Страница:
— Я думаю, то, что вы прочли, — это грандиозно, — нарушил молчание Крис. Когда никто ему не ответил, молодой человек опустил голову, но тут же поднял ее снова, будто был готов защищать высказанное мнение.
— Может, прочтете что-нибудь из более поздних записей? — спросил Уэбстер. — Все это очень интересно, но…
— Может быть, еще только две-три фразы, — проговорил Бернард, листая блокнот. — Ну, вот например. Написано тоже шесть лет назад. “Постоянная неудовлетворенность — единственное, что противостоит ужасу, охватывающему тебя во время создания картины”. Дерватт всегда относился к своему таланту очень… бережно. Но это трудно выразить словами…
— Ничего-ничего, я понимаю вас, — отозвался инспектор.
Том сразу почувствовал острое, глубокое разочарование, охватившее Бернарда. Он взглянул на мадам Аннет, скромно притулившуюся на полпути между аркой входа и диваном.
— И вы совсем не говорили с Дерваттом в Лондоне на этот раз, даже по телефону? — спросил инспектор Бернарда.
— Нет.
— А с Банбери или Константом во время приезда Дерватта вы тоже не встречались?
— Нет, я нечасто вижусь с ними.
Никто, подумал Том, не заподозрил бы, что Бернард лжет. Он выглядел как воплощение честности.
— Но вы с ними в хороших отношениях? — спросил инспектор, чуть наклонив голову набок, будто извинялся за свой вопрос. — Вы ведь, как я понимаю, были знакомы с ними и несколько лет назад, когда Дерватт еще жил в Лондоне?
— Да, конечно. Но я вообще редко выхожу куда-нибудь.
— А вы не знаете, — продолжал допытываться Уэбстер тем же мягким тоном, — нет ли у Дерватта друзей, владеющих самолетом или морским судном, на котором они могли бы тайком доставить Дерватта в Англию и обратно, как какого-нибудь сиамского кота или пакистанского беженца?
— Нет, о таких друзьях мне ничего не известно.
— Еще вопрос… Вы, конечно, писали Дерватту в Мексику, когда узнали, что он жив?
— Нет, не писал, — ответил Бернард, сглотнув. Его большое адамово яблоко имело несколько расстроенный вид. — Я уже сказал, что редко бываю в галерее и встречаюсь с Джеффом и Эдом. Они тоже не знают адреса Дерватта — картины привозят на судах из Веракруса. Я думаю, Дерватт написал бы мне, если бы захотел. А раз не написал, то и я не хотел навязываться ему. Я чувствовал…
— Да-да? Вы чувствовали?..
— Я чувствовал, что Дерватт пережил какой-то душевный кризис. Может быть, в Греции или перед этим. Я думал, что он, возможно, изменился, изменилось его отношение к старым друзьям; и раз он не пишет мне, то, значит, не хочет.
Тому было до слез жаль Бернарда. Бедняга старался как мог. У него был несчастный вид человека, которого заставили играть на сцене, хотя он вовсе не является актером и ненавидит это занятие.
Инспектор взглянул на Тома, затем на Бернарда.
— Странно. Вы хотите сказать, что Дерватт был в таком состоянии…
— Я думаю, Дерватт был по горло сыт всем этим, — прервал его Бернард. — Люди опротивели ему, и он уехал в Мексику. Он стремился к уединению, и я не хотел нарушать его. Иначе я, может быть, поехал бы в Мексику и искал бы его там бог знает сколько времени — пока не нашел бы.
Это звучало так убедительно, что даже Том был готов поверить всему, что говорил Бернард. Он и должен верить, напомнил он себе. И, соответственно, поверил. Он подошел к бару, чтобы долить инспектору дюбонне.
— Понятно, — протянул Уэбстер. — Значит, когда Дерватт уедет обратно в Мексику — если еще не уехал, — то вы не будете знать, куда писать ему?
— Нет, разумеется. Я буду только знать, что он работает, и надеяться, что он счастлив.
— И в Бакмастерской галерее тоже не будут знать, где найти его?
Бернард покачал головой.
— Я думаю, нет.
— А что они делают с деньгами, вырученными от продажи его картин?
— По-моему, посылают в какой-то мексиканский банк, который переправляет их Дерватту.
Вот спасибо за столь гладкий ответ, подумал Том, разливая дюбонне. Оставив в бокале место для льда, он взял ведерко с сервировочного столика.
— Инспектор, вы останетесь на обед? Я предупредил мадам Аннет.
Мадам Аннет тут же выскользнула на кухню.
— Нет-нет, большое спасибо, — улыбнулся Уэбстер. — Я уже договорился встретится за обедом с сотрудниками полиции Мелёна. Единственная возможность поговорить с ними по-человечески. Это ведь старая французская традиция, не так ли? Я должен быть в Мелёне без четверти час, так что мне, наверное, пора вызывать такси.
Том позвонил в Мелён, чтобы прислали машину.
— Я бы с удовольствием осмотрел ваш участок, — сказал инспектор. — Выглядит он просто великолепно.
Возможно, у инспектора изменилось настроение и он сказал это, как человек, который просит разрешения осмотреть сад, чтобы избежать нудной беседы за чайным столом, но Том не думал, что причина в этом.
Крис был в таком восхищении от английской полиции, что хотел было сопровождать их, но Том сделал страшные глаза, и он остался. Том с инспектором спустились по ступенькам, на которых вчера — только вчера — Том чуть не упал, рванувшись к мокнущему под дождем Бернарду. Солнце светило довольно вяло, но трава уже почти высохла. Инспектор сунул руки в карманы своих мешковатых брюк. Вряд ли Уэбстер подозревает его в каком-либо криминале, подумал Том, но чувствует, что он не вполне откровенен. “Я провинился перед государством, и оно не забыло об этом”. Любопытно, что в это утро ему пришел на ум Шекспир.
— Яблони. Персиковое дерево. У вас тут не жизнь, а просто сказка. А какая-нибудь профессия у вас есть, мистер Рипли?
Вопрос был задан резко и прямо, как в иммиграционном бюро, но Том уже не раз отвечал на него.
— Я занимаюсь садом, живописью; изучаю то, что меня интересует. Постоянной работы, на которую мне приходилось бы ездить, у меня нет. Я редко бываю в Париже.
Том поднял камень, портивший его безупречную лужайку и, прицелившись, бросил его в дерево. Камень гулко ударился о ствол, а Том почувствовал боль в поврежденной лодыжке.
— А этот лес — ваш?
— Нет. Насколько мне известно, это общественная собственность. Или государственная. Я иногда собираю там хворост на растопку — обломанные сучья и тому подобное. — Не хотите прогуляться? — Том указал на лесную дорожку.
