Плот и шлюпка удалялись уже от судна, а Нехушта, полная отчаяния, смотрела им вслед; вдруг страшный нечеловеческий крик покрыл рев бури и шум волн – плот и шлюпка, брошенные на скалы, разбились в щепки. С минуту несколько несчастных беспомощно барахтались в волнах, а там все снова стихло, и шлюпки и плота как будто не бывало. Тогда Нехушта, воссылая благодарение Богу, против воли их сохранившего им жизнь, вернулась в каюту и рассказала госпоже своей о случившемся.
– Да простит им Господь согрешения их! – сказала Рахиль. – Что же касается нас, то не все ли равно, утонуть там, на плоту, или здесь, на галере?!
– Мы не утонем, госпожа, в этом я уверена! – возразила Нехушта.
– Что дает тебе эту уверенность? Видишь, как море бушует! – заметила Рахиль.
Как раз в этот момент новый вал с бешеной силой подхватил галеру и не только приподнял ее с мели, на которой она засела, но даже перенес через гряду рифов, о которые разбились плот и шлюпка, выбросив на мягкую песчаную отмель берега, где она и осталась, глубоко врезавшись в мокрый песок, на расстоянии нескольких десятков сажень от берега. Затем, как бы закончив свое дело, ветер разом спал, и к закату море совершенно улеглось, как это часто бывает на Сирийском побережье. Теперь Рахиль и Нехушта, если бы были в силах, могли беспрепятственно достигнуть берега, но об этом нечего было и думать: то, что должно было случиться и чего Нехушта с тревогой ожидала с часу на час, теперь ожидалось с минуты на минуту – перед закатом у Рахили родилась дочь.
– Дай мне поглядеть на ребенка! – попросила молодая мать, и Нехушта показала ей при свете уже зажженного в каюте светильника хорошенького младенца, правда, очень маленького, но беленького, с большими синими глазами и темными вьющимися волосиками.
Долго и любовно смотрела на своего ребенка молодая мать, затем сказала: «Принеси сюда воды, пока еще есть время, надо окрестить младенца»!
И во имя Святой Троицы, освятив сперва воду, умирающая дрожащею рукой, обмоченной в этой воде, трижды осенила крестным знамением дитя, дав ему имя Мириам.
– А теперь, – сказала Рахиль, – проживет ли она один час или целую жизнь, все одно, она крещена мною и будет христианкой, а тебе, Ноу, я поручаю ее, как приемной матери. Заботься о ней и воспитай в духе христианства. Скажи ей также, что покойный отец ее завещал, чтобы она не смела избрать себе в мужья человека, который не исповедует Христа Распятого, такова и моя воля!
– О, зачем ты говоришь такие слова, госпожа?!
– Я умираю, Ноу, я это чувствую, и теперь, когда мой ребенок рожден для жизни временной и вечной, с радостью иду к тому, который ждет меня там, в новой загробной жизни, и к Господу Нашему и Богу… Дай мне того вина, оно восстановит мои силы; мне надо сказать тебе еще многое, а я чувствую, что слабею!
Рахиль выпила несколько глотков вина и затем продолжала:
– Как только меня не станет, возьми ребенка и иди в ближайшее селение, где дай ему немного подрасти и окрепнуть. Деньги у тебя есть, и тебе их хватит надолго. Когда дитя будет в силах, отправься с ней не в Тир, где мой отец воспитал бы ребенка в строгом иудействе, а в селение есеев на берегу Мертвого моря, где живет брат моей покойной матери Итиэль, и расскажи ему все без утайки. Хотя он не христианин, но человек добросердечный, он искренне сочувствует христианам, как ты знаешь, он жестоко упрекал отца за его поступок по отношению к нам и пытался сделать все возможное, чтобы спасти нас. Ему ты скажи, что я, умирая, просила его именем его покойной сестры, которую он так нежно любил, принять к себе мою дочь и быть ей вместо отца, а тебе – вместо друга и принять вас обеих под свою защиту. Тогда мир и счастие снизойдут на него и на весь дом его!
Последние слова Рахиль произносила с трудом, силы ее уходили. Затем она стала молиться, едва шевеля губами, и вскоре уснула. Проснувшись на заре, она знаками попросила принести к ней младенца и, возложив руки на его головку, благословила его, затем Нехушту и как будто снова забылась сном, но уже на этот раз – сном вечности.
С громким криком отчаяния кинулась Нехушта на труп своей госпожи и страстно целовала ее, мертвые руки, клянясь, что будет служить ее ребенку, как служила ей. Тут она вспомнила, что ребенок еще не ел и скоро почувствует голод, надо было спешить на берег. Но дорогую покойницу Нехушта не хотела оставить в добычу акулам и решила устроить ей царские похороны по обычаю своей страны. А какой костер мог быть грандиознее и величественнее этой большой галеры? С этой мыслью она вынесла тело покойной госпожи на палубу и, разостлав дорогой ковер, посадила ее, прислонив к обломку мачты. Затем вошла в каюту капитана, захватила из забытой на столе шкатулки золотые драгоценности, попрятала все это на себе и подожгла каюту. Найдя в углу амфору гарного масла, Нехушта разбила ее, разлила масло и подожгла его. Теперь она сбежала в каюту, схватила ребенка, укутала его в теплые одеяла и, выбежав с младенцем на руках на палубу, опустилась на мгновение подле своей мертвой госпожи и, страстно целуя ее, простилась с ней. Пламя начинало уже охватывать судно, когда Нехушта осторожно спустилась по веревочной лестнице, оставленной за бортом спасавшимися моряками и, очутившись менее уем по пояс в воде, бодро пошла к берегу, унося на себе все золото и драгоценности, какие только были на судне. Выйдя на берег, арабка взошла на высокий песчаный холм и с вершины его оглянулась назад на зажженный ею костер. Яркое пламя его восходило высоко к небесам, так как на галере было много масла в трюме.
– Прощай! Прощай! – громко воскликнула Нехушта, посылая последний привет своей любимой госпоже, и затем быстро стала спускаться с холма, спеша дойти до ближайшего селения.
