Агриппа воссел на свой золотой трон при громких криках приветствующей его толпы, гости разместились подле и позади его. Снова затрубили трубы. Это был знак, чтобы гладиаторы, предшествуемые «эквитами», т. е. конными, которые должны были сражаться верхами на конях, выстроились и прошли церемониальным маршем мимо царской ложи или, вернее, балкона, и перед смертью приветствовали своего повелителя. Осужденных христиан тоже вывели в «podium» и, приказав им встать по двое в ряд позади пеших борцов, выждать очереди и пройти вслед за ними, чтобы приветствовать, согласно установленному обычаю, царя словами: «Хвала тебе, Царь, идущие на смерть приветствуют тебя!», но царь ответствовал на это безучастной улыбкой; толпа же кричала, выражая свое одобрение. Когда, наконец, стали проходить христиане, эта жалкая вереница хилых старцев, испуганных детей, цеплявшихся за платье матерей, бледных растрепанных женщин в жалких рубищах, та самая толпа, что в полумраке темного амфитеатра безмолвно внимала им, теперь ободренная бледным светом народившегося дня, звуками трубы и присутствием могущественного Агриппы, стала осыпать их насмешками и издевательствами. Вот христиане поравнялись с царским местом, и толпа закричала: «Приветствуйте Агриппу!» Епископ возвел руки к небу и взглянул на царя, остальные молчали.
– Царь, мы, идя на смерть, прощаем тебя! Да простит тебе Бог, как мы тебя прощаем! – послышался его тихий голос.
За минуту еще толпа смеялась и хохотала, но теперь все вдруг смолкло, и Агриппа нетерпеливым жестом дал понять, чтобы они проходили дальше. Только старая Анна, будучи очень стара и слаба, не могла поспевать за остальными, наконец, поравнявшись с царским балконом, она и совсем остановилась. Хотя стражи кричали ей: «Проходи, старуха! Ну, живее!», – она стояла неподвижно, опершись на свою длинную палку и упорно смотря в лицо Агриппы. Почувствовав на себе ее взгляд, он обратил свой взор в ее сторону, и глаза их встретились. При этом все заметили, что Ирод побледнел. Анна с усилием выпрямилась и, стараясь удержаться на своих дрожащих ногах, подняла свой костыль и указала им на золотой карниз балдахина над головой Агриппы.
Все присутствующие обратили туда свои взоры, но никто не мог ничего различить, так как карниз еще оставался в тени. Но казалось, будто Агриппа увидел там что-то, так как, поднявшись, чтобы объявить игры открытыми, он вдруг тяжело опустился на свое место и погрузился в глубокое раздумье, которого никто не смел нарушить. А Анна, медленно ковыляя и опираясь на свой костыль, поплелась вслед за остальными, которых теперь вновь водворили на прежние места, где они должны были присутствовать при смерти своих родных, христианских борцов-гладиаторов.
Наконец, с видимым усилием Агриппа поднялся на ноги, и в этот момент первые лучи восходящего солнца упали прямо на него. Это был высокий, благородного вида мужчина, величественный и прекрасно сложенный, одеяние его было прекрасно и богато; для многотысячной толпы, все взоры которой были теперь обращены на него, он казался лучезарно прекрасным и сияющим в своем серебряном венке и серебряном панцире и белой тоге, залитой серебром, весь залитый солнцем.
– Именем Великого Цезаря и во славу Цезаря, объявляю игры открытыми! – произнес он звучно и громко.
И, точно под влиянием какого-то неудержимого импульса, вся многотысячная толпа стала кричать, опьяняясь звуками собственных голосов: «То голос бога! Голос божественного Агриппы!»
Царь не возражал, слух его упивался этим поклонением. Он стоял в лучах восхода, гордый и счастливый, в глазах его светился огонь самодовольства. Милостивым жестом он простер свои руки вперед, как бы благословляя эту боготворившую его толпу. Быть может, в эти минуты в памяти его воскресло воспоминание о том, как он, жалкий, бездомный, изгнанный отцом, вдруг вознесся до такой высоты, и в душе его на мгновение мелькнула безумная мысль, что, быть может, он в самом деле бог.
Вдруг Ангел Господень сразил его в его гордыне: невыносимая боль сжала, точно тисками, его сердце, и Ирод вдруг понял, что он простой смертный человек, и что смерть стоит за его спиной.
– Увы, народ мой! Я не мог, а простой человек, и общечеловеческая участь готова постигнуть меня! – воскликнул он. И в этот самый момент большая белая сова, слетев с карниза балдахина над его головой, улетела через открытое пространство над ареной амфитеатра.
– Видите! Видите! – продолжал он. – Тот добрый гений, что приносил мне счастье, покинул меня! Я умираю! Народ мой, видишь, я умираю!.. – И, опрокинувшись на свой золотой трон, этот человек, еще за минуту принимавший как должное божеские почести, теперь корчился в муках агонии и плакал, как женщина, как дитя. Да, Ирод плакал!
Слуги и приближенные подбежали к нему и подняли его на руки.
– Унесите меня отсюда! – простонал он.
И глашатай громким голосом возгласил:
– Царя постиг жестокий недуг, и игры закрыты! Народ, расходись по домам!
Сначала все оставались неподвижными на своих местах, пораженные страхом, не находя слов для выражения своих чувств, но вдруг по рядам зрителей пробежал шепот, – точно шелест листьев перед сильной бурей, шепот этот рос и разрастался, пока, наконец, сотни голосов не огласили воздух: – Христиане! Христиане! Это они напророчили смерть царю, накликали на нас беду! Они – колдуны и злодеи! Убейте их! Пусть они умрут все! Смерть, смерть христианам!
Словно волны моря, многочисленная толпа хлынула на арену к тому месту, где находились осужденные христиане. Но стены арены были высоки, а все входы и выходы закрыты. Толпа волновалась и бушевала, но дорваться до христиан не могла. Люди напирали друг на друга, лезли на стены, обрывались, падали, другие наступали на них, попирая их своими ногами, топтали, давили и в свою очередь падали, а их опять давили другие.
– Пришел наш смертный час! – воскликнул кто-то из назареев.
– Нет, все мы еще живы! – отозвалась Нехушта. – Все за мной, я знаю выход! – И, схватив Рахиль поперек туловища, она стала тащить ее к маленькой дверке, которая оказалась незапертой и охранялась только одним тюремным сторожем, тем самым вероотступником, который накануне издевался над христианами.
