Страница:
– Благородный кавалер! Не откажите в помощи нуждающейся даме, ибо пред вами – дама благороднаго происхождения. Мне нужно переждать до открытия городских ворот, не бросайте же меня на улице в плачевном моем положении. Мой ревнивый муж гонится за мною с тем, чтобы убить, – злые люди оклеветали меня…
Я же, как и подобает человеку нашего круга, так ей возразил:
– Не трудитесь более объяснять. Как кавалер даме я помогу вам, но подробностей мне не нужно – навряд ли оные до меня касаются.
С этим я провожу ее в дом, бужу кривобокую Азель, велю которой нагреть воду для ванны и подать ужин для гостьи. После чего возвращаюсь в свой кабинет, где и предаюсь грезам об новом моем камизоле, у портного Кашицера заказанном.
После ванны и ужина, облачась в теткин пеньюар и мой лазоревый шлафрок, неизвестная дама, не спросясь, проникла ко мне, якобы затем, чтоб благодарности изъявить. Нимало в них не нуждаясь, я такоже подозревал, что будет мне предъявлен докучный рассказ об злодее-муже и прочих ее несчастьях. Но что же – незнакомка жалобится мне на то, что ей в постели, для нее накрытой, спать зело прохладно.
Не зря в сем никакой каверзы, снова бужу я Азель, каковой велю принесть из чулана теплыя одеялы. Дама же речет: «Ах, одеял мне недостаточно!». Я же в простодушии своем предлагаю ей взять на постель мою Милушку, каковая среди прочих собачьих премудростей горазда ноги согревать.
Незнакомая дама на это поджала губку обиженно и, молвив: «не надобно мне вашей Милушки!», ушла. Но увы – ненадолго. А я уж понял, какого рода нужна ей грелка. Что ж, у благородных дам свои причуды – у меня свои. К шалостям не было у меня настроения. Покой же свой я ценю более случайной и мимолетной ласки, каковой все равно, на кого расточаться. Зело смешны мне мущины, которые, завидев доступную впадину, самый ум свой теряют.
Не успел я и трубки выкурить, как снова незнакомая дама передо мною явилась, на сей раз в одну лишь рубашку одетая. Нисколько этим не конфузясь, сказала она, что в постели ей немилосердно скушно. На что я в третий раз пробудил несчастную Азель, велел подать даме свещей, а самой гостье предложил на выбор несколько новомодных романов, каковые сон нагоняют пуще любого снадобья. Дама, едва не заплакав, сказала: «Ах, не хочу я романов!» – и с тем ушла.
Когда же в третий раз она вернулась, то была прямо в первозданном виде. А я, преспокойно дымовые кольца выпущая, нарочито ровно осведомился:
– Что с вашею одеждою, сударыня?
– А что? – вопросила она, войдя в недоумение.
Я неспешно из трубки затянулся и заметил:
– Ея нет.
Тут уж прелестная моя искусительнца яростно топнула ножкою, сбросила на пол и разбила при этом фарфоровую букеточницу и в слезах к себе убежала. Более она меня не тревожила.
Поутру оная незнакомка потихоньку мой дом покинула, похитив ради каких-то причин один из моих дорожных костюмов. Свои же нелепые обноски любезно мне оставила, как бы на память, об чем мне сообщил Мартос, глупый мой слуга. Согласись же, Мишель, что начало истории выглядит анекдотом. Читай же далее и вместе со мною ужасайся.
Не успел я закончить свой утренний туалет и принять нарочитые капли для желудка, как в дом мой ворвались солдаты, числом одиннадцать, и сержант городской охраны. Каковой сержант предъявил мне приказ об моем аресте. Солдаты же его вмиг перерыли мой особнячок. Некоторый из них, бывший во дворе, подошед к сержанту, что-то на ухо ему произнес. У сержанта в лице появилось сахарное выражение, словно бы плыли к нему сами собою офицерския регалии.
– Ради каких причин, – рек он мне, – обретаются в вашем палисаде сломанныя кандалы?
Не найдясь ответить, я возразил:
– Верно, их обронил кто-нибудь.
Сержант отворил рот пошире и зело громко зачал орать:
– Что вы, за дурака меня держите? Может быть, еще скажете, что в дамское платье сие сами наряжаетесь, сообразно вашим фантазиям? – При этом он на незнакомкины обноски указывал. – Да я сейчас тебя в Особую канцелярию за ухо сведу, будешь умничать!
На это я заметил гневливому сержанту, что я-де дворянин и требую к себе должнаго обращения. Трусил я при этом немилосердно, но и сержант хвост поприжал.
Отконвоировали меня в Особую канцелярию через весь город, како изловленного татя. Уповал я при этом конфузе на то, что редкий мой знакомый в столь ранний час из дому выходит.
В оной канцелярии вместо плачей и скрежетов зубовных я узрел прескушную волокитную обстановочку. Самые люди там на лице серый от скуки вид имеют, ползают, будто бы мухи по окошку.
Свели меня к чиновнику, каковой за дряхлостию лет сыпал из себя песочек и имел уши, заткнутыя пеньковыми веревочками. Чиновник оный был со мною ласков, не орал, а напротив – говорил тихо и даже не без деликатности.
Опросив меня по формальности, как-то: кто таков, где служил, не крал ли полковой казны и проч. – задал он мне иной вопрос: быв ли я знакомцем лже-княгини Траяны, сиречь шпионки Феаниры?
– Никак не быв, – отвещал я.
– Есть у меня противу вас, сударик мой, три свидетельства, – рек чиновник и позвонил в особый колокольчик. Тут же дверь отворилась, и вошел в нее… собственной персоной аль-Масуил, о коем я тебе как-то имел случай написать.
– Вот первый свидетель, – сказал при сем чиновник.
– Помилуйте, как сей ярмарошный факир может быть свидетелем? – изумился я.
– То не факир, но важный человек – государев колдун, – отвечал чиновник тихо, но строго, – каковой в провинцыях Галадора сведения обнаружил об лже-княгине и с докладом ко двору спешил. И какового вы, как он уверяет, нарочито в отхожем месте заточили.
– Точно, сей и есть тот мерзавец! – вскричал аль-Масуил, роняя со рта пену, словно бы взбесившийся пес. – Чудом удалось мне вырваться из плена, чудом добрался я до столицы, и вот – справедливость!
Произнося сие, неряшливый чародей запахнул на себе бывалый халат свой и, роняя с ног туфли, удалился.