IV. ВОДВОРЕНИЕ МИРИАМ
V. ХАЛЕВ
– Да простит им Господь согрешения их! – сказала Рахиль. – Что же касается нас, то не все ли равно, утонуть там, на плоту, или здесь, на галере?!
– Мы не утонем, госпожа, в этом я уверена! – возразила Нехушта.
– Что дает тебе эту уверенность? Видишь, как море бушует! – заметила Рахиль.
Как раз в этот момент новый вал с бешеной силой подхватил галеру и не только приподнял ее с мели, на которой она засела, но даже перенес через гряду рифов, о которые разбились плот и шлюпка, выбросив на мягкую песчаную отмель берега, где она и осталась, глубоко врезавшись в мокрый песок, на расстоянии нескольких десятков сажень от берега. Затем, как бы закончив свое дело, ветер разом спал, и к закату море совершенно улеглось, как это часто бывает на Сирийском побережье. Теперь Рахиль и Нехушта, если бы были в силах, могли беспрепятственно достигнуть берега, но об этом нечего было и думать: то, что должно было случиться и чего Нехушта с тревогой ожидала с часу на час, теперь ожидалось с минуты на минуту – перед закатом у Рахили родилась дочь.
– Дай мне поглядеть на ребенка! – попросила молодая мать, и Нехушта показала ей при свете уже зажженного в каюте светильника хорошенького младенца, правда, очень маленького, но беленького, с большими синими глазами и темными вьющимися волосиками.
Долго и любовно смотрела на своего ребенка молодая мать, затем сказала: «Принеси сюда воды, пока еще есть время, надо окрестить младенца»!
И во имя Святой Троицы, освятив сперва воду, умирающая дрожащею рукой, обмоченной в этой воде, трижды осенила крестным знамением дитя, дав ему имя Мириам.
– А теперь, – сказала Рахиль, – проживет ли она один час или целую жизнь, все одно, она крещена мною и будет христианкой, а тебе, Ноу, я поручаю ее, как приемной матери. Заботься о ней и воспитай в духе христианства. Скажи ей также, что покойный отец ее завещал, чтобы она не смела избрать себе в мужья человека, который не исповедует Христа Распятого, такова и моя воля!
– О, зачем ты говоришь такие слова, госпожа?!
– Я умираю, Ноу, я это чувствую, и теперь, когда мой ребенок рожден для жизни временной и вечной, с радостью иду к тому, который ждет меня там, в новой загробной жизни, и к Господу Нашему и Богу… Дай мне того вина, оно восстановит мои силы; мне надо сказать тебе еще многое, а я чувствую, что слабею!
Рахиль выпила несколько глотков вина и затем продолжала:
– Как только меня не станет, возьми ребенка и иди в ближайшее селение, где дай ему немного подрасти и окрепнуть. Деньги у тебя есть, и тебе их хватит надолго. Когда дитя будет в силах, отправься с ней не в Тир, где мой отец воспитал бы ребенка в строгом иудействе, а в селение есеев на берегу Мертвого моря, где живет брат моей покойной матери Итиэль, и расскажи ему все без утайки. Хотя он не христианин, но человек добросердечный, он искренне сочувствует христианам, как ты знаешь, он жестоко упрекал отца за его поступок по отношению к нам и пытался сделать все возможное, чтобы спасти нас. Ему ты скажи, что я, умирая, просила его именем его покойной сестры, которую он так нежно любил, принять к себе мою дочь и быть ей вместо отца, а тебе – вместо друга и принять вас обеих под свою защиту. Тогда мир и счастие снизойдут на него и на весь дом его!
Последние слова Рахиль произносила с трудом, силы ее уходили. Затем она стала молиться, едва шевеля губами, и вскоре уснула. Проснувшись на заре, она знаками попросила принести к ней младенца и, возложив руки на его головку, благословила его, затем Нехушту и как будто снова забылась сном, но уже на этот раз – сном вечности.
С громким криком отчаяния кинулась Нехушта на труп своей госпожи и страстно целовала ее, мертвые руки, клянясь, что будет служить ее ребенку, как служила ей. Тут она вспомнила, что ребенок еще не ел и скоро почувствует голод, надо было спешить на берег. Но дорогую покойницу Нехушта не хотела оставить в добычу акулам и решила устроить ей царские похороны по обычаю своей страны. А какой костер мог быть грандиознее и величественнее этой большой галеры? С этой мыслью она вынесла тело покойной госпожи на палубу и, разостлав дорогой ковер, посадила ее, прислонив к обломку мачты. Затем вошла в каюту капитана, захватила из забытой на столе шкатулки золотые драгоценности, попрятала все это на себе и подожгла каюту. Найдя в углу амфору гарного масла, Нехушта разбила ее, разлила масло и подожгла его. Теперь она сбежала в каюту, схватила ребенка, укутала его в теплые одеяла и, выбежав с младенцем на руках на палубу, опустилась на мгновение подле своей мертвой госпожи и, страстно целуя ее, простилась с ней. Пламя начинало уже охватывать судно, когда Нехушта осторожно спустилась по веревочной лестнице, оставленной за бортом спасавшимися моряками и, очутившись менее уем по пояс в воде, бодро пошла к берегу, унося на себе все золото и драгоценности, какие только были на судне. Выйдя на берег, арабка взошла на высокий песчаный холм и с вершины его оглянулась назад на зажженный ею костер. Яркое пламя его восходило высоко к небесам, так как на галере было много масла в трюме.
– Прощай! Прощай! – громко воскликнула Нехушта, посылая последний привет своей любимой госпоже, и затем быстро стала спускаться с холма, спеша дойти до ближайшего селения.
IV. ВОДВОРЕНИЕ МИРИАМ
Спустившись с холма, Нехушта очутилась среди возделанных полей ячменя и плодовых садов, огороженных низкими каменными стенами. Там и сям виднелись дома, но большинство было разрушено пожаром, а поля и сады смяты и стоптаны, точно здесь только что прошел неприятель.
