Харин Николай. Д"Артаньян в Бастилии

   Госпожа де Кавуа подняла голову и взглянула на кардинала.
   – Так, значит, ваше высокопреосвященство простили моего бедного мужа?!
   – Да. И давно. – Кардинал потеребил свою клиновидную бородку и добавил:
   – Ив доказательство расположения к семье покойного я могу сообщить вам, что приму на себя заботу о ваших детях. Ваш сын получит Сен-Дье, а дочь – двадцать… нет, двадцать пять тысяч ливров ежегодного пенсиона. Что же касается вас, то я…
   Но тут г-жа де Кавуа позволила себе перебить кардинала. Мы уже говорили, что она была умна. Она прекрасно понимала, что не следует заходить слишком далеко.
   Итак, г-жа де Кавуа, проявив чувство меры, сказала:
   – Ах, нет! Прошу ваше высокопреосвященство не продолжать, Лучшей наградой и утешением для меня послужит то, что вы вернули свое расположение моему несчастному су" пруту, а значит, и мне, так как Библия учит нас, что «муж и жена едины». Вы сняли камень с моей души, ваше высоко" преосвященство. И г-жа де Кавуа попросила разрешения удалиться. – Я поспешу к постели больного, чтобы сообщить ему радостную весть.
   – Так, значит, муж ваш жив?!
   – К счастью – да, ваше преосвященство.
   – Но ваш траур… Я подумал было, что…
   – О, слава Богу – нет, ваше преосвященство. Я всем сердцем верю, что ему станет лучше, когда он узнает, что вы вернули ему свое благоволение. Он скоро поправится…
   Он снова сможет служить вам, а я – благословлять вас в своих молитвах.
   Кардинал почувствовал, что подагра набирает силу.
   – Однако, сударыня! Позвольте заметить вам, что ваш траурный наряд и убитый вид с полной очевидностью свидетельствовали о том, что вы…
   – …овдовели, вы хотите сказать?
   – Я хотел сказать – «что я лишился своего капитана».
   – Но я действительно была сражена горем, ваше высокопреосвященство! Несчастье нашей семьи заключалось в том, что она утратила ваше расположение. Но теперь у меня нет причины скорбеть, и я сегодня же сниму траур.
   С этими словами г-жа де Кавуа подарила Ришелье одну из своих очаровательных улыбок и попросила разрешения поспешить обрадовать мужа.
   Кардинал ответил кислой улыбкой. Он понял, что его провели. Однако сердиться было глупо, и если г-жа де Кавуа имела ясный ум, то кардинал тем более не был им обделен. Ришелье вздохнул, представив себе, как при дворе будут на все лады обсуждать эту историю, и… расхохотался.
   – Мадам, – сказал он, отсмеявшись. – Я попрошу господина Мондори принять вас в труппу театра Маре, в вас мы теряем великую актрису.
   – Ах, ваше высокопреосвященство! – с очаровательной гримаской отвечала г-жа де Кавуа. – После того как господин Мондори поставил пьесу маркизы Рамбулье «Виргиния», мне больше по душе «Бургонский отель». ^[12]
   С этими словами она упорхнула, оставив министра в одиночестве и задумчивости. В этом состоянии и застал его вошедший в кабинет конюший, имевший привилегии не стучаться, если это не было оговорено специально.
   – Знаете, в чем я только что имел случай убедиться, Рошфор? – спросил кардинал, массируя колени, атакуемые подагрическими болями. – В том, что даже самый опытный политик ничего не стоит в сравнении с обыкновенной женщиной. Впрочем, нет, умной женщиной!
   И кардинал снова расхохотался, позабыв о подагре.

Глава тридцать восьмая
Перст Божий

   В Люксембургском дворце царило тревожное ожидание. Никто не нарушал уединения королевы-матери, которая почти все время находилась в своих покоях, принимая лишь герцога д'Эпернона да еще двух-трех приближенных. При ней неотлучно находились г-жа де Бретеиль и духовник Сюффрен – тот, которого некоторое время назад вызывал из дворца, не желая входить туда, Арамис, и с которым он после о чем-то совещался. В коридорах дворца было тихо, но все понимали, что это затишье перед бурей.
   – Вы, помнится, обещали мне дать почитать одну книгу, отец мой, – проговорила, обращаясь к своему духовнику, королева-мать.
   – Какую книгу вы имеете в виду, ваше величество? – почтительно осведомился иезуит.