– А вот, милый юноша, и второе свидетельство, – с этими словами подал мне чиновник бумагу, в коей прочитал я следующее:
«Обвиняемая Феанира, будучи на пристрастном допросе, после десяти розог и восьми ударов по пятам, признала, со слов дознавателя, что была знакома с кавалером дю Леруа, каковой кавалер, получив от нея золото, взялся почтенного колдуна аль-Масуила извести. От протчего шпионка отпиралась, и еще после четырех ударов по пятам впала в безпамятство. Что на деле оказалось уловкою. Будучи оставлена до продолжения допроса в лазарете, оная Феанира неким способом освободила из кандал одну руку и при помощи шпильки для волос часового стражника злодейски умертвила. После чего, под покровом нощи, бежала».
– Но сие – полный вздор! – вскричал я. – Под пыткою женщина оговорила меня по слабости…
– Хороша слабость – часового шпилькою заколоть, – хмыкнул чиновник и продолжил: – Но есть и третье свидетельство – платье тюремное и кандалы, у вас найденные. Именно что у вас, ни у кого другого. Положение ваше, милый юноша, зело печально…
Сказав так, чиновник вышел, я же от тоски и долгаго ожидания чуть не помер. В подобных заведениях все нарочито серо и скушно устроено, дабы глаза не на что было положить. Тоска – главное их оружие. Посидишь полдня среди уныния и безличности сих – и не надо пыток. Сам себя оговоришь.
Наконец чиновник вернулся и огласил мою судьбу. По щастию, в городе наш полковой командир пребывает, оный за меня поручился, и в Дворянскую тюрьму до конца следствия меня не сажают. Сажают только под домашний арест, с правом свиданий, переписки и протчая. Кормежка стражников – за мой щет.
С тем и воротился я домой, где предаюсь горьким размышлениям. Если не случится мне себя оправдать, то меня, верно, четвертуют, не говоря уж о позоре на все семейство мое.
Но какова Феанира!
Кстати, я так и не выяснил, чья она шпионка и что у чародей-министра украла. Впрочем, мне ли до этого дело? Досадно только, что лже-княгиня по пятам лишь дюжину ударов получила – по коварству своему она десяти дюжин заслуживает, если не более. Каковую досаду, надеюсь, ты разделяешь со своим другом
Гастоном дю Леруа
Писано в собственном доме под арестом.
P.S. Пришли мне цветных ниток и образцов для вышивки – буду этим себя занимать.
Журнал Эмилии дю Леруа
На тот же адрес шестое письмо Гастона
Я же, как и подобает человеку нашего круга, так ей возразил:
– Не трудитесь более объяснять. Как кавалер даме я помогу вам, но подробностей мне не нужно – навряд ли оные до меня касаются.
С этим я провожу ее в дом, бужу кривобокую Азель, велю которой нагреть воду для ванны и подать ужин для гостьи. После чего возвращаюсь в свой кабинет, где и предаюсь грезам об новом моем камизоле, у портного Кашицера заказанном.
После ванны и ужина, облачась в теткин пеньюар и мой лазоревый шлафрок, неизвестная дама, не спросясь, проникла ко мне, якобы затем, чтоб благодарности изъявить. Нимало в них не нуждаясь, я такоже подозревал, что будет мне предъявлен докучный рассказ об злодее-муже и прочих ее несчастьях. Но что же – незнакомка жалобится мне на то, что ей в постели, для нее накрытой, спать зело прохладно.
Не зря в сем никакой каверзы, снова бужу я Азель, каковой велю принесть из чулана теплыя одеялы. Дама же речет: «Ах, одеял мне недостаточно!». Я же в простодушии своем предлагаю ей взять на постель мою Милушку, каковая среди прочих собачьих премудростей горазда ноги согревать.
Незнакомая дама на это поджала губку обиженно и, молвив: «не надобно мне вашей Милушки!», ушла. Но увы – ненадолго. А я уж понял, какого рода нужна ей грелка. Что ж, у благородных дам свои причуды – у меня свои. К шалостям не было у меня настроения. Покой же свой я ценю более случайной и мимолетной ласки, каковой все равно, на кого расточаться. Зело смешны мне мущины, которые, завидев доступную впадину, самый ум свой теряют.
Не успел я и трубки выкурить, как снова незнакомая дама передо мною явилась, на сей раз в одну лишь рубашку одетая. Нисколько этим не конфузясь, сказала она, что в постели ей немилосердно скушно. На что я в третий раз пробудил несчастную Азель, велел подать даме свещей, а самой гостье предложил на выбор несколько новомодных романов, каковые сон нагоняют пуще любого снадобья. Дама, едва не заплакав, сказала: «Ах, не хочу я романов!» – и с тем ушла.
Когда же в третий раз она вернулась, то была прямо в первозданном виде. А я, преспокойно дымовые кольца выпущая, нарочито ровно осведомился:
– Что с вашею одеждою, сударыня?
– А что? – вопросила она, войдя в недоумение.
Я неспешно из трубки затянулся и заметил:
– Ея нет.
Тут уж прелестная моя искусительнца яростно топнула ножкою, сбросила на пол и разбила при этом фарфоровую букеточницу и в слезах к себе убежала. Более она меня не тревожила.
Поутру оная незнакомка потихоньку мой дом покинула, похитив ради каких-то причин один из моих дорожных костюмов. Свои же нелепые обноски любезно мне оставила, как бы на память, об чем мне сообщил Мартос, глупый мой слуга. Согласись же, Мишель, что начало истории выглядит анекдотом. Читай же далее и вместе со мною ужасайся.
Не успел я закончить свой утренний туалет и принять нарочитые капли для желудка, как в дом мой ворвались солдаты, числом одиннадцать, и сержант городской охраны. Каковой сержант предъявил мне приказ об моем аресте. Солдаты же его вмиг перерыли мой особнячок. Некоторый из них, бывший во дворе, подошед к сержанту, что-то на ухо ему произнес. У сержанта в лице появилось сахарное выражение, словно бы плыли к нему сами собою офицерския регалии.
– Ради каких причин, – рек он мне, – обретаются в вашем палисаде сломанныя кандалы?
Не найдясь ответить, я возразил:
– Верно, их обронил кто-нибудь.
Сержант отворил рот пошире и зело громко зачал орать:
– Что вы, за дурака меня держите? Может быть, еще скажете, что в дамское платье сие сами наряжаетесь, сообразно вашим фантазиям? – При этом он на незнакомкины обноски указывал. – Да я сейчас тебя в Особую канцелярию за ухо сведу, будешь умничать!
На это я заметил гневливому сержанту, что я-де дворянин и требую к себе должнаго обращения. Трусил я при этом немилосердно, но и сержант хвост поприжал.
Отконвоировали меня в Особую канцелярию через весь город, како изловленного татя. Уповал я при этом конфузе на то, что редкий мой знакомый в столь ранний час из дому выходит.