– Назад! – крикнул он грозно и занес свое копье над Нехуштой, но та проворно пригнулась, так что копье скользнуло высоко над ее спиной, и в то же время пырнула его своим ножом; страж повалился на землю с громким криком, но христиане уже хлынули в узкий проход и затоптали его ногами в безумном страхе. Далее за проходом был вомиториум (вход в римские амфитеатры), оттуда христиане вырвались уже беспрепятственно на улицу и смешались с многотысячной толпой, бежавшей из амфитеатра. Некоторые падали и были затоптаны, других же уносил своим течением людской поток. Таким образом Нехушта и Рахиль очутились наконец на широкой террасе, обращенной к морю.
– Ну, куда же теперь? – простонала Рахиль.
– Иди за мной, не останавливайся, спеши! – молила Нехушта.
– Что же станется с остальными? – тихо вымолвила молодая женщина, оглядываясь назад на рассвирепевшую толпу, избивавшую попадавшихся им в руки христиан..
– Храни их Бог! Мы не можем их спасти!
– Оставь меня, Ноу, беги, спасайся!.. Я выбилась из сил… Больше не могу! – И в изнеможении молодая женщина упала на колени.
– Но я сильна! – прошептала Нехушта и, подхватив лишившуюся чувств Рахиль на руки, кинулась вперед, крича громко и повелительно:
– Дорогу! Дорогу для моей госпожи, благородной римлянки, ей дурно! – И толпа расступалась, давая ей дорогу.
Благополучно пробежав всю длину выходившей на море террасы, Нехушта со своей дорогою ношей очутилась в узкой боковой улице, пролегавшей вдоль старой городской стены, местами разрушенной и обвалившейся, и здесь на минуту приостановилась, чтобы перевести дух и обдумать, что делать и куда бежать. Пронести на руках госпожу свою через весь город до ближайшей окраины, даже если бы у нее на то хватило силы, было невозможно: обе они около двух месяцев содержались в местной тюрьме и, как здесь это принято, все городское население, когда не предвиделось лучших развлечений, посещало тюрьмы и позволяло себе, забавы ради, издеваться над заключенными, рассматривая их или сквозь решетку тюремных ворот, или же свободно расхаживая между ними, с разрешения тюремных стражей за небольшое денежное вознаграждение. Таким образом, жители Цезареи прекрасно знали в лицо всех заключенных, и мудрено было, чтобы рослая темнокожая Нехушта и ее госпожа остались неузнанными теперь, когда толпа искала христиан по всему городу. Ни близких, ни друзей у них здесь не было и не могло найтись, так как незадолго перед тем все христиане были изгнаны из города. Им оставалось только укрыться где-нибудь в надежном месте хоть на некоторое время. И Нехушта окинула взглядом окружающую ее местность: в нескольких шагах от нее находились одни из старинных ворот стены, под этими воротами часто укрывались и ночевали бездомные бродяги, днем же там обыкновенно было пусто. Туда и направилась Нехушта, надеясь хоть ненадолго спрятаться в полумраке их широких сводов.
На ее счастье здесь никого не было, но тлевшие угли затухшего костра и разбитая амфора с водою свидетельствовали о том, что здесь еще очень недавно были люди. «К ночи они, конечно, снова вернутся сюда!» – размышляла верная служанка, опустив на мгновение на землю свою бесчувственную госпожу. Вдруг ее наблюдательный глаз заметил узкую каменную лестницу в стене, ведущую наверх. Ни минуты не задумываясь, взбежала она по ней и очутилась перед тяжелой дубовой дверью с железными оковами. Постояв секунду в нерешимости, арабка уже хотела вернуться назад, но вдруг глаза ее сверкнули, и она с диким отчаянием со всей силы, толкнула дверь. К удивлению, дверь подалась, затем и совсем распахнулась настежь. За дверью виднелась большая просторная горница, заваленная мешками зерна, ее освещали круглые бойницы, проделанные в толще стены и служившие некогда для военных целей. С быстротой птицы сбежала арабка вниз и, подхватив на руки Рахиль, внесла ее наверх.
Здесь она бережно опустила свою ношу на сложенные у стены овечьи бурдюки, затем, спохватившись, еще раз сбежала вниз и принесла оттуда разбитую амфору, еще до половины наполненную свежей чистой водой. Благодаря этому средству, молодая женщина скоро пришла в чувство. Только что она принялась было расспрашивать свою верную слугу, как они очутились здесь, как чуткий слух арабки уловил какие-то звуки внизу, под сводом ворот. Тщательно заперев дверь, она приложила ухо к замочной скважине и стала прислушиваться. Там внизу было трое солдат, искавших ее и ее госпожу.
– Ведь старик уверял, что видел, как ливийка со своей госпожой свернула в эту улицу, другой темнокожей не было между христианами, она же, кажется, и пырнула ножом Руфа! – сказал один голос.
– Э, кто их разберет! Во всяком случае здесь ни души! Чего нам еще тут толкаться? – пробурчал другой.
– Эй, ребята, да тут есть лестница! Не мешало бы посмотреть…
– Полно, тут зерновой амбар Амрама-финикиянина, а он не таковский человек, чтобы оставлять ключ в дверях! Впрочем, если охота, так посмотри!
И Нехушта услышала тяжелые шаги, приближавшиеся к двери.
Солдат подошел и попробовал толкнуть дверь.
– Заперта крепко! – крикнул он вниз и стал спускаться. – А надо бы взять у Амрама ключ да посмотреть на всякий случай!
– Ну, и беги за ключом, если тебе охота! Финикиянин живет на том конце города, да его сегодня и с собаками не сыскать…
– Хвала Богу, они ушли! – произнесла наконец Нехушта, отходя от двери.
– Но они, быть может, опять вернутся! – промолвила Рахиль.
– Не думаю, а вот хозяин этого помещения так, вероятно, придет сюда наведаться: теперь на его товар большой спрос!
Не успела она договорить этих слов, как ключ заскрипел в замке и, прежде чем Нехушта успела отскочить, дверь отворилась, Амрам вошел и тщательно запер за собою дверь.
Обе женщины оставались неподвижными на своих местах, не выдав ни единым звуком своего присутствия.
Этот Амрам был средних лет финикиянин с худощавым лицом и пронзительным взглядом, одетый в скромную одежду темного цвета, но дорогой ткани, по-видимому, на нем не было оружия. Это был известный всему городу, уважаемый и богатый человек, успешно ведший торговлю, как большинство финикиян того времени. Зернохранилище, где он теперь находился, было лишь одним из незначительных складов его громадных зерновых запасов.
Заперев дверь на ключ, Амрам подошел к столу, где хранились его таблицы и записи отпусков и приемов зерна, и вдруг очутился лицом к лицу с Нехуштой, которая тотчас же проскользнула к двери и выдернула ключ из замка.
– Во имя. Молоха, скажи, кто ты? – спросил купец, невольно отступив на шаг, и при этом заметил полулежавшую у стены на куче порожних бурдюков Рахиль. – А ты? – добавил он. – Духи? Привидения? Или воры? Госпожи, ищущие пристанища и приюта в этом запруженном людьми городе, или, быть может, те две христианки, которых повсюду ищут солдаты?!