   – Ту, где, как вы сказали, один ученый богослов обосновывает теорию о целесообразности физического устранения тиранов… Я правильно припоминаю?
   – Да, это сочинение знаменитого монаха Марианны, – тихо отвечал духовник.
   – И какие же соображения он приводит в пользу своей теории?
   – Он говорит о том, что приговор выносят народы, их суд. А уловить это умонастроение народов и их согласие на устранение тирана, разумеется, под силу лишь людям посвященным…
   – То есть?
   Духовник устремил на Марию Медичи пристальный взор, но ничего не ответил.
   – Полагаю, ученый Марианна принадлежал к… – она намеренно не договорила.
   – Он принадлежал к нашему святому Ордену, – невозмутимо согласился иезуит. – Мы учим людей распознавать добро и зло, даже в правителях. И направляем их по правильному пути. Увы, не всегда сильные мира внемлют голосу истины.
   – И если такой правитель остается глух к доводам разума…
   – Его надлежит устранить из мировой истории, причинив зло малое во избежание зла большого.
   Королева-мать удовлетворенно наклонила голову.
   – Таким образом, свершение малого зла для того, чтобы избежать большего, – не есть грех? – спросила она.
   – Всякое зло – грех, – отвечал Сюффрен. – Но перст Божий указует путь. Так выбор судьбы может пасть на человека, который предназначен к свершению, но и сам осужден небом за свои прошлые грехи. Таким образом, через него совершается акт небесного произволения, однако возмездие за грехи столь же неотвратимо. И это только справедливо.
   – Но очень тонко, отец мой!
   Губы иезуита изогнулись в усмешке.
   – Столь же тонок узор, который сплетает провидение.
   Мария Медичи вздохнула. Она старалась отогнать гложущие душу воспоминания. Тень окровавленного супруга беспокоила ее по ночам.
   – Что, если Гастон будет разбит? Королевское войско сильно и прекрасно организовано.
   – Это вполне возможно, – согласно кивнул иезуит.
   – Но остается еще Монморанси… – продолжала королева-мать, стараясь успокоить саму себя. – О, Генрих искусный полководец!
   – Но его войско необучено и плохо вооружено, – заметил отец Сюффрен.
   – Но в таком случае – нас ждет гибель!
   – Вы забываете о руке провидения, ваше величество.
   – А-а, да… Но могу ли я надеяться… на нее?
   – Человеку дана свобода воли, мадам. Он может выбрать любой путь.
   «Все-таки он хочет, чтобы я сама отдала приказ! – подумала Мария Медичи. – Ну что ж, пусть так и будет».
   Она решилась:
   – Вы установили, где живет мессир Бежар?
   Надеюсь, он не перебрался куда-нибудь в другое место?
   – Даже если ему пришла бы такая охота, он не сумел бы сделать этого так, чтобы мы не узнали. За ним и его племянницей наблюдают.
   – Так у него есть племянница? Я не знала.
   – Точнее – дочь, которую он выдает за племянницу.
   – Сколько ей лет?
   – Трудно сказать, но с виду она – юная девушка. И не совсем нормальная.
   Брови королевы-матери взметнулись вверх.
   – Вот как? Сумасшедшая?
   – Нет, скорее – одержимая.
   – Какого же рода одержимость?
   – Девушка способна впадать в транс. И в таком состоянии изрекать так называемые пророчества.
   – Но это же очень интересно. И что она… видит в будущем?
   – Я видел ее лишь издали, и мне не приходилось прибегать к услугам этого юного оракула. Вам ведь известно, ваше величество, как наша Святая Церковь относится к подобным вещам. Человеку не дано прорицать будущее.
   – Хорошо, но ведь жена маршала д'Анкра могла порой видеть грядущее…
   – Что и привело ее на костер. Которого, кстати, ей не помогли избежать ее способности.
   Королева-мать вздохнула снова.
   – Я полагаю, настало время Бежара.
   – Вы хотите сказать, что мессир Бежар…
   – Послужит тем самым орудием небес, о котором мы только что говорили.
   – Что ж, он – искусный алхимик и хороший врач, ваше величество.
   – Первое послужит делу избавления от тирана, а второе – тому, чтобы поступить к нему на службу.
   – Но ведь Бежар состоит на службе у вашего величества.
   – Вот именно. Кардинал прекрасно знает, что я понимаю толк в аптекарях-врачах. Это создаст ему репутацию.
   – Относительно этого, ваше величество, можете быть спокойны. Половина Парижа уже только и говорит, что о талантах вашего медика. Нашими стараниями «он вылечил» госпожу де Гемене от колик, а графа д'Аркура – от почечной болезни.