В оной канцелярии вместо плачей и скрежетов зубовных я узрел прескушную волокитную обстановочку. Самые люди там на лице серый от скуки вид имеют, ползают, будто бы мухи по окошку.
Свели меня к чиновнику, каковой за дряхлостию лет сыпал из себя песочек и имел уши, заткнутыя пеньковыми веревочками. Чиновник оный был со мною ласков, не орал, а напротив – говорил тихо и даже не без деликатности.
Опросив меня по формальности, как-то: кто таков, где служил, не крал ли полковой казны и проч. – задал он мне иной вопрос: быв ли я знакомцем лже-княгини Траяны, сиречь шпионки Феаниры?
– Никак не быв, – отвещал я.
– Есть у меня противу вас, сударик мой, три свидетельства, – рек чиновник и позвонил в особый колокольчик. Тут же дверь отворилась, и вошел в нее… собственной персоной аль-Масуил, о коем я тебе как-то имел случай написать.
– Вот первый свидетель, – сказал при сем чиновник.
– Помилуйте, как сей ярмарошный факир может быть свидетелем? – изумился я.
– То не факир, но важный человек – государев колдун, – отвечал чиновник тихо, но строго, – каковой в провинцыях Галадора сведения обнаружил об лже-княгине и с докладом ко двору спешил. И какового вы, как он уверяет, нарочито в отхожем месте заточили.
– Точно, сей и есть тот мерзавец! – вскричал аль-Масуил, роняя со рта пену, словно бы взбесившийся пес. – Чудом удалось мне вырваться из плена, чудом добрался я до столицы, и вот – справедливость!
Произнося сие, неряшливый чародей запахнул на себе бывалый халат свой и, роняя с ног туфли, удалился.
– А вот, милый юноша, и второе свидетельство, – с этими словами подал мне чиновник бумагу, в коей прочитал я следующее:
«Обвиняемая Феанира, будучи на пристрастном допросе, после десяти розог и восьми ударов по пятам, признала, со слов дознавателя, что была знакома с кавалером дю Леруа, каковой кавалер, получив от нея золото, взялся почтенного колдуна аль-Масуила извести. От протчего шпионка отпиралась, и еще после четырех ударов по пятам впала в безпамятство. Что на деле оказалось уловкою. Будучи оставлена до продолжения допроса в лазарете, оная Феанира неким способом освободила из кандал одну руку и при помощи шпильки для волос часового стражника злодейски умертвила. После чего, под покровом нощи, бежала».
– Но сие – полный вздор! – вскричал я. – Под пыткою женщина оговорила меня по слабости…
– Хороша слабость – часового шпилькою заколоть, – хмыкнул чиновник и продолжил: – Но есть и третье свидетельство – платье тюремное и кандалы, у вас найденные. Именно что у вас, ни у кого другого. Положение ваше, милый юноша, зело печально…
Сказав так, чиновник вышел, я же от тоски и долгаго ожидания чуть не помер. В подобных заведениях все нарочито серо и скушно устроено, дабы глаза не на что было положить. Тоска – главное их оружие. Посидишь полдня среди уныния и безличности сих – и не надо пыток. Сам себя оговоришь.
Наконец чиновник вернулся и огласил мою судьбу. По щастию, в городе наш полковой командир пребывает, оный за меня поручился, и в Дворянскую тюрьму до конца следствия меня не сажают. Сажают только под домашний арест, с правом свиданий, переписки и протчая. Кормежка стражников – за мой щет.
С тем и воротился я домой, где предаюсь горьким размышлениям. Если не случится мне себя оправдать, то меня, верно, четвертуют, не говоря уж о позоре на все семейство мое.
Но какова Феанира!
Кстати, я так и не выяснил, чья она шпионка и что у чародей-министра украла. Впрочем, мне ли до этого дело? Досадно только, что лже-княгиня по пятам лишь дюжину ударов получила – по коварству своему она десяти дюжин заслуживает, если не более. Каковую досаду, надеюсь, ты разделяешь со своим другом
Гастоном дю Леруа
Писано в собственном доме под арестом.
P.S. Пришли мне цветных ниток и образцов для вышивки – буду этим себя занимать.
Журнал Эмилии дю Леруа
Отрывок из прошлаго года, с осени
Не та ли пора для селянина наилутшая, когда наступает время сбора плодов, когда земля и деревья и вся окружающая натура как бы из благодарности щедро отдаривает человека за заботы его? Иной горожанин подумает, что так и есть; но насколько ошибется он в своем поспешном суждении! Время урожая – это время неустанных трудов, кои не могут быть прерываемы и на миг… Однако ж ближе к осени наступает и некоторое облегчение от работ, устраиваются ярмарки, праздники и т. п. Я люблю бывать на них, наблюдая обилие плодов и лица селян, исполненные довольства.
Нынче дед мой вздумал посетить сельскую ярмарку в Мальвазине – точнее будет сказать, не ярмарку, а нечто наподобие картинной ассамблеи, где вместо картин живописных и изваяний мраморных представлены великолепнейшия в свете свиньи, овцы, коровы и т. п. полезныя животныя, а также и разнообразныя овощи и семена. А что до знатоков и страстного их желания приобресть тот или иной chef d'oevre – здесь сходство полное, вплоть до единообразия.
Мы наблюдали великое множество репы, редьки, капусты, маркровки и проч., в том числе и лутшие сорта квасной редьки, кои я вознамерилась купить, а также и полмешка карамельной свеклы, коя равно годится на изготовление сладких конфект, при ином же способе – крепкого хмельного напитка, особливо ценнаго в зимния холода.
Сговариваясь с селянином, лживым и жадным, о цене за свеклу, со мною произошла неожиданная встреча, а именно: некий молодой кавалер, чрезвычайно пригожей наружности, так любезно возразил мне:
– Не чаял вновь увидеть вас пред собою, сударыня, и оттого несказанно рад вдвойне.
Я несколько резковато заметила ему, что он помешал моей покупке, на что он молвил: «Но это совершеннейшие пустяки!», сунул селянину деньги – вдвое меньше, чем тот заламывал, – перегрузил свеклу на мою телегу и, показав напоследок селянину эфес шпаги своей, добавил:
– И то для тебя слишком честь, что я шпагу свою благородную тебе показываю; когда же проткну тебя ею насквозь – будет тебе как бы посвящение в рыцари.
На что селянин не промолвил ни слова.
– Все, кто торгаши, – чрезвычайно лживы и грубы, – молвил сей любезный дворянин, обращаясь ко мне с улыбкою, – и следовало бы учить их, хотя-бы изредка.
