Страница:
– Я хочу тебе кое-что показать.
Я оставляю бумаги у него на столе. Он протягивает мне футболку, трусы, утепленные брюки, шерстяные носки и свитер. Мы одеваемся, повернувшись спиной друг к другу, словно чужие. Мне приходится закатать его брюки до колен, а рукава свитера до локтей. Я прошу также шерстяную шапочку, и он протягивает ее мне. Из одного из ящиков стола он достает плоскую темную бутылку и кладет ее во внутренний карман. Сняв с кровати шерстяное одеяло, я складываю его. И мы уходим.
Он открывает ящик. На нас печально смотрит Яккельсен. Нос его стал голубоватым, острым, как будто он отморожен. – Кто это?
– Бернард Яккельсен. Младший брат Лукаса.
Я подхожу к Яккельсену, расстегиваю рубашку, открывая стальной треугольник. Механик не двигается.
Я выключаю фонарик. Мы некоторое время тихо стоим в темноте. Потом идем наверх. Я запираю за нами дверь. Когда мы выходим на палубу, он останавливается. – Кто? – Верлен, – говорю я. – Боцман.
Снаружи на переборке приварены ступеньки. Я забираюсь первой. Он медленно поднимается за мной. Мы оказываемся на маленькой полупалубе, погруженной в темноту. На двух деревянных мостках стоит моторная лодка, за ней – большая резиновая лодка.Мы садимся между ними. Отсюда нам хорошо виден ют, мы же находимся в тени.
– Это случилось на “Гринлэнд Стар”. Когда ты приехал. Он мне не верит.
– Верлен мог бы сбросить его в воду там. Но он боялся, что тело на следующий день будет плавать у платформы. Или что его засосет винтом.
Я думаю о своей матери. То, что попадает на севере в воду, на поверхность больше не всплывает. Но Верлен этого не знает. Механик по-прежнему молчит.
– Яккельсен следил за Верленом на причале. Его заметили. Самое надежное было освободить для него место в ящиках. Взять его на борт. Подождать, пока мы не отойдем от платформы. И потом сбросить его за борт.
Я пытаюсь скрыть свое отчаяние и говорить совершенно спокойным голосом. Он должен мне поверить.
– Мы сейчас уже далеко в море. Каждая минута, пока он в трюме, это риск для них. Они скоро придут. Им придется вынести его на палубу. Другого способа выбросить его за борт нет. Поэтому мы здесь и сидим. Мне хотелось, чтобы ты сам их увидел.
В темноте раздается тихий вздох. Это пробка вылезла из бутылки. Он протягивает ее мне, и я пью. Это темный, сладкий, густой ром.
Я накрываю нас шерстяным одеялом. Мороз, наверное, градусов десять. И все же внутри меня обжигающий жар. Алкоголь расширяет капилляры, на поверхности кожи возникает легкое болезненное ощущение. Это та боль, которую всеми силами надо стараться избежать, если не хочешь замерзнуть насмерть. Я снимаю шерстяную шапку, чтобы почувствовать лбом прохладу.
– Тёрк бы никогда этого не допустил.
Я протягиваю ему листок. Он оглядывается на темные окна мостика, и, спрятавшись за корпус моторной лодки, читает письмо в свете моего фонарика.
– Это лежало в бумагах Тёрка, – говорю я.
Мы снова пьем. Луна светит так ярко, что можно различать цвета. Зеленая палуба, синие утепленные брюки, золото с красным на этикетке бутылки. Словно в солнечном свете. Этот свет ложится ощутимым теплом на палубу. Я целую его. Температура уже не имеет никакого значения. В какой-то момент я стою над ним на коленях. И уже больше нет наших тел, есть только жаркие точки в ночи.
Мы сидим, прислонившись друг к другу. Это он закрывает нас одеялом. Мне не холодно. Мы пьем из бутылки. Насыщенный и горячий вкус.
Ты из полиции, Смилла? Нет, отвечаю я. Ты из другой конторы? Нет, отвечаю я. Ты все время знала? Нет, отвечаю я. А сейчас знаешь? У меня есть идея, говорю я.
Мы снова пьем, и он обнимает меня. Палуба должна быть холодной под одеялом, но мы этого не замечаем.
Никто не приходит. На “Кроносе” мертвая тишина. Как будто корабль оторвался от своего курса, как будто он теперь уносит куда-то нас двоих, только нас двоих.
Через какое-то время мы допиваем бутылку. Я встаю, потому что знаю, что что-то изменилось. Не может ли быть других отверстий в корпусе? -
Спрашиваю я. – Других способов избавиться от тела? Почему ты говоришь о смерти? – спрашивает он. Что мне ему ответить? Как выведен якорь? – спрашивает он.
Мы спускаемся в твиндек. В ящике теперь лежат спасательные жилеты. Яккельсена нет. Мы идем по лестнице, через туннель, машинное отделение, туннель, по винтовой лестнице, и он открывает две задвижки и дверь размером метр на метр. Якорная цепь туго натянута посреди помещения. Наверху на потолке она уходит в трубу, через которую виден лунный свет и очертания брашпиля.Внизу она исчезает через клюз, величиной с крышку канализации. Якорь подтянут под самый клюз. Места из-за него немного. Он смотрит на отверстие.
– Нельзя пропихнуть здесь взрослого человека.
Я трогаю стальную цепь. Мы оба знаем, что именно через это отверстие сегодня ночью нырнул Яккельсен.
– Он был очень стройным, – говорю я.
