– Куда ведет эта лестница? – спросила Мириам.
– Наверх, в разрушенную башню! – отвечал Итиэль, обещая в другой раз свести ее туда.
Мириам вернулась в свою комнатку и, поужинав, заснула крепким сном. На другой день она сказала ессеям, что ее крайне тревожит участь ее деда и мысль, что если он остался жив, то верно мучается неизвестностью относительно ее. Поэтому девушка попросила как-нибудь известить его о том, что она находится в безопасности.
После долгих обсуждений решено было, что брат Итиэль, в сопровождении другого брата, сделает вылазку и постарается доставить Бенони записку от Мириам. Однако ессеи просили девушку не указывать места своего пребывания, а только успокоить старика, что ей не грозит никакая опасность, и что она скрывается у надежных людей.
На следующий день Итиэль и его спутник возвратились невредимые, принеся известие об ужаснейших избиениях, происходящих на улицах города и даже в самой ограде храма Иерусалимского, где обезумевшие партии беспощадно истребляли друг друга.
– Жив ли мой дед? – спросила девушка.
– Да, успокойся! Бенони благополучно добрался до дома первосвященника Матфея, также и Халев, теперь они укрываются в стенах храма!
– Все это я узнал от одного из слуг первосвященника, который за червонец поклялся, что вручит немедленно твою записку Бенони. Однако он подозрительно взглянул на меня, и вторично я не решусь исполнить такое поручение.
– Но кроме этих известий, я имею еще и другие! – продолжал Итиэль. – Из Цезареи Тит с громадным войском приближается к Иерусалиму и, как я слышал из достоверных источников, в числе его военачальников есть один воин, который, кажется, предпочтет взять тебя, чем святой город!
– Кто? – прошептала девушка. И вся кровь разом прилила к ее лицу.
– Один из префектов всадников Тита, благородный римлянин Марк, которого ты некогда знавала на берегах Иордана!
Теперь кровь у нее отхлынула к сердцу, и Мириам до того побледнела, что казалась белее своего белого платья.
– Марк, – прошептала она, оправившись немного, – он клялся, что возвратится сюда, но это мало поможет ему! – добавила она чуть слышно и, встав со своего места, удалилась к себе.
С того времени, как Мириам получила от Марка письмо, кольцо и ожерелье, она ничего не знала и не слыхала о нем, хотя с тех пор прошло уже два года. Дважды за это время она писала ему. отправляла письма с надежными, как ей казалось, послами, но не знала, дошло ли хоть одно из них по назначению. Иногда ей казалось даже, что его нет уже в живых, – и вдруг он здесь. Да, но увидит ли она его? Кто мог знать, что будет?
И девушка становилась на колени и молилась долго и горячо, чтобы Господь даровал ей счастье хоть раз еще увидеть его и поговорить с ним. Эта надежда увидеть его поддерживала ее в течение всех этих страшных, долгих месяцев испытаний.
Между тем прошло более недели с того времени, как она узнала о приближении армии Тита.
Ушиб ее давно зажил, но Мириам, словно цветок, вяла без света и без солнца.
– Надо, чтобы она хоть немного подышала свежим воздухом и посмотрела на голубое небо! – говорила Нехушта ессеям. – Иначе она заболеет здесь!
Тогда брат Итиэль взялся проводить Нехушту в ту старую заброшенную башню, куда вела лестница из цистерны. Башня эта некогда была частью дворца, но теперь уже давно была заброшена, и даже ход в нее был заложен кирпичами, чтобы воры и бродяги не могли по ночам укрываться в ней. Для военных целей она также была непригодна, так как стояла особняком, а не на городской стене.
Потайной ход из цистерны был давно забыт, и никто не подозревал даже о его существовании, так как здесь находился целый ряд секретных дверей, трапов и таинственных затворов, которые теперь были известны только одним ессеям:
Башня эта достигала приблизительно ста футов высоты, диаметр ее был около сорока футов. Крыша давно обрушилась, но каменная лестница и такие же четыре внутренних галереи, освещенные бойницами, были еще в полной исправности.
На следующее утро еще солнце не успело взойти, как Мириам проснулась и стала проситься у Нехушты, чтобы та проводила ее в башню.
– Потерпи немного, госпожа, – сказала Нехушта, – дай ессеям окончить свою утреннюю молитву, мы потревожим их теперь!
И Мириам покорно стал ждать, пока не пришел Итиэль и сам не провел их на башню.
Девушка чуть не вскрикнула от восторга, когда впервые, после столь долгого времени, увидела над головой своей лазурное небо. Когда же они поднялись на верхнюю галерею, находившуюся на расстоянии не более восьми футов от вершины башни, открывшаяся отсюда панорама невольно восхитила девушку. Там, к югу, блестели на солнце великолепные здания храма Иерусалимского, с его мраморными дворцами и грандиозными ходами и воротами; здесь, несмотря на то, что ежедневно происходили кровопролитные схватки, все еще курился в кадильницах фимиам, и приносились жертвы. За храмом раскинулся верхний и нижний город, пестревшие тысячами домов и зданий. К востоку лежала долина Иерусалима, а за нею возвышалась Масличная гора, зеленевшая своими роскошными маслинами, которые вскоре должны были пасть под топорами римлян. К северу лежал новый город Везефа, опоясанный третьей стеной, за которою раскинулась скалистая местность. Неподалеку, несколько влево, возвышалась грандиозная Антониева башня, в которой теперь засел со своими приверженцами Иоанн Гишала и зилоты. На запад, позади громадной площади города, вздымались к нему башни Гиппика, Фасаила и Мириамны, за которыми стоял великолепный дворец Ирода. А дальше шел целый ряд стен, крепостных зданий, укреплений, площадей, домов и дворцов без конца, целое море крыш с островами садов и дворов.
И в то время, как Мириам, Нехушта и Итиэль стояли, смотря на всю эту пеструю великолепную панораму, на северо-востоке показалось вдали серое облако пыли.
– Римляне! – воскликнула Нехушта, указывая на это облако, и у всех невольно дрогнуло сердце.
Очевидно, не она одна заметила их, так как все стены, башни и крыши города мгновенно покрылись людьми, засуетившимися, подобно муравьям в потревоженном муравейнике.
Вдруг тот же жалобный и вместе грозный голос раздался среди всеобщей тишины в опустевших улицах города.
– Горе, горе, тебе Иерусалим! Горе граду сему, горе храму сему! Горе всем!