Инспектор направился было к лесу, но, пройдя пять или шесть шагов, повернул обратно.
— Спасибо, в другой раз. Пора, наверное, посмотреть, не пришла ли машина.
Когда они вернулись к дому, такси уже стояло у дверей.
Том и Крис попрощались с инспектором. Том пожелал ему bon appetit [45].
— Потрясающе! — воскликнул Крис. — Нет, правда! Вы показали ему могилу в лесу? Я не следил за вами из окна — это было бы невежливо.
Том улыбнулся.
— Нет.
— Я уже хотел было сообщить ему об этом, но побоялся выставить себя дураком, навязывая полиции ложные улики, — сказал Крис, рассмеявшись. Даже зубы у него были такие же, как у Дикки, — тесно посаженные, с острыми верхними клыками. — Представляю, если бы инспектор принялся раскапывать ее! — Он опять залился смехом.
Том усмехнулся тоже.
— Да уж. Если учесть, что я высадил его в Орли, то искать его здесь было бы странно.
— Но кто же убил его?
— Я не думаю, что он мертв, — ответил Том.
— Тогда, значит, его похитили?
— Не знаю. Может быть, вместе с картиной. Трудно сказать. А где Бернард?
— Он ушел в свою комнату.
Том тоже поднялся на второй этаж. Дверь Бернарда была закрыта. Постучав, Том услышал в ответ неразборчивое бормотание.
Бернард сидел на краю постели, стиснув руки. У него был вид сломленного и обессилевшего человека.
— Все прошло хорошо, Бернард. — Том постарался произнести это как можно бодрее, насколько это было уместно в данных обстоятельствах. — Tout va bien [46].
— Это провал, — сказал Бернард с несчастным выражением в глазах.
— О чем ты? Ты был просто великолепен.
— Это провал. Потому-то он и задавал все эти вопросы о Дерватте. О том, как его найти в Мексике. Провал для Дерватта и для меня.
14
— Может, прочтете что-нибудь из более поздних записей? — спросил Уэбстер. — Все это очень интересно, но…
— Может быть, еще только две-три фразы, — проговорил Бернард, листая блокнот. — Ну, вот например. Написано тоже шесть лет назад. “Постоянная неудовлетворенность — единственное, что противостоит ужасу, охватывающему тебя во время создания картины”. Дерватт всегда относился к своему таланту очень… бережно. Но это трудно выразить словами…
— Ничего-ничего, я понимаю вас, — отозвался инспектор.
Том сразу почувствовал острое, глубокое разочарование, охватившее Бернарда. Он взглянул на мадам Аннет, скромно притулившуюся на полпути между аркой входа и диваном.
— И вы совсем не говорили с Дерваттом в Лондоне на этот раз, даже по телефону? — спросил инспектор Бернарда.
— Нет.
— А с Банбери или Константом во время приезда Дерватта вы тоже не встречались?
— Нет, я нечасто вижусь с ними.
Никто, подумал Том, не заподозрил бы, что Бернард лжет. Он выглядел как воплощение честности.
— Но вы с ними в хороших отношениях? — спросил инспектор, чуть наклонив голову набок, будто извинялся за свой вопрос. — Вы ведь, как я понимаю, были знакомы с ними и несколько лет назад, когда Дерватт еще жил в Лондоне?
— Да, конечно. Но я вообще редко выхожу куда-нибудь.
— А вы не знаете, — продолжал допытываться Уэбстер тем же мягким тоном, — нет ли у Дерватта друзей, владеющих самолетом или морским судном, на котором они могли бы тайком доставить Дерватта в Англию и обратно, как какого-нибудь сиамского кота или пакистанского беженца?
— Нет, о таких друзьях мне ничего не известно.
— Еще вопрос… Вы, конечно, писали Дерватту в Мексику, когда узнали, что он жив?
— Нет, не писал, — ответил Бернард, сглотнув. Его большое адамово яблоко имело несколько расстроенный вид. — Я уже сказал, что редко бываю в галерее и встречаюсь с Джеффом и Эдом. Они тоже не знают адреса Дерватта — картины привозят на судах из Веракруса. Я думаю, Дерватт написал бы мне, если бы захотел. А раз не написал, то и я не хотел навязываться ему. Я чувствовал…
— Да-да? Вы чувствовали?..
— Я чувствовал, что Дерватт пережил какой-то душевный кризис. Может быть, в Греции или перед этим. Я думал, что он, возможно, изменился, изменилось его отношение к старым друзьям; и раз он не пишет мне, то, значит, не хочет.
Тому было до слез жаль Бернарда. Бедняга старался как мог. У него был несчастный вид человека, которого заставили играть на сцене, хотя он вовсе не является актером и ненавидит это занятие.
Инспектор взглянул на Тома, затем на Бернарда.
— Странно. Вы хотите сказать, что Дерватт был в таком состоянии…
— Я думаю, Дерватт был по горло сыт всем этим, — прервал его Бернард. — Люди опротивели ему, и он уехал в Мексику. Он стремился к уединению, и я не хотел нарушать его. Иначе я, может быть, поехал бы в Мексику и искал бы его там бог знает сколько времени — пока не нашел бы.
Это звучало так убедительно, что даже Том был готов поверить всему, что говорил Бернард. Он и должен верить, напомнил он себе. И, соответственно, поверил. Он подошел к бару, чтобы долить инспектору дюбонне.
— Понятно, — протянул Уэбстер. — Значит, когда Дерватт уедет обратно в Мексику — если еще не уехал, — то вы не будете знать, куда писать ему?
— Нет, разумеется. Я буду только знать, что он работает, и надеяться, что он счастлив.
— И в Бакмастерской галерее тоже не будут знать, где найти его?
Бернард покачал головой.
— Я думаю, нет.
— А что они делают с деньгами, вырученными от продажи его картин?
— По-моему, посылают в какой-то мексиканский банк, который переправляет их Дерватту.
Вот спасибо за столь гладкий ответ, подумал Том, разливая дюбонне. Оставив в бокале место для льда, он взял ведерко с сервировочного столика.
— Инспектор, вы останетесь на обед? Я предупредил мадам Аннет.
Мадам Аннет тут же выскользнула на кухню.
— Нет-нет, большое спасибо, — улыбнулся Уэбстер. — Я уже договорился встретится за обедом с сотрудниками полиции Мелёна. Единственная возможность поговорить с ними по-человечески. Это ведь старая французская традиция, не так ли? Я должен быть в Мелёне без четверти час, так что мне, наверное, пора вызывать такси.
Том позвонил в Мелён, чтобы прислали машину.
— Я бы с удовольствием осмотрел ваш участок, — сказал инспектор. — Выглядит он просто великолепно.