   – Вашими стараниями?
   – Я имел в виду членов нашего Ордена, – скромно потупился Сюффрен.
   – Но как это возможно?
   – Просто. Среди нас тоже есть весьма сведущие люди, а они сообщили рецепты страждущим от имени мессира Бежара. Таким образом, он, ничего не сделав, уже получил многих благодарных пациентов и почитателей его врачебного искусства. Впрочем, он и вправду умелый лекарь.
   – Отлично. Теперь следует сделать так, чтобы кардинал захотел избавиться от своего врача, а вместо него взять Бежара.
   – Кардинал последнее время болеет и недоволен своим врачом. – Помолчав, иезуит добавил:
   – Осталось только скомпрометировать лекаря в глазах своего господина, и он прогонит его долой.
   – Как это сделать?
   – Об атом позабочусь я.
   Мария Медичи испытующе посмотрела на своего духовника и поняла, что он знает, о чем говорит.
   – После этого я откажу Бежару от места. Не так ли?
   Сюффрен задумался.
   – Нет, – сказал он немного погодя. – Это может вызвать подозрения у кардинала. Я постараюсь, чтобы кардинал сам захотел переманить искусного медика от вас, ваше величество, к себе.
   – Разумеется, так будет лучше. Я знаю кардинала – ему доставит большое удовольствие сделать мне какую-нибудь гадость.
   – Таков уж характер нынешнего властелина. Он всемогущ, но злопамятен и обожает сводить счеты.
   Мария Медичи принялась теребить веер.
   – Но надежен ли этот Бежар? Если эти ищейки пронюхают что-то, они сейчас же схватят его. Под пытками он во всем сознается.
   – Ему не в чем будет сознаваться, ваше величество.
   – Но ведь он догадывается о характере своей миссии.
   – Этого было не избежать. Во-первых, он идет на это вполне сознательно, полагая, что оказывает услугу французскому народу, который кардинал уморил податями. Во-вторых, мы крепко держим его в своих руках. Вспомните, ваше величество, я говорил вам, что провидение редко указует нам достойных или безгрешных в качестве орудия возмездия. Если бы против тирании выступила чистая безгрешная душа, она погубила бы себя своим поступком, хотя бы совершенным и для блага народов. Мы же полагаем, что все целесообразно, что ведет к уменьшению зла в этом мире, и без того погрязшем во грехе. Таким образом, тиран гибнет от рук грешника, возможно злодея, и тот и другой получают лишь то, что они заслужили. Тиран – смерть физического тела, злодей, избавивший народы от тирании, – гибель души, так как он все же совершил человекоубийство.
   Мария Медичи с некоторым страхом посмотрела на иезуита, видимо, пораженная этими построениями.
   – Гибель души, но… не тела? – нерешительно спросила она.
   – Возможно, и тела. Это зависит от многих обстоятельств.
   – Каких? – быстро спросила королева-мать.
   Вместо ответа иезуит пожал плечами. Мария Медичи содрогнулась. Она поняла, что участь Бежара предрешена. Орден не любит оставлять следов. Королева-мать вспомнила о том, что у алхимика есть дочь.
   – Бедная девочка, – со вздохом промолвила она. Затем ей пришла в голову еще одна мысль. – Так, значит, Бежар – злодей? – наивно спросила она.
   – Лучше будет сказать так: у него темное прошлое, ваше величество, – поклонился иезуит.
   – Но если оно темно – значит, нельзя судить о нем!
   – Оно темно для любого, но только не для Ордена, – был ответ.
   И снова королева-мать ощутила неприятный холодок, пробежавший по спине. Она видела, что ее духовник почтителен, открыт ей настолько, насколько это не затрагивает интересов его тайного общества. Было и еще одно обстоятельство, которое успокаивало ее: они имели перед собой общего врага и цели у них совпадали. По крайне мере пока.
   – А чем вам мешает кардинал? – неожиданно для самой себя спросила она. И испугалась. – Ведь он получил свою шапку из рук Его Святейшества Папы! – добавила королева-мать, чтобы этими словами сгладить впечатление от своего вопроса.
   Но духовник, оставаясь спокойным, охотно объяснил:
   – Ваше величество, Ришелье вреден для Ордена, так как он поддерживает еретические государства за пределами Франции и всеми силами борется против его католического величества короля испанского.