Теперь на каменистой почве пыль как будто рассеялась, и можно было различить отдельные отряды громадной армии истребителей.
Впереди всех двигался многотысячный отряд сирийских союзников, за ним целая туча стрелков и разведчиков, далее шли саперы и квартирьеры, вьючные животные, военные повозки и фуры с многочисленной прислугой. За этим обозом следовал сам Тит со своею блестящею свитой, телохранителями, оруженосцами, копейщиками и всадниками. Еще дальше тяжело и медленно двигались громадные, страшного вида, стенобойные машины, баллисты, катапульты без числа, за ними трибуны и начальники когорт со своей гвардией, предшествуемые знаменами и римскими орлами, окруженными хорами трубачей, которые время от времени оглашали воздух громкими вызывающими звуками. А там, дальше, бесконечной лентой тянулась армия Тита, двигавшаяся в строгом порядке, разделенная на легионы, с конными отрядами воинов и своими квартирьерами, в хвосте ее тянулся нескончаемый обоз с амуницией, провиантом и всякими припасами. На холме Саула римляне стали разбивать лагерь, а спустя час времени отряд всадников в 500 или 600 человек выехал из лагеря по большой дороге, ведущей прямо к стенам Иерусалима.
– Это сам Тит, – сказал Итиэль, – видите, перед ним императорский штандарт!
Мириам впивалась глазами в блестящую свиту Тита, стараясь угадать, который из этих блестящих всадников Марк.
И вот в тот момент, когда те поравнялись с Башней Женщин, городские ворота вдруг распахнулись, и изо всех прилежащих улиц и домов, где они до сих пор сидели в засаде, тысячи еврейских воинов и вооруженных евреев устремились на римлян, вытянувшихся длинной линией, которую они прорвали и отрезали конец от остальной цепи, причем многие были убиты. Мириам видела, как раненые падали со своих коней, как императорский штандарт упал, затем тотчас же снова поднялся, – а затем облака пыли все скрыли от ее глаз, ей казалось, что все римляне были уничтожены. Но нет, вот они, один за другим, выезжают вперед, направляясь обратно к холму Саула. Правда, теперь стало как будто меньше, но они все-таки успели пробиться сквозь тысячную толпу нападающих. Но кто из них возвращался теперь в лагерь, и кто остался на месте? – вот чего она не могла сказать, и с сильно бьющимся и тяжелым сердцем покинула башню, вернувшись в свое темное подземелье.
XIV. ЧТО ПРОИЗОШЛО В БАШНЕ
– Наверх, в разрушенную башню! – отвечал Итиэль, обещая в другой раз свести ее туда.
Мириам вернулась в свою комнатку и, поужинав, заснула крепким сном. На другой день она сказала ессеям, что ее крайне тревожит участь ее деда и мысль, что если он остался жив, то верно мучается неизвестностью относительно ее. Поэтому девушка попросила как-нибудь известить его о том, что она находится в безопасности.
После долгих обсуждений решено было, что брат Итиэль, в сопровождении другого брата, сделает вылазку и постарается доставить Бенони записку от Мириам. Однако ессеи просили девушку не указывать места своего пребывания, а только успокоить старика, что ей не грозит никакая опасность, и что она скрывается у надежных людей.
На следующий день Итиэль и его спутник возвратились невредимые, принеся известие об ужаснейших избиениях, происходящих на улицах города и даже в самой ограде храма Иерусалимского, где обезумевшие партии беспощадно истребляли друг друга.
– Жив ли мой дед? – спросила девушка.
– Да, успокойся! Бенони благополучно добрался до дома первосвященника Матфея, также и Халев, теперь они укрываются в стенах храма!
– Все это я узнал от одного из слуг первосвященника, который за червонец поклялся, что вручит немедленно твою записку Бенони. Однако он подозрительно взглянул на меня, и вторично я не решусь исполнить такое поручение.
– Но кроме этих известий, я имею еще и другие! – продолжал Итиэль. – Из Цезареи Тит с громадным войском приближается к Иерусалиму и, как я слышал из достоверных источников, в числе его военачальников есть один воин, который, кажется, предпочтет взять тебя, чем святой город!
– Кто? – прошептала девушка. И вся кровь разом прилила к ее лицу.
– Один из префектов всадников Тита, благородный римлянин Марк, которого ты некогда знавала на берегах Иордана!
Теперь кровь у нее отхлынула к сердцу, и Мириам до того побледнела, что казалась белее своего белого платья.
– Марк, – прошептала она, оправившись немного, – он клялся, что возвратится сюда, но это мало поможет ему! – добавила она чуть слышно и, встав со своего места, удалилась к себе.
С того времени, как Мириам получила от Марка письмо, кольцо и ожерелье, она ничего не знала и не слыхала о нем, хотя с тех пор прошло уже два года. Дважды за это время она писала ему. отправляла письма с надежными, как ей казалось, послами, но не знала, дошло ли хоть одно из них по назначению. Иногда ей казалось даже, что его нет уже в живых, – и вдруг он здесь. Да, но увидит ли она его? Кто мог знать, что будет?
И девушка становилась на колени и молилась долго и горячо, чтобы Господь даровал ей счастье хоть раз еще увидеть его и поговорить с ним. Эта надежда увидеть его поддерживала ее в течение всех этих страшных, долгих месяцев испытаний.
Между тем прошло более недели с того времени, как она узнала о приближении армии Тита.
Ушиб ее давно зажил, но Мириам, словно цветок, вяла без света и без солнца.
– Надо, чтобы она хоть немного подышала свежим воздухом и посмотрела на голубое небо! – говорила Нехушта ессеям. – Иначе она заболеет здесь!
Тогда брат Итиэль взялся проводить Нехушту в ту старую заброшенную башню, куда вела лестница из цистерны. Башня эта некогда была частью дворца, но теперь уже давно была заброшена, и даже ход в нее был заложен кирпичами, чтобы воры и бродяги не могли по ночам укрываться в ней. Для военных целей она также была непригодна, так как стояла особняком, а не на городской стене.
Потайной ход из цистерны был давно забыт, и никто не подозревал даже о его существовании, так как здесь находился целый ряд секретных дверей, трапов и таинственных затворов, которые теперь были известны только одним ессеям:
Башня эта достигала приблизительно ста футов высоты, диаметр ее был около сорока футов. Крыша давно обрушилась, но каменная лестница и такие же четыре внутренних галереи, освещенные бойницами, были еще в полной исправности.
