уму, – закончила де Мюзет, – ради каких причин мои слуги решились бросить меня? Неужли похититель одежды подкупил их?
   – А как представился вам сей ловкач? – вопросил Миловзор, слушая внимательно.
   Маркиза потупила очи и залилась краскою.
   – Назывался он Дивновидом, – рекла она.
   – Сомнений не может быть, то была Феанира! – провозгласил аль-Масуил то, что и без него все уж поняли. – Прикинулась она юношей, а завладев нарядом вашим, украла еще и вашу наружность. Потому-то слуги и согласились уехать. Чары преобразили ея в вас, а лакеи не почувствовали разницы.
   – Однако мы неучтивы, – подметил Миловзор. – Наша обязанность – помочь еще одной жертве злодейки.
   С ним все согласились. Эмилия поделилась с маркизою кое-какой одеждою; такоже были предложены ей и остатки нашей трапезы. На последния маркиза набросилась с жадностью, ибо ничем отнюдь не питалась три последних дни, кроме лесных ягод. За этим и мы разсказали ей, как пострадали от зловредной воровки. Говорили весьма горячась, паки и паки друг дружку перебивая. де Мюзет только дивилась на таковую повесть, хотя ея разсказ, право, чуднее.
   Я, впрочем, в общей беседе почти не участвовал. Устроив поудобнее свое походное ложе, я отдался одновременно сну и безчисленной армии мелких ползучих тварей, каждая из которых почитала священным долгом забраться ко мне под одежду. Кстати, кровососущих летающих гадов в сей роще не водилось – вероятно, всех пожрали певчия нетопыри. Изрядно!
   И тут обнаружилось другое вздорное обстоятельство – проказливая маркиза, горьким опытом отнюдь не научонная, устроила себе ложе подле моего и якобы случайно до меня дотрагивалась, с нарочитой целью привлечь мое внимание. Странныя создания эти дамы! К великому щастию, верная моя псица всякий раз на маркизу рычала и даже тяпнула ея несильно за щиколотку. За сугубую бдительность Милушка по утру получила от меня кусочек сахару и много нежных слов. Подумал я было, что маркиза де Мюзет на собачку мою осерчает и сделается ея заклятой врагиней. Ничуть не бывало! Маркиза поступила умнее – стала Милушку приваживать, называть ея ласково и нежно трепать за ухи. Таким же манером иные кавалеры задабривают мосек своих возлюбленных. Пресмешно! Очутился я в форменной осаде, но покамест креплюсь.
   Разместились мы в нашем экипаже с великою теснотой. Путешествовать подобным образом зело тяжко оказалось, посему колдуна, не взирая на его протесты, вновь переселили на крышу (первыя сутки он с нами ехал там-же, к решотке привязанный), где оный, возседая среди багажных тюков, проколупав дырку в особливом мешке с сухарями и почти все съел!
   Спустя некоторое время очутились мы на перепутье. Три дороги лежали перед нами, одинаково разбитыя, одинаково безобразныя, как, впрочем, все иные дороги у нас. Не имея представления, которую теперь предпочесть, мы остановились и устроили совет.
   Колдун, похвалявшийся, что-де чует он Феаниру самым своим сердцем, быв спрошен о выборе пути и приуныл. Различными отговорками дал он понять, что в сем случае сердце его – не вещун. Еще предложил он довериться гаданью на овечьих катышках, но быв отвергнут и осмеян.
   Эмилия рекла:
   – А что, ежели мы напустим по следу злодейки братову собачонку? Пущай оная понюхает г-жу маркизу – ведь Феанира в ея образе, следовательно, и пахнет в точности так-же.
   – Милушка этого не может, – возразил я. Эмилия не поверила, высказавшись, что любая из гончих деда нашего, даже самая худая, справилась бы без затруднения. Я обомлел. Как можно было сравнивать здоровенную собачину из своры нашего деда с моею собачкою! Последняя рождена для жизни праздной и беззаботной, а отнюдь не для преследования, хищного терзания жертвы и протчая. Разведя руками, отошел я в сторону, при этом удивляясь – отчего сестрица моя не заставит меня дрова рубить или править каретою на том основании, что дворовыя люди мужеска пола все то умеют. От смущения вся кровь моя прилила к голове, и последнее изрядно помогало соображению, а именно – пришла ко мне дельная мысль.
   – Скажите, маркиза, – рек я, – куда именно держали вы свой путь до встречи со злокозненным Дивновидом?
   – Я направлялась в шато де *** по приглашению своего знакомца, герцога Валлару. Оный герцог сам гостит там уже немалое время, предаваясь утонченным развлечениям и искусству, освобожденному от предразсудков, – отвещала де Мюзет. – Хозяин шато, личность загадочная, не умеет жить без общества, но для столицы слишком чудачен. Будучи в средствах не стеснен, выстроил он себе обиталище по вкусу и всякий месяц приглашает к себе, больше через знакомых, всех подряд оригиналов. Среди гостей его кто не сочинитель, тот живописец, кто не живописец – тот музыкант или на худой конец – учоный. Особое предпочтение оказывается филозофам и метафизикам. Нравы там свободныя, можно испытать и любовное приключение по своему темпераменту. Одно лишь условие – никаких скандалов и конфузий, никаких разбитых сердец и протчая. Люди сходятся по обоюдной склонности и разстаются сразу же, как охладевают друг к другу, оставаясь при сем добрыми приятелями.