Тем не менее, Нехушта смело пошла вперед по главной улице селения до тех пор, пока не увидела смотревшую на нее из-за стены одного из садов молодую женщину. На ее вопрос, что здесь случилось, женщина с воплем и плачем рассказала, что в их селение нагрянули римляне и все сожгли и разорили, а стариков и старух убили, здоровых же и молодых, кого только могли изловить, увели в рабство за то, что старшина их селения поспорил с римским сборщиком податей из-за вторичного неправильного сбора налогов, которые тот отказался уплатить слугам великого Цезаря…
– Неужели, – сказала Нехушта, – я не найду здесь ни одной женщины, которая могла бы выкормить мне этого ребенка? Я готова щедро заплатить за это!
– Но скажи мне, откуда ты? Откуда у тебя этот младенец? – осведомилась женщина.
Нехушта рассказала женщине, что той надо было знать, и та предложила ей себя в кормилицы ребенка, так как римляне убили ее дитя, она же и муж ее успели скрыться в подвале, где их не нашли. Дом их тоже случайно уцелел, и муж теперь ушел на поле собрать что можно из посева. Нехушта возблагодарила Бога и согласилась остаться у этой женщины, поручив ей выкормить ребенка.
Муж новой кормилицы Мириам оказался славным трудолюбивым виноградарем, добрым хозяином и надежным заступником и защитником для Нехушты и маленькой питомицы его жены. В доме этих добрых людей, которым Нехушта каждый месяц давала по золотому, она и младенец пробыли целых шесть месяцев, ребенок окреп, поздоровел и мог без всякой опасности вынести самое дальнее путешествие. Поэтому, памятуя то, что ей завещала ее покойная госпожа, верная Нехушта обещала дать этим добрым людям денег на покупку двух волов и на наем работника и, кроме того, еще три золотых, если они согласятся проводить ее и ребенка в окрестности Иерихона, обещая, сверх того, оставить им в полную собственность, по миновании в них надобности, вьючного осла и мула, которых она поручила им приобрести для путешествия. Добрые люди не только согласились проводить их до окрестностей Иерихона, но даже обещали пробыть там около трех месяцев, до того времени, когда ребенка можно будет отнять от груди.
Тот берег, где галера, на которой Мириам увидела свет, потерпела крушение, отстоял всего в пяти лигах от Иоппы (нынешней Яффы) и в двух днях пути от Иерусалима, откуда в такой же срок можно было дойти до берегов Мертвого моря.
Путешествие свое Нехушта с маленькой Мириам и своими двумя спутниками совершила благополучно и беспрепятственно, быть может, потому что их скромный вид не привлекал внимания ни разбойников, которыми тогда кишели все большие дорогие, ни римских воинов, разосланных начальством для поимки этих разбойников и нередко бравшихся за их ремесло.
На шестой день пути наши путешественники спустились, наконец, в долину Иордана, а в два часа пополудни, на седьмые сутки, подошли к селению ессеев. Оставив своих вьючных животных и мужа кормилицы за околицей селения, Нехушта с младенцем, который теперь уже размахивал ручонками, смеялся и лепетал, в сопровождении самой кормилицы смело вошла в селение, в котором, по-видимому, жили только одни мужчины, так как нигде не было видно ни одной женщины.
Попавшегося ей навстречу престарелого мужчину, одетого в чистые белые одежды, Нехушта попросила указать, где она может найти брата Итиэля. на что почтенный старец, отворачивая от нее свое лицо, точно лик женщины казался ему опасным, весьма вежливо отвечал, что брат Итиэль работает в поле и не возвратится раньше, как только к ужину, но, что, если у нее спешное дело к нему, она может дойти до зеленых ив, растущих по берегу Иордана, и оттуда непременно увидит Итиэля, который пашет на соседнем поле на паре белых волов.
Выслушав эти указания, обе женщины направились к реке и, действительно, вскоре увидали вдали на пашне двух белых волов и шедшего за сохой немолодого пахаря. Приблизившись к нему, Нехушта приказала кормилице остаться в некотором отдалении, а сама с младенцем на руках подошла к Итиэлю.
– Скажи мне, прошу тебя, – обратилась к нему Нехушта, – вижу ли я перед собой Итиэля, священника высшего сана среди ессеев, брата покойной госпожи моей Мириам, жены еврея Бенони, богатейшего купца в городе Тире?
– Меня зовут Итиэль, и госпожа Мириам, жена Бенони, пребывающая ныне в стране вечного блаженства за гранью океана note 1, была моей сестрой!
– Хорошо, так ты, верно, знаешь, что у госпожи моей Мириам была дочь Рахиль, которой я служила до последней ее минуты. Она умерла в родах, и вот младенец, которому она умирая дала жизнь! – И Нехушта показала ему спящую малютку, над которой Итиэль склонился и долго вглядывался в маленькое личико, а затем, видимо, растроганный, с нежностью поцеловал ребенка, улыбнувшегося ему во сне. Ессеи, хотя и мало видят детей, тем не менее, питают к ним сильную любовь.
– Расскажи мне, добрая женщина, всю эту печальную повесть! – сказал Итиэль, и Нехушта рассказала ему все, передав дословно последние предсмертные слова своей молодой госпожи.
Выслушав ее до конца, Итиэль отошел немного в сторону и поскорбел об усопшей, затем сотворил молитву, так как ессеи не предпринимают ничего, даже и самого пустячного дела, не помолившись предварительно Богу о помощи и вразумлении, и только после того вернулся к Нехуште со словами:
– Добрая и верная женщина, в которой, как думается мне, нет ни коварства, ни лукавства, ни женского тщеславия, как у остальных сестер твоих, ты загнала меня в щель, и она защемила меня, так что я не знаю, как мне теперь быть и что делать. Законы моего братства воспрещают нам иметь какое-либо дело с женщинами, будь они стары или молоды. Поэтому-то, суди сама, как я могу принять тебя и младенца в мой дом?