На следующее утро еще солнце не успело взойти, как Мириам проснулась и стала проситься у Нехушты, чтобы та проводила ее в башню.
– Потерпи немного, госпожа, – сказала Нехушта, – дай ессеям окончить свою утреннюю молитву, мы потревожим их теперь!
И Мириам покорно стал ждать, пока не пришел Итиэль и сам не провел их на башню.
Девушка чуть не вскрикнула от восторга, когда впервые, после столь долгого времени, увидела над головой своей лазурное небо. Когда же они поднялись на верхнюю галерею, находившуюся на расстоянии не более восьми футов от вершины башни, открывшаяся отсюда панорама невольно восхитила девушку. Там, к югу, блестели на солнце великолепные здания храма Иерусалимского, с его мраморными дворцами и грандиозными ходами и воротами; здесь, несмотря на то, что ежедневно происходили кровопролитные схватки, все еще курился в кадильницах фимиам, и приносились жертвы. За храмом раскинулся верхний и нижний город, пестревшие тысячами домов и зданий. К востоку лежала долина Иерусалима, а за нею возвышалась Масличная гора, зеленевшая своими роскошными маслинами, которые вскоре должны были пасть под топорами римлян. К северу лежал новый город Везефа, опоясанный третьей стеной, за которою раскинулась скалистая местность. Неподалеку, несколько влево, возвышалась грандиозная Антониева башня, в которой теперь засел со своими приверженцами Иоанн Гишала и зилоты. На запад, позади громадной площади города, вздымались к нему башни Гиппика, Фасаила и Мириамны, за которыми стоял великолепный дворец Ирода. А дальше шел целый ряд стен, крепостных зданий, укреплений, площадей, домов и дворцов без конца, целое море крыш с островами садов и дворов.
И в то время, как Мириам, Нехушта и Итиэль стояли, смотря на всю эту пеструю великолепную панораму, на северо-востоке показалось вдали серое облако пыли.
– Римляне! – воскликнула Нехушта, указывая на это облако, и у всех невольно дрогнуло сердце.
Очевидно, не она одна заметила их, так как все стены, башни и крыши города мгновенно покрылись людьми, засуетившимися, подобно муравьям в потревоженном муравейнике.
Вдруг тот же жалобный и вместе грозный голос раздался среди всеобщей тишины в опустевших улицах города.
– Горе, горе, тебе Иерусалим! Горе граду сему, горе храму сему! Горе всем!
Теперь на каменистой почве пыль как будто рассеялась, и можно было различить отдельные отряды громадной армии истребителей.
Впереди всех двигался многотысячный отряд сирийских союзников, за ним целая туча стрелков и разведчиков, далее шли саперы и квартирьеры, вьючные животные, военные повозки и фуры с многочисленной прислугой. За этим обозом следовал сам Тит со своею блестящею свитой, телохранителями, оруженосцами, копейщиками и всадниками. Еще дальше тяжело и медленно двигались громадные, страшного вида, стенобойные машины, баллисты, катапульты без числа, за ними трибуны и начальники когорт со своей гвардией, предшествуемые знаменами и римскими орлами, окруженными хорами трубачей, которые время от времени оглашали воздух громкими вызывающими звуками. А там, дальше, бесконечной лентой тянулась армия Тита, двигавшаяся в строгом порядке, разделенная на легионы, с конными отрядами воинов и своими квартирьерами, в хвосте ее тянулся нескончаемый обоз с амуницией, провиантом и всякими припасами. На холме Саула римляне стали разбивать лагерь, а спустя час времени отряд всадников в 500 или 600 человек выехал из лагеря по большой дороге, ведущей прямо к стенам Иерусалима.
– Это сам Тит, – сказал Итиэль, – видите, перед ним императорский штандарт!
Мириам впивалась глазами в блестящую свиту Тита, стараясь угадать, который из этих блестящих всадников Марк.
И вот в тот момент, когда те поравнялись с Башней Женщин, городские ворота вдруг распахнулись, и изо всех прилежащих улиц и домов, где они до сих пор сидели в засаде, тысячи еврейских воинов и вооруженных евреев устремились на римлян, вытянувшихся длинной линией, которую они прорвали и отрезали конец от остальной цепи, причем многие были убиты. Мириам видела, как раненые падали со своих коней, как императорский штандарт упал, затем тотчас же снова поднялся, – а затем облака пыли все скрыли от ее глаз, ей казалось, что все римляне были уничтожены. Но нет, вот они, один за другим, выезжают вперед, направляясь обратно к холму Саула. Правда, теперь стало как будто меньше, но они все-таки успели пробиться сквозь тысячную толпу нападающих. Но кто из них возвращался теперь в лагерь, и кто остался на месте? – вот чего она не могла сказать, и с сильно бьющимся и тяжелым сердцем покинула башню, вернувшись в свое темное подземелье.
XIV. ЧТО ПРОИЗОШЛО В БАШНЕ
Прошло еще четыре месяца. Можно сказать, что во всей всемирной истории никогда не было и не будет таких страшных бедствий, таких беспримерных ужасов, какие переносили в это тяжелое время жители Иерусалима, или, вернее, последние остатки еврейского народа, искавшие убежища в стенах Иерусалима. Отложив в сторону свою исконную вражду, еврейские партии общими силами ополчились на врага, но, увы, слишком поздно. Правда, все, что только было в человеческих силах, было сделано ими. Десятки и сотни тысяч римлян погибли от их руки, они отбивали и уничтожали их стенобитные машины и катапульты, взрывали гигантские деревянные башни, сооруженные Титом, или сжигали их. Но несмотря ни на что, Тит овладел третьей стеной и новым городом Везефа, затем овладел и второй стеной и, разрушив ее, отправил к евреям историка Иосифа Флавия, чтобы убедить их сдаться. Но, возмущенные этим предложением, его собратья евреи чуть не побили ренегата Иосифа каменьями, – и война продолжалась.
Убедившись, что приступом взять Иерусалим невозможно, Тит решил принудить его сдаться голодом и окружил еще не взятую им первую городскую стену другой стеной, за которой и засел здесь, выжидая, когда его союзник, голод, сделает свое дело. Вначале Иерусалим был хорошо снабжен съестными припасами и мог бы выдержать продолжительную осаду, но вскоре обезумевшие от отчаяния различные партии принялись уничтожать друг друга, отбивать и предавать огню и уничтожению запасы своих противников, разгромлять их склады, так что припасы, которых могло бы хватить на многие месяцы, быстро таяли в этих безумных оргиях взаимной ненависти, и население Иерусалима мерло сотнями и тысячами от голода.