   – И вы, любезная маркиза, все в подробностях описали лже-Дивновиду? – вопросил я.
   – Точно так.
   Миловзор молвил:
   – Мне теперь совершенно ясно, что Феанира направила стопы свои в шато ***. Там под видом маркизы отыщет она приют и любое время может скрываться от властей. Поспешим же туда и обличим преступницу!
   – Что же вы будете делать с нею?
   – Схватим без лишних слов и препроводим в столицу, где оная понесет заслуженную кару, сообразно своей вины.
   – Но если она отопрется? Как вы вернете ей природный ея вид, когда она чародейка?
   На то Миловзор рек с суровостью:
   – Ничего, в столице найдутся мастера до этих дел. Феанира уж успела отведать их умения, угостится и еще раз.
   – Тогда я совершенно спокойна, – с этим де Мюзет указала на среднюю из трех дорог. – Нам, друзья, ехать теперь прямо.
   И поехали мы все прямо. По пути почувствовал я знакомую ломоту в костях и нарочитое кружение главы, сопряженное с залеганием ушей. Посему я спросил у колдуна, возседавшего на крыше:
   – Нет ли на небе дожжевых облаков?
   – Отнюдь нет, – отвещал он.
   – Дожжь все-же будет, – рек я.
   – С чего-бы? Я совершенно не вижу никаких признаков к тому, – продолжал возражать аль-Масуил. – А у меня имеется нарочитый опыт! Несколько лет кряду служил я в казенной палате погоды и исправно прорицал, быть дожжю или нет.
   Услышав сие, Миловзор помрачнел и тотчас велел кучеру искать укрытия. Разумная мера! Набрели мы скоро на превеликий анбар, стоявший в запустении. В анбаре мышей было преизрядно, из чего видно, что хранили прежде в оном зерно. Аль-Масуил над нами посмеивался, но только лишь мы укрылись, как налетела буря, сверкнула молнья и тяжкий гром сотряс окрестности. Ливень хлынул тут-же, да такой, что иные капли были величиной с лошадиную главу. Анбар создавал лишь видимость защиты, ибо крыша его во многих местах оказалась худа. Но все же куда приятнее было находиться под оной, нежели под открытым небом.
   Маркиза де Мюзет нашла обстановку романтической и продолжила свою осаду в отношении меня. От скуки я сделал вид, что поддался – правда, едва-едва. Наружности маркиза самой щастливой – соразмерность всех частей тела, приятная полнота форм и особливо – волнительная родинка на подбородке. (Наверняка знаю, что родинка, а не мушка, ибо перед сном маркиза ее не отлепляла).
   – А признайтесь, кавалер, испытали-ль вы волнение, узрев меня в лесу в натуральном моем виде? – выпытывала она.
   Я отвещал:
   – Безспорно, некоторое волнение испытал, зря ваших прелестей.
   Про себя же думал, что волнение, скорее, было вызвано испугом и неожиданностью. Маркиза глянула на меня с некоей оторопью, словно бы что-то почуяла, но все свела к анекдоту из своей жизни. Некогда заказала она у знаменитого Бенутто свой портрет, при этом позировала нарочито нагою. Сей портрет повесила у себя в доме не без цели. Когда случается назойливый ухажер из числа неинтересных и добивается, по правилам любовной науки, только глянуть на предмет страсти без покрова, маркиза ведет оного в комнату, где портрет. Отказать совсем – значит, прослыть холодною и презреть некое правило этикета. Однакож приходится нещастливцу удовлетворяться зрелищем картины.
   Сей анекдот даже расположил меня к маркизе, ибо указал на живой ум ея. То есть, ежели-б я вдруг решился на одно-два свидания, скушно-б мне не было. А сие в наше время – диковина.
   Ближе к вечеру дожжь утих, и мы продолжили наше странствие. В дороге не мог не любоваться изрядными видами, каковые сменяли друг друга за окошком нашего экипажа. Бывают пейзажи унылыя, как-бы напоенныя тоской – взгляду не на чем остановиться. А иныя ландшафты – напротив, радуют око своей светлотой, гармонической соразмерностию почти музыкальной, а тако-же изобильной негой и прихотливостью. Так в точности и было в сих местах. Даже мне, совершенно городскому жителю, на душе зделалось покойно. До того я размяк, что позволил маркизе положить ручку (прехорошенькую) мне на колени и шевелить пальцами.
   Точной дороги маркиза не знала, да и мы были в затруднении определить, долго-ли еще ехать. Но мы не унывали.
