Страница:
Тут она разрыдалась так же бурно, как и в детстве, когда докучными своими капризами она понуждала меня отвесить ей затрещину.
– Помилуйте, любезная сестрица, – удрученно сказал я, – чем же я мог разстроить ваше щастие?
Захлебываясь от слез, поведала мне Эмилия об несостоявшемся браке своем с известным Миловзором, каковой быв тут же, зело смущенный. Речь свою она столь щедро украсила упреками в моей адрес, что казалось – я нарочито так все устроил с целью оставить ее девицею. Вот странная!
– Что за вздорные ваши претензии, – ответствовал я. – Что вы мне делать прикажете? Разве бежать? Но сие не спасет вас от позору. И потом, как я бегу? Разве не стерегут меня всякий час четыре солдата?
– Об том не печальтесь, – молвил Миловзор. – У нас обстоятельный план кампании уж составлен. Вам не просто бежать – вам имя свое обелить надобно. А для сего нужно преступницу изловить и вернуть ею похищенное.
Я возразил:
– Как же мы станем ея искать? Оную негодяйку, поди, и без нас ищут – все не найдут. Верно, она уж где-нибудь в Вастрийских владениях или у амалупцев – врагов наших.
– Отнюдь, – заметил Миловзор. – Как только она бежала, тотчас все границы перекрыли намертво. Разве только нарочитый самоубийца туда сунется. Но Феанира умна – оттого на границах напрасно ея будут дожидаться. Скрылась сия воровка где-то в глубине Галадора, где искать ее никому не придет даже в голову.
– Умно, – отвечал я. – Но все же сомнительно.
– Не я один так считаю, – сказал Миловзор с горячностию. – Мой троюродный дядюшка, благородный Ян Фогель Апфелькопф, состоит при прокуроре товарищем секретаря. Чрез него сделались мне известны некоторые обстоятельства вашего дела. Как-то: главный недруг ваш, государев колдун аль-Масуил, некоторыя личныя амбиции имея, отправился Феаниру разыскивать. При этом он прогоны заказывал как раз в стороны от границ. По его следу и мы направимся.
– Все это чрезвычайно ловко задумано, – ответил я, – но, признаться, сия авантюра мне не по нраву. Я нездоров и буду вам лишь обузою. Даже сейчас при виде вас – близких людей, верящих в мою невиновность, – я сетую: отчего вы не зубные лекари и не хотите облегчить моих мучений. Что же будет среди дорожных невзгод и лишений?
На это сестрица моя Эмилия, перестав рыдать, нарочито суровым голосом Миловзору так возразила:
– Ах, любезный мой друг! Усилия наши тщетны. Разве не видите вы, что сей мозгляк никогда ни об чем, кроме хворей своих, не заботится? Разве не видите, что братец мой панталоны носит ошибкою, а более ему к лицу старушачья кацавейка, ибо он как есть натуральная баба!
Миловзор же ей так отвечал:
– Напрасные ваши слова, милая Эмилия, ибо зрю я перед собою отнюдь не бабу, но заслужонного офицера с выслугою и боевым ранением, что есть непременное доблести доказательство. Вы же, – прибавил он мне тихонечко, – лутше слушайте нас да соглашайтесь, иначе мне придется похищать вас отсюда силою. Я ни перед чем не остановлюсь.
Столько в его словах было мрачной решимости, что счел я за благо уступить. И внутренне стеная по случаю зубной боли, выслушал я стратегию, каковую Миловзор изложить не преминул.
– Через час после нашего ухода, – рек он, – принесут вам с посылкою три дюжины бутылок вина, каковое вино вы пить не станете, ссылаясь на запрет лекарей. Напиток же сей ничто иное, как пиво, крепчайшей водкою гораздо разбавленное. Именуется он «coup de grace» и самым скромным количеством кладет наземь взвод драгун. Испив оного, ваши стражники впадут как бы в оцепенение. А вы тем временем отправите под благовидным предлогом из дому вашего лакея с малым узлом, куда сложите все самое необходимое. Сами же другой своей прислуге прикажите секретно принесть вам женское платье…
– Ах, что вы говорите! – вскричал я, а Эмилия мстительно разсмеялась.
– В оное платье вы облачитесь, и с этим по простыням выберетесь из окна. Только не очень мешкайте – есть опасность немалая быть замечену городскою стражей. Лакей вас на земле примет, и тут вы не теряйтесь – в двух шагах, на углу, будет ждать карета с нами внутри. Кучер – мой человек, лошади славныя – в два щета будем мы вне города.
– Но дальше…
– Дальше – судьба решит. Теперь же мы пойдем.
На прощание сестрица Эмилия, зря мою покладистость, сжалилась надо мною.
– Пожуйте сей целебный корешок, – сказала она. – Средство испытанное. Да смотрите, не погубите нашего плана!
Мартос, слуга мой пронырливый, проводил обоих вон, а я же, жуя корешок, горько горевал:
– Прощайте, уютные мои стены! Прощайте, мои картины! Мои курильницы с деликатными ароматами, мои фарфоровыя пастушки и букеточницы! Навсегда прощайте мои запонки, золотыя, серебряныя и жемчужныя – вряд ли смогу взять я с собою более двенадцати пар! И камизолы мои наряднейших фасонов, и рубашечки! Особливо прощайте воротнички, кружевныя и так. Перчаток более трех пар наврядли возьму – и перчатки прощайте! Живите долго, занавеси и скатерти. Ты, покойное кресло зеленаго дерева и с подушкою, – желаю тебе не угодить в пещь. Шейныя платочки, плоеныя и простыя, трости – особливо с ручкою из кракенова клюва, альбомы пикантныя, парички – черныя, белыя, лиловыя и беж, панталончики и кюлоты, чулочки – иные теплыя, иные – нарядныя, жилеты – особливо бирюзовый с разводами и другой с чорными пуговками, духи – пачули и амбра осьмнадцати сортов, такоже и масло черепахова дерева, булавки алмазныя и изумрудныя, башмаки с бантами и так, на красном каблуке и на жолтом, накладныя усы сорока фасонов и цветов, механическая вастрийская коровница с головою из фарфору и коровою (у коровы кто-то роги оббил), гобелены и бумазейныя ширмочки с откровенными сюжетиками и астрами, ленты, свернутыя и пучками, белила, сурьма для бровей, ножи для фруктов коллекционныя, пасьянсныя карты всех размеров, нескромныя и простыя, шлафроки – лазоревый, пюсовый, орельдурсовый, накаратовый, массака, мердуа и цвета влюбленной жабы…
Так я говорил, а в это время подошед ко мне моя Милушка зачла проситься на ручки. При сем я напросто разрыдался и сквозь слезы рек:
– Тебя же, моя душа, я нипочем не оставлю!