Трудно описать, до каких диких ужасов, до каких невероятных зверств доходили люди под влиянием этого страшного голода. В истории нет других примеров подобных злодеяний, как те, которые придумывались изнуренными голодом евреями по отношению к тем, кого они подозревали в утайке запасов пищи, прибереженных для себя и своей семьи. Страшное пророчество сбывалось теперь: матери поедали своих собственных детей, дети вырывали последний кусок хлеба изо рта умиравших с голода родителей, и никто не знал и не понимал в те дни ни жалости, ни сострадания; люди стали, как дикие звери, даже хуже диких зверей.
Весь город, казалось, обезумел. Тысячи людей гибли ежедневно, и каждую ночь тысячи других бежали к римлянам, которые ловили этих несчастных и распинали их на крестах перед городскою стеной, так что не хватало уже леса на кресты, не хватало места этим крестам.
Все это знала и видела Мириам со своей старой башни, видела, как все улицы Иерусалима были усеяны мертвыми, так что местами не было прохода, видела, как одни выгоняли других с их семьями и детьми из домов, подвергали ужаснейшим пыткам и затем тут же убивали за то, что те якобы не хотели указать, где у них спрятаны припасы. Вся долина Кедрона и нижние склоны Масличной горы были покрыты крестами, на которых корчились в предсмертных муках плененные евреи. Девушка ежедневно видела кровавые битвы и стычки, пока у нее не стало более сил выносить все эти зрелища, и она по целым часам лежала на галерее башни, закрыв лицо руками, чтобы не видеть, и затыкала уши, чтобы не слышать, что делалось кругом.
У ессеев были еще большие запасы пищи и всего необходимого, никто до сего времени не тревожил их, не подозревая о существовании их подземелья. Время от времени тот или другой из братьев выползал на поверхность земли и прокрадывался в город. Многие так и не возвращались, другие же возвращались и рассказывали обо всем, что им удавалось узнать.
Так, все они, в том числе и Мириам, узнали, что после убийства первосвященника Матфея и его сыновей вместе с 16-ю членами Синедриона по обвинению в сношениях с римлянами, ее дед, старый Бенони, были избран на его место, и многих, заподозренных в измене и приверженности к римлянам предал смерти, что Халев стоял во главе сильной партии и всюду был впереди. Говорили, что он поклялся убить, во что бы то ни стало, римского префекта всадников, Марка, и что они уже однажды встретились на поле битвы.
Между тем настал август месяц, и ко всем остальным бедствиям злополучного города прибавилась еще страшная зараза, распространяемая разлагавшимися на улицах города трупами, которые валялись повсюду сотнями и тысячами, и которых никто не успевал и не хотел хоронить. Теперь уже Тит установил свои военные машины у самых стен храма Иерусалимского и с каждым днем, хотя и медленно, но упорно прокладывал себе путь во внешние дворы храма.
Однажды ночью, еще за час до рассвета, Мириам пробудилась и стала просить Нехушту выйти наверх в старую башню, так как она задыхалась в этом подземелье.
Обычным порядком обе женщины достигли верхней галереи башни и, сев на верхней ступени, против одной из бойниц, долго молча следили за огнями в римском лагере, раскинувшемся на громадном пространстве вокруг стен города и даже среди развалин домов, под самою башней, так как эта часть города была уже во власти римлян. Но вот первый луч солнца, словно огненная стрела, прорезав туман, упал с вершины Масличной горы через долину Иосафата прямо на золоченые кровли храма и его мраморные дворы. И, словно это был условный сигнал, северные ворота храма широко распахнулись и из них хлынул целый поток истощенных, свирепого вида воинов и с дикими криками устремился вперед. Римские пикеты старались остановить их, но были смяты и опрокинуты вследствие своей малочисленности. Теперь евреи оцепили одну из деревянных башен Тита, его стрелки встретили неприятеля градом стрел. Завязалась серьезная битва, но не прошло и десяти минут, как башня была уже в огне. При свете зарева пожара Мириам видела, как римские солдаты, находившиеся в башне, кидались вниз с ее высоты, чтобы спастись от огня. С криком торжества евреи ворвались сквозь брешь во второй стене и, оставив влево от себя остатки дворца Антония, рассыпались на открытом пространстве среди развалин уничтоженной Титом части города, непосредственно у подножия старой башни, где находились Мириам и Нехушта.
Уцелевшие римляне старались достигнуть главного лагеря, а евреи преследовали их, но были встречены сильным отпором и, отброшенные обратно ко второй стене, рассыпались между развалин, стараясь укрыться от римлян. Во главе последних был блистательно ведший атаку начальник конного отряда Марк. Мириам тотчас же угадала, а затем узнала его.
– Смотри, Ноу, смотри, ведь это он! – воскликнула молодая девушка с сильно забившимся сердцем.
– Да, госпожа, это он! Ну, а теперь, когда ты его видела, пойдем вниз: не те, так другие могут с минуты на минуту взять эту башню. Ты видишь, бой кипит кругом. Нас найдут!
– Нет, нет, Ноу! Быть может ты права, но я не уйду отсюда. Я хочу видеть все до конца!
Нехушта не стала возражать. «Все равно, – думала она, – Бог одинаково может хранить нас и здесь, на башне, и там, в подземелье!»
Между тем римляне вновь построились в ряды и под предводительством того же префекта Марка двинулись из своих ретраншементов на неприятеля, который на полпути сшибся с ними, получив новое подкрепление из храма. В числе последних был Халев. Вот какой-то еврей накинулся на Марка и убил под ним лошадь. Но молодой префект проворно высвободил ноги из стремян и продолжал биться пеший. Этого только, казалось, и выжидал Халев. Точно дикий зверь, накинулся он на римлянина сзади и ударил его плашмя мечом по спине. Такого оскорбления не мог снести ни один римлянин. Марк обернулся, и враги очутились лицом к лицу. В это время, пользуясь небольшим перерывом в сражении, кто-то из еврейских начальников приказал своим людям проломать заложенный кирпичами ход в башню, на которой находились обе женщины, и евреи с горячностью принялись за дело.
– Видишь, госпожа! – сказала Нехушта.
– Ах, Ноу, ты была права: я вовлекла тебя в беду, что же нам теперь делать?
– Сидеть смирно здесь, пока не придут и не возьмут нас, а там, если дадут нам время, объяснимся с ними, как сумеем!