Однако ж я никогда не позволю запросто с собою заговаривать, хотя бы даже и на ярмарке, и оттого сказала ему холодно, что не имею такой чести знать сего кавалера, да и за честью таковою не гонюсь.
– Сие жаль! – засмеялся он, не смутившись. – Ибо возмечталось уж мне попробовать конфект, кои в доме вашем наделают из сией свеклы… Однако ж мы не вовсе незнакомы – мы встречались у г.Ж*, когда вы добротой своею спасли от неминуемой гибели кошку.
– Знакомство с г.Ж* – не лутшая рекомендацыя в моих глазах, – заметила я. – Позвольте мне теперь итти.
Он учтивейшим образом поклонился и отошел в сторону.
Но вскорости суета ярмарочная вновь соединила нас – на сей раз в палатке, где были нарочно выставлены на обозрение и суд разнаго рода комическия овощи: иные причудою натуры возросли так, что напоминали толстощекое лицо с длинным острым носом; иные – другие части тела, по-всякому пухлые, искривленные или в различных позах (напр., скрещенные ноги) и т. д. Некоторые владельцы нарочито старались выращивать плоды забавными с помощью особливых приспособлений, и всякий хранит сие приспособление в строжайшей тайне. Все отобранные комическия овощи имели каждое свой нумер, и зрители подписывали под тем нумером, который глянулся им более. Тот нумер, что соберет наибольшее количество подписей, будет выигрышным, а владелец получит премию – красивую козочку с золотым ошейником, да еще хорошо продаст свой плод мэрии Мальвазина, где оный плод-победитель покроют особливым лаком и поместят в стеклянном шкапу, где зал заседаний.
Осмотр комических плодов и вынесение вердиктов по поводу оных происходил, как всегда, очень весело, и тут я вновь увидала пригожего моего покупателя свеклы.
– Как? И вы здесь, любезная Эмилия? – как ни в чем не бывало вскричал он.
Как раз в этот момент я хохотала, разглядывая корень маркровки, точь-в-точь похожий на жеманничающую толстуху с отставленными в стороны коротенькими ручками, крошечной головой на жирных плечах и сплетенными как бы в застенчивости ногами. Смеясь, я не могла быть суровой и потому кивнула не без приветливости и осведомилась насчет имени кавалера.
– Ганс Дитрих фон Апфелькопф! – назвался он, предлагая мне руку, и остаток выставки мы осматривали уже вместе.
Я оставила свою подпись под маркровкой-толстухой, Ганс Дитрих – под одной брюквиной, серой, с продольными складками, одна из коих напоминала мясистый нос. «Это лутший портрет моего полкового командира, какой мне только доводилось видеть», – объяснил он. В наилучшем настроении провели мы остаток дня.
Милая моя Уара!
Свершилось! Скорее поздравь да обними от всего сердца свою Эмилию – меня настигла ЛЮБОВЬ! Я встретила ЕГО, нежнаго, веселаго, исполненнаго учтивости, ума и всех прочих качеств! В журнале своем и наедине с собою я зову его Миловзором – узнай же теперь и ты это имя. Миловзор!.. Красив ли он? Возможно… Но БЕСКОНЕЧНО мил! Дед хоть и ворчит, но с выбором моим, кажется, согласен. По крайней мере, Миловзор теперь нередкий у нас гость. Иной раз заворачивает к нам запросто во время конной прогулки – выпить с дедом наливки и потолковать насчет способов фронтальной конной атаки. Обоих занимает вопрос взаимодействия пехоты с конницею – как они должны обоюдно укреплять друг друга на поле брани. Дед – человек старого закала и держится того мнения, что конник несоизмеримо важней пехотинца и что ежели идут лавою, то тут уж под копыты не суйся. Миловзор же возражает не без резону, что пехоту топтать не годится и надобно умело чередовать одно с другим, т. е. конных и пеших. Все это выходит очень складно и интересно, только я не умею пересказывать.
Они чертят на скатерти пальцами и выстраивают целые баталии с помощью рюмок, слив, яблок, салфеток и фруктовых ножей, коими, увлекшись, якобы шашками, под конец обоюдно друг у друга рубят и кромсают сливы и яблоки, так что скатерть вся в пятнах как бы кровавых. Все это так по-семейному, так дружественно! Я щастлива, ЩАСТЛИВА!
Поместья наши по соседству, так что и вышед замуж я смогу часто бывать у деда и никогда, никогда не оставлю его.
Более писать нет времени. Крепко обнимаю тебя, друг мой, пиши мне скорее!
Твоя счастливая Эмилия
Извлечено прилично мыслям моим из альбома тети Лавинии
(неизвестнаго сочинителя)
Всего лишь несколько месяцев разделяют день сегодняшний и последнее мое письмо, где я пишу тебе о своем счастии и скором, возможно, замужестве… И что же? Разставалась ты со мною щастливою, а получивши новую весть, видишь меня пред собою до крайности нещастною! Не Миловзор ли тому причиною? Возможно, спросишь ты. Нет и тысячу раз нет! Он по-прежнему мил и страстно обожает меня, как, взаимно, и я его. Но теперь непреодолимая преграда легла между нами, а воздвиг ее никто иной, как мой брат Гастон.
Как? Вероятно, вскричишь ты. Возможно ли такое, чтоб Гастон, изъязвленный ленью, возстал вдруг с продавленного одра своего, желая воспрепятствовать бедной Эмилии вкушать вполне заслуженное ею щастье? Неужто он, столь равнодушный ко ВСЕМУ, хочет противиться ее благословленному самой природой щастию, т. е. замужеству?
Да, любезная моя Уара, вскричав так, ты будешь права. Конечно же, такое немыслимо. Гастон, который и руки не протянет, дабы спасти самого себя хотя бы и от муки смертной, тем более не станет прилагать усилия ради кого-то другого. Его лень и бездействие погубили нас всех и бросили ужасное пятно на всю фамилию.
Читай скорее и плачь вместе со мною!
Как ты знаешь, мы в нашей деревенской глуши нимало не интересуемся политикой и сплетнями придворными. Как вдруг по всей округе расползается гадкий слух, будто бы Гастон замешан в деле об государственной измене. Как? Не может быть! Кавалер столь приличный, из хорошей семьи, боевой офицер, и с ранением! Многие, словом, не верят. Но вот приезжает из столицы чиновник с пожеванной физиогномиею и при нем три гвардейца в предурацких мундирах – сами, впрочем, довольно статныя, но с рожами тоже глупыми. Становятся известны подробности. Более того, нас ДОПРАШИВАЮТ! С деда формальным образом снимают показания, и с меня – тоже! С кем был Гастон дружен? Куда он ходил? С кем встречался? И все такое, разная ерунда. Не хотят верить, что никуда он не ходил и ни с кем не встречался, а вместо того целыми днями ныл, валяясь в креслах наподобие старой ветошки. Обследуют, кстати, кресла и даже перерывают перину, разорив, к радости Кокарды, мышиное гнездо. Ничего не обнаружилось. (Разумеется!!!)