– Законы твоей общины мне неизвестны, – несколько резко и гневно возразила Нехушта, – но общечеловеческие законы, законы природы для меня ясны, а также и некоторые законы Божий, так как я, подобно госпоже и ее ребенку, тоже христианка. Все эти законы говорят, что прогнать от себя сироту-младенца родственной тебе крови, которого горькая судьба привела к твоему порогу, – жестокий и дурной поступок, за который тебе придется когда-нибудь дать ответ Тому, Кто превыше всех законов земных!
– Я не стану спорить, особенно с женщиной, – продолжал Итиэль, которому теперь, видимо, было не по себе, – но добавлю, что если то, что я только что сказал тебе, правда, то правда и то, что наши законы предписывают нам самое широкое гостеприимство и строжайше воспрещают отказывать в помощи обездоленным и беспомощным!
– А тем более этого ребенка, в жилах которого течет родная вам кровь, и который, если вы оттолкнете его, попадет в руки деда и будет воспитан среди евреев и зилотов, будет приносить в жертву живые существа и помазываться маслом и кровью жертвенных животных!
– О, одна мысль об этом приводит меня в ужас! – сказал Итиэль. – Пусть уж лучше она будет христианкой! – И он сказал потому, что ессеи считают употребление масла нечистым и всего более питают отвращение к приношению в жертву животных и птиц. Хотя они не признавали Христа и не хотели слышать ни о каком новом учении, тем не менее, исполняли много из того, что завещал своим ученикам Христос.
– Но решить этот вопрос я один не могу, – продолжал Итиэль, – а должен представить его на обсуждение всего собрания ста кураторов. Как они решат, так и будет, а до того времени, пока совет решит, на что потребуется не менее трех дней, я имею право предложить тебе с ребенком и тем людям, которые пришли с тобой, кров и пищу в нашем странноприимном доме! К счастью, этот дом стоит как раз на том конце селения, где живут наши братья низших степеней, для которых допускается брак, так что там вы найдете несколько женщин, которые не могут показываться среди нас в другой части селения!
– Прекрасно, – сказала Нехушта, – только я назвала бы этих братьев – братьями высших степеней, так как они исполняют завет Божий, которым заповедано людям плодиться и множиться!
– Об этом я не стану спорить, нет, нет… Но, во всяком случае, это прелестный ребенок. Вот он открыл глазки, и эти глазки, точно васильки! – И старик снова склонился над малюткой и поцеловал ее, затем тотчас же добавил со вздохом: – Грешник я, грешник! Я осквернил себя и должен теперь очиститься и покаяться!
– Это почему? – спросила Нехушта.
– Потому, что я нечаянно коснулся твоей одежды и дал волю земному чувству, поцеловав ребенка дважды. Согласно нашему правилу, я осквернился!
– Осквернился! – воскликнула негодующим гоном Нехушта. – Ах ты, старый сумасброд! Нет, ты осквернил этого чистого младенца своими мозолистыми руками и щетинистой бородой! Лучше бы ваши священные правила учили вас любить детей и уважать честных женщин, которые являются их матерями, и без которых не было бы на свете и вас, ессеев!
– Я не смею спорить с тобой, не смею спорить! – нервно отозвался Итиэль, нимало не возмущаясь резкостью речи Нехушты. – Все это должны решить кураторы, а пока пойдем, я погоню своих волов, хотя еще не время выпрягать их из ярма, а ты и спутница твоя идите немного позади меня. Впрочем, нет, не позади, а впереди меня, чтобы я мог видеть, что вы не уроните ребенка. Право, личико его так прекрасно, что мне жаль расстаться с ним, прости мне, Господи, это прегрешение… это дитя напоминает мне покойную сестру, когда она была еще ребенком, и я держал ее на своих руках… да, да… прости, Господи, мои прегрешения!
– Уронить ребенка! – воскликнула было Нехушта, возмущенная словами этой жертвы глупых правил, как она мысленно называла его, но угадав своим женским чутьем, что этот человек успел уже полюбить ребенка, она смягчилась и, полушутя, заметила. – Смотри сам не напугай малютку своими огромными волами. Вам, мужчинам, которые так презирают женщин, еще многому следовало бы поучиться от нас!
Затем, подозвав кормилицу, она молча пошла впереди Итиэля, который шел за ними, ведя волов. Так они дошли до большого прекрасного дома на самом краю селения. Это был странноприимный дом ессеев, где они оказывали своим гостям самый радушный прием, окружая их всеми возможными удобствами и предоставляя им все, что у них было лучшего. Дом этот оказался не занятым. Призвав женщину, жену одного из низшей степени братьев ессеев, Итиэль, закрыв лицо руками, чтобы не видеть лица женщины, и говоря с нею издали, поручил ей позаботиться о Нехуште, младенце и их спутниках, затем старик удалился доложить обо всем кураторам.
– Что, все они такие полоумные? – презрительно спросила Нехушта у женщины.
– Да, сестра, – ответила та, – все они таковы, даже мужа своего я вижу мало, и он каждый день твердит мне о том, что женщины полны всяких пороков, что они – искушение для человека праведного, ловушка для праведников и многое другое, подобно этому!
В этом странноприимном доме Нехушта с младенцем и их спутники прожили несколько дней.
На четвертые сутки собрался весь совет ста кураторов, и Нехушта должна была явиться на собрание вместе с ребенком. Собрание это состояло из ста почтенных, убеленных сединами старцев в белых одеждах, разместившихся на длинных скамьях; на противоположном конце залы было приготовлено особое седалище для арабки. По-видимому, Итиэль уже заранее изложил им все обстоятельства дела, так как кураторы сразу же приступили к расспросам, по которые Нехушта отвечала вполне ясно и точно, после чего кураторы стали совещаться между собою. Большинство оказалось согласно принять и воспитать ребенка, но нашлись и такие, которые возражали, что так как и младенец, и приемная мать его женского пола, то им здесь не место, или же, что если оставить здесь ребенка, то все они полюбят его и привяжутся к нему, тогда как они должны любить только одного Бога!