Но случилось так, что наверх никто не явился, так как евреи опасались внезапного нападения на них римлян, как только они начнут взбираться по незнакомой им, быть может, обрушившейся лестнице. Поэтому, разломав вход, евреи воспользовались низом башни, чтобы втащить в нее и укрыть у ней на время своих раненых.
Тем временем Марк, с мечом в руке, устремился на Халева, который успел вовремя отскочить в сторону и вместе с тем нанес Марку такой страшный удар по голове, что, не будь на том массивного шлема, он наверное расколол бы череп римлянина надвое. Теперь же он раздробил только шлем и нанес ему глубокую рану, от которой молодой префект пошатнулся и упал, широко раскинув руки и выронив свой меч. В этот момент Халев подскочил к нему, чтобы прикончить его, но Марк вдруг очнулся и, видя, что он теперь безоружен, набросился на Халева, стараясь схватить его голыми руками за горло. Халев успел нанести ему еще один удар по плечу, но Марк как будто даже не почувствовал его. Спустя минуту меч Халева лежал на земле, а оба противника в бешеной схватке упали и катались по земле в смертельной борьбе. Тогда из рядов римских воинов раздался крик: «Спасем его!», на который евреи отвечали: «Хватай его!» И те, и другие волной хлынули на место борьбы, где в тот же момент завязался кровавый бой. Те и другие дрались с остервенением. Где люди стояли, там они и падали мертвыми, никто не хотел отступать. Римляне, хотя и малочисленнее своих врагов, предпочитали умереть все до единого, чем оставить в руках неприятеля своего раненого возлюбленного вождя. Евреи же слишком хорошо понимали цену такого приза, как римский префект, любимец Тита, чтобы дать вырвать его из своих рук. С каждой минутой прибывали новые шайки, и отряды евреев спешили на подмогу своим собратьям, римляне же, не получая ни откуда подкрепления, заметно таяли, но, тем не менее, упорно надвигались вперед, сражаясь грудь с грудью и щит со щитом.
Вдруг с диким криком торжества новый отряд евреев, числом от 300 до 400 человек, выбежал на поле сражения прямо во фланг римлянам. Командовавший ими офицер, вовремя заметив опасность и решив, что лучше дать их префекту умереть с павшими их товарищами, чем сознательно уложить на месте весь легион и посрамить оружие Цезаря, скомандовал отступление. В чинном порядке, словно на параде, римская дружина отступила к своим укреплениям, унося с собой своих раненых и не нарушая порядка, несмотря на град копий и стрел, беспрерывно сыпавшихся на них.
Видя, что им теперь ничего более не остается делать, евреи отступили к стене старой базарной площади в 30 шагах или 40 от старой башни и принялись укреплять. Солнце уже клонилось к закату, и день медленно угасал. Павшие римляне, оставшись поле сражения, видя, что их товарищи отступили, кидались на свои мечи или копья и умирать от своей руки, чтобы не попасть живыми в руки евреев, которые, подвергнув их жестоким пыткам, все равно повесили бы их на кресте. Кроме того, Титом был издан указ, что солдат, попавший живым в руки неприятеля, будет всенародно предан посрамлению, и звания солдата и навсегда вычеркнут из списком легиона, а будучи вновь пойман своими будет предан смерти или обречен на пожизненное изгнание.
Как охотно последовал бы Марк примеру своих товарищей, но, увы! – у него не было на то ни силы, ни оружия. Когда он и Халев были вытащены из груды раненых и убитых, он был в беспамятстве и в глубоком обмороке от потери крови и истощения сил. В первую минуту его приняли за убитого, но случившийся тут еврей, врач по профессии, заявил, что Марк жив, и если дать ему отлежаться, то он очнется и придет в себя. Поэтому, желая удержать этого префекта живым в своих руках, евреи втащили его в старую башню и оставили там, приставив на случай, если он очнется, стражу ко входу.
Мириам с замирающим сердцем следила за всем, что происходило вокруг нее на поле сражения и у подножия башни. Временами ей казалось, что сама она сейчас умрет от нестерпимой душевной муки и тревоги за своего возлюбленного.
– Успокойся, госпожа, благородный Марк жив! – говорила ей Нехушта. – Иначе они оставили бы его на поле сражения с остальными убитыми. Как видишь, они хотят держать его у себя в плену, иначе допустили бы Халева пронзить его мечом, как он намеревался это сделать!
– О, тогда и он будет повешен на кресте, подобно тем римлянам, которых мы видели вчера на стенах храма! – воскликнула Мириам.
– Это, конечно, возможно, – ответила Нехушта, – если он не найдет возможности покончить с собой или не будет спасен кем-нибудь!
– Спасен! Они не могут спасти его. Ноу! – и бедная девушка упала на колени и, всхлипывая, рыдала в порыве отчаяния. – Христос! Христос, научи меня, как спасти его! Если же нужно, чтобы кто-нибудь умер, возьми лучше мою жизнь!
– Полно, госпожа, – утешала ее Нехушта, – мы можем сделать что-нибудь! Смотри, они положили его в нескольких шагах от нашей подъемной каменной двери у самых ступеней лестницы, стража стоит снаружи, в башне же нет никого. Я видела, как евреи перенесли оттуда своих раненых, оставив там разве только мертвых. Если благородный Марк только в памяти и может хоть сколько-нибудь держаться на ногах, мы втащим его вниз и захлопнем за собою каменную дверь!
– Но евреи могут увидеть нас и открыть убежище ессеев, которых всех замучают и убьют за то, что те утаили пищевые запасы!
– Полно! Когда мы останемся за дверью, никто не найдет дороги в подземелье, ты знаешь, что сверху дверь отпереть нельзя. Кроме того, ессеи все предвидели, приняв на всякий случай все меры предосторожности, за них ты не бойся!
Тогда Мириам обвила шею старухи руками и, страстно целуя ее, вся в слезах молила:
– О, Ноу! Попробуем спасти его! А если нам это не удастся, то уж лучше умрем вместе с ним!
– Так пойдем скорее, пока еще есть хоть немного света, а то когда стемнеет, здесь, на этой лестнице, шею сломишь. Иди за мной!