3
Капитан Лукас не брит, волосы его всклокочены, и, похоже, что он спал, не раздеваясь.
– Что вы знаете об электричестве, Ясперсен?
Мы одни на мостике. Половина седьмого утра. Остается полтора часа до начала его вахты. Желтоватая кожа на его лице блестит от пота.
– Я могу поменять перегоревшую лампочку, – говорю я. – Но обычно при этом обжигаю пальцы.
– Вчера, когда мы стояли у причала, отключилось электричество на “Кроносе”. И на части портовых сооружений.
В руке у него листок бумаги. Рука и бумага дрожат.
– На судах вся проводка проходит через распределительные щиты. Всякое подключение к сети осуществляется через предохранитель. Вы знаете, что это значит? Это значит, что на корабле чертовски трудно устроить электрическую аварию. Если только ты не такой умный, что пойдешь прямо к главному кабелю. Вчера вечером кто-то пошел к главному кабелю. В те очень редкие мгновения, когда Кютсов бывает трезвым, у него случаются минуты просветления. Он нашел причину аварии. Это штопальная игла. Вчера кто-то воткнул штопальную иглу в силовой кабель. Очевидно, при помощи пассатижей с изолированными ручками. А затем отломал игольное ушко. Особенно это последнее было хитро придумано. Ведь изоляция стягивается над иголкой. Место потом невозможно обнаружить. Если только ты, как Кютсов, не знаешь несколько хитростей с магнитом и индикатором полярности, и вообще, у тебя нет чутья на то, что надо искать.
Я вспоминаю, как возбужден был Яккельсен. С какой интонацией он говорил. Я все устрою, Смилла. Завтра все изменится. Я начинаю преклоняться перед его изобретательностью.
– Похоже, что во время этого затемнения один из матросов – Бернард Яккельсен – нарушил запрет и покинул “Кронос”. Сегодня утром мы получили от него эту телеграмму. Это заявление об уходе.
Он протягивает мне бумагу. Это текст, напечатанный на телетайпе и отправленный с телеграфа “Гринлэнд Стар”. Для заявления об уходе он невелик.
Капитану Сигмунду Лукасу.
Настоящим я с сего момента прерываю свою службу на борту “Кроноса” по личным причинам. Идите вы все к черту.
Б. Яккельсен
Я поднимаю на него глаза.
– Меня мучает, – говорит он, – меня мучает подозрение, что вы тоже находились на берегу во время аварии.
Его лицо искажается гримасой. Куда-то пропал офицер, куда-то пропал весь его сарказм. Осталось лишь беспокойство, переходящее в отчаяние.
– Расскажите мне, знаете ли вы что-нибудь о нем.
Передо мной все то, о чем Яккельсен мне не рассказывал. Огромная забота, желание защитить, спасти, дать брату возможность плавать без взысканий, быть вдали от дурного общества в городах. Любой ценой. Даже если для этого надо брать его с собой в такое плавание.
На мгновение у меня возникает искушение рассказать ему все. В эту минуту в его муках я узнаю себя. Все наши иррациональные, слепые и тщетные попытки защитить другого человека от чего-то неизвестного, от того, что все равно произойдет, что бы мы ни пытались предпринять Но я гоню от себя эту слабость. Сейчас я ничем не могу помочь Лукасу, Яккельсену же никто больше ничем не может помочь.
– Я была на причале. И все.
Он зажигает новую сигарету. Одна пепельница уже полна до краев.
– Я звонил на телеграф. Но ситуация совершенно невозможная. Строго запрещено высаживать на берег человека таким образом. К тому же, все осложняется их системой. Пишешь телеграмму и отдаешь ее в окошечко. Потом ее относят в комнату для сортировки почты. Оттуда ее забирает третий человек и несет на телеграф. Я говорил с четвертым. Они даже не знают, сам он ее принес или позвонил по телефону. Что-нибудь узнать невозможно.
Он берет меня за локоть.
– Вы совсем не представляете себе, зачем ему надо было на берег? Я качаю головой.
Он машет телеграммой.
– В этом весь он.
В глазах у него слезы.
Именно так Яккельсен бы и написал. Кратко, высокомерно, таинственно и все же с использованием канцелярских штампов. Но это писал не Яккельсен. Этот текст был на том листке бумаги, который я сегодня ночью взяла в каюте Тёрка.
Он молча смотрит на море, погрузившись в первые мучительные размышления, которые с этого момента будут все больше и больше поглощать его. Он забыл, что я здесь.
В эту минуту начинает работать пожарная сигнализация.
Нас в кают-компании 16 человек. Все находящиеся на борту, за исключением Сонне и Марии, которые сейчас на мостике.
Строго говоря, сейчас день, но снаружи темно. Ветер усилился, и температура поднялась – сочетание, благодаря которому дождь, словно ветки, хлещет по стеклам. Время от времени, словно удары кувалды, обрушиваются на борт судна волны.
Механик стоит, прислонившись к переборке, рядом с Урсом. Верлен сидит немного в стороне, Хансен и Морис – среди остальных. В компании они никогда не бросаются в глаза. Осторожность, которая входит в сферу заботы Верлена.
Лукас сидит в конце стола. Прошел час, с тех пор как я видела его на мостике. Он неузнаваем. На нем свежевыглаженная рубашка и начищенные до блеска кожаные ботинки. Он свежевыбрит, и волосы его приглажены водой. Он бодр и немногословен.
У самой двери стоит Тёрк. Перед ним сидят Сайденфаден и Катя Клаусен. Проходит какое-то время, прежде чем я могу заставить себя посмотреть на них. Они не обращают на меня никакого внимания.