Возможно, у инспектора изменилось настроение и он сказал это, как человек, который просит разрешения осмотреть сад, чтобы избежать нудной беседы за чайным столом, но Том не думал, что причина в этом.
Крис был в таком восхищении от английской полиции, что хотел было сопровождать их, но Том сделал страшные глаза, и он остался. Том с инспектором спустились по ступенькам, на которых вчера — только вчера — Том чуть не упал, рванувшись к мокнущему под дождем Бернарду. Солнце светило довольно вяло, но трава уже почти высохла. Инспектор сунул руки в карманы своих мешковатых брюк. Вряд ли Уэбстер подозревает его в каком-либо криминале, подумал Том, но чувствует, что он не вполне откровенен. “Я провинился перед государством, и оно не забыло об этом”. Любопытно, что в это утро ему пришел на ум Шекспир.
— Яблони. Персиковое дерево. У вас тут не жизнь, а просто сказка. А какая-нибудь профессия у вас есть, мистер Рипли?
Вопрос был задан резко и прямо, как в иммиграционном бюро, но Том уже не раз отвечал на него.
— Я занимаюсь садом, живописью; изучаю то, что меня интересует. Постоянной работы, на которую мне приходилось бы ездить, у меня нет. Я редко бываю в Париже.
Том поднял камень, портивший его безупречную лужайку и, прицелившись, бросил его в дерево. Камень гулко ударился о ствол, а Том почувствовал боль в поврежденной лодыжке.
— А этот лес — ваш?
— Нет. Насколько мне известно, это общественная собственность. Или государственная. Я иногда собираю там хворост на растопку — обломанные сучья и тому подобное. — Не хотите прогуляться? — Том указал на лесную дорожку.
Инспектор направился было к лесу, но, пройдя пять или шесть шагов, повернул обратно.
— Спасибо, в другой раз. Пора, наверное, посмотреть, не пришла ли машина.
Когда они вернулись к дому, такси уже стояло у дверей.
Том и Крис попрощались с инспектором. Том пожелал ему bon appetit [45].
— Потрясающе! — воскликнул Крис. — Нет, правда! Вы показали ему могилу в лесу? Я не следил за вами из окна — это было бы невежливо.
Том улыбнулся.
— Нет.
— Я уже хотел было сообщить ему об этом, но побоялся выставить себя дураком, навязывая полиции ложные улики, — сказал Крис, рассмеявшись. Даже зубы у него были такие же, как у Дикки, — тесно посаженные, с острыми верхними клыками. — Представляю, если бы инспектор принялся раскапывать ее! — Он опять залился смехом.
Том усмехнулся тоже.
— Да уж. Если учесть, что я высадил его в Орли, то искать его здесь было бы странно.
— Но кто же убил его?
— Я не думаю, что он мертв, — ответил Том.
— Тогда, значит, его похитили?
— Не знаю. Может быть, вместе с картиной. Трудно сказать. А где Бернард?
— Он ушел в свою комнату.
Том тоже поднялся на второй этаж. Дверь Бернарда была закрыта. Постучав, Том услышал в ответ неразборчивое бормотание.
Бернард сидел на краю постели, стиснув руки. У него был вид сломленного и обессилевшего человека.
— Все прошло хорошо, Бернард. — Том постарался произнести это как можно бодрее, насколько это было уместно в данных обстоятельствах. — Tout va bien [46].
— Это провал, — сказал Бернард с несчастным выражением в глазах.
— О чем ты? Ты был просто великолепен.
— Это провал. Потому-то он и задавал все эти вопросы о Дерватте. О том, как его найти в Мексике. Провал для Дерватта и для меня.
14
Более отвратительного застолья Том не помнил — с ним мог сравниться разве что обед с родителями Элоизы, после того как она сообщила им, что они с Томом поженились. Но на этот раз все хотя бы длилось не так долго. Бернард пребывал в беспросветном унынии, подобно актеру, который уверен, что провалился на сцене, и не воспринимает никаких слов утешения. К тому же, как человек, выложившийся до предела, Бернард испытывал полный упадок сил, — Тому это было знакомо.
— А знаете, — сказал Крис, прихлебывая молоко, которое он пил вперемешку с вином, — прошлой ночью я видел, как какой-то автомобиль выезжал задом по этой дороге из леса. Где-то около часа ночи. Может быть, это ничего и не значит, но фары у него были притушены, будто водитель не хотел, чтобы его заметили.
— Какая-нибудь парочка, наверно, — отозвался Том. Он боялся, что Бернард бурно отреагирует на это, — от него всего можно было ожидать, — но Бернард, казалось, даже не слышал слов Криса. Извинившись, он поднялся и покинул их.
— Черт, просто смотреть невозможно, как он расстроен, — сказал Крис, когда Бернард уже не мог его услышать. — Ну, мне пора двигать. Надеюсь, я не доставил вам слишком много хлопот.
Том хотел уточнить расписание поездов, но у Криса родилась свежая идея. Он решил добраться до Парижа “автостопом”, и отговорить его было невозможно. Он был убежден, что это будет захватывающее приключение. Спустившись с чемоданами в руках, Крис зашел на кухню попрощаться с мадам Аннет.
Они направились к гаражу.
— Пожалуйста, передайте от меня Бернарду наилучшие пожелания, ладно? — попросил Крис. — Его дверь была закрыта, и я подумал, что он не хочет, чтобы его беспокоили, но мне было бы неприятно, если бы он счел меня неотесанным чурбаном.
Том заверил его, что объяснит это Бернарду, и вывел “альфа-ромео”.
— Вы можете высадить меня в любом месте, — сказал Крис.
Том решил, что лучшим местом будет парижское шоссе возле Монумента в Фонтенбло. Криса вряд ли можно было принять за кого-либо иного, кроме молодого американца на каникулах, не бедного и не богатого, и Том был уверен, что ему не придется долго ждать попутной машины до Парижа.
— Я позвоню вам через пару дней, ладно? — спросил Крис. — Мне очень интересно, что будет дальше. В газетах я тоже буду читать об этом, конечно.
— Давай лучше, я тебе позвоню. Отель “Луизиана”, улица Сены?
— Да. Вы просто не можете себе представить, как это было здорово — побывать в настоящем французском доме.
Как раз это Том представлял себе очень хорошо — по собственному опыту. На обратном пути он вел машину быстрее обычного. Он испытывал сильное беспокойство, хотя и не понимал, чем оно вызвано. Он уже давно ничего не слышал от Джеффа с Эдом, но созваниваться с ними сейчас было бы неосторожно. Том подумал, что лучше всего было бы, если бы Бернард остался на какое-то время у него. Это, конечно, сопряжено с определенными трудностями. Но в Лондоне Бернард опять столкнется с выставкой Дерватта, плакатами на улицах, а также Джеффом и Эдом, которые сейчас, вероятно, и сами порядком взвинчены. Поставив машину в гараж, Том прошел прямо к комнате Бернарда и постучал.