На это другие возражали, что они должны любить и всех обездоленных, и все человечество. Затем Нехуште предложили удалиться, так как предполагалось собирать голоса «за» и «против». Встав со своего места, прежде чем выйти из залы, Нехушта высоко подняла улыбающегося младенца, так что все могли видеть его прелестное личико, и умоляла все собрание не отвергать просьбы умирающей женщины, не лишать ребенка попечений ее единственного родственника, которому мать младенца поручала свое дитя на смертном одре, не отказывать бедной сиротке в попечении, наставлении и мудром руководстве ее дяди Итиэля и всей святой общины ессеев.
Затем она вышла в смежную комнату, где оставалась довольно долго в ожидании решения собрания. Наконец, ее вновь призвали в залу совета; при одном взгляде на сиявшее радостью лицо Итиэля Нехушта поняла, что решение кураторов было благоприятное. Действительно, председатель собрания объявил ей, что большинством голосов было решено принять младенца Мириам на попечение общины до достижения ею 18-летнего возраста, когда ей придется покинуть это селение. За все это время никто не будет пытаться уклонить ее от веры ее родителей, ей и ее приемной матери дан будет дом и все, что есть лучшее, для их удобства и благосостояния, дважды в неделю к ним будут являться выборные из кураторов, чтобы убедиться, что ребенок здоров и ни в чем не имеет недостатка. Когда же девочка подрастет и будет нуждаться в обучении, то она будет допускаться в их собрания и обучаться мудрейшими и ученейшими из братьев всем полезным наукам и познаниям.
– А теперь, чтобы все знали, что мы приняли этого ребенка на наше попечение, – сказал председатель, – мы все в полном составе проводим вас до предназначенного вам дома, а брат Итиэль, как ближайший родственник ребенка, понесет ее на руках своих. Ты же, женщина, пойдешь рядом с ним и будешь давать ему необходимые указания, как обращаться с ребенком!
И вот образовалось целое торжественное шествие, с председателем совета кураторов и их священниками во главе, с младенцем, несомым братом Итиэлем в центре, и длинной вереницей кураторов и простых братьев ессеев позади. Шествие это проследовало через все селение и остановилось на дальней окраине села, у одного из лучших домов, предназначенного служить жилищем малютке Мириам и ее верной хранительнице Нехуште.
Таким образом этот ребенок, который впоследствии стал называться «царицей ессеев», с царским эскортом был водворен в своем домике и не только в домике, но и в сердцах всех этих добрых людей, которые воздвигли ему трон в своих сердцах.
Тем не менее, Нехушта смело пошла вперед по главной улице селения до тех пор, пока не увидела смотревшую на нее из-за стены одного из садов молодую женщину. На ее вопрос, что здесь случилось, женщина с воплем и плачем рассказала, что в их селение нагрянули римляне и все сожгли и разорили, а стариков и старух убили, здоровых же и молодых, кого только могли изловить, увели в рабство за то, что старшина их селения поспорил с римским сборщиком податей из-за вторичного неправильного сбора налогов, которые тот отказался уплатить слугам великого Цезаря…
– Неужели, – сказала Нехушта, – я не найду здесь ни одной женщины, которая могла бы выкормить мне этого ребенка? Я готова щедро заплатить за это!
– Но скажи мне, откуда ты? Откуда у тебя этот младенец? – осведомилась женщина.
Нехушта рассказала женщине, что той надо было знать, и та предложила ей себя в кормилицы ребенка, так как римляне убили ее дитя, она же и муж ее успели скрыться в подвале, где их не нашли. Дом их тоже случайно уцелел, и муж теперь ушел на поле собрать что можно из посева. Нехушта возблагодарила Бога и согласилась остаться у этой женщины, поручив ей выкормить ребенка.
Муж новой кормилицы Мириам оказался славным трудолюбивым виноградарем, добрым хозяином и надежным заступником и защитником для Нехушты и маленькой питомицы его жены. В доме этих добрых людей, которым Нехушта каждый месяц давала по золотому, она и младенец пробыли целых шесть месяцев, ребенок окреп, поздоровел и мог без всякой опасности вынести самое дальнее путешествие. Поэтому, памятуя то, что ей завещала ее покойная госпожа, верная Нехушта обещала дать этим добрым людям денег на покупку двух волов и на наем работника и, кроме того, еще три золотых, если они согласятся проводить ее и ребенка в окрестности Иерихона, обещая, сверх того, оставить им в полную собственность, по миновании в них надобности, вьючного осла и мула, которых она поручила им приобрести для путешествия. Добрые люди не только согласились проводить их до окрестностей Иерихона, но даже обещали пробыть там около трех месяцев, до того времени, когда ребенка можно будет отнять от груди.
Тот берег, где галера, на которой Мириам увидела свет, потерпела крушение, отстоял всего в пяти лигах от Иоппы (нынешней Яффы) и в двух днях пути от Иерусалима, откуда в такой же срок можно было дойти до берегов Мертвого моря.
Путешествие свое Нехушта с маленькой Мириам и своими двумя спутниками совершила благополучно и беспрепятственно, быть может, потому что их скромный вид не привлекал внимания ни разбойников, которыми тогда кишели все большие дорогие, ни римских воинов, разосланных начальством для поимки этих разбойников и нередко бравшихся за их ремесло.
На шестой день пути наши путешественники спустились, наконец, в долину Иордана, а в два часа пополудни, на седьмые сутки, подошли к селению ессеев. Оставив своих вьючных животных и мужа кормилицы за околицей селения, Нехушта с младенцем, который теперь уже размахивал ручонками, смеялся и лепетал, в сопровождении самой кормилицы смело вошла в селение, в котором, по-видимому, жили только одни мужчины, так как нигде не было видно ни одной женщины.
Попавшегося ей навстречу престарелого мужчину, одетого в чистые белые одежды, Нехушта попросила указать, где она может найти брата Итиэля. на что почтенный старец, отворачивая от нее свое лицо, точно лик женщины казался ему опасным, весьма вежливо отвечал, что брат Итиэль работает в поле и не возвратится раньше, как только к ужину, но, что, если у нее спешное дело к нему, она может дойти до зеленых ив, растущих по берегу Иордана, и оттуда непременно увидит Итиэля, который пашет на соседнем поле на паре белых волов.