Лукас представляет механика. Он сообщает, что по-прежнему наблюдаются нарушения в работе дымовой сигнализации. Утренняя тревога была ложной.
Он очень коротко сообщает, что Яккельсен сбежал. Он говорит все по-английски и использует слово deserted. <Дезертировал (англ.)>
Я смотрю на Верлена. Он прислонился к стене. Он внимательно, изучающе смотрит мне прямо в глаза. Я не могу отвести взгляд. Кто-то другой, а не я, смотрит моими глазами – дьявол. Он обещает Верлену возмездие.
Лукас сообщает, что мы приближаемся к пункту назначения. Более он ничего не говорит. We are approaching our terminal destination. <Мы приближаемся к месту назначения, (англ.)> Через день-два мы будем на месте. Сойти на берег будет нельзя.
По своей неопределенности сообщение является абсурдным. Во времена спутниковой навигации определить время, когда на горизонте покажется земля, можно с точностью до нескольких минут.
Никто никак не реагирует. Все они знают, что с этим плаванием что-то не в порядке. К тому же они привыкли к жизни на борту больших танкеров. Большинству из них случалось плавать по семь месяцев без захода в порт.
Лукас смотрит на Тёрка. Это собрание было устроено ради Тёрка. По его просьбе. Возможно, для того чтобы он смог посмотреть на всех нас, собранных в одном месте. Смог “прочитать” нас. Пока Лукас говорил, он переводил взгляд с одного лица на другое, и на мгновение останавливался на каждом. Теперь он поворачивается и уходит. Сайденфаден и Клаусен выходят следом за ним.
Лукас покидает помещение. Верлен уходит. Механик ненадолго задерживается, чтобы поговорить с Урсом, который на ломаном английском языке пытается что-то рассказать о тех круассанах, которые мы только что ели. Я слышу, что важен пар. И для опары, и при выпечке.
Фернанда выходит, стараясь не смотреть на меня.
Уходит механик. Он так ни разу и не взглянул на меня. Я увижу его вечером. Но до этого момента мы не можем существовать друг для друга.
Я думаю о том, что мне надо сделать до этого момента. И это не восхитительные планы на будущее. Это скучная, лишенная всякой фантазии стратегия выживания.
Я иду по коридору. Мне надо поговорить с Лукасом.
Я ставлю ногу на ступеньку, когда вижу, как навстречу мне спускается Хансен. Я отступаю на открытый участок верхней палубы.
Только здесь становится понятно, какая ужасная сегодня погода. Холодный, около 0 градусов, дождь идет плотной стеной. Порывы ветра хлещут мокрыми струями по лицу. На воде видны белые полоски, там, где ветер, сорвав гребешки волн, тянет за собой пену.
За мной открывается дверь. Не оборачиваясь, я иду к выходу на ют. Дверь впереди меня распахивается, и появляется Верлен.
Теперь этот короткий, закрытый навесом участок палубы, кажется совсем не таким, как раньше. Раньше мешали постоянно горящие лампы, две двери, выходящие сюда окна жилых кают. Теперь я понимаю, что это одно из самых изолированных мест на судне. Сверху оно не просматривается, войти сюда можно только с двух сторон. А те окна, которые находятся за моей спиной – это окна каюты Яккельсена и моей. Передо мной только фальшборт. А за ним 12 метров до поверхности моря.
Хансен приближается ко мне, а Верлен стоит на месте. Я вешу 50 килограммов. Меня быстро поднимут, а потом – вода. Что там говорил Лагерманн? Сначала задерживаешь дыхание, пока тебе не начинает казаться, что сейчас лопнут легкие. Это и есть самое болезненное. Потом делаешь сильный, глубокий вдох и выдох. Затем наступает покой.
Это единственное место на судне, где они могут это сделать, не боясь, что их увидят с мостика. Они, должно быть, ждали такой возможности.
Я подхожу к фальшборту и наклоняюсь над ним. Хансен приближается. Наши движения неторопливы и осторожны. Открытое пространство справа от меня нарушается надводным бортом, который спускается до самых перил. С наружной стороны борта в стальную обшивку вставлен ряд прямоугольных железных скоб, исчезающих в темноте.
Я сажусь верхом на перила. Хансен и Верлен останавливаются. Как и любой остановился бы перед человеком, который сам собирается спрыгнуть вниз. Но я не прыгаю. Я хватаюсь за скобы и, подтянувшись, оказываюсь снаружи.
Хансен не успевает понять, что происходит. Но Верлен бросается к фальшборту и хватает меня снизу за ноги.
В борт “Кроноса” ударяет сильная волна. Корпус дрожит, и судно накреняется на правый борт.
Он вцепился в мою ногу. Но движение корабля прижимает его к перилам, грозя выбросить за борт. Ему приходится отпустить меня. Мои ноги скользят по соленым и мокрым скобам. Судно откатывается назад – и я повисаю на руках. Где-то подо мной светится белая ватерлиния. Закрыв глаза, я карабкаюсь наверх.
Когда мне кажется, что прошла вечность, я их открываю. Где-то подо мной, подняв голову и глядя на меня, стоит Хансен. Я поднялась всего на несколько метров вверх.