Прижал я Милушку ко груди, а она меня язычком по лицу лизнуть не преминула, слезы мои утирая.
Решено!
Стал я укладывать вещи – камизолов взял два нарядных, два дорожных и один нарочитый – для охоты. Рубашек взял семь пар, да башмаков – четыре пары. Взял тако же и пять жилетов. Шляп взял две, по числу париков, каковых взял чернаго и белаго по одному. Взял платков и пачулей четыре пузырька. Тростей – увы – не взял вовсе, но взял шпагу – в пути приличнее. Взял плащ на мерлушках и соболью пелерину. Для одеял же места уже не доставало, равно как и для походной посуды. Взял желудощных капель, да от кашля, да от костяной ломоты. Да шпанских мушек в склянке, на случай. Тако же взял пилку для ногтей алмазную, нарочитую бархоточку для оных же и особливые ножнички. Взял дюжину гребенок, помады, пудры и полоскания для рта. Взял прибор бритвенный и квасцов.
За сими трудами мои зубные страдания окончились. Помог мне сестрицын корешок, только от его соку зубы и язык в моем рту сделались зеленоватыми. Посокрушавшись ради сих причин, вызвал я Мартоса, ленивого моего слугу, и велел указанные тюки и саквояжи вынести из дому, как бы в прачешную. Прихватив при этом на чепь и любезную мою Милушку.
Приказал я ему соблюдать осторожности, да только сторожа мои к сему времени были готовы. Двое лежали, сраженные дивным напитком на месте, третий упал в погребец, а четвертый, сержант, смотрел на бутылку и приговаривал: «Вот славное вино!» – а более толку от него не было.
Подозвал я к себе Азель и другую кривобокую и, глупейшим образом себя ощущая, велел подать теткино выходное платье. Те, изрядно недоумевая, принесли оное.
Зачал я в него облачаться – что за вздор! Дамское платье – хитроумнейшая загадка. Для опытнаго кавалера совлечь оное с дамы – вовсе не штука, а поди-ка попробуй на собственной персоне застегнуть сии головоломные крючки! Словом, пришлось приживалкам моим меня наряжать. И покуда вертели они меня, словно бы болвана портновскаго, я так размышлял: «Что я делаю? Почто позволил я втянуть себя в историю? Ежели изловят меня в таковом наряде, то не преминут с насмешками посадить в нарочитую камеру, где любители мущин обретаются. И какова же в сем ирония судьбы! Коварная Феанира в мужском платье мой дом покидала, я же в женском из него бегу».
Когда же кривобокия дуры труды свои завершили, то так обе в голос и ахнули. И было с чего. Глянул я в зеркало на себя и обомлел – как живая, стояла передо мною тетка моя Лавиния, разве только ростом повыше и без морщин!
Наказал я дурам обо всем молчать, сам же связал между собою те самые наглазныя повязки, мне подаренные. Пусть милыя дамы простят мне сию вольность! В каждой из повязок было полтора локтя длины, так что веревка вышла изрядная. Один конец сией веревки привязал я к нарочитому крюку для гардин. Другой же, ставни отворив, вниз спустил.
В эту минуту руки мои дрожали… Отчего свирепый вихорь судьбы избрал меня своею игрушкою? Сроду не было во мне особых амбицый, я отнюдь не герой, нарочитыми знаниями не обременял себя… Всего-то и хотел, что пожить спокойно. И вот, словно бы для забавы некоего литератора или писателя пиес, я в старухином туалете лезу из окна, рискуя свернуть шею. Вот горькая насмешка жизни.
Так, пеняя про себя, я полез книзу. Скоропостижная моя веревка раскачивалась, я пребольно стукался об стену и об водосточную трубу, учиняя немало шума. И вот когда я почти достиг земной тверди, то услышал из темноты бряцанье оружие и голоса.
– Лопни мои глаза! – рек один голос. – Чтоб мне полгода стоять под выкладкой, если это не привидение старухи дю Леруа, каковая в этом доме обитала!
«Вечерний обход», – смекнул я. Руки мои разжались, и я рухнул в палисад, совершенно расшибив седалище свое.
– Полно врать, – ответствовал другой голос. – Это к ея племяннику чрез окно лазают пожилыя любовницы!
Солдаты расхохотались и прошли мимо.
Тут же поспел ко мне Мартос, нерасторопный мой слуга, навьюченный моим багажом. Рядом скакала веселая Милушка, изумившись моею одеждою.
Пригибаясь, как бы лазутчики, добежали мы до угла, где ожидала нас карета. Кучер на козлах, узрев мое добро, решил было возмутиться, но Мартос, драчливый мой слуга, пригрозил ему кулаком, каковой размерами со среднюю кастрюлю. Оба они довольно скоро привязали багаж к нарочитой решотке на крыше. Я же с Милушкою на руках, путаясь в юбках, влез по подножке в карету. В каковой, уже в обычных своих платьях, пребывали Миловзор и Эмилия. Сестрица моя заметить не преминула, что она ошибалась – дамское-де платье сидит на мне пребезобразно. Что ж, я рад буду поскорее отделаться от него, так только мы минуем городские заставы.
Миловзор снова, по обыкновению, пожал мне руку, отчего я пустил слезу.
– Вы храбрый человек, – заметил мне сей юноша. Я же к этому моменту и впрямь перестал бояться, решив отдаться на волю судьбы. Быть может, она, проникшись моей покорностью, чем-либо да вознаградит неумелого фигляра в моем лице. Может, невидимый мне зритель, ради кого поставлена сия опера, посочувствует мне?
Мартос утвердился на запятках, кучер – на козлах, а Милушка – на моих коленях. Я же откинулся назад и вздохнул. В сей же момент кучер щелкнул бичом и испустил престрашный клич; лошади рванулись с места; карета, тарахтя колесами, помчала в неизвестность твоего несчастнаго друга
Гастона дю Леруа
P.S. Обратнаго адреса у меня нет, как несложно догадаться. Остановились мы в какой-то дыре, где я и пишу к тебе. Скоро ли будет еще письмо – не ведаю.