– Мы те самые христианки, – сказала Рахиль, – мы бежали из амфитеатра и укрылись здесь, где нас чуть было не нашли легионеры!
– Вот что выходит, когда человек не запирает своих дверей, – произнес Амрам, – но это произошло не по моей вине, а по вине одного из моих подчиненных, с которым я серьезно поговорю по этому поводу и поговорю сейчас же! – И он направился к двери.
– Ты не уйдешь отсюда! – решительным тоном произнесла Нехушта, заступая ему дорогу и выставляя на вид свой нож.
Купец испуганно попятился.
– Чего ты требуешь от меня?
– Я требую, чтобы ты дал нам возможность покинуть Цезарею с полной для нас безопасностью, в противном же случае мы здесь умрем всё трое вместе. Прежде, чем кто-либо наложит руки на мою госпожу или на меня, этот нож пронзит твое сердце! Некогда твои братья продали меня, княжескую дочь, в рабство, и я буду рада случаю отомстить тебе за них! Понимаешь?
– Понимаю. Только напрасно ты проявляешь такой гнев! Будем лучше говорить так, как говорят между собою деловые люди: вы хотите покинуть Цезарею, а я хочу, чтобы вы покинули мое зернохранилище. Так дай же мне выйти отсюда и устроить все согласно нашему обоюдному желанию!
– Ты выйдешь отсюда не иначе, как в сопровождении нас обеих, – сказала Нехушта, – но советую тебе, не теряй по-пустому слов! – Госпожа моя – единственная дочь Бенони, богатейшего купца в Тире. Ты, наверное, слышал о нем? Ручаюсь тебе, что он щедро заплатит тому, кто спасет его дочь от смертельной опасности!
– Может быть, но я не вполне в том уверен; Бенони – человек, полный предрассудков, при том завзятый еврей, не терпящий христиан! Это я знаю!
– Пусть так, но ты купец и знаешь, что даже сомнительный барыш лучше, чем нож в горло!
– Не спорю! Но никаких барышей мне с этого дела не надо. Таким товаром, – он указал на нее и на Рахиль, – я не торгую. Поверь мне, женщина, я всей душой готов исполнить ваше желание: я не питаю к христианам ненависти, так как те из них, с кем мне случалось иметь дело, были люди хорошие, честные!
– Однако, не трать лишних слов, – сурово проговорила арабка. – Время дорого!
– Что же мне делать? Разве вот что! Сегодня под вечер одно из моих судов отправляется в Тир, и если вы согласны почтить меня, то я буду рад предложить вам свободный проезд на нем в Тир. Согласны?
– Конечно, но при условии, что ты будешь сопровождать нас!
– Я не имел намерения отплыть с этим судном в Тир!
– В таком случае ты можешь изменить свое намерение, – сказала Нехушта. – Слушай, вот мое последнее слово: мы требуем у тебя, чтобы ты спас двух ни в чем не повинных женщин, дав им возможность бежать из этого проклятого города. Скажи, согласен ты это сделать? Если да, то пусть так, если же нет, – я вонжу тебе этот нож в горло и зарою тебя в твоем же зерне!
– Согласен, когда стемнеет, я отведу вас на мое судно, которое отправляется два часа спустя после захода солнца с вечерним ветром, я буду сопровождать вас и в Тире сдам госпожу твою на руки ее отцу. А теперь здесь жарко и душно, на крыше же, окруженной высоким парапетом, из-за которого нельзя видеть тех, кто сидит или стоит на ней, никого нет. Пойдем туда, там нам будет лучше!
– Пойдем, если хочешь, только ты иди вперед, и если только вздумаешь крикнуть, то знай, что нож у меня всегда наготове!
– О, в этом я вполне уверен! К тому же, раз я дал слово, то не беру его назад! Будь что будет, но я останусь верен своему слову!
Наверху, действительно, было приятно, так как здесь имелся небольшой навес, служивший некогда для защиты часовых от зноя или непогоды.
Здесь было так хорошо, дышалось так свободно, что Рахиль, измученная и изнуренная всеми событиями этого дня, расположившись над навесом, вскоре заснула. Нехушта же, которая не соглашалась отдохнуть, стала вместе с Амрамом следить за тем, что делалось в городе, лежавшем у ног, словно пестрый движущийся ковер. Тысячи людей с женами и детьми сидели на площадях и улицах на земле и посыпали себе головы придорожной пылью и землей, точно в один голос воссылая к небу усердную мольбу, доходившую даже до слуха Нехушты и Амрама, в виде рокота волн во время прибоя.
– Они молят, чтобы царь остался жив! – сказал Амрам.
– А я хочу, чтобы он умер! – воскликнула ливийка.
Финикиянин только пожал плечами: ему было все равно, лишь бы дела торговли не пострадали от этого.
Вдруг толпа разразилась громким жалобным воем.
– Ирод умер или кончается! – сказал финикиянин. – Так как сын его еще младенец, то вместо него поставят над нами правителем какого-нибудь римского прокуратора с бездонными карманами, и я думаю, что ваш старик епископ был прав, когда говорил, что всем нам грозят беды и несчастия!
– А что сталось с ним и с остальными? – спросила Нехушта.
– Одни были затоптаны народом, других евреи побили камнями, а некоторые, без сомнения, успели спастись и, подобно вам, скрываются теперь где-нибудь!
Нехушта внимательно посмотрела на свою госпожу, которая спала крепким сном, опустив голову на тонкие бледные руки.
– Мир безжалостен и жесток к христианам! – проговорила она.
– Друг, он жесток ко всем, – отозвался Амрам, – если бы я рассказал тебе мою повесть, то даже ты согласилась бы со мной! – И он тяжело вздохнул. – Вы, христиане, имеете хоть то утешение, что для вас смерть – это только переход из мрака жизни к светлому бытию, и я готов верить, что вы правы… Госпожа твоя кажется мне болезненной и слабой. Больна она?
– Она всегда была слаба здоровьем, а тяжкое горе и страдания сделали над ней свое дело; мужа ее они убили полгода тому назад в Берите, а теперь ей пришло время разрешиться!
– Я слышал, что кровь ее мужа легла на старого Бенони: он предал его. Кто может быть так жесток, как еврей? Даже мы, финикияне, о которых говорят так много дурного, не способны на это. У меня тоже была дочь… но зачем вспоминать! – прервал он себя… – Так вот, видишь ли, я рискую многим, но все, что будет в моих силах, сделаю для твоей госпожи и для тебя, друг! Не сомневайся во мне, я не выдам, не обману. Слушай, мое судно малое, беспалубное, а большая галера уходит сегодня ночью отсюда в Александрию и зайдет в Тир и Ионну, на этой галере я устрою вам проезд, выдав твою госпожу за мою родственницу, а тебя за ее служанку. Мой вам совет отправляться прямо в Египет, где много христиан и есть христианские общины, которые примут вас на время под свою защиту. Оттуда твоя госпожа может написать своему отцу, и если он пожелает принять ее в свой дом, то она может вернуться к нему, в противном же случае она будет в безопасности в Александрии, где евреев не любят, и куда власть Ирода не достигает!