Я нахожусь на уровне окон прогулочной палубы. Слева от меня за синими занавесками свет. Я барабаню ладонью по стеклу. Когда я уже теряю надежду и опять начинаю ползти наверх, занавески осторожно раздвигаются. На меня смотрит Кютсов. Я колотила в окно рабочей каюты старшего механика. Приставив ладони к стеклу, чтобы было лучше видно, он прижимается к окну. Нос его расплывается матово-зеленым пятном. Наши лица находятся в нескольких сантиметрах друг от друга.
– Помогите, – кричу я, – помогите же, черт возьми!
Он смотрит на меня. Потом задвигает занавески.
Я карабкаюсь наверх. Ступеньки заканчиваются, и я падаю на шлюпочную палубу рядом со шлюпбалками спасательной шлюпки левого борта. Дверь находится справа от меня. Она заперта. К платформе напротив мостика ведет по трубе наружная лестница, вроде той, по которой я только что поднялась.
В других обстоятельствах были бы все основания восхищаться предусмотрительностью Верлена. Наверху на лестнице, в нескольких метрах надо мной, стоит Морис – все еще с перевязанной рукой. Он оказался там, чтобы убедиться, что на расположенных выше палубах нет никаких свидетелей.
Я бегу к трапу, ведущему вниз. Но с нижнего этажа мне навстречу поднимается Верлен.
Я поворачиваю назад. У меня мелькает мысль, что, может быть, я смогу спустить на воду спасательную шлюпку. Ведь у нее должен быть какой-то быстро срабатывающий механизм, позволяющий сбросить ее вниз. Наверное, я смогу спрыгнуть за ней в воду.
Но, оказавшись перед лебедками для спуска, я отказываюсь от этой идеи. Систему карабинов и талей понять невозможно. Я срываю брезент со шлюпки. В поисках того, что можно было бы использовать для зашиты. Багра, сигнальной ракеты.
Чехол шлюпки – из тяжелого зеленого нейлона, который крепится к бортам при помощи резинки. Когда я поднимаю чехол, ветер вырывает его у меня из рук, и он перелетает за борт, повиснув на кольце в форштевне шлюпки.
Верлен уже на палубе, позади него – Хансен. Ухватившись за зеленый нейлон, я перешагиваю через борт корабля. “Кронос” накреняется, меня приподнимает, и я, сжав ногами брезент, съезжаю вниз. Я спускаюсь до самого конца, и мои ноги болтаются в пустоте. И тут я падаю – они перерезали веревки, на которых держался чехол. Я выставляю руки, и подмышками ударяюсь о бортик. Колени стукаются о борт судна. Но я все-таки повисаю на перилах. Сначала я парализована, но скорее потому, что не хватает воздуха. Потом я головой вперед сползаю на верхнюю палубу.
На мгновение возникает абсурдное воспоминание о первой в моей жизни игре в морских разбойников, вскоре после того как я приехала в Данию. О том, что не было привычки к игре, из которой быстро исключались слабые, а затем, по естественно возникавшей иерархии, и все другие. О стремлении остаться в живых, когда все остальные тебя ловят.
Дверь на лестницу открывается, и появляется Хансен. Двигаясь по направлению к юту, я оказываюсь рядом с трапом, ведущим наверх. На высоте моего роста на ступенях появляется пара синих ботинок. Просунув руки под ступеньки, я сталкиваю эти ноги вперед. Поскольку это продолжает их собственное движение, то не требуется очень много сил. Ноги описывают в воздухе короткую кривую, и голова Верлена ударяется о лестницу на уровне моих плеч. Потом он пролетает последние метры по трапу и ударяется о палубу, никак не задержав своего падения.
Я бегу вверх по трапу. На шлюпочной палубе я держусь левого борта, и оттуда карабкаюсь наверх. Морис, должно быть, услышал меня. Пока я поднимаюсь наверх, он подходит к лестнице. За ним распахивается дверь, ведущая на мостик, и появляется Кютсов. Он в халате и босиком. Пока они с Морисом разглядывают друг друга, я прохожу мимо них на мостик.
Я нащупываю в кармане фонарик. Луч света освещает лицо Сонне. У штурвала стоит Мария.
– Открой мне медицинскую каюту, – говорю я. – Со мной произошел несчастный случай.
Он идет впереди. Напротив штурманской рубки он, остановившись, оборачивается ко мне. Я оглядываю себя. Вместо ткани на коленях спортивных брюк две кровавые дырки. Обе ладони разодраны.
– Я упала, – говорю я.
Он открывает медицинскую каюту. Старается не смотреть на меня.
Когда я сажусь и кожа на коленях натягивается, я едва не теряю сознание. Возникает вереница мелких, полных боли, воспоминаний. Первые лестницы в интернате и падение на неровной ледяной поверхности: проблеск света, полная беспомощность, тепло, острая боль, холод и тяжелая пульсация.
– Ты можешь продезинфицировать здесь? Он смотрит в сторону.
– Я не выношу вида крови.
Я дезинфицирую сама. Руки дрожат, жидкость льется по ранам. Я накладываю стерильные компрессы. Обматываю бинтом.
– Кетоган.
– Это запрещено правилами.
Я поднимаю на него взгляд. Он находит бутылочку.
– И амфетамин.
В любой судовой аптечке и в любой экспедиции есть лекарства, стимулирующие деятельность центральной нервной системы и снимающие чувство усталости.
Он протягивает мне его. Я разламываю пять таблеток над бумажным стаканчиком с водой. Получается очень горько.
Трудно сделать что-нибудь с руками. Он находит белые, плотно натягивающиеся хлопчатобумажные перчатки, из тех, что используют аллергики.
Когда я выхожу из дверей, он пытается бодро улыбнуться.
– Ну, что, лучше?