Никакого ответа.
Том открыл дверь. Постель была застлана точно так же, как и утром, на покрывале даже осталось небольшое углубление в том месте, где присаживался Бернард во время разговора с ним. Но вещи Бернарда исчезли — рюкзак, невыглаженный костюм, который Том повесил в шкафчик. Нигде никакой записки. Том заглянул в свою комнату. Там Бернарда тоже не было, только мадам Клюзо орудовала пылесосом. Том сказал ей:
— Bonjour, madame.
Том спустился на первый этаж.
— Мадам Аннет!
Она была в своей комнате. Том постучал и, услышав ее голос, открыл дверь. Мадам отдыхала на постели под лиловым вязаным покрывалом, читая “Мари-Клер”.
— Не беспокойтесь, мадам. Я только хотел спросить, где мсье Бернард.
— А разве он не в своей комнате? Может быть, вышел на прогулку?
Том решил не говорить ей, что Бернард, похоже, убыл в неизвестном направлении, с вещами.
— Он ничего не сказал вам?
— Нет, мсье.
— Ну и ладно. — Том выдавил из себя улыбку. — Не будем забивать себе этим голову. Мне никто не звонил?
— Нет, мсье. А сколько человек будет сегодня на обеде?
— Я думаю, мы вдвоем с Бернардом. Спасибо, мадам Аннет. — Не исключено, что Бернард еще вернется. Он вышел и прикрыл за собой дверь.
“О господи! — подумал Том. — Почитать, что ли, Гёте для успокоения? “Der Abschied” [47] или что-нибудь вроде этого. Немного немецкой основательности не помешает”. Свойственная Гёте уверенность в собственном превосходстве и, возможно, его гений — вот что ему сейчас было нужно. Том взял с полки томик стихов Гёте. То ли Провидение, то ли бессознательное водило его рукой, но раскрылась книжка прямо на “Der Abschied”. Том знал стихотворение почти наизусть, но никогда не решился бы читать его кому-нибудь вслух, зная, что его произношение далеко не безупречно. Но сейчас первые строки лишь усугубили его плохое настроение:
Lass mem Aug' den Abschied sagen,
Den mein Mund nicht nehmen kann! [48]
Том вздрогнул, услышав, как захлопнулась дверь автомобиля. Кто-то приехал. “Бернард вернулся на такси”, — подумал Том.
Но это была Элоиза.
Она стояла, роясь в кошельке, и ветер развевал ее длинные белокурые волосы.
Том кинулся к дверям и распахнул их.
— Элоиза!
— А Тоом!
Они обнялись. “А Тоом! А Тоом!” Он уже привык к такому произношению его имени, и в устах Элоизы оно ему даже нравилось.
— Ты такая загорелая! Давай я рассчитаюсь с этим парнем. Сколько ты ему должна?
— Сто сорок франков.
— Вот мошенник! Из Орли это… — Том не стал заканчивать фразы, даже по-английски, и уплатил водителю. Помочь с багажом тот не вызвался.
Том отнес вещи Элоизы в дом.
— Ах, как хорошо дома! — произнесла Элоиза, раскинув руки. Она швырнула на диван большую сумку из ковровой ткани греческого изготовления. На Элоизе были коричневые кожаные сандалии, розовые расклешенные брюки и американский морской бушлат. Интересно, где она его раздобыла, подумал Том.
— Дома все нормально. Мадам Аннет отдыхает у себя в комнате, — сказал Том, переходя на французский.
— Просто жуткая поездка! — воскликнула Элоиза, плюхнувшись на диван и закуривая сигарету. Ей требовалось несколько минут, чтобы перевести дух с дороги, и Том решил тем временем отнести ее чемоданы наверх. Элоиза завопила, когда он ухватился за один из них: там было что-то, предназначавшееся для первого этажа, и он взял другой. — Слушай, тебе обязательно надо разыгрывать из себя расторопного американца?
— Да. — А что ему еще делать? Стоять над ней и ждать, пока она придет в себя? Он отнес все в ее комнату.
Когда он вернулся, в гостиной уже была мадам Аннет, и они с Элоизой говорили о Греции, о яхтах, о домике в какой-то рыбацкой деревушке, где Элоиза останавливалась. Исчезновение Мёрчисона они еще не успели обсудить. Мадам Аннет не чаяла души в Элоизе, потому что любила прислуживать, а Элоиза любила, когда ей прислуживают. Есть Элоиза отказалась, но согласилась, по настоянию мадам Аннет, выпить чая.
Затем она рассказала Тому об отдыхе на “Греческой принцессе”, как называлась яхта, принадлежавшая оболтусу по имени Зеппо. Это имя всегда напоминало Тому о братьях Маркс [49]. Том видел фотографии этой волосатой обезьяны, чье самомнение, насколько мог судить Том, было ничуть не ниже, чем у крупных греческих акул-судовладельцев, а между тем Зеппо был всего лишь сыном какого-то мелкого хищника, промышлявшего недвижимостью и выжимавшего соки из своих служащих, в то время как из него, как утверждали Зеппо и Элоиза, выжимали соки фашистские полковники. И все же он делал неплохие деньги, позволявшие его сыну болтаться по морю на яхте, кормить рыб икрой и наполнять палубный бассейн шампанским, которое перед купанием нагревали.
— Надо было спрятать шампанское от таможенников, — объясняла Элоиза, — вот Зеппо и вылил его в бассейн.
— А с кем Зеппо спал? С женой американского президента?
— С кем попало, — с отвращением ответила Элоиза по-английски и выпустила струю дыма.
Том знал, что не с Элоизой. Элоиза порой бывала кокетлива, но Том был уверен, что после их женитьбы она не спала ни с кем, кроме него. И уж во всяком случае не с этой гориллой Зеппо. На это Элоиза никогда не согласилась бы. Если верить слухам, Зеппо обращался с женщинами по-скотски. Правда, Том считал — хотя и не осмеливался высказывать свое мнение женщинам, — что если уж женщина пошла на это ради бриллиантового браслета или виллы на юге Франции, то жаловаться после этого ей не на что. Элоиза, казалось, была в основном раздражена из-за женщины по имени Норита, которая ревновала к ней какого-то мужчину, пытавшегося за Элоизой ухаживать. Том слушал этот женский вздор вполуха, думая в это время, под каким соусом поднести Элоизе кое-что из новостей, чтобы они не слишком расстроили ее.