– Совет твой мне кажется хорошим! – сказала Нехушта. – Только бы моя госпожа согласилась!
– Она должна согласиться, у нее нет другого выбора. Ну, а теперь отпусти меня, до наступления ночи я вернусь за вами с запасом пищи и одежды и провожу вас на галеру. Да не сомневайся же, друг, неужели ты не можешь поверить мне?
– Нет, я верю, потому что должна тебе верить, но ты пойми, в каком мы положении и как невероятно найти истинного друга в человеке, которому я еще так недавно угрожала ножом!
– Забудем это, и пусть дальнейшее тебе покажет, можно ли мне верить. Спустись со мною вниз и запри дверь. Когда я вернусь, ты увидишь меня там на открытом месте, я буду с рабом и сделаю вид, будто у меня развязался мешок, а я стараюсь его завязать. Тогда ты сойди вниз и отопри!
После ухода Амрама Нехушта села подле своей госпожи и с тревогой ожидала возвращения финикиянина. «В случае, если Амрам выдаст, – думала она, – при мне остался мой нож, и я прежде, чем нас успеют схватить, заколю свою госпожу и себя». Пока же ей оставалось только молиться – и она молилась страстно и бурно, молилась не за себя, а за свою госпожу и ее ребенка, который, по словам пророчицы Анны, должен был родиться и жить. Но при мысли, что ее госпожа должна была умереть, Нехушта, закрыв лицо руками, горько заплакала, глотая слезы.
III. РОЖДЕНИЕ МИРИАМ
– Царь, мы, идя на смерть, прощаем тебя! Да простит тебе Бог, как мы тебя прощаем! – послышался его тихий голос.
За минуту еще толпа смеялась и хохотала, но теперь все вдруг смолкло, и Агриппа нетерпеливым жестом дал понять, чтобы они проходили дальше. Только старая Анна, будучи очень стара и слаба, не могла поспевать за остальными, наконец, поравнявшись с царским балконом, она и совсем остановилась. Хотя стражи кричали ей: «Проходи, старуха! Ну, живее!», – она стояла неподвижно, опершись на свою длинную палку и упорно смотря в лицо Агриппы. Почувствовав на себе ее взгляд, он обратил свой взор в ее сторону, и глаза их встретились. При этом все заметили, что Ирод побледнел. Анна с усилием выпрямилась и, стараясь удержаться на своих дрожащих ногах, подняла свой костыль и указала им на золотой карниз балдахина над головой Агриппы.
Все присутствующие обратили туда свои взоры, но никто не мог ничего различить, так как карниз еще оставался в тени. Но казалось, будто Агриппа увидел там что-то, так как, поднявшись, чтобы объявить игры открытыми, он вдруг тяжело опустился на свое место и погрузился в глубокое раздумье, которого никто не смел нарушить. А Анна, медленно ковыляя и опираясь на свой костыль, поплелась вслед за остальными, которых теперь вновь водворили на прежние места, где они должны были присутствовать при смерти своих родных, христианских борцов-гладиаторов.
Наконец, с видимым усилием Агриппа поднялся на ноги, и в этот момент первые лучи восходящего солнца упали прямо на него. Это был высокий, благородного вида мужчина, величественный и прекрасно сложенный, одеяние его было прекрасно и богато; для многотысячной толпы, все взоры которой были теперь обращены на него, он казался лучезарно прекрасным и сияющим в своем серебряном венке и серебряном панцире и белой тоге, залитой серебром, весь залитый солнцем.
– Именем Великого Цезаря и во славу Цезаря, объявляю игры открытыми! – произнес он звучно и громко.
И, точно под влиянием какого-то неудержимого импульса, вся многотысячная толпа стала кричать, опьяняясь звуками собственных голосов: «То голос бога! Голос божественного Агриппы!»
Царь не возражал, слух его упивался этим поклонением. Он стоял в лучах восхода, гордый и счастливый, в глазах его светился огонь самодовольства. Милостивым жестом он простер свои руки вперед, как бы благословляя эту боготворившую его толпу. Быть может, в эти минуты в памяти его воскресло воспоминание о том, как он, жалкий, бездомный, изгнанный отцом, вдруг вознесся до такой высоты, и в душе его на мгновение мелькнула безумная мысль, что, быть может, он в самом деле бог.
Вдруг Ангел Господень сразил его в его гордыне: невыносимая боль сжала, точно тисками, его сердце, и Ирод вдруг понял, что он простой смертный человек, и что смерть стоит за его спиной.
– Увы, народ мой! Я не мог, а простой человек, и общечеловеческая участь готова постигнуть меня! – воскликнул он. И в этот самый момент большая белая сова, слетев с карниза балдахина над его головой, улетела через открытое пространство над ареной амфитеатра.
– Видите! Видите! – продолжал он. – Тот добрый гений, что приносил мне счастье, покинул меня! Я умираю! Народ мой, видишь, я умираю!.. – И, опрокинувшись на свой золотой трон, этот человек, еще за минуту принимавший как должное божеские почести, теперь корчился в муках агонии и плакал, как женщина, как дитя. Да, Ирод плакал!
Слуги и приближенные подбежали к нему и подняли его на руки.
– Унесите меня отсюда! – простонал он.
И глашатай громким голосом возгласил:
– Царя постиг жестокий недуг, и игры закрыты! Народ, расходись по домам!
Сначала все оставались неподвижными на своих местах, пораженные страхом, не находя слов для выражения своих чувств, но вдруг по рядам зрителей пробежал шепот, – точно шелест листьев перед сильной бурей, шепот этот рос и разрастался, пока, наконец, сотни голосов не огласили воздух: – Христиане! Христиане! Это они напророчили смерть царю, накликали на нас беду! Они – колдуны и злодеи! Убейте их! Пусть они умрут все! Смерть, смерть христианам!
Словно волны моря, многочисленная толпа хлынула на арену к тому месту, где находились осужденные христиане. Но стены арены были высоки, а все входы и выходы закрыты. Толпа волновалась и бушевала, но дорваться до христиан не могла. Люди напирали друг на друга, лезли на стены, обрывались, падали, другие наступали на них, попирая их своими ногами, топтали, давили и в свою очередь падали, а их опять давили другие.
– Пришел наш смертный час! – воскликнул кто-то из назареев.