Он настоящий датчанин. Страх, железная воля к тому, чтобы вытеснить из сознания происходящее вокруг него. Несгибаемый оптимизм.
Дождь не стал меньше. Он словно водяные нити, протянутые наискосок над окнами мостика, которые теперь отливают серым в слабом дневном свете.
– Где Лукас?
– В своей каюте.
С человеком, который не спал двое суток, бессмысленно говорить.
– Он выходит на вахту через час, – говорит Сонне. – В “вороньем гнезде”. Он хочет сам увидеть лед.
Экран одного из радаров настроен на радиус 50 морских миль. Недалеко от края на нем штрихами изображен зеленоватый континент. Начало полярного льда.
– Скажи ему, что я поднимусь к нему, – говорю я.
Палуба “Кроноса” пуста. Она уже больше не похожа на часть судна. Слабый дневной свет отбрасывает глубокие тени, и это уже более не просто тени. В любой темноте таится ад. В моем детстве эта атмосфера сопровождала любую смерть. Где-то начинали кричать женщины, и мы понимали, что кто-то умер, и сознание этого меняло все вокруг. И даже если это был май месяц в Сиорапалуке, когда струится, проникая повсюду, сине-зеленый свет, делающий людей безумными от весны, даже если это был такой свет, он все равно превращался в холодный отблеск царства мертвых, поднявшегося на землю.
Лестница поднимается наверх по передней стороне мачты. Наблюдательная “бочка” – “воронье гнездо” – это плоская алюминиевая коробка с окнами впереди и по бокам. Обязательная для каждого судна, плавающего во льдах.
До верха двадцать метров. На моем рисунке “Кроноса” это не кажется большим расстоянием. Но карабкаться по этому пути жутко. Судно ударяется о волны, накреняется набок, все движения от центра вращения корпуса усиливаются по мере того, как я поднимаюсь вверх и удлиняется радиус поворота.
Ступеньки приводят к платформе, над которой закреплены блоки грузовой стрелы. Оттуда попадаешь на меньшую платформу, а оттуда через маленькую дверцу – в металлическую будку.
Здесь едва можно стоять во весь рост. В темноте я вижу контуры старого телеграфного аппарата, креномер, лаг, большой компас, румпель и устройство для переговоров с мостиков. Когда мы войдем в полосу льда, именно отсюда Лукас будет управлять судном – только здесь будет достаточный обзор.
У задней стены – сидение. Когда я вхожу, он отодвигается, освобождая мне место, я вижу его как сгусток темноты. Я расскажу ему о Яккельсене. На любом судне у капитана есть какое-нибудь оружие. И у него еще остался его авторитет. Ведь можно, наверное, как-то обуздать Верлена и повернуть корабль. Мы могли бы дойти до Сисимиута за 7 часов.
Я опускаюсь на сидение, он кладет ноги на телеграф. Это не Лукас, это Тёрк.
– Лед, – говорит он. – Мы идем ко льду.
Он едва виден, словно бело-серый просвет на горизонте. Небо низкое и темное, словно угольный дым, с отдельными светлыми участками.
Маленькую будочку, в которой мы сидим, бросает из стороны в сторону, меня отбрасывает к нему и потом опять к стене. Он неподвижен. Сапоги лежат на телеграфе, рука – на сидении, и кажется, будто он приклеен к нему.
– Ты была на “Гринлэнд Стар”. Ты была в носовой части судна, когда первый раз сработала пожарная сигнализация. Кютсов несколько раз видел тебя по ночам. Почему?
– Я привыкла свободно перемещаться на судах. Мне не видно его лица, лишь очертания его.
– На каких судах? Ты отдала капитану лишь паспорт. Я посылал факс в Морское управление. На твое имя никогда не выдавалась служебная книжка.
На мгновение возникает огромное желание сдаться.
– Я плавала на небольших судах. Если это не торговый флот, то никогда не спрашивают твои документы.
– Ты узнала о том, что есть эта работа, и связалась с Лукасом.
Это не вопрос, поэтому я не отвечаю. Он изучает меня. Ему, наверное, видно не лучше, чем мне.
– Об этом плавании не было никакого объявления. Его держали в тайне. Ты не связывалась с Лукасом. Ты заставила Ландера, владельца казино, организовать встречу.
Он говорит, понизив голос, заинтересованно.
– Ты была у Андреаса Фаина и Винга. Ты что-то разыскиваешь. Кажется, что лед медленно движется навстречу нам по морю.
– На кого ты работаешь?
Именно мысль о том, что он с самого начала знал, кто я такая, так невыносима. С самого детства, кажется, я не чувствовала себя настолько во власти другого человека.
Он не рассказал механику, что я буду на борту судна. Он хотел увидеть нашу встречу, чтобы понять, что есть между нами. Именно за этим он прежде всего и наблюдал, когда нас собрали в кают-компании. Неизвестно, к каким выводам он пришел.
– Верлен считает, что ты из полиции. Когда-то я и сам склонялся к такому же мнению. Я осмотрел твою квартиру в Копенгагене. Твою каюту здесь на судне. Кажется, что ты действуешь совсем одна. Без какой-либо организации. Но, может быть, какая-нибудь фирма? Частный клиент?
Я оставляю бумаги у него на столе. Он протягивает мне футболку, трусы, утепленные брюки, шерстяные носки и свитер. Мы одеваемся, повернувшись спиной друг к другу, словно чужие. Мне приходится закатать его брюки до колен, а рукава свитера до локтей. Я прошу также шерстяную шапочку, и он протягивает ее мне. Из одного из ящиков стола он достает плоскую темную бутылку и кладет ее во внутренний карман. Сняв с кровати шерстяное одеяло, я складываю его. И мы уходим.