Дед ходил злой и норовил ткнуть чиновника палкою пониже поясницы, но тот чрезвычайно ловко уклонялся и виду не подавал. Открылось, что Гастон помог скрыться преступнице, какой-то шпионке Феанире, которая похитила у одного из министров нечто секретное и важное (что – не знаю!). В голове не укладывается! Неужто Гастон настолько мог плениться сиею женщиною, чтобы пойти ради нея на подобный поступок? Я слишком знаю нрав и обычай брата моего и потому могу сказать определенно: сие – лишь измышления досужих умов, а истина скрывается совершенно в другом месте.
Из всех соседей один лишь Миловзор верит мне, что случившееся – всего только недоразумение и нещастливое стечение обстоятельств; прочие же почитают нас теперь за семейство изменников и сторонятся, как бы зачумленных. Разумеется, и брак Миловзора со мною теперь дело невозможное.
Однако ИСТИННАЯ ЛЮБОВЬ, коя соединяет сердца наши, противится такому исходу, и всякую ночь мы встречаемся в Грачевой роще ТАЙНО. Сколько слез было там выплакано под покровом благодетельной тьмы! Сколько нежных слов срывалось с уст, его и моих! Несмотря на все беды я все-таки щастлива…
Чиновник уехал от нас не солоно хлебавши, однако за усадьбой установлено наблюдение, и тупица с противною рожею теперь день-деньской торчит либо в беседке, либо же на кухне (в жилыя комнаты ходить я ему воспротивилась) и трескает, не пьянея, наливку. Брат мой под домашним арестом в собственном столичном доме. В том, что он будет осужден и обезглавлен, я не сомневаюсь. И тогда… Тогда я навек останусь с запятнанным именем и в старых девках.
Отчаяние, которое охватывает меня при этой мысли, не передать никакими словами. Одной тебе вверяю мою тайну. Нынче же ночью мы с любезным моим Миловзором бежим… бежим под защитою темноты! Путь наш – в столицу. Мы непременно должны пробраться в дом тетушки Лавинии и вызволить вялого и павшего духом Гастона (воображаю, как бледен и скучен он сделался!). Единственное для нас спасение – самим изловить злодейскую сию Феаниру. Поскольку солдаты и чиновники королевские горазды лишь винные погреба у почтенных семейств опустошать да в перинах копаться, а что до ловли преступников – то куда покойнее стеречь Гастона, который и без того никуда не бегает. Лишь обелив наше семейное имя, для меня возможно теперь столь желанное счастье в супружестве с Миловзором, а для него – со мною.
Итак, нынче же ночью решится – если не все, то многое!
Пожелай в сем безумном предприятии удачи своей
отчаянной Э. дю Л.
Нынче дед мой вздумал посетить сельскую ярмарку в Мальвазине – точнее будет сказать, не ярмарку, а нечто наподобие картинной ассамблеи, где вместо картин живописных и изваяний мраморных представлены великолепнейшия в свете свиньи, овцы, коровы и т. п. полезныя животныя, а также и разнообразныя овощи и семена. А что до знатоков и страстного их желания приобресть тот или иной chef d'oevre – здесь сходство полное, вплоть до единообразия.
Мы наблюдали великое множество репы, редьки, капусты, маркровки и проч., в том числе и лутшие сорта квасной редьки, кои я вознамерилась купить, а также и полмешка карамельной свеклы, коя равно годится на изготовление сладких конфект, при ином же способе – крепкого хмельного напитка, особливо ценнаго в зимния холода.
Сговариваясь с селянином, лживым и жадным, о цене за свеклу, со мною произошла неожиданная встреча, а именно: некий молодой кавалер, чрезвычайно пригожей наружности, так любезно возразил мне:
– Не чаял вновь увидеть вас пред собою, сударыня, и оттого несказанно рад вдвойне.
Я несколько резковато заметила ему, что он помешал моей покупке, на что он молвил: «Но это совершеннейшие пустяки!», сунул селянину деньги – вдвое меньше, чем тот заламывал, – перегрузил свеклу на мою телегу и, показав напоследок селянину эфес шпаги своей, добавил:
– И то для тебя слишком честь, что я шпагу свою благородную тебе показываю; когда же проткну тебя ею насквозь – будет тебе как бы посвящение в рыцари.
На что селянин не промолвил ни слова.
– Все, кто торгаши, – чрезвычайно лживы и грубы, – молвил сей любезный дворянин, обращаясь ко мне с улыбкою, – и следовало бы учить их, хотя-бы изредка.
Однако ж я никогда не позволю запросто с собою заговаривать, хотя бы даже и на ярмарке, и оттого сказала ему холодно, что не имею такой чести знать сего кавалера, да и за честью таковою не гонюсь.
– Сие жаль! – засмеялся он, не смутившись. – Ибо возмечталось уж мне попробовать конфект, кои в доме вашем наделают из сией свеклы… Однако ж мы не вовсе незнакомы – мы встречались у г.Ж*, когда вы добротой своею спасли от неминуемой гибели кошку.
– Знакомство с г.Ж* – не лутшая рекомендацыя в моих глазах, – заметила я. – Позвольте мне теперь итти.
Он учтивейшим образом поклонился и отошел в сторону.
Но вскорости суета ярмарочная вновь соединила нас – на сей раз в палатке, где были нарочно выставлены на обозрение и суд разнаго рода комическия овощи: иные причудою натуры возросли так, что напоминали толстощекое лицо с длинным острым носом; иные – другие части тела, по-всякому пухлые, искривленные или в различных позах (напр., скрещенные ноги) и т. д. Некоторые владельцы нарочито старались выращивать плоды забавными с помощью особливых приспособлений, и всякий хранит сие приспособление в строжайшей тайне. Все отобранные комическия овощи имели каждое свой нумер, и зрители подписывали под тем нумером, который глянулся им более. Тот нумер, что соберет наибольшее количество подписей, будет выигрышным, а владелец получит премию – красивую козочку с золотым ошейником, да еще хорошо продаст свой плод мэрии Мальвазина, где оный плод-победитель покроют особливым лаком и поместят в стеклянном шкапу, где зал заседаний.