И они осторожно стали спускаться вниз по старой каменной лестнице, где мимо них шныряли потревоженные ими совы и летучие мыши. Вот и та площадка, с которой отворяется дверь во внутрь нижнего помещения башни. Опустившись на колени, Нехушта стала нащупывать руками почву. Слабый отблеск вечерних сумерек падал в башню, где было темно, как в могиле, сквозь брешь, пробитую евреями, и этот луч падал как раз на панцирь Марка, лежавшего так близко от Нехушты, что она могла коснуться его рукою. Склонясь над ним, она внимательно прислушалась.
– Марк жив! – проговорила она, обернувшись к Мириам. – Он дышит, и мне показалось даже, что пошевелил рукой. Я боюсь испугать его, если заговорю с ним! Твой же голос он, вероятно узнает!
Тогда девушка осторожно заняла место, где стояла раньше Нехушта, и, склонясь лицом к самому лицу Марка, прошептала чуть слышным, нежным, ласкающим голосом.
– Проснись, Марк, и слушай меня, но не шевелись: нас могут услышать! Я – та Мириам, которую ты знавал на берегах Иордана!
При ее имени ей показалось, что раненый слегка содрогнулся. «Мириам», – прошептали его губы, – «сладкая греза… дивный сон…»
– Я не сон и не греза, я и Нехушта пришли попытаться спасти тебя! Ты ранен и в плену, но, быть может, ты в состоянии подняться на ноги. Тогда мы проведем тебя в такое место, где тебе не будет грозить никакая опасность!
– О, сладкий сон! – прошептал Марк.
– Марк, это не сон, это действительность! – воскликнула шепотом девушка. – Чувствуешь ты мой поцелуй? – и она, наклонившись, прижала свои губы к его губам. – Дай руку, ощупай твое ожерелье на моей груди, твое кольцо на моей руке. Веришь теперь, что это не сон?
– Да, возлюбленная, да, скажи, что должен я делать?
– Постарайся подняться и встать на ноги, если можешь! Нехушта, ты сильнее меня, поддержи его, пока я отворю дверь! Живо! Я слышу, стража подходит сюда и сейчас заглянет в брешь!
Нехушта опустилась на колени подле раненого и, пропустив руки под его спину, сказала:
– Ну, готово! Вот ключ, возьми!
Мириам взяла из ее рук ключ, повернула его, и так как дверь была очень тяжела, то она всею силой, всем своим корпусом налегла на каменную плиту двери, чтобы удержать ее.
– Ну! – сказала она. Живо, я слышу, стража входит сюда!
Поддерживаемый Нехуштой, Марк сделал три шага и очутился в открытой двери, но здесь, на самом пороге, силы изменили ему, так как, кроме своей тяжелой головной раны, он еще был ранен в колено, и со стоном «Не могу!» он грузно упал, увлекая за собою своею тяжестью старую ливийку. При этом его стальной нагрудник зазвенел о каменный порог. Часовой снаружи услыхал этот звук и позвал товарища, чтобы тот дал ему светильник. Мигом Нехушта вскочила на ноги и, схватив Марка за правую руку, стала тащить его в отверстие, между тем как Мириам, подпирая спиною каменную плиту, служившую дверью, проталкивала его ноги.
Убедившись, что приступом взять Иерусалим невозможно, Тит решил принудить его сдаться голодом и окружил еще не взятую им первую городскую стену другой стеной, за которой и засел здесь, выжидая, когда его союзник, голод, сделает свое дело. Вначале Иерусалим был хорошо снабжен съестными припасами и мог бы выдержать продолжительную осаду, но вскоре обезумевшие от отчаяния различные партии принялись уничтожать друг друга, отбивать и предавать огню и уничтожению запасы своих противников, разгромлять их склады, так что припасы, которых могло бы хватить на многие месяцы, быстро таяли в этих безумных оргиях взаимной ненависти, и население Иерусалима мерло сотнями и тысячами от голода.
Трудно описать, до каких диких ужасов, до каких невероятных зверств доходили люди под влиянием этого страшного голода. В истории нет других примеров подобных злодеяний, как те, которые придумывались изнуренными голодом евреями по отношению к тем, кого они подозревали в утайке запасов пищи, прибереженных для себя и своей семьи. Страшное пророчество сбывалось теперь: матери поедали своих собственных детей, дети вырывали последний кусок хлеба изо рта умиравших с голода родителей, и никто не знал и не понимал в те дни ни жалости, ни сострадания; люди стали, как дикие звери, даже хуже диких зверей.
Весь город, казалось, обезумел. Тысячи людей гибли ежедневно, и каждую ночь тысячи других бежали к римлянам, которые ловили этих несчастных и распинали их на крестах перед городскою стеной, так что не хватало уже леса на кресты, не хватало места этим крестам.
Все это знала и видела Мириам со своей старой башни, видела, как все улицы Иерусалима были усеяны мертвыми, так что местами не было прохода, видела, как одни выгоняли других с их семьями и детьми из домов, подвергали ужаснейшим пыткам и затем тут же убивали за то, что те якобы не хотели указать, где у них спрятаны припасы. Вся долина Кедрона и нижние склоны Масличной горы были покрыты крестами, на которых корчились в предсмертных муках плененные евреи. Девушка ежедневно видела кровавые битвы и стычки, пока у нее не стало более сил выносить все эти зрелища, и она по целым часам лежала на галерее башни, закрыв лицо руками, чтобы не видеть, и затыкала уши, чтобы не слышать, что делалось кругом.
У ессеев были еще большие запасы пищи и всего необходимого, никто до сего времени не тревожил их, не подозревая о существовании их подземелья. Время от времени тот или другой из братьев выползал на поверхность земли и прокрадывался в город. Многие так и не возвращались, другие же возвращались и рассказывали обо всем, что им удавалось узнать.
Так, все они, в том числе и Мириам, узнали, что после убийства первосвященника Матфея и его сыновей вместе с 16-ю членами Синедриона по обвинению в сношениях с римлянами, ее дед, старый Бенони, были избран на его место, и многих, заподозренных в измене и приверженности к римлянам предал смерти, что Халев стоял во главе сильной партии и всюду был впереди. Говорили, что он поклялся убить, во что бы то ни стало, римского префекта всадников, Марка, и что они уже однажды встретились на поле битвы.
Между тем настал август месяц, и ко всем остальным бедствиям злополучного города прибавилась еще страшная зараза, распространяемая разлагавшимися на улицах города трупами, которые валялись повсюду сотнями и тысячами, и которых никто не успевал и не хотел хоронить. Теперь уже Тит установил свои военные машины у самых стен храма Иерусалимского и с каждым днем, хотя и медленно, но упорно прокладывал себе путь во внешние дворы храма.