Он открывает ящик. На нас печально смотрит Яккельсен. Нос его стал голубоватым, острым, как будто он отморожен. – Кто это?
– Бернард Яккельсен. Младший брат Лукаса.
Я подхожу к Яккельсену, расстегиваю рубашку, открывая стальной треугольник. Механик не двигается.
Я выключаю фонарик. Мы некоторое время тихо стоим в темноте. Потом идем наверх. Я запираю за нами дверь. Когда мы выходим на палубу, он останавливается. – Кто? – Верлен, – говорю я. – Боцман.
Снаружи на переборке приварены ступеньки. Я забираюсь первой. Он медленно поднимается за мной. Мы оказываемся на маленькой полупалубе, погруженной в темноту. На двух деревянных мостках стоит моторная лодка, за ней – большая резиновая лодка.Мы садимся между ними. Отсюда нам хорошо виден ют, мы же находимся в тени.
– Это случилось на “Гринлэнд Стар”. Когда ты приехал. Он мне не верит.
– Верлен мог бы сбросить его в воду там. Но он боялся, что тело на следующий день будет плавать у платформы. Или что его засосет винтом.
Я думаю о своей матери. То, что попадает на севере в воду, на поверхность больше не всплывает. Но Верлен этого не знает. Механик по-прежнему молчит.
– Яккельсен следил за Верленом на причале. Его заметили. Самое надежное было освободить для него место в ящиках. Взять его на борт. Подождать, пока мы не отойдем от платформы. И потом сбросить его за борт.
Я пытаюсь скрыть свое отчаяние и говорить совершенно спокойным голосом. Он должен мне поверить.
– Мы сейчас уже далеко в море. Каждая минута, пока он в трюме, это риск для них. Они скоро придут. Им придется вынести его на палубу. Другого способа выбросить его за борт нет. Поэтому мы здесь и сидим. Мне хотелось, чтобы ты сам их увидел.
В темноте раздается тихий вздох. Это пробка вылезла из бутылки. Он протягивает ее мне, и я пью. Это темный, сладкий, густой ром.
Я накрываю нас шерстяным одеялом. Мороз, наверное, градусов десять. И все же внутри меня обжигающий жар. Алкоголь расширяет капилляры, на поверхности кожи возникает легкое болезненное ощущение. Это та боль, которую всеми силами надо стараться избежать, если не хочешь замерзнуть насмерть. Я снимаю шерстяную шапку, чтобы почувствовать лбом прохладу.
– Тёрк бы никогда этого не допустил.
Я протягиваю ему листок. Он оглядывается на темные окна мостика, и, спрятавшись за корпус моторной лодки, читает письмо в свете моего фонарика.
– Это лежало в бумагах Тёрка, – говорю я.
Мы снова пьем. Луна светит так ярко, что можно различать цвета. Зеленая палуба, синие утепленные брюки, золото с красным на этикетке бутылки. Словно в солнечном свете. Этот свет ложится ощутимым теплом на палубу. Я целую его. Температура уже не имеет никакого значения. В какой-то момент я стою над ним на коленях. И уже больше нет наших тел, есть только жаркие точки в ночи.
Мы сидим, прислонившись друг к другу. Это он закрывает нас одеялом. Мне не холодно. Мы пьем из бутылки. Насыщенный и горячий вкус.
Ты из полиции, Смилла? Нет, отвечаю я. Ты из другой конторы? Нет, отвечаю я. Ты все время знала? Нет, отвечаю я. А сейчас знаешь? У меня есть идея, говорю я.
Мы снова пьем, и он обнимает меня. Палуба должна быть холодной под одеялом, но мы этого не замечаем.
Никто не приходит. На “Кроносе” мертвая тишина. Как будто корабль оторвался от своего курса, как будто он теперь уносит куда-то нас двоих, только нас двоих.
Через какое-то время мы допиваем бутылку. Я встаю, потому что знаю, что что-то изменилось. Не может ли быть других отверстий в корпусе? -
Спрашиваю я. – Других способов избавиться от тела? Почему ты говоришь о смерти? – спрашивает он. Что мне ему ответить? Как выведен якорь? – спрашивает он.
Мы спускаемся в твиндек. В ящике теперь лежат спасательные жилеты. Яккельсена нет. Мы идем по лестнице, через туннель, машинное отделение, туннель, по винтовой лестнице, и он открывает две задвижки и дверь размером метр на метр. Якорная цепь туго натянута посреди помещения. Наверху на потолке она уходит в трубу, через которую виден лунный свет и очертания брашпиля.Внизу она исчезает через клюз, величиной с крышку канализации. Якорь подтянут под самый клюз. Места из-за него немного. Он смотрит на отверстие.
– Нельзя пропихнуть здесь взрослого человека.
Я трогаю стальную цепь. Мы оба знаем, что именно через это отверстие сегодня ночью нырнул Яккельсен.
– Он был очень стройным, – говорю я.
3
Капитан Лукас не брит, волосы его всклокочены, и, похоже, что он спал, не раздеваясь.
– Что вы знаете об электричестве, Ясперсен?
Мы одни на мостике. Половина седьмого утра. Остается полтора часа до начала его вахты. Желтоватая кожа на его лице блестит от пота.
– Я могу поменять перегоревшую лампочку, – говорю я. – Но обычно при этом обжигаю пальцы.