К тому же он ожидал, что в любую минуту на пороге появится изможденная фигура Бернарда. Он медленно расхаживал по комнате, поминутно взглядывая на дверь.
— А я был в Лондоне, — сказал он.
— Да? И как съездил?
— Я привез тебе кое-что. — Он сбегал наверх (его лодыжка чувствовала себя гораздо лучше) и принес брюки с Карнаби-стрит. Элоиза тут же примерила их в столовой. Брюки оказались ей впору.
— Они мне ужасно нравятся! — сказала она, потискав Тома и поцеловав его в щеку.
— Кроме того, я привез из Лондона некоего Томаса Мёрчисона. — Том рассказал ей о его таинственном исчезновении.
Элоиза ничего не слышала об этом. Он сообщил ей о подозрениях Мёрчисона насчет подлинности “Часов” и добавил, что, по его убеждению, никто картины Дерватта не подделывает, и потому он, как и полиция, недоумевает, куда мог деться Мёрчисон. Элоиза не имела представления ни о подделках, ни о том, что ее муж получает от “Дерватт лимитед” ежегодный доход в размере двенадцати тысяч долларов — примерно столько же, сколько и от ценных бумаг, доставшихся ему в наследство от Дикки Гринлифа. Деньги Элоизу интересовали, но откуда они поступают, ее не заботило. Она знала, что средства, выделяемые ее отцом, составляют примерно половину их семейного бюджета, но никогда не кичилась этим перед Томом, и он знал, что этот вопрос ее не волнует. Это тоже была черта, которую он ценил в Элоизе. Том сказал ей, что “Дерватт лимитед” настояла на том, чтобы он получал небольшой процент от их доходов, потому что он помог организовать им дело несколько лет назад, еще до встречи с Элоизой. Деньги перечислялись ему через нью-йоркскую фирму, занимавшуюся продажей художественных материалов под маркой “Дерватт”. Часть денег Том инвестировал в США, а другая часть пересылалась во Францию и переводилась во франки. Глава этой фирмы знал о том, что Дерватта не существует, а его картины подделываются.
— И еще одно, — продолжал Том. — Тут у меня пару дней гостил Бернард Тафтс — ты, по-моему, никогда его не встречала, — и как раз сегодня он забрал свои вещи и куда-то отправился. Я не знаю, собирается он вернуться или нет.
— Бернард Тафтс? Un Anglais? [50]
— Да. Я не очень хорошо его знаю. Так, друг моих друзей. Он художник, а сейчас он расстроен из-за ссоры со своей подружкой. Возможно, он уехал в Париж. Я решил сказать тебе о нем на случай, если он вернется. — Том рассмеялся. Он все больше проникался уверенностью, что Бернард не вернется. Может быть, он взял такси до Орли и отправился первым же рейсом обратно в Лондон? — И еще одна новость: мы приглашены завтра на обед к Бертленам. Они будут в восторге, что ты вернулась. Ох да, чуть не забыл: у меня был еще один гость, Кристофер Гринлиф, кузен Дикки. Пробыл здесь дня три. Ты не получила письма, где я о нем пишу? — Она не получила, так как отправлено оно было только во вторник.
— Моn dieu! [51] Ты, я смотрю, развлекался вовсю, — произнесла Элоиза с забавной ревнивой ноткой в голосе. — А по мне ты скучал?
Том обнял ее.
— Я скучал по тебе, очень.
Вещь, которую Элоиза привезла для украшения гостиной, оказалась приземистой и солидной вазой с ручками. На ней были изображены два черных быка, выставивших рога друг против друга. Ваза была довольно красива, но Том не спросил, дорогая ли она и старинная ли, потому что в данный момент ему было не до того. Он включил проигрыватель и поставил “Времена года” Вивальди. Элоиза пошла к себе распаковываться и принимать ванну.
К половине седьмого Бернард не появился. Том чувствовал, что он в Париже, а не в Лондоне, но это было лишь его субъективное ощущение, и полагаться на него было нельзя. Ужинали они дома, и во время ужина мадам Аннет рассказала Элоизе об английском джентльмене, который приезжал утром справиться насчет мсье Мёрчисона. Элоиза слушала ее с интересом, но довольно вялым, и было видно, что она не обеспокоена. Гораздо больше ее интересовал Бернард.
— Ты ожидаешь, что он вернется? Сегодня?
— По правде говоря, теперь уже нет.
Четверг протекал очень спокойно, даже телефонных звонков не было. Правда, Элоиза позвонила трем-четырем знакомым, жившим в Париже, а также отцу в его парижскую контору. Она ходила по дому босиком, в выцветших джинсах. В “Ле Паризьен” — газете, которую получала мадам Аннет, о Мёрчисоне ничего не было. После обеда мадам Аннет вышла якобы за покупками, на самом же деле она, скорее всего, хотела навестить свою подругу мадам Ивонну и рассказать ей о приезде Элоизы и о визите “агента” лондонской полиции. Том пристроился сбоку от Элоизы на желтом диване и дремал, положив голову ей на грудь. Любовью они занимались утром. Это было восхитительно — прямо сцена из какого-нибудь фильма. Однако для Тома гораздо важнее был вчерашний вечер, когда он уснул, обнимая Элоизу. Элоиза неоднократно говорила ему: “С тобой так хорошо спать. Когда ты поворачиваешься на другой бок, я не вскакиваю, думая, что произошло землетрясение. Я этого просто не замечаю”. Тому было приятно это слышать, и он не спрашивал ее, кто производил эти землетрясения. Сам факт существования Элоизы казался Тому чем-то странным. Он никогда не мог понять, есть ли у нее какая-нибудь цель в жизни, стремится ли она к чему-нибудь. Она была как картина на стене. Возможно, когда-нибудь ей захочется детей, говорила она. А пока она просто существовала. Том, правда, и сам не мог похвастать наличием какой-либо определенной цели и никуда особенно не стремился, после того как достиг нынешнего положения. Но ему все-таки нравилось гоняться за теми или иными доступными ему теперь удовольствиями, а Элоиза, похоже, была к этому равнодушна — возможно, потому, что у нее с самого рождения всегда было все, чего она хотела. Занимаясь с Элоизой любовью, Том порой ощущал какую-то странную отрешенность, будто получал удовольствие от некоего нереального, неодушевленного предмета, от безличного тела. А может быть, тут сказывалась его собственная пуританская стыдливость или страх отдать себя целиком другому? Ему казалось, это было бы все равно что сказать себе: “Если бы этого не было, если бы я потерял Элоизу, я больше не мог бы жить”. Том знал, что