Осмотр комических плодов и вынесение вердиктов по поводу оных происходил, как всегда, очень весело, и тут я вновь увидала пригожего моего покупателя свеклы.
– Как? И вы здесь, любезная Эмилия? – как ни в чем не бывало вскричал он.
Как раз в этот момент я хохотала, разглядывая корень маркровки, точь-в-точь похожий на жеманничающую толстуху с отставленными в стороны коротенькими ручками, крошечной головой на жирных плечах и сплетенными как бы в застенчивости ногами. Смеясь, я не могла быть суровой и потому кивнула не без приветливости и осведомилась насчет имени кавалера.
– Ганс Дитрих фон Апфелькопф! – назвался он, предлагая мне руку, и остаток выставки мы осматривали уже вместе.
Я оставила свою подпись под маркровкой-толстухой, Ганс Дитрих – под одной брюквиной, серой, с продольными складками, одна из коих напоминала мясистый нос. «Это лутший портрет моего полкового командира, какой мне только доводилось видеть», – объяснил он. В наилучшем настроении провели мы остаток дня.
Милая моя Уара!
Свершилось! Скорее поздравь да обними от всего сердца свою Эмилию – меня настигла ЛЮБОВЬ! Я встретила ЕГО, нежнаго, веселаго, исполненнаго учтивости, ума и всех прочих качеств! В журнале своем и наедине с собою я зову его Миловзором – узнай же теперь и ты это имя. Миловзор!.. Красив ли он? Возможно… Но БЕСКОНЕЧНО мил! Дед хоть и ворчит, но с выбором моим, кажется, согласен. По крайней мере, Миловзор теперь нередкий у нас гость. Иной раз заворачивает к нам запросто во время конной прогулки – выпить с дедом наливки и потолковать насчет способов фронтальной конной атаки. Обоих занимает вопрос взаимодействия пехоты с конницею – как они должны обоюдно укреплять друг друга на поле брани. Дед – человек старого закала и держится того мнения, что конник несоизмеримо важней пехотинца и что ежели идут лавою, то тут уж под копыты не суйся. Миловзор же возражает не без резону, что пехоту топтать не годится и надобно умело чередовать одно с другим, т. е. конных и пеших. Все это выходит очень складно и интересно, только я не умею пересказывать.
Они чертят на скатерти пальцами и выстраивают целые баталии с помощью рюмок, слив, яблок, салфеток и фруктовых ножей, коими, увлекшись, якобы шашками, под конец обоюдно друг у друга рубят и кромсают сливы и яблоки, так что скатерть вся в пятнах как бы кровавых. Все это так по-семейному, так дружественно! Я щастлива, ЩАСТЛИВА!
Поместья наши по соседству, так что и вышед замуж я смогу часто бывать у деда и никогда, никогда не оставлю его.
Более писать нет времени. Крепко обнимаю тебя, друг мой, пиши мне скорее!
Твоя счастливая Эмилия
Извлечено прилично мыслям моим из альбома тети Лавинии
(неизвестнаго сочинителя)
Милая Уара!
О, сколь тобой я страстна,
Любезный мой дружок!
Желала б я всечастно
Итти с тобой в лужок.
Играли б мы и пели,
Резвяся на траве,
Невинный звук свирели
Разнесся бы везде.
И сколь бы я щастлива
Была б с тобой тогда!
Что я б судьбу молила,
Чтоб было так всегда!
Всего лишь несколько месяцев разделяют день сегодняшний и последнее мое письмо, где я пишу тебе о своем счастии и скором, возможно, замужестве… И что же? Разставалась ты со мною щастливою, а получивши новую весть, видишь меня пред собою до крайности нещастною! Не Миловзор ли тому причиною? Возможно, спросишь ты. Нет и тысячу раз нет! Он по-прежнему мил и страстно обожает меня, как, взаимно, и я его. Но теперь непреодолимая преграда легла между нами, а воздвиг ее никто иной, как мой брат Гастон.
Как? Вероятно, вскричишь ты. Возможно ли такое, чтоб Гастон, изъязвленный ленью, возстал вдруг с продавленного одра своего, желая воспрепятствовать бедной Эмилии вкушать вполне заслуженное ею щастье? Неужто он, столь равнодушный ко ВСЕМУ, хочет противиться ее благословленному самой природой щастию, т. е. замужеству?
Да, любезная моя Уара, вскричав так, ты будешь права. Конечно же, такое немыслимо. Гастон, который и руки не протянет, дабы спасти самого себя хотя бы и от муки смертной, тем более не станет прилагать усилия ради кого-то другого. Его лень и бездействие погубили нас всех и бросили ужасное пятно на всю фамилию.
Читай скорее и плачь вместе со мною!
Как ты знаешь, мы в нашей деревенской глуши нимало не интересуемся политикой и сплетнями придворными. Как вдруг по всей округе расползается гадкий слух, будто бы Гастон замешан в деле об государственной измене. Как? Не может быть! Кавалер столь приличный, из хорошей семьи, боевой офицер, и с ранением! Многие, словом, не верят. Но вот приезжает из столицы чиновник с пожеванной физиогномиею и при нем три гвардейца в предурацких мундирах – сами, впрочем, довольно статныя, но с рожами тоже глупыми. Становятся известны подробности. Более того, нас ДОПРАШИВАЮТ! С деда формальным образом снимают показания, и с меня – тоже! С кем был Гастон дружен? Куда он ходил? С кем встречался? И все такое, разная ерунда. Не хотят верить, что никуда он не ходил и ни с кем не встречался, а вместо того целыми днями ныл, валяясь в креслах наподобие старой ветошки. Обследуют, кстати, кресла и даже перерывают перину, разорив, к радости Кокарды, мышиное гнездо. Ничего не обнаружилось. (Разумеется!!!)
Дед ходил злой и норовил ткнуть чиновника палкою пониже поясницы, но тот чрезвычайно ловко уклонялся и виду не подавал. Открылось, что Гастон помог скрыться преступнице, какой-то шпионке Феанире, которая похитила у одного из министров нечто секретное и важное (что – не знаю!). В голове не укладывается! Неужто Гастон настолько мог плениться сиею женщиною, чтобы пойти ради нея на подобный поступок? Я слишком знаю нрав и обычай брата моего и потому могу сказать определенно: сие – лишь измышления досужих умов, а истина скрывается совершенно в другом месте.
Из всех соседей один лишь Миловзор верит мне, что случившееся – всего только недоразумение и нещастливое стечение обстоятельств; прочие же почитают нас теперь за семейство изменников и сторонятся, как бы зачумленных. Разумеется, и брак Миловзора со мною теперь дело невозможное.