* * *
Иной журнал Эмилии дю Леруа
Последняя трапеза в доме отеческом… С какой невыразимою нежностию взирала я на суровые, закопченные стены, кои лелеяли юность мою! Увы, несчастный прародитель мой! – очнувшись завтра поутру ото сна, откроешь ты, что Эмилия твоя бежала… бежала навстречу ужасной НЕИЗВЕСТНОСТИ!
Писано в ночь, в скверной корчме при дороге в столичный град.
Уют домашний и семейственный покой сменились тотчас бытом самым неприглядным – довольно лишь того сказать, что подсвешники тут нечищены, свещи сальны, зело вонючи и коптят безпощадно, и ежели желаешь избегнуть той участи, что лицо твое почернеет, якобы у арапки, надобно поминутно снимать с оных нагар снемцами чрезвычайно липкими от безпрерывного многолетняго употребления. Посуда здешняя кривобока, мебели хромают, а пещь стонет гласом нечеловеческим. Одно только мне утешительно: что я с Миловзором любезным моим. Ведь для меня отныне единственное отечество и единый дом родной – у него на груди, и сие пребудет тако до самой кончины моей.
Миловзор же истратил немного денег ради дешовой книжки «Истиннаго Кавалера изящныя и воинственныя тако-ж песни. Их энергический дух вселит отвагу и бодрость в любого». Я предостерегла Миловзора моего, дабы он не обольщался нащет Гастона (ибо сразу поняла, об чем забота!): что любому придаст отваги и сил, то у брата моего вызовет разлитие чорной желчи или, похуже того, прежестокий насморк.
Вот, для памяти, одна из песен.
Впрочем, для постижения сией науки не было у нас ни средств, ни времени, и довольно скоро сменили мы модные и книжные лавки на развалы старьевщика. Мое слабое перо безсильно передать все те виды и запахи, что открылись там пред нами. Да и место ли подобным описаниям в журнале девическом (вместилищу грез)? Довольно и того, что я сама принуждена была обстоятельствами созерцать, обонять и отчасти осязать развернувшиеся пред нами неприглядныя картины!
Кули с грязным тряпьем, отчасти снятым с убиенных или с умерших от естественных причин, отчасти же проданным ради жестокой нужды, валялись повсюду в тесном, плохо освещенном доме. Где-то во тьме кромешной, за жесткой от налипшей грязи занавескою, чадила кухня и там же неблагозвучно верещал ребенок. Какая участь ожидает сие нещастливейшее дитя? Кем возрастет оно, будучи с младенческих лет своих окружено столь отвратительными сценами? Однако продолжаю.
Ничуть не смущаясь увиденным, мой Миловзор, слегка дыша в рукав, дабы не подвергаться опасности быть удушену от миазмов, поворошил сапогом один куль, другой, а после призвал владельца и молвил:
– Подбери-ка ты нам, любезный, одежду, обыкновенную для лекарей презреннаго панагаанова племени, да чтоб впору и отнюдь не дырявая.
Тут из-за занавески пронзительный женский голос закричал:
– Слупи с них по двойной! Вишь, что удумали!
И невидимая нам дама в сердцах двинула кастрюлею, а младенец внезапно затих. (Уж не бросила ли она его в кастрюлю? – тотчас невольно подумалось мне. Ибо место здесь таковое, что возможно предположить решительно любое злодейство).
Старьевщик что-то забормотал, закопошился, после закряхтел и сказал нам так:
– Пожалуйте на свет, господа хорошие.
Мы с облегчением покинули жилье с кислыми его запахами и оказались опять на улице, хоть тоже и грязной, но ощутимо менее ароматной. Следом вышел и старьевщик с неким тюком, и уж тут-то я хорошенько все разглядела. Старьевщик был весьма сер, складчат лицом и уныл, как вечность на пороге ада. Из тюка, когда он развернул его на ступенях лавки своей, во все стороны панически побежали клопоканы. Миловзор, оскалив губу с усами, придавил двоих сапогом, прочие же спаслись бегством или затаились.
Попеременно вздевая на шпагу то одно, то другое, Миловзор осмотрел вещи, кои были в точности в согласии с обычаями известнаго народа, т. е. мешковатыя и возможно более безобразящия натуру. Старьевщик стоял рядом, глядел не моргая на товар свой и только время от времени громко сморкался. Затем скушным голосом пробормотал он и цену. Миловзор, желая поскорее покончить с делом, не стал и торговаться, а вместо того забрал тряпье в охапку, бросил старьевщику две серебряные монеты – какие из кармана первыми вынулись – и пошел прочь. Я поспешила за ним, не желая мешкать в ужасном месте. Старьевщик крикнул что-то нам вслед натужным голосом, а после и жена его (та, что, предположительно, сварила ребенка), выскочив, очень бранилась, но мы не замедляли шага и не оборачивались.
Наш план был таков: снять комнаты на несколько дней возможно более близко от жилья брата моего Гастона, а в окнах выставить объявление, что здесь-де обитает лекарь от зубной боли, такоже от головной, колик желудощных и разлития жолтой, красной и чорной желчи. Зная нрав брата моего, я не усумнялась, что один или два из перечисленных недугов не преминет вонзить в нежное тельце его свои алчущие когти. Что до слуги гастонова, Мартоса, – то это самое ленивое создание, когда-либо находившееся в услужении у благороднаго кавалера, и потому только естественно ожидать, что, будучи послан за врачом, обратится он к первому попавшемуся, а не станет разыскивать по всему городу наилутшего.
Мы осуществили наше намерение касательно комнат без всяких хлопот. Владелица помещений, дама в жеваном чепце с какими-то увядшими лентами, подмигивала при сдаче комнат столь скабрезно, что я ощутила прилив крови к лицу и едва не лишилась чувств. Воистину, столица есть средоточие порока, и токмо обладатель рыбьей крови, наподобие Гастона, способен не опалиться здесь развратом, карточными играми и иными недостойными страстями. Самый воздух здесь, кажется, заражен!