способен поверить в это, и именно в отношении Элоизы, но не хотел себе в этом признаться, не позволял этому чувству овладеть им и никогда не говорил об этом Элоизе, потому что при настоящем положении вещей это было бы ложью. Полная зависимость от нее была лишь потенциальной возможностью. К сексу это почти не имело отношения, думал Том, от этого он не зависел. Элоиза по большей части пренебрегала теми же условностями, что и Том. Она была для него своего рода партнером, но пассивным. Если бы на ее месте был мальчик или мужчина, они больше бы смеялись и шутили — в этом, пожалуй, и было бы основное различие. Том помнил, как однажды в обществе ее родителей он сказал: “Я уверен, что каждый из членов мафии был крещен, а много ли толку от этого?” Элоиза тогда рассмеялась, а ее родители — нет. Том как-то признался им, что его не крестили. А вообще-то, он и сам был не вполне уверен в этом — по крайней мере, его тетя Дотти ничего не говорила ему на этот счет. Родители Тома утонули, когда он был еще совсем маленьким, так что от них он тоже не мог этого узнать. Плиссонам — а они были католики — невозможно было объяснить, что в Соединенных Штатах такие вещи, как крещение, месса, исповедь, прокалывание ушей, ад и мафия связываются в первую очередь именно с католическим миром, а не с протестантским. Том не относился ни к тому миру, ни к другому, но если уж в чем он и был уверен, так это в том, что он не католик. Наиболее живот! Элоиза представала перед Томом в те моменты, когда выходила из себя. Иногда это случалось в связи с тем, что какую-либо покупку доставляли из Парижа с задержкой. Элоиза клялась, что никогда больше не удостоит своим посещением этот магазин, но впоследствии свою клятву нарушала. Однако подобные случаи Том не принимал во внимание. Более серьезные приступы гнева охватывали Элоизу, когда ей было скучно или когда было задето ее тщеславие, — например, если кому-то из гостей удалось переспорить ее за обедом или как-то иначе доказать свое превосходство. Элоиза держала себя в руках, пока гости не уходили, — что само по себе уже кое-что значило, — и тогда принималась метаться взад и вперед по комнате, швыряя подушки о стены, рыча и восклицая: “Fous-moi la paix! Salauds!” [52]
— А знаете, — сказал Крис, прихлебывая молоко, которое он пил вперемешку с вином, — прошлой ночью я видел, как какой-то автомобиль выезжал задом по этой дороге из леса. Где-то около часа ночи. Может быть, это ничего и не значит, но фары у него были притушены, будто водитель не хотел, чтобы его заметили.
— Какая-нибудь парочка, наверно, — отозвался Том. Он боялся, что Бернард бурно отреагирует на это, — от него всего можно было ожидать, — но Бернард, казалось, даже не слышал слов Криса. Извинившись, он поднялся и покинул их.
— Черт, просто смотреть невозможно, как он расстроен, — сказал Крис, когда Бернард уже не мог его услышать. — Ну, мне пора двигать. Надеюсь, я не доставил вам слишком много хлопот.
Том хотел уточнить расписание поездов, но у Криса родилась свежая идея. Он решил добраться до Парижа “автостопом”, и отговорить его было невозможно. Он был убежден, что это будет захватывающее приключение. Спустившись с чемоданами в руках, Крис зашел на кухню попрощаться с мадам Аннет.
Они направились к гаражу.
— Пожалуйста, передайте от меня Бернарду наилучшие пожелания, ладно? — попросил Крис. — Его дверь была закрыта, и я подумал, что он не хочет, чтобы его беспокоили, но мне было бы неприятно, если бы он счел меня неотесанным чурбаном.
Том заверил его, что объяснит это Бернарду, и вывел “альфа-ромео”.
— Вы можете высадить меня в любом месте, — сказал Крис.
Том решил, что лучшим местом будет парижское шоссе возле Монумента в Фонтенбло. Криса вряд ли можно было принять за кого-либо иного, кроме молодого американца на каникулах, не бедного и не богатого, и Том был уверен, что ему не придется долго ждать попутной машины до Парижа.
— Я позвоню вам через пару дней, ладно? — спросил Крис. — Мне очень интересно, что будет дальше. В газетах я тоже буду читать об этом, конечно.
— Давай лучше, я тебе позвоню. Отель “Луизиана”, улица Сены?
— Да. Вы просто не можете себе представить, как это было здорово — побывать в настоящем французском доме.
Как раз это Том представлял себе очень хорошо — по собственному опыту. На обратном пути он вел машину быстрее обычного. Он испытывал сильное беспокойство, хотя и не понимал, чем оно вызвано. Он уже давно ничего не слышал от Джеффа с Эдом, но созваниваться с ними сейчас было бы неосторожно. Том подумал, что лучше всего было бы, если бы Бернард остался на какое-то время у него. Это, конечно, сопряжено с определенными трудностями. Но в Лондоне Бернард опять столкнется с выставкой Дерватта, плакатами на улицах, а также Джеффом и Эдом, которые сейчас, вероятно, и сами порядком взвинчены. Поставив машину в гараж, Том прошел прямо к комнате Бернарда и постучал.
Никакого ответа.
Том открыл дверь. Постель была застлана точно так же, как и утром, на покрывале даже осталось небольшое углубление в том месте, где присаживался Бернард во время разговора с ним. Но вещи Бернарда исчезли — рюкзак, невыглаженный костюм, который Том повесил в шкафчик. Нигде никакой записки. Том заглянул в свою комнату. Там Бернарда тоже не было, только мадам Клюзо орудовала пылесосом. Том сказал ей:
— Bonjour, madame.
Том спустился на первый этаж.
— Мадам Аннет!
Она была в своей комнате. Том постучал и, услышав ее голос, открыл дверь. Мадам отдыхала на постели под лиловым вязаным покрывалом, читая “Мари-Клер”.
— Не беспокойтесь, мадам. Я только хотел спросить, где мсье Бернард.
— А разве он не в своей комнате? Может быть, вышел на прогулку?
Том решил не говорить ей, что Бернард, похоже, убыл в неизвестном направлении, с вещами.
— Он ничего не сказал вам?
— Нет, мсье.
— Ну и ладно. — Том выдавил из себя улыбку. — Не будем забивать себе этим голову. Мне никто не звонил?
— Нет, мсье. А сколько человек будет сегодня на обеде?
— Я думаю, мы вдвоем с Бернардом. Спасибо, мадам Аннет. — Не исключено, что Бернард еще вернется. Он вышел и прикрыл за собой дверь.