Выслушав эти указания, обе женщины направились к реке и, действительно, вскоре увидали вдали на пашне двух белых волов и шедшего за сохой немолодого пахаря. Приблизившись к нему, Нехушта приказала кормилице остаться в некотором отдалении, а сама с младенцем на руках подошла к Итиэлю.
– Скажи мне, прошу тебя, – обратилась к нему Нехушта, – вижу ли я перед собой Итиэля, священника высшего сана среди ессеев, брата покойной госпожи моей Мириам, жены еврея Бенони, богатейшего купца в городе Тире?
– Меня зовут Итиэль, и госпожа Мириам, жена Бенони, пребывающая ныне в стране вечного блаженства за гранью океана note 1, была моей сестрой!
– Хорошо, так ты, верно, знаешь, что у госпожи моей Мириам была дочь Рахиль, которой я служила до последней ее минуты. Она умерла в родах, и вот младенец, которому она умирая дала жизнь! – И Нехушта показала ему спящую малютку, над которой Итиэль склонился и долго вглядывался в маленькое личико, а затем, видимо, растроганный, с нежностью поцеловал ребенка, улыбнувшегося ему во сне. Ессеи, хотя и мало видят детей, тем не менее, питают к ним сильную любовь.
– Расскажи мне, добрая женщина, всю эту печальную повесть! – сказал Итиэль, и Нехушта рассказала ему все, передав дословно последние предсмертные слова своей молодой госпожи.
Выслушав ее до конца, Итиэль отошел немного в сторону и поскорбел об усопшей, затем сотворил молитву, так как ессеи не предпринимают ничего, даже и самого пустячного дела, не помолившись предварительно Богу о помощи и вразумлении, и только после того вернулся к Нехуште со словами:
– Добрая и верная женщина, в которой, как думается мне, нет ни коварства, ни лукавства, ни женского тщеславия, как у остальных сестер твоих, ты загнала меня в щель, и она защемила меня, так что я не знаю, как мне теперь быть и что делать. Законы моего братства воспрещают нам иметь какое-либо дело с женщинами, будь они стары или молоды. Поэтому-то, суди сама, как я могу принять тебя и младенца в мой дом?
– Законы твоей общины мне неизвестны, – несколько резко и гневно возразила Нехушта, – но общечеловеческие законы, законы природы для меня ясны, а также и некоторые законы Божий, так как я, подобно госпоже и ее ребенку, тоже христианка. Все эти законы говорят, что прогнать от себя сироту-младенца родственной тебе крови, которого горькая судьба привела к твоему порогу, – жестокий и дурной поступок, за который тебе придется когда-нибудь дать ответ Тому, Кто превыше всех законов земных!
– Я не стану спорить, особенно с женщиной, – продолжал Итиэль, которому теперь, видимо, было не по себе, – но добавлю, что если то, что я только что сказал тебе, правда, то правда и то, что наши законы предписывают нам самое широкое гостеприимство и строжайше воспрещают отказывать в помощи обездоленным и беспомощным!
– А тем более этого ребенка, в жилах которого течет родная вам кровь, и который, если вы оттолкнете его, попадет в руки деда и будет воспитан среди евреев и зилотов, будет приносить в жертву живые существа и помазываться маслом и кровью жертвенных животных!
– О, одна мысль об этом приводит меня в ужас! – сказал Итиэль. – Пусть уж лучше она будет христианкой! – И он сказал потому, что ессеи считают употребление масла нечистым и всего более питают отвращение к приношению в жертву животных и птиц. Хотя они не признавали Христа и не хотели слышать ни о каком новом учении, тем не менее, исполняли много из того, что завещал своим ученикам Христос.
– Но решить этот вопрос я один не могу, – продолжал Итиэль, – а должен представить его на обсуждение всего собрания ста кураторов. Как они решат, так и будет, а до того времени, пока совет решит, на что потребуется не менее трех дней, я имею право предложить тебе с ребенком и тем людям, которые пришли с тобой, кров и пищу в нашем странноприимном доме! К счастью, этот дом стоит как раз на том конце селения, где живут наши братья низших степеней, для которых допускается брак, так что там вы найдете несколько женщин, которые не могут показываться среди нас в другой части селения!
– Прекрасно, – сказала Нехушта, – только я назвала бы этих братьев – братьями высших степеней, так как они исполняют завет Божий, которым заповедано людям плодиться и множиться!
– Об этом я не стану спорить, нет, нет… Но, во всяком случае, это прелестный ребенок. Вот он открыл глазки, и эти глазки, точно васильки! – И старик снова склонился над малюткой и поцеловал ее, затем тотчас же добавил со вздохом: – Грешник я, грешник! Я осквернил себя и должен теперь очиститься и покаяться!
– Это почему? – спросила Нехушта.
– Потому, что я нечаянно коснулся твоей одежды и дал волю земному чувству, поцеловав ребенка дважды. Согласно нашему правилу, я осквернился!
– Осквернился! – воскликнула негодующим гоном Нехушта. – Ах ты, старый сумасброд! Нет, ты осквернил этого чистого младенца своими мозолистыми руками и щетинистой бородой! Лучше бы ваши священные правила учили вас любить детей и уважать честных женщин, которые являются их матерями, и без которых не было бы на свете и вас, ессеев!
– Я не смею спорить с тобой, не смею спорить! – нервно отозвался Итиэль, нимало не возмущаясь резкостью речи Нехушты. – Все это должны решить кураторы, а пока пойдем, я погоню своих волов, хотя еще не время выпрягать их из ярма, а ты и спутница твоя идите немного позади меня. Впрочем, нет, не позади, а впереди меня, чтобы я мог видеть, что вы не уроните ребенка. Право, личико его так прекрасно, что мне жаль расстаться с ним, прости мне, Господи, это прегрешение… это дитя напоминает мне покойную сестру, когда она была еще ребенком, и я держал ее на своих руках… да, да… прости, Господи, мои прегрешения!