Оказавшись в комнатах наших, мы первым делом развернули одежду панагаанову. Одна из прорех на ней своим появлением, несомненно, была обязана кинжалу! О том же вопияло и темно-коричневое пятно! Невольно задумаешься о странных превратностях жизни. Еслиб одежда обладала разумной речью и могла говорить – о, сколь много она могла бы поразсказать любопытствующему! Увы, сие в силу естественных причин невозможно.
Остаток дня я приводила в порядок тряпье, снятое с нещастных… Кем были они, безвинно павшие от жестокаго кинжала? Быть может, менялами, чья жизнь – нажива на нуждах чужестранцев? Или лекарями-зубодерами, чье благополучие возведено на слезах и боли страждущих? Как бы то ни было, я чистила и усердно чинила их платье, а Миловзор расхаживал при этом по комнатам и громко читал купленную утром книгу.
Верю ли я в успех предприятия нашего? Ах, в такие вечера, наподобие сегодняшнего, нимало не надеюсь я на благополучный исход… Но – молчи, Эмилия! Ни слова более, не то слезы мои смешаются с туземными чернилами, а они и без того чрезвычайно жидки. Лутше думать мне о чем-нибудь забавном… Каковое, к примеру, лицо сделалось у Гастона, когда опознал он в лекаре Гольдштифе с помощницею сестру свою и жениха ея, т. е. Миловзора и меня? Удивление? О, нет! Хорошо зная упорный нрав мой, унаследованный мною от деда нашего, ничуть не был Гастон поражен внезапным появлением моим в столице. Может быть, радость – при виде лица родственнаго и отчасти (смею надеяться!) любимаго? Увы, и сие предположение следует отвергнуть как ошибочное. Выражение глубочайшей тоски тотчас проникло во всю физиогномию брата моего, едва лишь он понял, что я не допущу безславной погибели его, и вынужден он будет покинуть смятую постель свою и выступить в поход – вдогонку за похитительницею чести нашей. Винить ли мне его за это? Сетовать ли на то, что родился Гастон мущиною, а я – женщиною, когда следовало бы, скорее, наоборот? Но еслиб была я мущиною – то не видать мне счастия с Миловзором моим, а оно-то дороже для меня всего на свете!
– Помилуйте, любезная сестрица, – удрученно сказал я, – чем же я мог разстроить ваше щастие?
Захлебываясь от слез, поведала мне Эмилия об несостоявшемся браке своем с известным Миловзором, каковой быв тут же, зело смущенный. Речь свою она столь щедро украсила упреками в моей адрес, что казалось – я нарочито так все устроил с целью оставить ее девицею. Вот странная!
– Что за вздорные ваши претензии, – ответствовал я. – Что вы мне делать прикажете? Разве бежать? Но сие не спасет вас от позору. И потом, как я бегу? Разве не стерегут меня всякий час четыре солдата?
– Об том не печальтесь, – молвил Миловзор. – У нас обстоятельный план кампании уж составлен. Вам не просто бежать – вам имя свое обелить надобно. А для сего нужно преступницу изловить и вернуть ею похищенное.
Я возразил:
– Как же мы станем ея искать? Оную негодяйку, поди, и без нас ищут – все не найдут. Верно, она уж где-нибудь в Вастрийских владениях или у амалупцев – врагов наших.
– Отнюдь, – заметил Миловзор. – Как только она бежала, тотчас все границы перекрыли намертво. Разве только нарочитый самоубийца туда сунется. Но Феанира умна – оттого на границах напрасно ея будут дожидаться. Скрылась сия воровка где-то в глубине Галадора, где искать ее никому не придет даже в голову.
– Умно, – отвечал я. – Но все же сомнительно.
– Не я один так считаю, – сказал Миловзор с горячностию. – Мой троюродный дядюшка, благородный Ян Фогель Апфелькопф, состоит при прокуроре товарищем секретаря. Чрез него сделались мне известны некоторые обстоятельства вашего дела. Как-то: главный недруг ваш, государев колдун аль-Масуил, некоторыя личныя амбиции имея, отправился Феаниру разыскивать. При этом он прогоны заказывал как раз в стороны от границ. По его следу и мы направимся.
– Все это чрезвычайно ловко задумано, – ответил я, – но, признаться, сия авантюра мне не по нраву. Я нездоров и буду вам лишь обузою. Даже сейчас при виде вас – близких людей, верящих в мою невиновность, – я сетую: отчего вы не зубные лекари и не хотите облегчить моих мучений. Что же будет среди дорожных невзгод и лишений?
На это сестрица моя Эмилия, перестав рыдать, нарочито суровым голосом Миловзору так возразила:
– Ах, любезный мой друг! Усилия наши тщетны. Разве не видите вы, что сей мозгляк никогда ни об чем, кроме хворей своих, не заботится? Разве не видите, что братец мой панталоны носит ошибкою, а более ему к лицу старушачья кацавейка, ибо он как есть натуральная баба!
Миловзор же ей так отвечал:
– Напрасные ваши слова, милая Эмилия, ибо зрю я перед собою отнюдь не бабу, но заслужонного офицера с выслугою и боевым ранением, что есть непременное доблести доказательство. Вы же, – прибавил он мне тихонечко, – лутше слушайте нас да соглашайтесь, иначе мне придется похищать вас отсюда силою. Я ни перед чем не остановлюсь.
Столько в его словах было мрачной решимости, что счел я за благо уступить. И внутренне стеная по случаю зубной боли, выслушал я стратегию, каковую Миловзор изложить не преминул.
– Через час после нашего ухода, – рек он, – принесут вам с посылкою три дюжины бутылок вина, каковое вино вы пить не станете, ссылаясь на запрет лекарей. Напиток же сей ничто иное, как пиво, крепчайшей водкою гораздо разбавленное. Именуется он «coup de grace» и самым скромным количеством кладет наземь взвод драгун. Испив оного, ваши стражники впадут как бы в оцепенение. А вы тем временем отправите под благовидным предлогом из дому вашего лакея с малым узлом, куда сложите все самое необходимое. Сами же другой своей прислуге прикажите секретно принесть вам женское платье…
– Ах, что вы говорите! – вскричал я, а Эмилия мстительно разсмеялась.
– В оное платье вы облачитесь, и с этим по простыням выберетесь из окна. Только не очень мешкайте – есть опасность немалая быть замечену городскою стражей. Лакей вас на земле примет, и тут вы не теряйтесь – в двух шагах, на углу, будет ждать карета с нами внутри. Кучер – мой человек, лошади славныя – в два щета будем мы вне города.