“О господи! — подумал Том. — Почитать, что ли, Гёте для успокоения? “Der Abschied” [47] или что-нибудь вроде этого. Немного немецкой основательности не помешает”. Свойственная Гёте уверенность в собственном превосходстве и, возможно, его гений — вот что ему сейчас было нужно. Том взял с полки томик стихов Гёте. То ли Провидение, то ли бессознательное водило его рукой, но раскрылась книжка прямо на “Der Abschied”. Том знал стихотворение почти наизусть, но никогда не решился бы читать его кому-нибудь вслух, зная, что его произношение далеко не безупречно. Но сейчас первые строки лишь усугубили его плохое настроение:
Lass mem Aug' den Abschied sagen,
Den mein Mund nicht nehmen kann! [48]
Том вздрогнул, услышав, как захлопнулась дверь автомобиля. Кто-то приехал. “Бернард вернулся на такси”, — подумал Том.
Но это была Элоиза.
Она стояла, роясь в кошельке, и ветер развевал ее длинные белокурые волосы.
Том кинулся к дверям и распахнул их.
— Элоиза!
— А Тоом!
Они обнялись. “А Тоом! А Тоом!” Он уже привык к такому произношению его имени, и в устах Элоизы оно ему даже нравилось.
— Ты такая загорелая! Давай я рассчитаюсь с этим парнем. Сколько ты ему должна?
— Сто сорок франков.
— Вот мошенник! Из Орли это… — Том не стал заканчивать фразы, даже по-английски, и уплатил водителю. Помочь с багажом тот не вызвался.
Том отнес вещи Элоизы в дом.
— Ах, как хорошо дома! — произнесла Элоиза, раскинув руки. Она швырнула на диван большую сумку из ковровой ткани греческого изготовления. На Элоизе были коричневые кожаные сандалии, розовые расклешенные брюки и американский морской бушлат. Интересно, где она его раздобыла, подумал Том.
— Дома все нормально. Мадам Аннет отдыхает у себя в комнате, — сказал Том, переходя на французский.
— Просто жуткая поездка! — воскликнула Элоиза, плюхнувшись на диван и закуривая сигарету. Ей требовалось несколько минут, чтобы перевести дух с дороги, и Том решил тем временем отнести ее чемоданы наверх. Элоиза завопила, когда он ухватился за один из них: там было что-то, предназначавшееся для первого этажа, и он взял другой. — Слушай, тебе обязательно надо разыгрывать из себя расторопного американца?
— Да. — А что ему еще делать? Стоять над ней и ждать, пока она придет в себя? Он отнес все в ее комнату.
Когда он вернулся, в гостиной уже была мадам Аннет, и они с Элоизой говорили о Греции, о яхтах, о домике в какой-то рыбацкой деревушке, где Элоиза останавливалась. Исчезновение Мёрчисона они еще не успели обсудить. Мадам Аннет не чаяла души в Элоизе, потому что любила прислуживать, а Элоиза любила, когда ей прислуживают. Есть Элоиза отказалась, но согласилась, по настоянию мадам Аннет, выпить чая.
Затем она рассказала Тому об отдыхе на “Греческой принцессе”, как называлась яхта, принадлежавшая оболтусу по имени Зеппо. Это имя всегда напоминало Тому о братьях Маркс [49]. Том видел фотографии этой волосатой обезьяны, чье самомнение, насколько мог судить Том, было ничуть не ниже, чем у крупных греческих акул-судовладельцев, а между тем Зеппо был всего лишь сыном какого-то мелкого хищника, промышлявшего недвижимостью и выжимавшего соки из своих служащих, в то время как из него, как утверждали Зеппо и Элоиза, выжимали соки фашистские полковники. И все же он делал неплохие деньги, позволявшие его сыну болтаться по морю на яхте, кормить рыб икрой и наполнять палубный бассейн шампанским, которое перед купанием нагревали.
— Надо было спрятать шампанское от таможенников, — объясняла Элоиза, — вот Зеппо и вылил его в бассейн.
— А с кем Зеппо спал? С женой американского президента?
— С кем попало, — с отвращением ответила Элоиза по-английски и выпустила струю дыма.
Том знал, что не с Элоизой. Элоиза порой бывала кокетлива, но Том был уверен, что после их женитьбы она не спала ни с кем, кроме него. И уж во всяком случае не с этой гориллой Зеппо. На это Элоиза никогда не согласилась бы. Если верить слухам, Зеппо обращался с женщинами по-скотски. Правда, Том считал — хотя и не осмеливался высказывать свое мнение женщинам, — что если уж женщина пошла на это ради бриллиантового браслета или виллы на юге Франции, то жаловаться после этого ей не на что. Элоиза, казалось, была в основном раздражена из-за женщины по имени Норита, которая ревновала к ней какого-то мужчину, пытавшегося за Элоизой ухаживать. Том слушал этот женский вздор вполуха, думая в это время, под каким соусом поднести Элоизе кое-что из новостей, чтобы они не слишком расстроили ее.
К тому же он ожидал, что в любую минуту на пороге появится изможденная фигура Бернарда. Он медленно расхаживал по комнате, поминутно взглядывая на дверь.
— А я был в Лондоне, — сказал он.
— Да? И как съездил?
— Я привез тебе кое-что. — Он сбегал наверх (его лодыжка чувствовала себя гораздо лучше) и принес брюки с Карнаби-стрит. Элоиза тут же примерила их в столовой. Брюки оказались ей впору.
— Они мне ужасно нравятся! — сказала она, потискав Тома и поцеловав его в щеку.
— Кроме того, я привез из Лондона некоего Томаса Мёрчисона. — Том рассказал ей о его таинственном исчезновении.
Элоиза ничего не слышала об этом. Он сообщил ей о подозрениях Мёрчисона насчет подлинности “Часов” и добавил, что, по его убеждению, никто картины Дерватта не подделывает, и потому он, как и полиция, недоумевает, куда мог деться Мёрчисон. Элоиза не имела представления ни о подделках, ни о том, что ее муж получает от “Дерватт лимитед” ежегодный доход в размере двенадцати тысяч долларов — примерно столько же, сколько и от ценных бумаг, доставшихся ему в наследство от Дикки Гринлифа. Деньги Элоизу интересовали, но откуда они поступают, ее не заботило. Она знала, что средства, выделяемые ее отцом, составляют примерно половину их семейного бюджета, но никогда не кичилась этим перед Томом, и он знал, что этот вопрос ее не волнует. Это тоже была черта, которую он ценил в Элоизе. Том сказал ей, что “Дерватт лимитед” настояла на том, чтобы он получал небольшой процент от их доходов, потому что он помог организовать им дело несколько лет назад, еще до встречи с Элоизой. Деньги перечислялись ему через нью-йоркскую фирму, занимавшуюся продажей художественных материалов под маркой “Дерватт”. Часть денег Том инвестировал в США, а другая часть пересылалась во Францию и переводилась во франки. Глава этой фирмы знал о том, что Дерватта не существует, а его картины подделываются.