Однажды ночью, еще за час до рассвета, Мириам пробудилась и стала просить Нехушту выйти наверх в старую башню, так как она задыхалась в этом подземелье.
Обычным порядком обе женщины достигли верхней галереи башни и, сев на верхней ступени, против одной из бойниц, долго молча следили за огнями в римском лагере, раскинувшемся на громадном пространстве вокруг стен города и даже среди развалин домов, под самою башней, так как эта часть города была уже во власти римлян. Но вот первый луч солнца, словно огненная стрела, прорезав туман, упал с вершины Масличной горы через долину Иосафата прямо на золоченые кровли храма и его мраморные дворы. И, словно это был условный сигнал, северные ворота храма широко распахнулись и из них хлынул целый поток истощенных, свирепого вида воинов и с дикими криками устремился вперед. Римские пикеты старались остановить их, но были смяты и опрокинуты вследствие своей малочисленности. Теперь евреи оцепили одну из деревянных башен Тита, его стрелки встретили неприятеля градом стрел. Завязалась серьезная битва, но не прошло и десяти минут, как башня была уже в огне. При свете зарева пожара Мириам видела, как римские солдаты, находившиеся в башне, кидались вниз с ее высоты, чтобы спастись от огня. С криком торжества евреи ворвались сквозь брешь во второй стене и, оставив влево от себя остатки дворца Антония, рассыпались на открытом пространстве среди развалин уничтоженной Титом части города, непосредственно у подножия старой башни, где находились Мириам и Нехушта.
Уцелевшие римляне старались достигнуть главного лагеря, а евреи преследовали их, но были встречены сильным отпором и, отброшенные обратно ко второй стене, рассыпались между развалин, стараясь укрыться от римлян. Во главе последних был блистательно ведший атаку начальник конного отряда Марк. Мириам тотчас же угадала, а затем узнала его.
– Смотри, Ноу, смотри, ведь это он! – воскликнула молодая девушка с сильно забившимся сердцем.
– Да, госпожа, это он! Ну, а теперь, когда ты его видела, пойдем вниз: не те, так другие могут с минуты на минуту взять эту башню. Ты видишь, бой кипит кругом. Нас найдут!
– Нет, нет, Ноу! Быть может ты права, но я не уйду отсюда. Я хочу видеть все до конца!
Нехушта не стала возражать. «Все равно, – думала она, – Бог одинаково может хранить нас и здесь, на башне, и там, в подземелье!»
Между тем римляне вновь построились в ряды и под предводительством того же префекта Марка двинулись из своих ретраншементов на неприятеля, который на полпути сшибся с ними, получив новое подкрепление из храма. В числе последних был Халев. Вот какой-то еврей накинулся на Марка и убил под ним лошадь. Но молодой префект проворно высвободил ноги из стремян и продолжал биться пеший. Этого только, казалось, и выжидал Халев. Точно дикий зверь, накинулся он на римлянина сзади и ударил его плашмя мечом по спине. Такого оскорбления не мог снести ни один римлянин. Марк обернулся, и враги очутились лицом к лицу. В это время, пользуясь небольшим перерывом в сражении, кто-то из еврейских начальников приказал своим людям проломать заложенный кирпичами ход в башню, на которой находились обе женщины, и евреи с горячностью принялись за дело.
– Видишь, госпожа! – сказала Нехушта.
– Ах, Ноу, ты была права: я вовлекла тебя в беду, что же нам теперь делать?
– Сидеть смирно здесь, пока не придут и не возьмут нас, а там, если дадут нам время, объяснимся с ними, как сумеем!
Но случилось так, что наверх никто не явился, так как евреи опасались внезапного нападения на них римлян, как только они начнут взбираться по незнакомой им, быть может, обрушившейся лестнице. Поэтому, разломав вход, евреи воспользовались низом башни, чтобы втащить в нее и укрыть у ней на время своих раненых.
Тем временем Марк, с мечом в руке, устремился на Халева, который успел вовремя отскочить в сторону и вместе с тем нанес Марку такой страшный удар по голове, что, не будь на том массивного шлема, он наверное расколол бы череп римлянина надвое. Теперь же он раздробил только шлем и нанес ему глубокую рану, от которой молодой префект пошатнулся и упал, широко раскинув руки и выронив свой меч. В этот момент Халев подскочил к нему, чтобы прикончить его, но Марк вдруг очнулся и, видя, что он теперь безоружен, набросился на Халева, стараясь схватить его голыми руками за горло. Халев успел нанести ему еще один удар по плечу, но Марк как будто даже не почувствовал его. Спустя минуту меч Халева лежал на земле, а оба противника в бешеной схватке упали и катались по земле в смертельной борьбе. Тогда из рядов римских воинов раздался крик: «Спасем его!», на который евреи отвечали: «Хватай его!» И те, и другие волной хлынули на место борьбы, где в тот же момент завязался кровавый бой. Те и другие дрались с остервенением. Где люди стояли, там они и падали мертвыми, никто не хотел отступать. Римляне, хотя и малочисленнее своих врагов, предпочитали умереть все до единого, чем оставить в руках неприятеля своего раненого возлюбленного вождя. Евреи же слишком хорошо понимали цену такого приза, как римский префект, любимец Тита, чтобы дать вырвать его из своих рук. С каждой минутой прибывали новые шайки, и отряды евреев спешили на подмогу своим собратьям, римляне же, не получая ни откуда подкрепления, заметно таяли, но, тем не менее, упорно надвигались вперед, сражаясь грудь с грудью и щит со щитом.
Вдруг с диким криком торжества новый отряд евреев, числом от 300 до 400 человек, выбежал на поле сражения прямо во фланг римлянам. Командовавший ими офицер, вовремя заметив опасность и решив, что лучше дать их префекту умереть с павшими их товарищами, чем сознательно уложить на месте весь легион и посрамить оружие Цезаря, скомандовал отступление. В чинном порядке, словно на параде, римская дружина отступила к своим укреплениям, унося с собой своих раненых и не нарушая порядка, несмотря на град копий и стрел, беспрерывно сыпавшихся на них.