– Но дальше…
– Дальше – судьба решит. Теперь же мы пойдем.
На прощание сестрица Эмилия, зря мою покладистость, сжалилась надо мною.
– Пожуйте сей целебный корешок, – сказала она. – Средство испытанное. Да смотрите, не погубите нашего плана!
Мартос, слуга мой пронырливый, проводил обоих вон, а я же, жуя корешок, горько горевал:
– Прощайте, уютные мои стены! Прощайте, мои картины! Мои курильницы с деликатными ароматами, мои фарфоровыя пастушки и букеточницы! Навсегда прощайте мои запонки, золотыя, серебряныя и жемчужныя – вряд ли смогу взять я с собою более двенадцати пар! И камизолы мои наряднейших фасонов, и рубашечки! Особливо прощайте воротнички, кружевныя и так. Перчаток более трех пар наврядли возьму – и перчатки прощайте! Живите долго, занавеси и скатерти. Ты, покойное кресло зеленаго дерева и с подушкою, – желаю тебе не угодить в пещь. Шейныя платочки, плоеныя и простыя, трости – особливо с ручкою из кракенова клюва, альбомы пикантныя, парички – черныя, белыя, лиловыя и беж, панталончики и кюлоты, чулочки – иные теплыя, иные – нарядныя, жилеты – особливо бирюзовый с разводами и другой с чорными пуговками, духи – пачули и амбра осьмнадцати сортов, такоже и масло черепахова дерева, булавки алмазныя и изумрудныя, башмаки с бантами и так, на красном каблуке и на жолтом, накладныя усы сорока фасонов и цветов, механическая вастрийская коровница с головою из фарфору и коровою (у коровы кто-то роги оббил), гобелены и бумазейныя ширмочки с откровенными сюжетиками и астрами, ленты, свернутыя и пучками, белила, сурьма для бровей, ножи для фруктов коллекционныя, пасьянсныя карты всех размеров, нескромныя и простыя, шлафроки – лазоревый, пюсовый, орельдурсовый, накаратовый, массака, мердуа и цвета влюбленной жабы…
Так я говорил, а в это время подошед ко мне моя Милушка зачла проситься на ручки. При сем я напросто разрыдался и сквозь слезы рек:
– Тебя же, моя душа, я нипочем не оставлю!
Прижал я Милушку ко груди, а она меня язычком по лицу лизнуть не преминула, слезы мои утирая.
Решено!
Стал я укладывать вещи – камизолов взял два нарядных, два дорожных и один нарочитый – для охоты. Рубашек взял семь пар, да башмаков – четыре пары. Взял тако же и пять жилетов. Шляп взял две, по числу париков, каковых взял чернаго и белаго по одному. Взял платков и пачулей четыре пузырька. Тростей – увы – не взял вовсе, но взял шпагу – в пути приличнее. Взял плащ на мерлушках и соболью пелерину. Для одеял же места уже не доставало, равно как и для походной посуды. Взял желудощных капель, да от кашля, да от костяной ломоты. Да шпанских мушек в склянке, на случай. Тако же взял пилку для ногтей алмазную, нарочитую бархоточку для оных же и особливые ножнички. Взял дюжину гребенок, помады, пудры и полоскания для рта. Взял прибор бритвенный и квасцов.
За сими трудами мои зубные страдания окончились. Помог мне сестрицын корешок, только от его соку зубы и язык в моем рту сделались зеленоватыми. Посокрушавшись ради сих причин, вызвал я Мартоса, ленивого моего слугу, и велел указанные тюки и саквояжи вынести из дому, как бы в прачешную. Прихватив при этом на чепь и любезную мою Милушку.
Приказал я ему соблюдать осторожности, да только сторожа мои к сему времени были готовы. Двое лежали, сраженные дивным напитком на месте, третий упал в погребец, а четвертый, сержант, смотрел на бутылку и приговаривал: «Вот славное вино!» – а более толку от него не было.
Подозвал я к себе Азель и другую кривобокую и, глупейшим образом себя ощущая, велел подать теткино выходное платье. Те, изрядно недоумевая, принесли оное.
Зачал я в него облачаться – что за вздор! Дамское платье – хитроумнейшая загадка. Для опытнаго кавалера совлечь оное с дамы – вовсе не штука, а поди-ка попробуй на собственной персоне застегнуть сии головоломные крючки! Словом, пришлось приживалкам моим меня наряжать. И покуда вертели они меня, словно бы болвана портновскаго, я так размышлял: «Что я делаю? Почто позволил я втянуть себя в историю? Ежели изловят меня в таковом наряде, то не преминут с насмешками посадить в нарочитую камеру, где любители мущин обретаются. И какова же в сем ирония судьбы! Коварная Феанира в мужском платье мой дом покидала, я же в женском из него бегу».
Когда же кривобокия дуры труды свои завершили, то так обе в голос и ахнули. И было с чего. Глянул я в зеркало на себя и обомлел – как живая, стояла передо мною тетка моя Лавиния, разве только ростом повыше и без морщин!
Наказал я дурам обо всем молчать, сам же связал между собою те самые наглазныя повязки, мне подаренные. Пусть милыя дамы простят мне сию вольность! В каждой из повязок было полтора локтя длины, так что веревка вышла изрядная. Один конец сией веревки привязал я к нарочитому крюку для гардин. Другой же, ставни отворив, вниз спустил.
В эту минуту руки мои дрожали… Отчего свирепый вихорь судьбы избрал меня своею игрушкою? Сроду не было во мне особых амбицый, я отнюдь не герой, нарочитыми знаниями не обременял себя… Всего-то и хотел, что пожить спокойно. И вот, словно бы для забавы некоего литератора или писателя пиес, я в старухином туалете лезу из окна, рискуя свернуть шею. Вот горькая насмешка жизни.
Так, пеняя про себя, я полез книзу. Скоропостижная моя веревка раскачивалась, я пребольно стукался об стену и об водосточную трубу, учиняя немало шума. И вот когда я почти достиг земной тверди, то услышал из темноты бряцанье оружие и голоса.
– Лопни мои глаза! – рек один голос. – Чтоб мне полгода стоять под выкладкой, если это не привидение старухи дю Леруа, каковая в этом доме обитала!