   Королева обдумала слова Сюффрена, затем она спросила еще:
   – В таком случае, что же следует делать, если… мы достигнем цели. Что следует тогда посоветовать королю?
   – Лишить французской поддержки короля шведского Густава-Адольфа, вернуть Казале и прислушаться к опытному графу Мирабелю, испанскому посланнику, – тихо проговорил иезуит.
   – Так мало?
   – Этого вполне достаточно, ваше величество.
   – Хорошо, – улыбнулась королева-мать. – Я запомню эти имена и постараюсь ничего не перепутать, когда буду называть их сыну.
   Духовник королевы-матери низко поклонился, так, что совсем не стало видно его лица.
   – Которого из двух своих сыновей имеет в виду ваше величество? – прошелестел его голос.
   Лицо Марии Медичи покрылось смертельной бледностью.
   – Разумеется, я говорю о короле Франции Людовике Тринадцатом, своем старшем сыне.
   – Конечно, ваше величество, – еще глубже склонился в поклоне иезуит. – Разрешите только напомнить вам, что Казале – не имя, а название города. Кроме того, позвольте выразить надежду, что при этом вашем будущем разговоре с королем будет присутствовать и ваш младший сын, герцог Орлеанский.

Глава тридцать девятая
Обход г-на дю Трамбле

   Раз в месяц в тюрьме положен комендантский обход.
   Новый комендант главной тюрьмы Парижа и всей Франции не мог пренебрегать этой традицией, словно в его ведении находилась какая-нибудь второстепенная Фор-Левек или Консьержери, куда отправляли уличных воров и неудачливых грабителей с Нового Моста. Г-н дю Трамбле был человеком не только предусмотрительным, но и обстоятельным. Он потребовал себе списки заключенных и весьма тщательно ознакомился с ними. А ознакомившись, пришел к выводу, что его постояльцы, за редким исключением, составляют вполне достойное общество и требуют к себе такого же достойного отношения. Поздравив себя с этим выводом, г-н дю Трамбле тотчас же написал прошение о выделении дополнительных сумм из казначейства на содержание бастильских узников.
   Покончив с этим полезным делом, новый комендант, вызвал караульного офицера и приступил к обходу.
   Первого узника пришлось долго будить. В камере царил полумрак, было сыро и тоскливо, и г-н дю Трамбле испытал мимолетное чувство жалости к узнику, который, как следовало из бумаг, провел здесь уже без малого семь лет. Впрочем, это несвойственное натуре г-на дю Трамбле смутное ощущение быстро покинуло его.
   – Есть ли у вас жалобы? – спросил он заключенного, назвав ему свое имя и объяснив, что он новый комендант тюрьмы.
   – Да, – был ответ.
   – На что же вы жалуетесь?
   – Меня постоянно будят! Стоит мне только заснуть покрепче и увидеть во сне что-нибудь приятное – тут же тюремщик принимается грохотать ключами, дверьми… всем чем можно. И все это под тем предлогом, что он принес мне обед! Теперь вот изобрели какой-то обход и разбудили меня на том самом месте, где мне приснилось, что я только было собрался свернуть шею вашему предшественнику.
   – Зато теперь на ваше содержание будут отпускать по десять ливров, любезный, то есть значительно больше, чем до сих пор, – сказал несколько выбитый из колеи г-н дю Трамбле и, выходя из камеры, пообещал лично приказать тюремщикам производить как можно меньше шума.
   – Что ж, тогда, может быть, мне удастся досмотреть мой сон, – проворчал узник. – Только теперь вместо того, прежнего, я сверну шею вам, раз уж вас прислали на его место.
   – Чтоб ты увидел во сне черта! – в сердцах пожелал дю Трамбле, выйдя из мрачной камеры в не менее мрачный и сырой коридор. Тюремщик за его спиной весело ухмыльнулся, так как услышал пожелание нового коменданта.
   Следующая камера пустовала.
   – О, я думал в Бастилии трудности с помещениями! – удивился г-н дю Трамбле.
   Ему объяснили, что камера пустует недавно, так как ее постоялец упокоился на тюремном кладбище.
   – А-а, это дело другое, – милостиво согласился новый комендант. – Однако это бесхозяйственность – позволять пустовать камерам. Ведь каждый новый заключенный – это по меньшей мере дополнительные пять ливров в день. Я непременно напишу главному судье.
   К середине дня дю Трамбле почувствовал усталость.
   – Какое это, однако, утомительное дело – обходить тюрьму, – проговорил он, утирая лицо тончайшим платочком. – Кто у нас следующий?