— И еще одно, — продолжал Том. — Тут у меня пару дней гостил Бернард Тафтс — ты, по-моему, никогда его не встречала, — и как раз сегодня он забрал свои вещи и куда-то отправился. Я не знаю, собирается он вернуться или нет.
— Бернард Тафтс? Un Anglais? [50]
— Да. Я не очень хорошо его знаю. Так, друг моих друзей. Он художник, а сейчас он расстроен из-за ссоры со своей подружкой. Возможно, он уехал в Париж. Я решил сказать тебе о нем на случай, если он вернется. — Том рассмеялся. Он все больше проникался уверенностью, что Бернард не вернется. Может быть, он взял такси до Орли и отправился первым же рейсом обратно в Лондон? — И еще одна новость: мы приглашены завтра на обед к Бертленам. Они будут в восторге, что ты вернулась. Ох да, чуть не забыл: у меня был еще один гость, Кристофер Гринлиф, кузен Дикки. Пробыл здесь дня три. Ты не получила письма, где я о нем пишу? — Она не получила, так как отправлено оно было только во вторник.
— Моn dieu! [51] Ты, я смотрю, развлекался вовсю, — произнесла Элоиза с забавной ревнивой ноткой в голосе. — А по мне ты скучал?
Том обнял ее.
— Я скучал по тебе, очень.
Вещь, которую Элоиза привезла для украшения гостиной, оказалась приземистой и солидной вазой с ручками. На ней были изображены два черных быка, выставивших рога друг против друга. Ваза была довольно красива, но Том не спросил, дорогая ли она и старинная ли, потому что в данный момент ему было не до того. Он включил проигрыватель и поставил “Времена года” Вивальди. Элоиза пошла к себе распаковываться и принимать ванну.
К половине седьмого Бернард не появился. Том чувствовал, что он в Париже, а не в Лондоне, но это было лишь его субъективное ощущение, и полагаться на него было нельзя. Ужинали они дома, и во время ужина мадам Аннет рассказала Элоизе об английском джентльмене, который приезжал утром справиться насчет мсье Мёрчисона. Элоиза слушала ее с интересом, но довольно вялым, и было видно, что она не обеспокоена. Гораздо больше ее интересовал Бернард.
— Ты ожидаешь, что он вернется? Сегодня?
— По правде говоря, теперь уже нет.
Четверг протекал очень спокойно, даже телефонных звонков не было. Правда, Элоиза позвонила трем-четырем знакомым, жившим в Париже, а также отцу в его парижскую контору. Она ходила по дому босиком, в выцветших джинсах. В “Ле Паризьен” — газете, которую получала мадам Аннет, о Мёрчисоне ничего не было. После обеда мадам Аннет вышла якобы за покупками, на самом же деле она, скорее всего, хотела навестить свою подругу мадам Ивонну и рассказать ей о приезде Элоизы и о визите “агента” лондонской полиции. Том пристроился сбоку от Элоизы на желтом диване и дремал, положив голову ей на грудь. Любовью они занимались утром. Это было восхитительно — прямо сцена из какого-нибудь фильма. Однако для Тома гораздо важнее был вчерашний вечер, когда он уснул, обнимая Элоизу. Элоиза неоднократно говорила ему: “С тобой так хорошо спать. Когда ты поворачиваешься на другой бок, я не вскакиваю, думая, что произошло землетрясение. Я этого просто не замечаю”. Тому было приятно это слышать, и он не спрашивал ее, кто производил эти землетрясения. Сам факт существования Элоизы казался Тому чем-то странным. Он никогда не мог понять, есть ли у нее какая-нибудь цель в жизни, стремится ли она к чему-нибудь. Она была как картина на стене. Возможно, когда-нибудь ей захочется детей, говорила она. А пока она просто существовала. Том, правда, и сам не мог похвастать наличием какой-либо определенной цели и никуда особенно не стремился, после того как достиг нынешнего положения. Но ему все-таки нравилось гоняться за теми или иными доступными ему теперь удовольствиями, а Элоиза, похоже, была к этому равнодушна — возможно, потому, что у нее с самого рождения всегда было все, чего она хотела. Занимаясь с Элоизой любовью, Том порой ощущал какую-то странную отрешенность, будто получал удовольствие от некоего нереального, неодушевленного предмета, от безличного тела. А может быть, тут сказывалась его собственная пуританская стыдливость или страх отдать себя целиком другому? Ему казалось, это было бы все равно что сказать себе: “Если бы этого не было, если бы я потерял Элоизу, я больше не мог бы жить”. Том знал, что способен поверить в это, и именно в отношении Элоизы, но не хотел себе в этом признаться, не позволял этому чувству овладеть им и никогда не говорил об этом Элоизе, потому что при настоящем положении вещей это было бы ложью. Полная зависимость от нее была лишь потенциальной возможностью. К сексу это почти не имело отношения, думал Том, от этого он не зависел. Элоиза по большей части пренебрегала теми же условностями, что и Том. Она была для него своего рода партнером, но пассивным. Если бы на ее месте был мальчик или мужчина, они больше бы смеялись и шутили — в этом, пожалуй, и было бы основное различие. Том помнил, как однажды в обществе ее родителей он сказал: “Я уверен, что каждый из членов мафии был крещен, а много ли толку от этого?” Элоиза тогда рассмеялась, а ее родители — нет. Том как-то признался им, что его не крестили. А вообще-то, он и сам был не вполне уверен в этом — по крайней мере, его тетя Дотти ничего не говорила ему на этот счет. Родители Тома утонули, когда он был еще совсем маленьким, так что от них он тоже не мог этого узнать. Плиссонам — а они были католики — невозможно было объяснить, что в Соединенных Штатах такие вещи, как крещение, месса, исповедь, прокалывание ушей, ад и мафия связываются в первую очередь именно с католическим миром, а не с протестантским. Том не относился ни к тому миру, ни к другому, но если уж в чем он и был уверен, так это в том, что он не католик. Наиболее живот! Элоиза представала перед Томом в те моменты, когда выходила из себя. Иногда это случалось в связи с тем, что какую-либо покупку доставляли из Парижа с задержкой. Элоиза клялась, что никогда больше не удостоит своим посещением этот магазин, но впоследствии свою клятву нарушала. Однако подобные случаи Том не принимал во внимание. Более серьезные приступы гнева охватывали Элоизу, когда ей было скучно или когда было задето ее тщеславие, — например, если кому-то из гостей удалось переспорить ее за обедом или как-то иначе доказать свое превосходство. Элоиза держала себя в руках, пока гости не уходили, — что само по себе уже кое-что значило, — и тогда принималась метаться взад и вперед по комнате, швыряя подушки о стены, рыча и восклицая: “Fous-moi la paix! Salauds!” [52]