– Нет, все мы еще живы! – отозвалась Нехушта. – Все за мной, я знаю выход! – И, схватив Рахиль поперек туловища, она стала тащить ее к маленькой дверке, которая оказалась незапертой и охранялась только одним тюремным сторожем, тем самым вероотступником, который накануне издевался над христианами.
– Назад! – крикнул он грозно и занес свое копье над Нехуштой, но та проворно пригнулась, так что копье скользнуло высоко над ее спиной, и в то же время пырнула его своим ножом; страж повалился на землю с громким криком, но христиане уже хлынули в узкий проход и затоптали его ногами в безумном страхе. Далее за проходом был вомиториум (вход в римские амфитеатры), оттуда христиане вырвались уже беспрепятственно на улицу и смешались с многотысячной толпой, бежавшей из амфитеатра. Некоторые падали и были затоптаны, других же уносил своим течением людской поток. Таким образом Нехушта и Рахиль очутились наконец на широкой террасе, обращенной к морю.
– Ну, куда же теперь? – простонала Рахиль.
– Иди за мной, не останавливайся, спеши! – молила Нехушта.
– Что же станется с остальными? – тихо вымолвила молодая женщина, оглядываясь назад на рассвирепевшую толпу, избивавшую попадавшихся им в руки христиан..
– Храни их Бог! Мы не можем их спасти!
– Оставь меня, Ноу, беги, спасайся!.. Я выбилась из сил… Больше не могу! – И в изнеможении молодая женщина упала на колени.
– Но я сильна! – прошептала Нехушта и, подхватив лишившуюся чувств Рахиль на руки, кинулась вперед, крича громко и повелительно:
– Дорогу! Дорогу для моей госпожи, благородной римлянки, ей дурно! – И толпа расступалась, давая ей дорогу.
Благополучно пробежав всю длину выходившей на море террасы, Нехушта со своей дорогою ношей очутилась в узкой боковой улице, пролегавшей вдоль старой городской стены, местами разрушенной и обвалившейся, и здесь на минуту приостановилась, чтобы перевести дух и обдумать, что делать и куда бежать. Пронести на руках госпожу свою через весь город до ближайшей окраины, даже если бы у нее на то хватило силы, было невозможно: обе они около двух месяцев содержались в местной тюрьме и, как здесь это принято, все городское население, когда не предвиделось лучших развлечений, посещало тюрьмы и позволяло себе, забавы ради, издеваться над заключенными, рассматривая их или сквозь решетку тюремных ворот, или же свободно расхаживая между ними, с разрешения тюремных стражей за небольшое денежное вознаграждение. Таким образом, жители Цезареи прекрасно знали в лицо всех заключенных, и мудрено было, чтобы рослая темнокожая Нехушта и ее госпожа остались неузнанными теперь, когда толпа искала христиан по всему городу. Ни близких, ни друзей у них здесь не было и не могло найтись, так как незадолго перед тем все христиане были изгнаны из города. Им оставалось только укрыться где-нибудь в надежном месте хоть на некоторое время. И Нехушта окинула взглядом окружающую ее местность: в нескольких шагах от нее находились одни из старинных ворот стены, под этими воротами часто укрывались и ночевали бездомные бродяги, днем же там обыкновенно было пусто. Туда и направилась Нехушта, надеясь хоть ненадолго спрятаться в полумраке их широких сводов.
На ее счастье здесь никого не было, но тлевшие угли затухшего костра и разбитая амфора с водою свидетельствовали о том, что здесь еще очень недавно были люди. «К ночи они, конечно, снова вернутся сюда!» – размышляла верная служанка, опустив на мгновение на землю свою бесчувственную госпожу. Вдруг ее наблюдательный глаз заметил узкую каменную лестницу в стене, ведущую наверх. Ни минуты не задумываясь, взбежала она по ней и очутилась перед тяжелой дубовой дверью с железными оковами. Постояв секунду в нерешимости, арабка уже хотела вернуться назад, но вдруг глаза ее сверкнули, и она с диким отчаянием со всей силы, толкнула дверь. К удивлению, дверь подалась, затем и совсем распахнулась настежь. За дверью виднелась большая просторная горница, заваленная мешками зерна, ее освещали круглые бойницы, проделанные в толще стены и служившие некогда для военных целей. С быстротой птицы сбежала арабка вниз и, подхватив на руки Рахиль, внесла ее наверх.
Здесь она бережно опустила свою ношу на сложенные у стены овечьи бурдюки, затем, спохватившись, еще раз сбежала вниз и принесла оттуда разбитую амфору, еще до половины наполненную свежей чистой водой. Благодаря этому средству, молодая женщина скоро пришла в чувство. Только что она принялась было расспрашивать свою верную слугу, как они очутились здесь, как чуткий слух арабки уловил какие-то звуки внизу, под сводом ворот. Тщательно заперев дверь, она приложила ухо к замочной скважине и стала прислушиваться. Там внизу было трое солдат, искавших ее и ее госпожу.
– Ведь старик уверял, что видел, как ливийка со своей госпожой свернула в эту улицу, другой темнокожей не было между христианами, она же, кажется, и пырнула ножом Руфа! – сказал один голос.
– Э, кто их разберет! Во всяком случае здесь ни души! Чего нам еще тут толкаться? – пробурчал другой.
– Эй, ребята, да тут есть лестница! Не мешало бы посмотреть…
– Полно, тут зерновой амбар Амрама-финикиянина, а он не таковский человек, чтобы оставлять ключ в дверях! Впрочем, если охота, так посмотри!
И Нехушта услышала тяжелые шаги, приближавшиеся к двери.
Солдат подошел и попробовал толкнуть дверь.
– Заперта крепко! – крикнул он вниз и стал спускаться. – А надо бы взять у Амрама ключ да посмотреть на всякий случай!
– Ну, и беги за ключом, если тебе охота! Финикиянин живет на том конце города, да его сегодня и с собаками не сыскать…
– Хвала Богу, они ушли! – произнесла наконец Нехушта, отходя от двери.
– Но они, быть может, опять вернутся! – промолвила Рахиль.
– Не думаю, а вот хозяин этого помещения так, вероятно, придет сюда наведаться: теперь на его товар большой спрос!
Не успела она договорить этих слов, как ключ заскрипел в замке и, прежде чем Нехушта успела отскочить, дверь отворилась, Амрам вошел и тщательно запер за собою дверь.
Обе женщины оставались неподвижными на своих местах, не выдав ни единым звуком своего присутствия.
Этот Амрам был средних лет финикиянин с худощавым лицом и пронзительным взглядом, одетый в скромную одежду темного цвета, но дорогой ткани, по-видимому, на нем не было оружия. Это был известный всему городу, уважаемый и богатый человек, успешно ведший торговлю, как большинство финикиян того времени. Зернохранилище, где он теперь находился, было лишь одним из незначительных складов его громадных зерновых запасов.