– Вчера, когда мы стояли у причала, отключилось электричество на “Кроносе”. И на части портовых сооружений.
В руке у него листок бумаги. Рука и бумага дрожат.
– На судах вся проводка проходит через распределительные щиты. Всякое подключение к сети осуществляется через предохранитель. Вы знаете, что это значит? Это значит, что на корабле чертовски трудно устроить электрическую аварию. Если только ты не такой умный, что пойдешь прямо к главному кабелю. Вчера вечером кто-то пошел к главному кабелю. В те очень редкие мгновения, когда Кютсов бывает трезвым, у него случаются минуты просветления. Он нашел причину аварии. Это штопальная игла. Вчера кто-то воткнул штопальную иглу в силовой кабель. Очевидно, при помощи пассатижей с изолированными ручками. А затем отломал игольное ушко. Особенно это последнее было хитро придумано. Ведь изоляция стягивается над иголкой. Место потом невозможно обнаружить. Если только ты, как Кютсов, не знаешь несколько хитростей с магнитом и индикатором полярности, и вообще, у тебя нет чутья на то, что надо искать.
Я вспоминаю, как возбужден был Яккельсен. С какой интонацией он говорил. Я все устрою, Смилла. Завтра все изменится. Я начинаю преклоняться перед его изобретательностью.
– Похоже, что во время этого затемнения один из матросов – Бернард Яккельсен – нарушил запрет и покинул “Кронос”. Сегодня утром мы получили от него эту телеграмму. Это заявление об уходе.
Он протягивает мне бумагу. Это текст, напечатанный на телетайпе и отправленный с телеграфа “Гринлэнд Стар”. Для заявления об уходе он невелик.
Капитану Сигмунду Лукасу.
Настоящим я с сего момента прерываю свою службу на борту “Кроноса” по личным причинам. Идите вы все к черту.
Б. Яккельсен
Я поднимаю на него глаза.
– Меня мучает, – говорит он, – меня мучает подозрение, что вы тоже находились на берегу во время аварии.
Его лицо искажается гримасой. Куда-то пропал офицер, куда-то пропал весь его сарказм. Осталось лишь беспокойство, переходящее в отчаяние.
– Расскажите мне, знаете ли вы что-нибудь о нем.
Передо мной все то, о чем Яккельсен мне не рассказывал. Огромная забота, желание защитить, спасти, дать брату возможность плавать без взысканий, быть вдали от дурного общества в городах. Любой ценой. Даже если для этого надо брать его с собой в такое плавание.
На мгновение у меня возникает искушение рассказать ему все. В эту минуту в его муках я узнаю себя. Все наши иррациональные, слепые и тщетные попытки защитить другого человека от чего-то неизвестного, от того, что все равно произойдет, что бы мы ни пытались предпринять Но я гоню от себя эту слабость. Сейчас я ничем не могу помочь Лукасу, Яккельсену же никто больше ничем не может помочь.
– Я была на причале. И все.
Он зажигает новую сигарету. Одна пепельница уже полна до краев.
– Я звонил на телеграф. Но ситуация совершенно невозможная. Строго запрещено высаживать на берег человека таким образом. К тому же, все осложняется их системой. Пишешь телеграмму и отдаешь ее в окошечко. Потом ее относят в комнату для сортировки почты. Оттуда ее забирает третий человек и несет на телеграф. Я говорил с четвертым. Они даже не знают, сам он ее принес или позвонил по телефону. Что-нибудь узнать невозможно.
Он берет меня за локоть.
– Вы совсем не представляете себе, зачем ему надо было на берег? Я качаю головой.
Он машет телеграммой.
– В этом весь он.
В глазах у него слезы.
Именно так Яккельсен бы и написал. Кратко, высокомерно, таинственно и все же с использованием канцелярских штампов. Но это писал не Яккельсен. Этот текст был на том листке бумаги, который я сегодня ночью взяла в каюте Тёрка.
Он молча смотрит на море, погрузившись в первые мучительные размышления, которые с этого момента будут все больше и больше поглощать его. Он забыл, что я здесь.
В эту минуту начинает работать пожарная сигнализация.
Нас в кают-компании 16 человек. Все находящиеся на борту, за исключением Сонне и Марии, которые сейчас на мостике.
Строго говоря, сейчас день, но снаружи темно. Ветер усилился, и температура поднялась – сочетание, благодаря которому дождь, словно ветки, хлещет по стеклам. Время от времени, словно удары кувалды, обрушиваются на борт судна волны.
Механик стоит, прислонившись к переборке, рядом с Урсом. Верлен сидит немного в стороне, Хансен и Морис – среди остальных. В компании они никогда не бросаются в глаза. Осторожность, которая входит в сферу заботы Верлена.
Лукас сидит в конце стола. Прошел час, с тех пор как я видела его на мостике. Он неузнаваем. На нем свежевыглаженная рубашка и начищенные до блеска кожаные ботинки. Он свежевыбрит, и волосы его приглажены водой. Он бодр и немногословен.
У самой двери стоит Тёрк. Перед ним сидят Сайденфаден и Катя Клаусен. Проходит какое-то время, прежде чем я могу заставить себя посмотреть на них. Они не обращают на меня никакого внимания.
Лукас представляет механика. Он сообщает, что по-прежнему наблюдаются нарушения в работе дымовой сигнализации. Утренняя тревога была ложной.