Видя, что им теперь ничего более не остается делать, евреи отступили к стене старой базарной площади в 30 шагах или 40 от старой башни и принялись укреплять. Солнце уже клонилось к закату, и день медленно угасал. Павшие римляне, оставшись поле сражения, видя, что их товарищи отступили, кидались на свои мечи или копья и умирать от своей руки, чтобы не попасть живыми в руки евреев, которые, подвергнув их жестоким пыткам, все равно повесили бы их на кресте. Кроме того, Титом был издан указ, что солдат, попавший живым в руки неприятеля, будет всенародно предан посрамлению, и звания солдата и навсегда вычеркнут из списком легиона, а будучи вновь пойман своими будет предан смерти или обречен на пожизненное изгнание.
Как охотно последовал бы Марк примеру своих товарищей, но, увы! – у него не было на то ни силы, ни оружия. Когда он и Халев были вытащены из груды раненых и убитых, он был в беспамятстве и в глубоком обмороке от потери крови и истощения сил. В первую минуту его приняли за убитого, но случившийся тут еврей, врач по профессии, заявил, что Марк жив, и если дать ему отлежаться, то он очнется и придет в себя. Поэтому, желая удержать этого префекта живым в своих руках, евреи втащили его в старую башню и оставили там, приставив на случай, если он очнется, стражу ко входу.
Мириам с замирающим сердцем следила за всем, что происходило вокруг нее на поле сражения и у подножия башни. Временами ей казалось, что сама она сейчас умрет от нестерпимой душевной муки и тревоги за своего возлюбленного.
– Успокойся, госпожа, благородный Марк жив! – говорила ей Нехушта. – Иначе они оставили бы его на поле сражения с остальными убитыми. Как видишь, они хотят держать его у себя в плену, иначе допустили бы Халева пронзить его мечом, как он намеревался это сделать!
– О, тогда и он будет повешен на кресте, подобно тем римлянам, которых мы видели вчера на стенах храма! – воскликнула Мириам.
– Это, конечно, возможно, – ответила Нехушта, – если он не найдет возможности покончить с собой или не будет спасен кем-нибудь!
– Спасен! Они не могут спасти его. Ноу! – и бедная девушка упала на колени и, всхлипывая, рыдала в порыве отчаяния. – Христос! Христос, научи меня, как спасти его! Если же нужно, чтобы кто-нибудь умер, возьми лучше мою жизнь!
– Полно, госпожа, – утешала ее Нехушта, – мы можем сделать что-нибудь! Смотри, они положили его в нескольких шагах от нашей подъемной каменной двери у самых ступеней лестницы, стража стоит снаружи, в башне же нет никого. Я видела, как евреи перенесли оттуда своих раненых, оставив там разве только мертвых. Если благородный Марк только в памяти и может хоть сколько-нибудь держаться на ногах, мы втащим его вниз и захлопнем за собою каменную дверь!
– Но евреи могут увидеть нас и открыть убежище ессеев, которых всех замучают и убьют за то, что те утаили пищевые запасы!
– Полно! Когда мы останемся за дверью, никто не найдет дороги в подземелье, ты знаешь, что сверху дверь отпереть нельзя. Кроме того, ессеи все предвидели, приняв на всякий случай все меры предосторожности, за них ты не бойся!
Тогда Мириам обвила шею старухи руками и, страстно целуя ее, вся в слезах молила:
– О, Ноу! Попробуем спасти его! А если нам это не удастся, то уж лучше умрем вместе с ним!
– Так пойдем скорее, пока еще есть хоть немного света, а то когда стемнеет, здесь, на этой лестнице, шею сломишь. Иди за мной!
И они осторожно стали спускаться вниз по старой каменной лестнице, где мимо них шныряли потревоженные ими совы и летучие мыши. Вот и та площадка, с которой отворяется дверь во внутрь нижнего помещения башни. Опустившись на колени, Нехушта стала нащупывать руками почву. Слабый отблеск вечерних сумерек падал в башню, где было темно, как в могиле, сквозь брешь, пробитую евреями, и этот луч падал как раз на панцирь Марка, лежавшего так близко от Нехушты, что она могла коснуться его рукою. Склонясь над ним, она внимательно прислушалась.
– Марк жив! – проговорила она, обернувшись к Мириам. – Он дышит, и мне показалось даже, что пошевелил рукой. Я боюсь испугать его, если заговорю с ним! Твой же голос он, вероятно узнает!
Тогда девушка осторожно заняла место, где стояла раньше Нехушта, и, склонясь лицом к самому лицу Марка, прошептала чуть слышным, нежным, ласкающим голосом.
– Проснись, Марк, и слушай меня, но не шевелись: нас могут услышать! Я – та Мириам, которую ты знавал на берегах Иордана!
При ее имени ей показалось, что раненый слегка содрогнулся. «Мириам», – прошептали его губы, – «сладкая греза… дивный сон…»
– Я не сон и не греза, я и Нехушта пришли попытаться спасти тебя! Ты ранен и в плену, но, быть может, ты в состоянии подняться на ноги. Тогда мы проведем тебя в такое место, где тебе не будет грозить никакая опасность!
– О, сладкий сон! – прошептал Марк.
– Марк, это не сон, это действительность! – воскликнула шепотом девушка. – Чувствуешь ты мой поцелуй? – и она, наклонившись, прижала свои губы к его губам. – Дай руку, ощупай твое ожерелье на моей груди, твое кольцо на моей руке. Веришь теперь, что это не сон?
– Да, возлюбленная, да, скажи, что должен я делать?
– Постарайся подняться и встать на ноги, если можешь! Нехушта, ты сильнее меня, поддержи его, пока я отворю дверь! Живо! Я слышу, стража подходит сюда и сейчас заглянет в брешь!
Нехушта опустилась на колени подле раненого и, пропустив руки под его спину, сказала:
– Ну, готово! Вот ключ, возьми!
Мириам взяла из ее рук ключ, повернула его, и так как дверь была очень тяжела, то она всею силой, всем своим корпусом налегла на каменную плиту двери, чтобы удержать ее.
– Ну! – сказала она. Живо, я слышу, стража входит сюда!
Поддерживаемый Нехуштой, Марк сделал три шага и очутился в открытой двери, но здесь, на самом пороге, силы изменили ему, так как, кроме своей тяжелой головной раны, он еще был ранен в колено, и со стоном «Не могу!» он грузно упал, увлекая за собою своею тяжестью старую ливийку. При этом его стальной нагрудник зазвенел о каменный порог. Часовой снаружи услыхал этот звук и позвал товарища, чтобы тот дал ему светильник. Мигом Нехушта вскочила на ноги и, схватив Марка за правую руку, стала тащить его в отверстие, между тем как Мириам, подпирая спиною каменную плиту, служившую дверью, проталкивала его ноги.