   Следующим был д'Артаньян.
   – Добрый день, сударь. Я – новый комендант тюрьмы, – уже привычно представился г-н дю Трамбле. – Ба! Да это же господин д'Артаньян!
   – А, вот наконец и вы, господин дю Трамбле, – флегматически отвечал мушкетер. – Вы что-то запоздали. Я дожидаюсь вас уже третий месяц.
   – Что вы такое говорите?! Я вчера вступил в должность.
   – А, это меняет дело. Очевидно, ваш предшественник предвидел, что его все равно лишат должности, и не проявлял излишнего служебного рвения.
   – Зато я, как видите, здесь. Итак, есть ли у вас претензии к условиям вашего содержания в Бастилии? Вы можете предъявить их.
   – Есть ли у меня претензии?! Я не ослышался: вы спросили, есть ли у меня претензии?! Записывайте! Записывайте, так вы не сможете запомнить! Во-первых, дрова сырые, в камере холодно, как в погребе, а по стенам течет вода. Во-вторых, болван тюремщик не позволяет читать после отбоя.
   В-третьих, кормить стали хуже. В-четвертых, какого черта меня перевели в другую камеру?
   И д'Артаньян принялся перечислять свои претензии, загибая пальцы.
   – Э-э, стойте, стойте, господин д'Артаньян! Остановитесь… Этак у вас недостанет пальцев на обеих руках! – воскликнул дю Трамбле, ошеломленный этим потоком, гасконского красноречия. – Так дело не пойдет. Вы должны выбрать самое главное.
   – Главное?
   – Ну конечно.
   – В таком случае я спрошу: почему я тут оказался ?!
   – Вам до сих пор не предъявлено никакого обвинения?
   – Конечно, нет! Однако с той самой поры, как я вас увидел, одна моя догадка…
   – Что же?
   – …превратилась в уверенность.
   – В чем же вы теперь уверились?
   – Вы хотите знать?
   – Еще бы! Коменданту положено знать все о своих подопечных.
   – Так вот теперь я понял, что я здесь по той же самой причине, что и вы.
   – Как так?!
   – Очень просто. Вы мчались к его высокопреосвященству с какими-то важными известиями. Я арестовал вас. Мы встретили его. Он приказал арестовать меня, чтобы я не мешал вам сообщить эти известия ему. И только. Конечно, меня бы пора уже выпустить отсюда, так как вы имели вполне достаточно времени, чтобы сообщить все, что собирались.
   Но, очевидно, меня держат тут в воспитательных целях.
   Кстати, вы ведь наверняка близки с кардиналом?
   – Его высокопреосвященство делает мне честь и дарит меня своим расположением, – проговорил дю Трамбле несколько обиженным тоном, так как ему только что намекнули, что он получил свое место благодаря поспешному доносу.
   – Он случайно не обмолвился при вас, сколько меня тут собираются держать?
   – Уверяю вас, я даже не знал, что вы здесь, пока не увидел своими глазами!
   – Но вы ведь видели списки заключенных, когда принимали дела?!
   – Но там нет вашего имени. У вас нет тюремного номера – значит, вы не сидите.
   – Черт побери! Но я-то сижу!!
   – Еще бы, это я вижу.
   – В таком случае могу я попросить вас навести справки о моем деле.
   – Я, конечно, доложу…
   – Сделайте одолжение. – С этими словами д'Артаньян уселся на кровать и гостеприимно пригласил г-на дю Трамбле сесть рядом.
   – К сожалении не могу предложить вам ничего лучшего. Мой стул пришел в полную негодность, после того как я запустил им в тюремщика.
   – Отчего же вы это сделали? Такие вещи строго запрещены.
   – Он не хотел отвечать на мои вопросы.
   – О чем же вы спрашивали его?
   – Какого черта меня лишили общества господина Ла Порта, камердинера ее величества.
   – Вы что, сидели в одной камере?! Но ведь это строжайше запре…
   – С вами положительно невозможно разговаривать. Вы напоминаете ходячий устав. Я не сидел в одной камере с господином Ла Портом, хотя был бы бесконечно рад такому приятному обществу. Но я по крайней мере виделся с ним во время прогулок!
   – Что же вам мешает выходить на прогулки?
   – Я хожу на прогулки. Иначе здесь совсем сгниешь!
   – В таком случае господину Ла Порту запретили выходить на прогулку?
   – Насколько я знаю – нет, хотя ваши болваны-тюремщики на все способны. Вы только посмотрите, какие у них рожи!