Однако ИСТИННАЯ ЛЮБОВЬ, коя соединяет сердца наши, противится такому исходу, и всякую ночь мы встречаемся в Грачевой роще ТАЙНО. Сколько слез было там выплакано под покровом благодетельной тьмы! Сколько нежных слов срывалось с уст, его и моих! Несмотря на все беды я все-таки щастлива…
Чиновник уехал от нас не солоно хлебавши, однако за усадьбой установлено наблюдение, и тупица с противною рожею теперь день-деньской торчит либо в беседке, либо же на кухне (в жилыя комнаты ходить я ему воспротивилась) и трескает, не пьянея, наливку. Брат мой под домашним арестом в собственном столичном доме. В том, что он будет осужден и обезглавлен, я не сомневаюсь. И тогда… Тогда я навек останусь с запятнанным именем и в старых девках.
Отчаяние, которое охватывает меня при этой мысли, не передать никакими словами. Одной тебе вверяю мою тайну. Нынче же ночью мы с любезным моим Миловзором бежим… бежим под защитою темноты! Путь наш – в столицу. Мы непременно должны пробраться в дом тетушки Лавинии и вызволить вялого и павшего духом Гастона (воображаю, как бледен и скучен он сделался!). Единственное для нас спасение – самим изловить злодейскую сию Феаниру. Поскольку солдаты и чиновники королевские горазды лишь винные погреба у почтенных семейств опустошать да в перинах копаться, а что до ловли преступников – то куда покойнее стеречь Гастона, который и без того никуда не бегает. Лишь обелив наше семейное имя, для меня возможно теперь столь желанное счастье в супружестве с Миловзором, а для него – со мною.
Итак, нынче же ночью решится – если не все, то многое!
Пожелай в сем безумном предприятии удачи своей
отчаянной Э. дю Л.
(Как это верно в отношении меня и Миловзора!)
Милей тебя, мой ясный свет,
И никого на свете нет,
А коль остаться без тебя –
То столь ужасно для меня!
На тот же адрес шестое письмо Гастона
Дражайший мой Мишель!
Столь ужасны события последней седмицы, что описать их порядочным образом возможно лишь какому-нибудь классику из пучин седой древности. Слепой Фаэтий или великий Луканус, певец богов и героев, справились бы лутше меня. Увы! Сии злоключения выдались мне, а не Харору, сыну богини Ваннаны. Я же – простой смертный. Что странного в том, что я пал духом?
Не обращай внимания на скверную бумагу – там, где я пребываю, нет и намеку на что-то приличное в сем роде. О, нет – я не в камере смертников. Даже отнюдь – от эшафоту я теперь несколько подалее, нежли прежде. Хотя отдаление это сугубо географическое. Решительно во всякую минуту меня могут схватить, и тогда…
Начну по порядку.
Едва только в столице прознали об моем заключении, как дом мой сделался местом паломничества. Я вошел в моду, и многия дамы, великосветския, светския и полусветския, устремились ко мне.
Моя спальня полна цветами и благоухает, как бы дворцовая оранжерея. Ежечасно я позирую какому-либо живописцу, всякий из которых норовит писать меня в моей постели и отчего-то в кандалах, хотя я от них и избавлен.
Кривобокая Азель то и дело принимает посылки с деликатесными кушаньями и фруктами, каковое количество употребить я не в силах. В сей напасти зело помогают мне мои сторожа. В казармах своих оные довольствуются кашею, а на моих же хлебах все как один сделались страстными почитателями трюфелей, артишоков и фаршированных кукумберов.
Что до моих посетительниц, то каждая жаждет разузнать о подробностях моих сношений с лже-княгиней Траяной, и ни одна не верит, что все это вздор.
Четырнадцать дам собственноручно вышили мне по повязке на глаза, каковые одевают приговоренному в страшную минуту. Что делать мне с ними? Откуда возьму я столько глаз? Головы можно лишиться разве что единожды…
Баронесса дю Ш* поступила еще необыкновеннее. Явившись ко мне в сопровождении двух своих подруг, нимало их присутствием не смущаясь, оная баронесса буквально силою подчинила меня своим страстным желаниям. После чего на прощание так мне сказала:
– Любезный Гастон! Обещаюсь вам при свидетельницах, что по свершении над вами приговора я выкуплю у палача некую часть вашего тела, каковую при четвертовании у мущин отделяют. За сим я сложу сей предмет в золощеный ларец и, гораздо его набальзамировав, помещу в нарочитый мавзолей с крышкою из вастрийского хрусталя.
С тем она, страстно вздыхая, удалилась заказывать траурный наряд. Мне же, в виде своеобычного утешения, преподнесла она нарядное порт-фолио под заглавием «Уйди достойно, или Последний смертника туалет». От скуки проглядел я сие издание. И что же? Все вздор – три четверти оного посвящено женским прическам на примерах знатных заговорщиц последних полутораста лет. Для мущин даны одни лишь дурацкия сорочки времен регентства. В таковой нелепой сорочке я не выйду на люди, даже если мне посулят помилование.
В довершении сих несчастий у меня разболелись зубы. Стоит ли говорить, что афронт сей навряд ли мое положение украсил. В исступлении глотал я всякое снадобье, мечтая о скорейшей казни, как бы о средстве супротив зубной боли самом действенном. Даже суровые стражники мои прониклись ко мне сочувствием, предлагая куриозные методы, как-то: привязывания к щеке сырой говядины и проч.
Когда же стенания мои сделались непрерывны, Мартос, безчувственный мой слуга, наконец снизошол отправиться за лекарем. Быв в отсутствии довольно долго, он явился с нарочито хитрой рожею и возвестил:
– Наилутший зубной лекарь Исайер Гольдштиф со своею дочерью и помощницей Розою!
Наличие у зубодера дочери-ассистентки нимало меня не удивило. Тут в столице многие из дочерей панагаановых помогают отцам, не снимая-таки на людях покрывал своих. Среди них (по слухам!) пречасто бывают хорошенькия, правда, излишняя учоность их портит.
Тут они оба вошли. Обое были одеты сообразно своей традиции и званию: дочь – в покрывале и простом длинном платье, а сам лекарь – в просторной мантии, островерхой шляпе, зело смешной, и в круглых синих очках.
Приглядевшись повнимательнее, узрел я нечто такое, от чего едва не вскрикнул, а именно – на лице у Гольдштифа была родинка, необъяснимым образом мне знакомая.
Убедившись, что дверь за ними плотно закрыта, дочь лекаря приблизилась и заговорила… голосом сестры моей, Эмилии!
– Щастлива была моя мысль нарядиться лекарями! Зная ваши характеры, я смело предположила, что вы, верно, хвораете или захворать не замедлите!