Заперев дверь на ключ, Амрам подошел к столу, где хранились его таблицы и записи отпусков и приемов зерна, и вдруг очутился лицом к лицу с Нехуштой, которая тотчас же проскользнула к двери и выдернула ключ из замка.
– Во имя. Молоха, скажи, кто ты? – спросил купец, невольно отступив на шаг, и при этом заметил полулежавшую у стены на куче порожних бурдюков Рахиль. – А ты? – добавил он. – Духи? Привидения? Или воры? Госпожи, ищущие пристанища и приюта в этом запруженном людьми городе, или, быть может, те две христианки, которых повсюду ищут солдаты?!
– Мы те самые христианки, – сказала Рахиль, – мы бежали из амфитеатра и укрылись здесь, где нас чуть было не нашли легионеры!
– Вот что выходит, когда человек не запирает своих дверей, – произнес Амрам, – но это произошло не по моей вине, а по вине одного из моих подчиненных, с которым я серьезно поговорю по этому поводу и поговорю сейчас же! – И он направился к двери.
– Ты не уйдешь отсюда! – решительным тоном произнесла Нехушта, заступая ему дорогу и выставляя на вид свой нож.
Купец испуганно попятился.
– Чего ты требуешь от меня?
– Я требую, чтобы ты дал нам возможность покинуть Цезарею с полной для нас безопасностью, в противном же случае мы здесь умрем всё трое вместе. Прежде, чем кто-либо наложит руки на мою госпожу или на меня, этот нож пронзит твое сердце! Некогда твои братья продали меня, княжескую дочь, в рабство, и я буду рада случаю отомстить тебе за них! Понимаешь?
– Понимаю. Только напрасно ты проявляешь такой гнев! Будем лучше говорить так, как говорят между собою деловые люди: вы хотите покинуть Цезарею, а я хочу, чтобы вы покинули мое зернохранилище. Так дай же мне выйти отсюда и устроить все согласно нашему обоюдному желанию!
– Ты выйдешь отсюда не иначе, как в сопровождении нас обеих, – сказала Нехушта, – но советую тебе, не теряй по-пустому слов! – Госпожа моя – единственная дочь Бенони, богатейшего купца в Тире. Ты, наверное, слышал о нем? Ручаюсь тебе, что он щедро заплатит тому, кто спасет его дочь от смертельной опасности!
– Может быть, но я не вполне в том уверен; Бенони – человек, полный предрассудков, при том завзятый еврей, не терпящий христиан! Это я знаю!
– Пусть так, но ты купец и знаешь, что даже сомнительный барыш лучше, чем нож в горло!
– Не спорю! Но никаких барышей мне с этого дела не надо. Таким товаром, – он указал на нее и на Рахиль, – я не торгую. Поверь мне, женщина, я всей душой готов исполнить ваше желание: я не питаю к христианам ненависти, так как те из них, с кем мне случалось иметь дело, были люди хорошие, честные!
– Однако, не трать лишних слов, – сурово проговорила арабка. – Время дорого!
– Что же мне делать? Разве вот что! Сегодня под вечер одно из моих судов отправляется в Тир, и если вы согласны почтить меня, то я буду рад предложить вам свободный проезд на нем в Тир. Согласны?
– Конечно, но при условии, что ты будешь сопровождать нас!
– Я не имел намерения отплыть с этим судном в Тир!
– В таком случае ты можешь изменить свое намерение, – сказала Нехушта. – Слушай, вот мое последнее слово: мы требуем у тебя, чтобы ты спас двух ни в чем не повинных женщин, дав им возможность бежать из этого проклятого города. Скажи, согласен ты это сделать? Если да, то пусть так, если же нет, – я вонжу тебе этот нож в горло и зарою тебя в твоем же зерне!
– Согласен, когда стемнеет, я отведу вас на мое судно, которое отправляется два часа спустя после захода солнца с вечерним ветром, я буду сопровождать вас и в Тире сдам госпожу твою на руки ее отцу. А теперь здесь жарко и душно, на крыше же, окруженной высоким парапетом, из-за которого нельзя видеть тех, кто сидит или стоит на ней, никого нет. Пойдем туда, там нам будет лучше!
– Пойдем, если хочешь, только ты иди вперед, и если только вздумаешь крикнуть, то знай, что нож у меня всегда наготове!
– О, в этом я вполне уверен! К тому же, раз я дал слово, то не беру его назад! Будь что будет, но я останусь верен своему слову!
Наверху, действительно, было приятно, так как здесь имелся небольшой навес, служивший некогда для защиты часовых от зноя или непогоды.
Здесь было так хорошо, дышалось так свободно, что Рахиль, измученная и изнуренная всеми событиями этого дня, расположившись над навесом, вскоре заснула. Нехушта же, которая не соглашалась отдохнуть, стала вместе с Амрамом следить за тем, что делалось в городе, лежавшем у ног, словно пестрый движущийся ковер. Тысячи людей с женами и детьми сидели на площадях и улицах на земле и посыпали себе головы придорожной пылью и землей, точно в один голос воссылая к небу усердную мольбу, доходившую даже до слуха Нехушты и Амрама, в виде рокота волн во время прибоя.
– Они молят, чтобы царь остался жив! – сказал Амрам.
– А я хочу, чтобы он умер! – воскликнула ливийка.
Финикиянин только пожал плечами: ему было все равно, лишь бы дела торговли не пострадали от этого.
Вдруг толпа разразилась громким жалобным воем.
– Ирод умер или кончается! – сказал финикиянин. – Так как сын его еще младенец, то вместо него поставят над нами правителем какого-нибудь римского прокуратора с бездонными карманами, и я думаю, что ваш старик епископ был прав, когда говорил, что всем нам грозят беды и несчастия!
– А что сталось с ним и с остальными? – спросила Нехушта.
– Одни были затоптаны народом, других евреи побили камнями, а некоторые, без сомнения, успели спастись и, подобно вам, скрываются теперь где-нибудь!
Нехушта внимательно посмотрела на свою госпожу, которая спала крепким сном, опустив голову на тонкие бледные руки.
– Мир безжалостен и жесток к христианам! – проговорила она.
– Друг, он жесток ко всем, – отозвался Амрам, – если бы я рассказал тебе мою повесть, то даже ты согласилась бы со мной! – И он тяжело вздохнул. – Вы, христиане, имеете хоть то утешение, что для вас смерть – это только переход из мрака жизни к светлому бытию, и я готов верить, что вы правы… Госпожа твоя кажется мне болезненной и слабой. Больна она?
– Она всегда была слаба здоровьем, а тяжкое горе и страдания сделали над ней свое дело; мужа ее они убили полгода тому назад в Берите, а теперь ей пришло время разрешиться!