«Вечерний обход», – смекнул я. Руки мои разжались, и я рухнул в палисад, совершенно расшибив седалище свое.
– Полно врать, – ответствовал другой голос. – Это к ея племяннику чрез окно лазают пожилыя любовницы!
Солдаты расхохотались и прошли мимо.
Тут же поспел ко мне Мартос, нерасторопный мой слуга, навьюченный моим багажом. Рядом скакала веселая Милушка, изумившись моею одеждою.
Пригибаясь, как бы лазутчики, добежали мы до угла, где ожидала нас карета. Кучер на козлах, узрев мое добро, решил было возмутиться, но Мартос, драчливый мой слуга, пригрозил ему кулаком, каковой размерами со среднюю кастрюлю. Оба они довольно скоро привязали багаж к нарочитой решотке на крыше. Я же с Милушкою на руках, путаясь в юбках, влез по подножке в карету. В каковой, уже в обычных своих платьях, пребывали Миловзор и Эмилия. Сестрица моя заметить не преминула, что она ошибалась – дамское-де платье сидит на мне пребезобразно. Что ж, я рад буду поскорее отделаться от него, так только мы минуем городские заставы.
Миловзор снова, по обыкновению, пожал мне руку, отчего я пустил слезу.
– Вы храбрый человек, – заметил мне сей юноша. Я же к этому моменту и впрямь перестал бояться, решив отдаться на волю судьбы. Быть может, она, проникшись моей покорностью, чем-либо да вознаградит неумелого фигляра в моем лице. Может, невидимый мне зритель, ради кого поставлена сия опера, посочувствует мне?
Мартос утвердился на запятках, кучер – на козлах, а Милушка – на моих коленях. Я же откинулся назад и вздохнул. В сей же момент кучер щелкнул бичом и испустил престрашный клич; лошади рванулись с места; карета, тарахтя колесами, помчала в неизвестность твоего несчастнаго друга
Гастона дю Леруа
P.S. Обратнаго адреса у меня нет, как несложно догадаться. Остановились мы в какой-то дыре, где я и пишу к тебе. Скоро ли будет еще письмо – не ведаю.
* * *
Писано незнамо где
Две седмицы до макушки лета
Особой канцелярии начальнику
от мастера дознаний приватных
Шарло Луи Арбагаста
Зная, что преступница Феанира умеет чародейским способом внешность преображать, обратил я нарочитое внимание на женскую прислугу в сем дому. Но зная-же преступницын харахтер, обеих исключил – не может быть, чтобы Феанира с ея психологихческим патретом прельстилась обликом кривобокой грымзы, даже с целью сугубой конспирацыи.
Оставалось мне токмо ждать и, одевшись точильщиком ножей, встал я неподалеку. На другой-же день узрел я, како слуга подозреваемаго возвращается в дом вместе с неким лекарем нарочитой нацыи, каковой лекарь быв в компании с молодою девушкою, как бы с дочерью своей. Сей лекарь возбудил мое подозрение, ибо был в ту пору седмицы шестой день, в каковой день, как известно, у всех подобных лекарей нарочитый праздник и они не работают, вкупе с портными и менялами.
Особа, с ним шедшая, однако, Феанирою быть не могла по случаю закона сохранения материи, живой равно как и неживой. Каковая особа Феаниры ростом пониже будет, а в округлостях напротив – поширше.
Тем не менее, слежку я продолжил, разсудив: самозваный лекарь вкупе с неизвестною – верно, сообщники и собираются подозреваемаго побег учинить, с тем, дабы отправить его в тайное место. В каковом месте, вероятно, и Феанира обретается.
Пользуясь данными мне полномочиями, я предотвратил скорую их поимку и, купив быстроходную лошадь (щет прилагается), зачал ждать со всем вниманием.
Как обычно и бывает, я оказался совершенно правым. В женском облачении подозреваемый дю Леруа покинул дом свой чрез окно и в заранее готовой карете умчался из городу. Я же следую за ним уже третий день. Нощуют они в захудалых постоялых дворах, и я там же нощую (щета прилагаются). Следуют они в глубь страны и конечная цель пока не ясна. В спутниках-же беглеца я подозреваю сестру онаго (в виду патретнаго сходства) и ейного жениха (ввиду нежных меж ними отношений).
Нарочитая просьба кормовыя деньги отсылать для меня во все крупныя станцыи и поселения до востребования.
Конец донесения
Две седмицы до макушки лета
Особой канцелярии начальнику
от мастера дознаний приватных
Шарло Луи Арбагаста
Первое донесение
От Вашего имени нанятый, над домом подозреваемаго дю Леруа слежку учинил и даже два раза в самый дом проникал. Один раз – под видом зеленщика, другой – под видом собачьего паликмакера.Зная, что преступница Феанира умеет чародейским способом внешность преображать, обратил я нарочитое внимание на женскую прислугу в сем дому. Но зная-же преступницын харахтер, обеих исключил – не может быть, чтобы Феанира с ея психологихческим патретом прельстилась обликом кривобокой грымзы, даже с целью сугубой конспирацыи.
Оставалось мне токмо ждать и, одевшись точильщиком ножей, встал я неподалеку. На другой-же день узрел я, како слуга подозреваемаго возвращается в дом вместе с неким лекарем нарочитой нацыи, каковой лекарь быв в компании с молодою девушкою, как бы с дочерью своей. Сей лекарь возбудил мое подозрение, ибо был в ту пору седмицы шестой день, в каковой день, как известно, у всех подобных лекарей нарочитый праздник и они не работают, вкупе с портными и менялами.
Особа, с ним шедшая, однако, Феанирою быть не могла по случаю закона сохранения материи, живой равно как и неживой. Каковая особа Феаниры ростом пониже будет, а в округлостях напротив – поширше.
Тем не менее, слежку я продолжил, разсудив: самозваный лекарь вкупе с неизвестною – верно, сообщники и собираются подозреваемаго побег учинить, с тем, дабы отправить его в тайное место. В каковом месте, вероятно, и Феанира обретается.
Пользуясь данными мне полномочиями, я предотвратил скорую их поимку и, купив быстроходную лошадь (щет прилагается), зачал ждать со всем вниманием.