При сих словах я едва не расплакался, несмотря на колкое их содержание. Зубодер же Гольдштиф снял шляпу свою и очки, отнял от лица пучкообразную бороду и оказался собственною персоной Гансом Дитрихом. Подошед ко мне, он с таким жаром пожал мою руку, что едва оную не расплющил.
Верная собачка моя Милушка, при сем бывшая, на оный машкерад не знала, что и помыслить. На Миловзора она рычала престрашно, а к Эмилии, одновременно с этим, ластилась. Да так умильно, что не преминула от чувств лужу напустить. Эмилия при этом рекла:
– Сия собачка по духу своему более ваша родственница, нежели я! Как можно в вашем бедственном положении бездействовать? Вы невиновны, в сем я уверена. Но хоть бы и были виновны – разве можно предаваться безстыдной лени и ипохондрии, тогда как ущербляется честь ваших сродников? Лежит здесь, словно бы сурок в норе, а тем временем щастие мое разрушилось!
Столь ужасны события последней седмицы, что описать их порядочным образом возможно лишь какому-нибудь классику из пучин седой древности. Слепой Фаэтий или великий Луканус, певец богов и героев, справились бы лутше меня. Увы! Сии злоключения выдались мне, а не Харору, сыну богини Ваннаны. Я же – простой смертный. Что странного в том, что я пал духом?
Не обращай внимания на скверную бумагу – там, где я пребываю, нет и намеку на что-то приличное в сем роде. О, нет – я не в камере смертников. Даже отнюдь – от эшафоту я теперь несколько подалее, нежли прежде. Хотя отдаление это сугубо географическое. Решительно во всякую минуту меня могут схватить, и тогда…
Начну по порядку.
Едва только в столице прознали об моем заключении, как дом мой сделался местом паломничества. Я вошел в моду, и многия дамы, великосветския, светския и полусветския, устремились ко мне.
Моя спальня полна цветами и благоухает, как бы дворцовая оранжерея. Ежечасно я позирую какому-либо живописцу, всякий из которых норовит писать меня в моей постели и отчего-то в кандалах, хотя я от них и избавлен.
Кривобокая Азель то и дело принимает посылки с деликатесными кушаньями и фруктами, каковое количество употребить я не в силах. В сей напасти зело помогают мне мои сторожа. В казармах своих оные довольствуются кашею, а на моих же хлебах все как один сделались страстными почитателями трюфелей, артишоков и фаршированных кукумберов.
Что до моих посетительниц, то каждая жаждет разузнать о подробностях моих сношений с лже-княгиней Траяной, и ни одна не верит, что все это вздор.
Четырнадцать дам собственноручно вышили мне по повязке на глаза, каковые одевают приговоренному в страшную минуту. Что делать мне с ними? Откуда возьму я столько глаз? Головы можно лишиться разве что единожды…
Баронесса дю Ш* поступила еще необыкновеннее. Явившись ко мне в сопровождении двух своих подруг, нимало их присутствием не смущаясь, оная баронесса буквально силою подчинила меня своим страстным желаниям. После чего на прощание так мне сказала:
– Любезный Гастон! Обещаюсь вам при свидетельницах, что по свершении над вами приговора я выкуплю у палача некую часть вашего тела, каковую при четвертовании у мущин отделяют. За сим я сложу сей предмет в золощеный ларец и, гораздо его набальзамировав, помещу в нарочитый мавзолей с крышкою из вастрийского хрусталя.
С тем она, страстно вздыхая, удалилась заказывать траурный наряд. Мне же, в виде своеобычного утешения, преподнесла она нарядное порт-фолио под заглавием «Уйди достойно, или Последний смертника туалет». От скуки проглядел я сие издание. И что же? Все вздор – три четверти оного посвящено женским прическам на примерах знатных заговорщиц последних полутораста лет. Для мущин даны одни лишь дурацкия сорочки времен регентства. В таковой нелепой сорочке я не выйду на люди, даже если мне посулят помилование.
В довершении сих несчастий у меня разболелись зубы. Стоит ли говорить, что афронт сей навряд ли мое положение украсил. В исступлении глотал я всякое снадобье, мечтая о скорейшей казни, как бы о средстве супротив зубной боли самом действенном. Даже суровые стражники мои прониклись ко мне сочувствием, предлагая куриозные методы, как-то: привязывания к щеке сырой говядины и проч.
Когда же стенания мои сделались непрерывны, Мартос, безчувственный мой слуга, наконец снизошол отправиться за лекарем. Быв в отсутствии довольно долго, он явился с нарочито хитрой рожею и возвестил:
– Наилутший зубной лекарь Исайер Гольдштиф со своею дочерью и помощницей Розою!
Наличие у зубодера дочери-ассистентки нимало меня не удивило. Тут в столице многие из дочерей панагаановых помогают отцам, не снимая-таки на людях покрывал своих. Среди них (по слухам!) пречасто бывают хорошенькия, правда, излишняя учоность их портит.
Тут они оба вошли. Обое были одеты сообразно своей традиции и званию: дочь – в покрывале и простом длинном платье, а сам лекарь – в просторной мантии, островерхой шляпе, зело смешной, и в круглых синих очках.
Приглядевшись повнимательнее, узрел я нечто такое, от чего едва не вскрикнул, а именно – на лице у Гольдштифа была родинка, необъяснимым образом мне знакомая.
Убедившись, что дверь за ними плотно закрыта, дочь лекаря приблизилась и заговорила… голосом сестры моей, Эмилии!
– Щастлива была моя мысль нарядиться лекарями! Зная ваши характеры, я смело предположила, что вы, верно, хвораете или захворать не замедлите!
При сих словах я едва не расплакался, несмотря на колкое их содержание. Зубодер же Гольдштиф снял шляпу свою и очки, отнял от лица пучкообразную бороду и оказался собственною персоной Гансом Дитрихом. Подошед ко мне, он с таким жаром пожал мою руку, что едва оную не расплющил.
Верная собачка моя Милушка, при сем бывшая, на оный машкерад не знала, что и помыслить. На Миловзора она рычала престрашно, а к Эмилии, одновременно с этим, ластилась. Да так умильно, что не преминула от чувств лужу напустить. Эмилия при этом рекла:
– Сия собачка по духу своему более ваша родственница, нежели я! Как можно в вашем бедственном положении бездействовать? Вы невиновны, в сем я уверена. Но хоть бы и были виновны – разве можно предаваться безстыдной лени и ипохондрии, тогда как ущербляется честь ваших сродников? Лежит здесь, словно бы сурок в норе, а тем временем щастие мое разрушилось!