– Уронить ребенка! – воскликнула было Нехушта, возмущенная словами этой жертвы глупых правил, как она мысленно называла его, но угадав своим женским чутьем, что этот человек успел уже полюбить ребенка, она смягчилась и, полушутя, заметила. – Смотри сам не напугай малютку своими огромными волами. Вам, мужчинам, которые так презирают женщин, еще многому следовало бы поучиться от нас!
Затем, подозвав кормилицу, она молча пошла впереди Итиэля, который шел за ними, ведя волов. Так они дошли до большого прекрасного дома на самом краю селения. Это был странноприимный дом ессеев, где они оказывали своим гостям самый радушный прием, окружая их всеми возможными удобствами и предоставляя им все, что у них было лучшего. Дом этот оказался не занятым. Призвав женщину, жену одного из низшей степени братьев ессеев, Итиэль, закрыв лицо руками, чтобы не видеть лица женщины, и говоря с нею издали, поручил ей позаботиться о Нехуште, младенце и их спутниках, затем старик удалился доложить обо всем кураторам.
– Что, все они такие полоумные? – презрительно спросила Нехушта у женщины.
– Да, сестра, – ответила та, – все они таковы, даже мужа своего я вижу мало, и он каждый день твердит мне о том, что женщины полны всяких пороков, что они – искушение для человека праведного, ловушка для праведников и многое другое, подобно этому!
В этом странноприимном доме Нехушта с младенцем и их спутники прожили несколько дней.
На четвертые сутки собрался весь совет ста кураторов, и Нехушта должна была явиться на собрание вместе с ребенком. Собрание это состояло из ста почтенных, убеленных сединами старцев в белых одеждах, разместившихся на длинных скамьях; на противоположном конце залы было приготовлено особое седалище для арабки. По-видимому, Итиэль уже заранее изложил им все обстоятельства дела, так как кураторы сразу же приступили к расспросам, по которые Нехушта отвечала вполне ясно и точно, после чего кураторы стали совещаться между собою. Большинство оказалось согласно принять и воспитать ребенка, но нашлись и такие, которые возражали, что так как и младенец, и приемная мать его женского пола, то им здесь не место, или же, что если оставить здесь ребенка, то все они полюбят его и привяжутся к нему, тогда как они должны любить только одного Бога!
На это другие возражали, что они должны любить и всех обездоленных, и все человечество. Затем Нехуште предложили удалиться, так как предполагалось собирать голоса «за» и «против». Встав со своего места, прежде чем выйти из залы, Нехушта высоко подняла улыбающегося младенца, так что все могли видеть его прелестное личико, и умоляла все собрание не отвергать просьбы умирающей женщины, не лишать ребенка попечений ее единственного родственника, которому мать младенца поручала свое дитя на смертном одре, не отказывать бедной сиротке в попечении, наставлении и мудром руководстве ее дяди Итиэля и всей святой общины ессеев.
Затем она вышла в смежную комнату, где оставалась довольно долго в ожидании решения собрания. Наконец, ее вновь призвали в залу совета; при одном взгляде на сиявшее радостью лицо Итиэля Нехушта поняла, что решение кураторов было благоприятное. Действительно, председатель собрания объявил ей, что большинством голосов было решено принять младенца Мириам на попечение общины до достижения ею 18-летнего возраста, когда ей придется покинуть это селение. За все это время никто не будет пытаться уклонить ее от веры ее родителей, ей и ее приемной матери дан будет дом и все, что есть лучшее, для их удобства и благосостояния, дважды в неделю к ним будут являться выборные из кураторов, чтобы убедиться, что ребенок здоров и ни в чем не имеет недостатка. Когда же девочка подрастет и будет нуждаться в обучении, то она будет допускаться в их собрания и обучаться мудрейшими и ученейшими из братьев всем полезным наукам и познаниям.
– А теперь, чтобы все знали, что мы приняли этого ребенка на наше попечение, – сказал председатель, – мы все в полном составе проводим вас до предназначенного вам дома, а брат Итиэль, как ближайший родственник ребенка, понесет ее на руках своих. Ты же, женщина, пойдешь рядом с ним и будешь давать ему необходимые указания, как обращаться с ребенком!
И вот образовалось целое торжественное шествие, с председателем совета кураторов и их священниками во главе, с младенцем, несомым братом Итиэлем в центре, и длинной вереницей кураторов и простых братьев ессеев позади. Шествие это проследовало через все селение и остановилось на дальней окраине села, у одного из лучших домов, предназначенного служить жилищем малютке Мириам и ее верной хранительнице Нехуште.
Таким образом этот ребенок, который впоследствии стал называться «царицей ессеев», с царским эскортом был водворен в своем домике и не только в домике, но и в сердцах всех этих добрых людей, которые воздвигли ему трон в своих сердцах.
V. ХАЛЕВ
Вряд ли какой-нибудь другой ребенок мог похвастать более своеобразным воспитанием и более счастливым детством, чем Мириам. Правда, у нее не было матери, но это с избытком покрывалось любовью и заботами, которыми ее окружала Нехушта и несколько сот отцов, из которых каждый любил ее, как родное дитя. «Отцами» она не смела их называть, но зато всех звала «дядями» с прибавлением для отличия имени тех, кого она знала.
Однако, с появлением Мириам, в общине ессеев между почтенными братьями нередко стало проявляться чувство зависти и ревности друг к другу по отношению к ребенку: все они наперерыв старались приобрести ее расположение, прибегая нередко к тайным друг от друга подаркам девочке, прельщая ее лакомствами и игрушками. Комитет, на обязанности которого лежали ежедневно посещения домика Мириам, состоявший из выборных членов кураторов, в том числе и Итиэля, был вскоре расформирован, и депутация составлялась из очередных братьев, так что каждый из них, в свою очередь, имел возможность посещать девочку и полюбоваться на их общую питомицу.