Как обычно и бывает, я оказался совершенно правым. В женском облачении подозреваемый дю Леруа покинул дом свой чрез окно и в заранее готовой карете умчался из городу. Я же следую за ним уже третий день. Нощуют они в захудалых постоялых дворах, и я там же нощую (щета прилагаются). Следуют они в глубь страны и конечная цель пока не ясна. В спутниках-же беглеца я подозреваю сестру онаго (в виду патретнаго сходства) и ейного жениха (ввиду нежных меж ними отношений).
Нарочитая просьба кормовыя деньги отсылать для меня во все крупныя станцыи и поселения до востребования.
Конец донесения
Иной журнал Эмилии дю Леруа
походной, из бумаги попроще и без сафьяну в переплете
Начинаю здесь новый журнал мой, предваряясь мечтанием, что спустя время перебелю написанное здесь черновое письмо. Оттого и в почерке будет торопливость, каковой в журнале быть не должно, ибо сей есть впоследствии реликвия фамильная. – Ах, несчастная Эмилия, вопрошу себя, на что ты решаешься? Разве не будет в случае неудачи не токмо семейное имя твое, но и самая репутация девическая навек загублены? Но я в отчаянии! А с отчаянья возможны слабым девицам в том числе и подвиги, какие и могучим мужам не под силу.Последняя трапеза в доме отеческом… С какой невыразимою нежностию взирала я на суровые, закопченные стены, кои лелеяли юность мою! Увы, несчастный прародитель мой! – очнувшись завтра поутру ото сна, откроешь ты, что Эмилия твоя бежала… бежала навстречу ужасной НЕИЗВЕСТНОСТИ!
Писано в ночь, в скверной корчме при дороге в столичный град.
Уют домашний и семейственный покой сменились тотчас бытом самым неприглядным – довольно лишь того сказать, что подсвешники тут нечищены, свещи сальны, зело вонючи и коптят безпощадно, и ежели желаешь избегнуть той участи, что лицо твое почернеет, якобы у арапки, надобно поминутно снимать с оных нагар снемцами чрезвычайно липкими от безпрерывного многолетняго употребления. Посуда здешняя кривобока, мебели хромают, а пещь стонет гласом нечеловеческим. Одно только мне утешительно: что я с Миловзором любезным моим. Ведь для меня отныне единственное отечество и единый дом родной – у него на груди, и сие пребудет тако до самой кончины моей.
Мои, по прошествии времени, впечатления от столицы
В возрасте куда нежнейшем, нежели нынешний, доводилось уж мне вкушать от ядовитых сладостей столичных, но многое из тогдашнего я уже не помню и потому для памяти набрасываю на сих жалких листках мои более зрелые впечатления. Увы, они могли бы быть подробнее, еслиб не постоянная забота о приведшем нас сюда деле. Мы даже не смогли надлежащим образом совершить променад по модным лавкам (а принимая во внимание количество их и дальнюю протяженность, лутше следовало бы сказать «вояж»). За нехваткою времени ограничились двумя, причем один шляпный, а после заглянули еще в книжную торговлю, где мне смертельно понравились разкрашенные гравюры в папке, представляющие собою как бы роман в отдельных к нему картинах. Однако ж сам роман отсутствует – его, сообразно событиям, запечатленным на гравюрах, должен создать зритель их единственно в воображении своем. Называется сей роман «Похищение локона» и, судя по немногому увиденному, весьма увлекателен и пикантен. Владелец книжной торговли, пренеприятнейший тип, и с прищуром, изволил один лишь первой лист показать – тот, где преискуснейше нарисована спящая девица неземной красоты, а из кустов ею любуется пригожий кавалер. «Остальное вы сможете увидеть во всех подробностях, когда выразите определенное желание приобресть». – И все тут! Я едва не расплакалась, но толку от этого было бы немного.Миловзор же истратил немного денег ради дешовой книжки «Истиннаго Кавалера изящныя и воинственныя тако-ж песни. Их энергический дух вселит отвагу и бодрость в любого». Я предостерегла Миловзора моего, дабы он не обольщался нащет Гастона (ибо сразу поняла, об чем забота!): что любому придаст отваги и сил, то у брата моего вызовет разлитие чорной желчи или, похуже того, прежестокий насморк.
Вот, для памяти, одна из песен.
Наилутший подарок от любовницы к своему любовнику-рыцарю
Нужно, однако ж, заметить, что шляпки иногда встречаются пресимпатичныя. И вот каковое любопытное наблюдение: что продается в лавках, того решительно не носят, а носят нечто противуположное тому, и таким образом отличается истинная столичная dame de mode от модницы провинциальной, коя простодушно торопится накупить нарядов, а после служит на столичных выездах для насмешки «посвященных». Сие презанимательно!
На битву рыцарь собираясь,
Так рек любовнице своей:
«Хочу воздеть доспехи бранны
Я как залог любви твоей.
Меня ждет тяжкий подвиг ратный.
Как возвращусь – того не вем.
Будь же ко мне благоприятна
И мне подай отцовский шлем».
Она в слезах его лобзает,
Шелом отцовский подает,
И он тотчас его вздевает
И так любовнице речет:
«Мне легок шлем сей, будто пухом,
Не медью бранной кован он.
Но отчего же возле уха
Он погнут, смят и прободен?»
«Узнай, – она же возразила,
Вкушая сладостных утех, –
Что смерть отца маво сразила,
Когда на нем был сей доспех.
Отца маво с тобой геройство,
Моя с тобой навек приязнь,
И таковое это свойство
Отгонит смерть, убьет боязнь!»
Впрочем, для постижения сией науки не было у нас ни средств, ни времени, и довольно скоро сменили мы модные и книжные лавки на развалы старьевщика. Мое слабое перо безсильно передать все те виды и запахи, что открылись там пред нами. Да и место ли подобным описаниям в журнале девическом (вместилищу грез)? Довольно и того, что я сама принуждена была обстоятельствами созерцать, обонять и отчасти осязать развернувшиеся пред нами неприглядныя картины!
Кули с грязным тряпьем, отчасти снятым с убиенных или с умерших от естественных причин, отчасти же проданным ради жестокой нужды, валялись повсюду в тесном, плохо освещенном доме. Где-то во тьме кромешной, за жесткой от налипшей грязи занавескою, чадила кухня и там же неблагозвучно верещал ребенок. Какая участь ожидает сие нещастливейшее дитя? Кем возрастет оно, будучи с младенческих лет своих окружено столь отвратительными сценами? Однако продолжаю.