– Я слышал, что кровь ее мужа легла на старого Бенони: он предал его. Кто может быть так жесток, как еврей? Даже мы, финикияне, о которых говорят так много дурного, не способны на это. У меня тоже была дочь… но зачем вспоминать! – прервал он себя… – Так вот, видишь ли, я рискую многим, но все, что будет в моих силах, сделаю для твоей госпожи и для тебя, друг! Не сомневайся во мне, я не выдам, не обману. Слушай, мое судно малое, беспалубное, а большая галера уходит сегодня ночью отсюда в Александрию и зайдет в Тир и Ионну, на этой галере я устрою вам проезд, выдав твою госпожу за мою родственницу, а тебя за ее служанку. Мой вам совет отправляться прямо в Египет, где много христиан и есть христианские общины, которые примут вас на время под свою защиту. Оттуда твоя госпожа может написать своему отцу, и если он пожелает принять ее в свой дом, то она может вернуться к нему, в противном же случае она будет в безопасности в Александрии, где евреев не любят, и куда власть Ирода не достигает!
– Совет твой мне кажется хорошим! – сказала Нехушта. – Только бы моя госпожа согласилась!
– Она должна согласиться, у нее нет другого выбора. Ну, а теперь отпусти меня, до наступления ночи я вернусь за вами с запасом пищи и одежды и провожу вас на галеру. Да не сомневайся же, друг, неужели ты не можешь поверить мне?
– Нет, я верю, потому что должна тебе верить, но ты пойми, в каком мы положении и как невероятно найти истинного друга в человеке, которому я еще так недавно угрожала ножом!
– Забудем это, и пусть дальнейшее тебе покажет, можно ли мне верить. Спустись со мною вниз и запри дверь. Когда я вернусь, ты увидишь меня там на открытом месте, я буду с рабом и сделаю вид, будто у меня развязался мешок, а я стараюсь его завязать. Тогда ты сойди вниз и отопри!
После ухода Амрама Нехушта села подле своей госпожи и с тревогой ожидала возвращения финикиянина. «В случае, если Амрам выдаст, – думала она, – при мне остался мой нож, и я прежде, чем нас успеют схватить, заколю свою госпожу и себя». Пока же ей оставалось только молиться – и она молилась страстно и бурно, молилась не за себя, а за свою госпожу и ее ребенка, который, по словам пророчицы Анны, должен был родиться и жить. Но при мысли, что ее госпожа должна была умереть, Нехушта, закрыв лицо руками, горько заплакала, глотая слезы.
III. РОЖДЕНИЕ МИРИАМ
Медленно тянулось время до вечера, но никто не приходил тревожить несчастных женщин. Часа в три после полудня Рахиль проснулась: ее мучил голод, но у них не было другой пищи, кроме зерна в зернохранилище. Нехушта рассказала своей госпоже о том, как она порешила с Амрамом и как доверилась ему.
За час до заката Нехушта, не спускавшая глаз с открытого пространства перед воротами стены, увидала, как двое людей, один Амрам, а другой, очевидно, его раб, с узлами на голове, подходили к воротам. Вдруг узел у них развязался, и Амрам стал возиться около него, затягивая бечевку. Нехушта поспешила спуститься вниз и отомкнула дверь.
– Где же твой раб? – спросила она, впуская Амрама и принимая из его рук тяжелый узел.
– Он сторожит внизу, ты его не бойся, он человек верный. Но вы обе должно быть голодны, я принес вам пищи и вина. Вино подкрепит силы твоей госпожи, а ваша вера не воспрещает употребления вина. Здесь и одежды для обеих вас, закусив, вы можете сойти сюда и переодеться. А вот еще, кроме всего остального, и это! – И он подал Нехуште кошелек, полный золота. – Это для вас будет всего необходимее! – сказал он. – Ты не благодари меня, я дал тебе слово спасти вас, сделать для вас все, что могу, и сделаю. Когда-нибудь, когда для вас настанут лучшие дни, вы возвратите мне все это, а я могу ждать. Проезд на галере я взял для вас, только смотрите, не дайте никому заметить, что вы христиане: моряки думают, что христиане навлекают несчастье на суда. Теперь помоги мне нести вино и пищу наверх; госпожа твоя, верно, нуждается в подкреплении сил!
Минуту спустя они были уже на крыше.
– Мы хорошо сделали, госпожа, что доверились этому человеку! Смотри, он вернулся и принес нам все, в чем мы нуждались! – проговорила арабка.
– Да почит на нем благословение Всевышнего за то, что он делает для нас, беззащитных! – отвечала Рахиль, бросив полный благодарности взгляд на финикиянина.
– Пей и кушай, – сказал Амрам, – тебе нужны силы! – И он подвинул вино, мясо и другие вкусные блюда, принесенные им.
После госпожи поела и Нехушта, затем обе они возблагодарили Бога и выразили свою признательность этому доброму человеку, который так заботился о них. После этого обе женщины пошли вниз и переоделись: одна – в богатые одежды знатной финикийской госпожи, а другая – в белое одеяние с пестрыми каймами, присвоенное приближенным рабыням.
День начинал угасать, но они выждали, пока почти совершенно стемнело, и тогда только вышли на улицу, где их ожидал хорошо вооруженный раб. В сопровождении последнего обе женщины и Амрам направились к набережной, выбирая самые безлюдные улицы, так как теперь, когда народу стало известно, что болезнь Ахриппы смертельна, солдаты восстали против властей, проявляя во всем наглое своеволие, врывались в дома, брали, что хотели, убивали тех, кто противился им.
У набережной наших беглянок ожидала лодка с двумя гребцами финикиянами. В шлюпку поместились обе женщины, Амрам и его раб, и она довезла их до стоявшей невдалеке от берега галеры, готовившейся к отплытию. Амрам представил капитану Рахиль в качестве своей близкой родственницы, гостившей у него и теперь возвращавшейся в Александрию, а Нехушту назвал ее рабыней. Затем, проводив их в предназначенную для них каюту, добрый купец простился с ними, пожелав им счастливого пути.
Четверть часа спустя галера снялась с якоря и, пользуясь благоприятным ветром, вышла в море. По прошествии некоторого времени ветер вдруг стих, и судно продолжало идти только на одних веслах. Свинцовое небо низко нависло над морем, предвещая сильную бурю. Капитан хотел было бросить якорь, но место казалось слишком глубоко, и якорь не встретил дна. За час же до рассвета вдруг поднялся страшный северный ветер, и вскоре разыгралась настоящая буря. Когда рассвело, Нехушта увидела вдали белые стены Тира, но капитан сказал ей, что зайти туда нет возможности, и что он пойдет прямо в Александрию.