   Узрев, что я делаю в дороге записки, г-же де Мюзет явила к ним приличный интерес. Когда же я попенял ей на недоразумения, связанные со здешнею почтой, поведала она о том, како тут переписываются. Вообрази – многия из помещиков держат у себя почтовых бабочек, зело крупных. Оные обучены отыскивать адресата и передавать ему записки. Для срочных депеш используют особливых стрекоз, весьма проворных. Однако-ж, по моему разумению, есть тут три каверзы. Первая – зимой все насекомыя спят и служить письмоношами отнюдь не могут. Вторая кроется в слабосильности почталионов. Лишь коротенькия цыдульки допустимы для них. Дабы донести до тебя мое письмо, потребовалось бы шесть тыщ семьсот сорок две бабочки или же четыре тыщи двести три стрекозы (я подсчитал!).
   А третья каверза заключена в бренности жизни как таковой. Ежели людей-почталионов часто грабят и убивают ради ценных посылок, то почтарь-мотылек попросту рискует быть съеден всяким воробьем. Гораздо удобнее иной способ, о котором тако-же маркиза поведала. Для своих сношений здешния тайныя любовники используют особливый вид червячка с рожками, что водится в садах и парках. Таковой червячок, будучи разсечен надвое, отнюдь не умирает, а даже напротив – из каждой его половинки вырастает довольно скоро по цельному червячку. Будучи разлучены на изрядное расстояние, как и влюбленные владельцы их, червячки, однако-ж, сохраняют промеж собой незримую связь. В нарочитое время один из любовников берет своего червячка и гораздо щекочет его перушком. Делать сие надобно очень искусно, что-бы червячок извивался особым образом и принимал вид какой-либо буквы. В то-же время, за много верст, единоплотный брат щекотаемаго тако-же принимается вертеться и, понуждаемый зудом, представляет собою в точности те самые буквы, что и первый. Из оных букв адресат складывает слова, а то и целыя фразы – как правило, всякий нежный вздор. Важно, что-бы оба корреспондента знали грамматику. Впрочем, у влюбленных доподлинно есть и нарочитая грамматика и особливый, сердечный синтаксис. Знаками-же разделительными можно манкировать. Влюбленному милее знаки СОЕДИНИТЕЛЬНЫЕ.
   Во время ночлега маркиза уже совершенно явно высказалась мне о характере своих намерений. Дабы впредь избежать подобнаго, пришлось мне сочинить целую басню о своей безответной любви – де, она причина моей холодности. Маркиза внимала и вздыхала в приличные к тому моменты, но все же мне не поверила ничуть. Я по глазам ея понял.
   – Знамо, сердцу приказать не можно, – рекла она, потупив очи. – Но кто ж говорит о любви? Я вас нимало сердцем не люблю, но все-же вы мне приятны необычайно. К тому-же теперь вы одиноки, как и я. Отчего-же нам сообща не утолить друг дружку? Почитайте это за приятельскую услугу, не более, и вкусите всех наслаждений, каковые я предоставить горазда.
   Словом, маркиза явила изрядную настойчивость, а я утомился ей возражать и решил уступить, только что-бы не нанести обиды своим небрежением. Вознамерились мы с маркизою уединиться и ради тех причин отошли в сторону от лагеря (все к тому времени уже почивали). Луна освещала чащу древес, громкогласно распевали лягушки, объятые тем-же пылом, что и маркиза. Было светло, почти как днем – что в сих краях не штука ранним летом. Я выказал некоторое смущение этими обстоятельствами.
   – Тем лутше, – рекла на то маркиза со смехом. – Вы моих прелестей узрите, а я – ваших.
   С этим принялась она меня разоблачать, лобзая при сем страстно и крепко тиская мои боки. На ласки сии я отвещал, как умел, однако-ж не преуспел в срывании одежд с пылкой де Мюзет. Наконец каверзная шнуровка на груди ея начала поддаваться, но – ах!.. Едва в призрачном лунном свете показалась, подобная лилее, одна лишь грудь ветреной красавицы – захрустели невдалеке сучья под чьей-то ногою.
   Наскоро мы прикрылись одеждою и прижались к стволу дерева, дабы нас не обнаружили. А тем временем мимо нас прошествовал, шаркая туфлями и бормоча, колдун аль-Масуил. Оный брел как сущая сомнамбула и держал пред собою огарок свещи. В последнем решительно не наблюдалось надобности, к тому-же оный и запален-то не был.
   Дождавшись, когда колдун пройдет мимо нас, мы с маркизою намерились продолжить изящные экзерцисы наши. Я уже смирился со своей участью и даже немало забавного в ней отыскал. Одно лишь неприятно изумляло меня – лилейная грудь маркизы от прохладнаго ночного зефира вся покрылась пупырышками. Та-же плачевная судьба постигла и вторую грудь. Дивился я сему немало.
   – Согрейте-же меня, кавалер! – призывала де Мюзет и престрастно дышала мне в ухо, отчего паричок мой сбился насторону. Вновь увы! Я уж было затлел ответной страстью краюшками души своей, как проклятый колдун побрел сквозь чащу обратно. В плюгавом сем старце отнюдь не наблюдалось ничего страшнаго, но сучья так громко трещали под его туфлями, что уж и моя кожа пошла пупырышками.