Ничуть не смущаясь увиденным, мой Миловзор, слегка дыша в рукав, дабы не подвергаться опасности быть удушену от миазмов, поворошил сапогом один куль, другой, а после призвал владельца и молвил:
– Подбери-ка ты нам, любезный, одежду, обыкновенную для лекарей презреннаго панагаанова племени, да чтоб впору и отнюдь не дырявая.
Тут из-за занавески пронзительный женский голос закричал:
– Слупи с них по двойной! Вишь, что удумали!
И невидимая нам дама в сердцах двинула кастрюлею, а младенец внезапно затих. (Уж не бросила ли она его в кастрюлю? – тотчас невольно подумалось мне. Ибо место здесь таковое, что возможно предположить решительно любое злодейство).
Старьевщик что-то забормотал, закопошился, после закряхтел и сказал нам так:
– Пожалуйте на свет, господа хорошие.
Мы с облегчением покинули жилье с кислыми его запахами и оказались опять на улице, хоть тоже и грязной, но ощутимо менее ароматной. Следом вышел и старьевщик с неким тюком, и уж тут-то я хорошенько все разглядела. Старьевщик был весьма сер, складчат лицом и уныл, как вечность на пороге ада. Из тюка, когда он развернул его на ступенях лавки своей, во все стороны панически побежали клопоканы. Миловзор, оскалив губу с усами, придавил двоих сапогом, прочие же спаслись бегством или затаились.
Попеременно вздевая на шпагу то одно, то другое, Миловзор осмотрел вещи, кои были в точности в согласии с обычаями известнаго народа, т. е. мешковатыя и возможно более безобразящия натуру. Старьевщик стоял рядом, глядел не моргая на товар свой и только время от времени громко сморкался. Затем скушным голосом пробормотал он и цену. Миловзор, желая поскорее покончить с делом, не стал и торговаться, а вместо того забрал тряпье в охапку, бросил старьевщику две серебряные монеты – какие из кармана первыми вынулись – и пошел прочь. Я поспешила за ним, не желая мешкать в ужасном месте. Старьевщик крикнул что-то нам вслед натужным голосом, а после и жена его (та, что, предположительно, сварила ребенка), выскочив, очень бранилась, но мы не замедляли шага и не оборачивались.
Наш план был таков: снять комнаты на несколько дней возможно более близко от жилья брата моего Гастона, а в окнах выставить объявление, что здесь-де обитает лекарь от зубной боли, такоже от головной, колик желудощных и разлития жолтой, красной и чорной желчи. Зная нрав брата моего, я не усумнялась, что один или два из перечисленных недугов не преминет вонзить в нежное тельце его свои алчущие когти. Что до слуги гастонова, Мартоса, – то это самое ленивое создание, когда-либо находившееся в услужении у благороднаго кавалера, и потому только естественно ожидать, что, будучи послан за врачом, обратится он к первому попавшемуся, а не станет разыскивать по всему городу наилутшего.
Мы осуществили наше намерение касательно комнат без всяких хлопот. Владелица помещений, дама в жеваном чепце с какими-то увядшими лентами, подмигивала при сдаче комнат столь скабрезно, что я ощутила прилив крови к лицу и едва не лишилась чувств. Воистину, столица есть средоточие порока, и токмо обладатель рыбьей крови, наподобие Гастона, способен не опалиться здесь развратом, карточными играми и иными недостойными страстями. Самый воздух здесь, кажется, заражен!
Оказавшись в комнатах наших, мы первым делом развернули одежду панагаанову. Одна из прорех на ней своим появлением, несомненно, была обязана кинжалу! О том же вопияло и темно-коричневое пятно! Невольно задумаешься о странных превратностях жизни. Еслиб одежда обладала разумной речью и могла говорить – о, сколь много она могла бы поразсказать любопытствующему! Увы, сие в силу естественных причин невозможно.
Остаток дня я приводила в порядок тряпье, снятое с нещастных… Кем были они, безвинно павшие от жестокаго кинжала? Быть может, менялами, чья жизнь – нажива на нуждах чужестранцев? Или лекарями-зубодерами, чье благополучие возведено на слезах и боли страждущих? Как бы то ни было, я чистила и усердно чинила их платье, а Миловзор расхаживал при этом по комнатам и громко читал купленную утром книгу.
Спустя три дни, писано в харчевне «Соломенное сердце»
«Соломенное сердце»! Вот оказия – что за нелепейшее название! Да разве и все с нами приключающееся не есть вздор, и притом предурацкий? Кухня отчаянно коптит, блюда здешние гнусны, говяжьего рулета по-анжольтеррасски пристойно приготовить не умеют, так что один лишь Миловзор может употреблять изделия туземной стряпухи без ущерба для себя. Что касается до меня, то на третий день употребления чужеродной моему желудку стряпни у меня начались колики и разнообразные ощущения по всему кишечнику, каковое недомогание пыталась я скрыть. Однако брат мой, прознав обо всем, подал мне свои желудощные капли с видом вполне сочувственным.Верю ли я в успех предприятия нашего? Ах, в такие вечера, наподобие сегодняшнего, нимало не надеюсь я на благополучный исход… Но – молчи, Эмилия! Ни слова более, не то слезы мои смешаются с туземными чернилами, а они и без того чрезвычайно жидки. Лутше думать мне о чем-нибудь забавном… Каковое, к примеру, лицо сделалось у Гастона, когда опознал он в лекаре Гольдштифе с помощницею сестру свою и жениха ея, т. е. Миловзора и меня? Удивление? О, нет! Хорошо зная упорный нрав мой, унаследованный мною от деда нашего, ничуть не был Гастон поражен внезапным появлением моим в столице. Может быть, радость – при виде лица родственнаго и отчасти (смею надеяться!) любимаго? Увы, и сие предположение следует отвергнуть как ошибочное. Выражение глубочайшей тоски тотчас проникло во всю физиогномию брата моего, едва лишь он понял, что я не допущу безславной погибели его, и вынужден он будет покинуть смятую постель свою и выступить в поход – вдогонку за похитительницею чести нашей. Винить ли мне его за это? Сетовать ли на то, что родился Гастон мущиною, а я – женщиною, когда следовало бы, скорее, наоборот? Но еслиб была я мущиною – то не видать мне счастия с Миловзором моим, а оно-то дороже для меня всего на свете!