Около полудня буря перешла в ураган. У судна сперва сломало мачту, а затем оторвало руль и его понесло с невероятною силой на прибрежные рифы, где, пенясь, с ревом разбивались громадные волны.
– Это все из-за проклятых христианок! – кричали моряки. – Клянусь Вакхом, я видел эту желтолицую женщину в амфитеатре.
Заслышав такие речи, Нехушта поспешила вниз, в каюту к своей госпоже, жестоко страдавшей от качки. Наверху же царствовала настоящая паника: не только экипаж судна, но даже невольники-гребцы кинулись к запасам спирта и старались хмелем отогнать ужас близкой смерти. Раза два эти возбужденные вином люди пытались ворваться в каюту, угрожая кинуть в море христианок, виновниц их гибели. Но Нехушта, со своей стороны, грозила убить первого, кто сунется в каюту, стоя в угрожающей позе у самой двери. Так прошла ночь, и когда рассвело, серая полоса берега вырисовывалась менее, чем в полумиле расстояния от судна, которое с быстротой молнии неслось на прибрежные скалы. Близость смерти протрезвила людей, они стали спускать шлюпки и готовить плоты из досок палубы. Видя, что все готовятся покинуть судно, Нехушта стала просить, чтобы спасли и их, но ее грубо оттолкнули, пригрозив смертью. Вдруг громадный вал подхватил галеру и бросил ее на скалы. Со страшным треском она врезалась носом между двумя рифами и засела на большой, плоской скалистой мели.
За час до заката Нехушта, не спускавшая глаз с открытого пространства перед воротами стены, увидала, как двое людей, один Амрам, а другой, очевидно, его раб, с узлами на голове, подходили к воротам. Вдруг узел у них развязался, и Амрам стал возиться около него, затягивая бечевку. Нехушта поспешила спуститься вниз и отомкнула дверь.
– Где же твой раб? – спросила она, впуская Амрама и принимая из его рук тяжелый узел.
– Он сторожит внизу, ты его не бойся, он человек верный. Но вы обе должно быть голодны, я принес вам пищи и вина. Вино подкрепит силы твоей госпожи, а ваша вера не воспрещает употребления вина. Здесь и одежды для обеих вас, закусив, вы можете сойти сюда и переодеться. А вот еще, кроме всего остального, и это! – И он подал Нехуште кошелек, полный золота. – Это для вас будет всего необходимее! – сказал он. – Ты не благодари меня, я дал тебе слово спасти вас, сделать для вас все, что могу, и сделаю. Когда-нибудь, когда для вас настанут лучшие дни, вы возвратите мне все это, а я могу ждать. Проезд на галере я взял для вас, только смотрите, не дайте никому заметить, что вы христиане: моряки думают, что христиане навлекают несчастье на суда. Теперь помоги мне нести вино и пищу наверх; госпожа твоя, верно, нуждается в подкреплении сил!
Минуту спустя они были уже на крыше.
– Мы хорошо сделали, госпожа, что доверились этому человеку! Смотри, он вернулся и принес нам все, в чем мы нуждались! – проговорила арабка.
– Да почит на нем благословение Всевышнего за то, что он делает для нас, беззащитных! – отвечала Рахиль, бросив полный благодарности взгляд на финикиянина.
– Пей и кушай, – сказал Амрам, – тебе нужны силы! – И он подвинул вино, мясо и другие вкусные блюда, принесенные им.
После госпожи поела и Нехушта, затем обе они возблагодарили Бога и выразили свою признательность этому доброму человеку, который так заботился о них. После этого обе женщины пошли вниз и переоделись: одна – в богатые одежды знатной финикийской госпожи, а другая – в белое одеяние с пестрыми каймами, присвоенное приближенным рабыням.
День начинал угасать, но они выждали, пока почти совершенно стемнело, и тогда только вышли на улицу, где их ожидал хорошо вооруженный раб. В сопровождении последнего обе женщины и Амрам направились к набережной, выбирая самые безлюдные улицы, так как теперь, когда народу стало известно, что болезнь Ахриппы смертельна, солдаты восстали против властей, проявляя во всем наглое своеволие, врывались в дома, брали, что хотели, убивали тех, кто противился им.
У набережной наших беглянок ожидала лодка с двумя гребцами финикиянами. В шлюпку поместились обе женщины, Амрам и его раб, и она довезла их до стоявшей невдалеке от берега галеры, готовившейся к отплытию. Амрам представил капитану Рахиль в качестве своей близкой родственницы, гостившей у него и теперь возвращавшейся в Александрию, а Нехушту назвал ее рабыней. Затем, проводив их в предназначенную для них каюту, добрый купец простился с ними, пожелав им счастливого пути.
Четверть часа спустя галера снялась с якоря и, пользуясь благоприятным ветром, вышла в море. По прошествии некоторого времени ветер вдруг стих, и судно продолжало идти только на одних веслах. Свинцовое небо низко нависло над морем, предвещая сильную бурю. Капитан хотел было бросить якорь, но место казалось слишком глубоко, и якорь не встретил дна. За час же до рассвета вдруг поднялся страшный северный ветер, и вскоре разыгралась настоящая буря. Когда рассвело, Нехушта увидела вдали белые стены Тира, но капитан сказал ей, что зайти туда нет возможности, и что он пойдет прямо в Александрию.
Около полудня буря перешла в ураган. У судна сперва сломало мачту, а затем оторвало руль и его понесло с невероятною силой на прибрежные рифы, где, пенясь, с ревом разбивались громадные волны.
– Это все из-за проклятых христианок! – кричали моряки. – Клянусь Вакхом, я видел эту желтолицую женщину в амфитеатре.
Заслышав такие речи, Нехушта поспешила вниз, в каюту к своей госпоже, жестоко страдавшей от качки. Наверху же царствовала настоящая паника: не только экипаж судна, но даже невольники-гребцы кинулись к запасам спирта и старались хмелем отогнать ужас близкой смерти. Раза два эти возбужденные вином люди пытались ворваться в каюту, угрожая кинуть в море христианок, виновниц их гибели. Но Нехушта, со своей стороны, грозила убить первого, кто сунется в каюту, стоя в угрожающей позе у самой двери. Так прошла ночь, и когда рассвело, серая полоса берега вырисовывалась менее, чем в полумиле расстояния от судна, которое с быстротой молнии неслось на прибрежные скалы. Близость смерти протрезвила людей, они стали спускать шлюпки и готовить плоты из досок палубы. Видя, что все готовятся покинуть судно, Нехушта стала просить, чтобы спасли и их, но ее грубо оттолкнули, пригрозив смертью. Вдруг громадный вал подхватил галеру и бросил ее на скалы. Со страшным треском она врезалась носом между двумя рифами и засела на большой, плоской скалистой мели.