   Дю Трамбле в очередной раз вынул кружевной платок и вытер испарину со лба.
   – Я ничего не понимаю! – воскликнул он. – Вы ходите на прогулки. Господин Ла Порт тоже ходит на прогулки. Вы оба ходите на прогулки. Там вы обычно встречались…
   – Раньше, – мягко заметил д'Артаньян, участливо глядя на г-на коменданта.
   – Черт побери! Кто вам мешает делать это теперь?!
   – Не «кто», а «что»…
   – Сто чертей! Что мешает вам это делать теперь?!!
   – Архитектура.
   – Архитектура? II Тысяча чертей!! Вы сказали – «архитектура»?!
   – Да, я употребил это слово, хотя, быть может, надо было сказать «фортификация».
   – Если вы думаете, что я стал понимать о чем вы толкуете, то вынужден вас разочаровать, господин д'Артаньян.
   – Я вам толкую о том, что до Мартынова дня нас с господином Ла Портом содержали в одной башне, только меня на третьем этаже, а его на четвертом. И само собой разумеется, что, когда нас выводили на прогулку, мы могли видеться и прогуливались наверху, беседуя и обозревая Париж с высоты птичьего полета. Зрелище в высшей степени занимательное, должен сказать.
   – Вот видите, – не преминул вставить дю Трамбле. – Следует во всем находить положительную сторону. Не попади вы сюда, вам никогда бы не представилась такая блестящая возможность.
   Д'Артаньян воззрился на него в немом восторге.
   – Примите мои поздравления, господин дю Трамбле, – сказал он, насмотревшись на нового коменданта. – Из вас получится отменный тюремщик. Думаю, вы в Бастилии надолго.
   Дю Трамбле не понял, как ему следует отнестись к сентенции мушкетера. Поэтому он учтиво поклонился в ответ.
   – Однако мы отклонились от существа дела, господин д'Артаньян.
   – Совершенно верно.
   – Итак?
   – Мы самым приятным образом прогуливались с господином Ла Портом и беседовали о том о сем. Ругали тюремную стражу. Вдвоем это оказывается гораздо приятнее делать, чем в одиночку.
   – Продолжайте, господин д'Артаньян!
   – И вот – в один прекрасный, вернее, злосчастный день меня будят, вытряхивают из моей старой камеры, с которой я уже успел сродниться, словно улитку из ее раковины, и ведут сюда. В совершенно другую башню, которая отстоит от прежней, кажется, на добрых четверть мили! Так что теперь я лишен общества милейшего Ла Порта и предоставлен самому себе!
   – А, так вот в чем дело! Вас перевели из Базиньеры в Бертодьеру!
   – Не могу похвастаться тем, что знаю, как называются все казематы в вашем заведении, но вижу, суть проблемы вы ухватили.
   – Я не готов ответить на ваш вопрос, так как об этом следует спрашивать моего предшественника. Но обещаю вам во всем разобраться. Думаю, старший тюремщик или помощник начальника гарнизона в курсе дела. Кстати, в какой камере вы находились до того?
   – Разрази меня гром, если я ориентируюсь в этих каменных колодцах и тому подобных застенках, милейший господин дю Трамбле!
   – Ну хорошо. Попробуем по-другому. Вы говорите, что вас содержали в одной башне с господином Ла Портом, не так ли?
   – Совершенно верно.
   – А так как он и сейчас находится в Базиньере, то стало быть вас перевели оттуда.
   – В логике вам не откажешь. Если только вашему предшественнику не пришло в голову переместить господина Ла Порта в… словом, в эту башню откуда-либо еще.
   – Черт побери!
   – Совершенно с вами согласен.
   – Мне это не приходило в голову!
   – А мне, как видите, пришло.
   Кружевной платочек был снова извлечен из кармана г-на коменданта Бастилии. Невооруженным глазом было видно, что он давно уже утратил свою первоначальную белизну и свежесть.
   – Что-то душно сегодня, – заметил г-н дю Трамбле, отирая пот со лба.
   – А я все время мерзну в этом погребе, – отвечал д'Артаньян.
   – Итак, – решил г-н дю Трамбле, которому показалось, что он нашел соломоново решение. – Мы поступим следующим образом. Я буду считать, что господина Ла Порта никуда не переводили, то есть он находится там, куда попал сразу же после заключения в Бастилию. Переговорив с ним, как я сейчас беседую с вами, я смогу убедиться в правильности моего предположения.