Когда девочке исполнилось уже семь лет, и она успела стать обожаемым божеством для каждого из братьев ессеев, она захворала лихорадкой, весьма распространенной в окрестностях Иерихона и Мертвого моря. Хотя среди братьев было несколько весьма искусных и опытных врачей, лихорадка не оставляла больную, и те день и ночь не отходили от ее кровати. Вся же остальная братия была в таком горе, что все селение наполнилось воплями и стонами и возносило молитвы Господу Богу об исцелении девочки; три дня все они пребывали в непрестанной молитве, и многие из них за это время не дотрагивались до пищи. Никогда еще ни один монарх на свете не был окружен в своей болезни такой любовью и тревогой своих подданных, и никогда еще его выздоровление не приветствовалось такой единодушной радостью и искренней благодарностью Богу, как выздоровление маленькой Мириам.
И неудивительно, она была единственной радостью их бесцветной, однообразной жизни, единственным молодым, веселым существом, щебетавшим как птичка, среди угрюмых и молчаливых братьев, вся жизнь которых была полным отречением от всех радостей земных.
Когда девочка подросла и настало время подумать о ее обучении, совет ессеев, после долгих обсуждений, решил возложить эту обязанность на трех ученейших мужей из своей среды.
Один из них был египтянин родом, воспитанный в коллегии жрецов в Фивах. От него Мириам узнала многое о древней цивилизации Египта и даже многие тайны их религии и объяснения этих тайн, известные только одним жрецам. Второй был Феофил, грек родом, живший долгие годы в Риме и изучивший язык, нравы и литературу римлян, как свою собственную. Третий, посвятивший всю свою жизнь изучению животных, птиц, насекомых и всей природы, а также и движению небесных светил, преподавал с полным старанием все эти познания своей возлюбленной ученице, стараясь пояснить ей все живыми и наглядными примерами.
Впоследствии, когда Мириам стала постарше, ей дали еще четвертого учителя, новый преподаватель был художник. Он научил девушку искусству лепки из глины и ваяния из мрамора и камня, а также употреблению пигментов, т. е. красок. Этот, в высшей степени талантливый человек, был еще, сверх того, искусным музыкантом и охотно преподавал девочке музыку и пение в ее свободные от других занятий часы. Таким образом, Мириам получила такое образование, о каком девушки и женщины ее времени не имели даже представления, и ознакомилась с такими науками и познаниями, о которых те даже не слыхали. В вопросах веры она частью обучалась у Нехушты, частью же поучалась у прохожих и захожих христиан, которые приходили и сюда проповедовать учение Христа; особенно заслуживал внимания один старик, слышавший сам это учение из уст самого Иисуса и видевший Его распятым. Но главным наставником девочки была сама природа, которую она научилась страстно любить.
Однако, с появлением Мириам, в общине ессеев между почтенными братьями нередко стало проявляться чувство зависти и ревности друг к другу по отношению к ребенку: все они наперерыв старались приобрести ее расположение, прибегая нередко к тайным друг от друга подаркам девочке, прельщая ее лакомствами и игрушками. Комитет, на обязанности которого лежали ежедневно посещения домика Мириам, состоявший из выборных членов кураторов, в том числе и Итиэля, был вскоре расформирован, и депутация составлялась из очередных братьев, так что каждый из них, в свою очередь, имел возможность посещать девочку и полюбоваться на их общую питомицу.
Когда девочке исполнилось уже семь лет, и она успела стать обожаемым божеством для каждого из братьев ессеев, она захворала лихорадкой, весьма распространенной в окрестностях Иерихона и Мертвого моря. Хотя среди братьев было несколько весьма искусных и опытных врачей, лихорадка не оставляла больную, и те день и ночь не отходили от ее кровати. Вся же остальная братия была в таком горе, что все селение наполнилось воплями и стонами и возносило молитвы Господу Богу об исцелении девочки; три дня все они пребывали в непрестанной молитве, и многие из них за это время не дотрагивались до пищи. Никогда еще ни один монарх на свете не был окружен в своей болезни такой любовью и тревогой своих подданных, и никогда еще его выздоровление не приветствовалось такой единодушной радостью и искренней благодарностью Богу, как выздоровление маленькой Мириам.
И неудивительно, она была единственной радостью их бесцветной, однообразной жизни, единственным молодым, веселым существом, щебетавшим как птичка, среди угрюмых и молчаливых братьев, вся жизнь которых была полным отречением от всех радостей земных.
Когда девочка подросла и настало время подумать о ее обучении, совет ессеев, после долгих обсуждений, решил возложить эту обязанность на трех ученейших мужей из своей среды.
Один из них был египтянин родом, воспитанный в коллегии жрецов в Фивах. От него Мириам узнала многое о древней цивилизации Египта и даже многие тайны их религии и объяснения этих тайн, известные только одним жрецам. Второй был Феофил, грек родом, живший долгие годы в Риме и изучивший язык, нравы и литературу римлян, как свою собственную. Третий, посвятивший всю свою жизнь изучению животных, птиц, насекомых и всей природы, а также и движению небесных светил, преподавал с полным старанием все эти познания своей возлюбленной ученице, стараясь пояснить ей все живыми и наглядными примерами.
Впоследствии, когда Мириам стала постарше, ей дали еще четвертого учителя, новый преподаватель был художник. Он научил девушку искусству лепки из глины и ваяния из мрамора и камня, а также употреблению пигментов, т. е. красок. Этот, в высшей степени талантливый человек, был еще, сверх того, искусным музыкантом и охотно преподавал девочке музыку и пение в ее свободные от других занятий часы. Таким образом, Мириам получила такое образование, о каком девушки и женщины ее времени не имели даже представления, и ознакомилась с такими науками и познаниями, о которых те даже не слыхали. В вопросах веры она частью обучалась у Нехушты, частью же поучалась у прохожих и захожих христиан, которые приходили и сюда проповедовать учение Христа; особенно заслуживал внимания один старик, слышавший сам это учение из уст самого Иисуса и видевший Его распятым. Но главным наставником девочки была сама природа, которую она научилась страстно любить.