Он очень коротко сообщает, что Яккельсен сбежал. Он говорит все по-английски и использует слово deserted. <Дезертировал (англ.)>
Я смотрю на Верлена. Он прислонился к стене. Он внимательно, изучающе смотрит мне прямо в глаза. Я не могу отвести взгляд. Кто-то другой, а не я, смотрит моими глазами – дьявол. Он обещает Верлену возмездие.
Лукас сообщает, что мы приближаемся к пункту назначения. Более он ничего не говорит. We are approaching our terminal destination. <Мы приближаемся к месту назначения, (англ.)> Через день-два мы будем на месте. Сойти на берег будет нельзя.
По своей неопределенности сообщение является абсурдным. Во времена спутниковой навигации определить время, когда на горизонте покажется земля, можно с точностью до нескольких минут.
Никто никак не реагирует. Все они знают, что с этим плаванием что-то не в порядке. К тому же они привыкли к жизни на борту больших танкеров. Большинству из них случалось плавать по семь месяцев без захода в порт.
Лукас смотрит на Тёрка. Это собрание было устроено ради Тёрка. По его просьбе. Возможно, для того чтобы он смог посмотреть на всех нас, собранных в одном месте. Смог “прочитать” нас. Пока Лукас говорил, он переводил взгляд с одного лица на другое, и на мгновение останавливался на каждом. Теперь он поворачивается и уходит. Сайденфаден и Клаусен выходят следом за ним.
Лукас покидает помещение. Верлен уходит. Механик ненадолго задерживается, чтобы поговорить с Урсом, который на ломаном английском языке пытается что-то рассказать о тех круассанах, которые мы только что ели. Я слышу, что важен пар. И для опары, и при выпечке.
Фернанда выходит, стараясь не смотреть на меня.
Уходит механик. Он так ни разу и не взглянул на меня. Я увижу его вечером. Но до этого момента мы не можем существовать друг для друга.
Я думаю о том, что мне надо сделать до этого момента. И это не восхитительные планы на будущее. Это скучная, лишенная всякой фантазии стратегия выживания.
Я иду по коридору. Мне надо поговорить с Лукасом.
Я ставлю ногу на ступеньку, когда вижу, как навстречу мне спускается Хансен. Я отступаю на открытый участок верхней палубы.
Только здесь становится понятно, какая ужасная сегодня погода. Холодный, около 0 градусов, дождь идет плотной стеной. Порывы ветра хлещут мокрыми струями по лицу. На воде видны белые полоски, там, где ветер, сорвав гребешки волн, тянет за собой пену.
За мной открывается дверь. Не оборачиваясь, я иду к выходу на ют. Дверь впереди меня распахивается, и появляется Верлен.
Теперь этот короткий, закрытый навесом участок палубы, кажется совсем не таким, как раньше. Раньше мешали постоянно горящие лампы, две двери, выходящие сюда окна жилых кают. Теперь я понимаю, что это одно из самых изолированных мест на судне. Сверху оно не просматривается, войти сюда можно только с двух сторон. А те окна, которые находятся за моей спиной – это окна каюты Яккельсена и моей. Передо мной только фальшборт. А за ним 12 метров до поверхности моря.
Хансен приближается ко мне, а Верлен стоит на месте. Я вешу 50 килограммов. Меня быстро поднимут, а потом – вода. Что там говорил Лагерманн? Сначала задерживаешь дыхание, пока тебе не начинает казаться, что сейчас лопнут легкие. Это и есть самое болезненное. Потом делаешь сильный, глубокий вдох и выдох. Затем наступает покой.
Это единственное место на судне, где они могут это сделать, не боясь, что их увидят с мостика. Они, должно быть, ждали такой возможности.
Я подхожу к фальшборту и наклоняюсь над ним. Хансен приближается. Наши движения неторопливы и осторожны. Открытое пространство справа от меня нарушается надводным бортом, который спускается до самых перил. С наружной стороны борта в стальную обшивку вставлен ряд прямоугольных железных скоб, исчезающих в темноте.
Я сажусь верхом на перила. Хансен и Верлен останавливаются. Как и любой остановился бы перед человеком, который сам собирается спрыгнуть вниз. Но я не прыгаю. Я хватаюсь за скобы и, подтянувшись, оказываюсь снаружи.
Хансен не успевает понять, что происходит. Но Верлен бросается к фальшборту и хватает меня снизу за ноги.
В борт “Кроноса” ударяет сильная волна. Корпус дрожит, и судно накреняется на правый борт.
Он вцепился в мою ногу. Но движение корабля прижимает его к перилам, грозя выбросить за борт. Ему приходится отпустить меня. Мои ноги скользят по соленым и мокрым скобам. Судно откатывается назад – и я повисаю на руках. Где-то подо мной светится белая ватерлиния. Закрыв глаза, я карабкаюсь наверх.
Когда мне кажется, что прошла вечность, я их открываю. Где-то подо мной, подняв голову и глядя на меня, стоит Хансен. Я поднялась всего на несколько метров вверх.
Я нахожусь на уровне окон прогулочной палубы. Слева от меня за синими занавесками свет. Я барабаню ладонью по стеклу. Когда я уже теряю надежду и опять начинаю ползти наверх, занавески осторожно раздвигаются. На меня смотрит Кютсов. Я колотила в окно рабочей каюты старшего механика. Приставив ладони к стеклу, чтобы было лучше видно, он прижимается к окну. Нос его расплывается матово-зеленым пятном. Наши лица находятся в нескольких сантиметрах друг от друга.
– Помогите, – кричу я, – помогите же, черт возьми!
Он смотрит на меня. Потом задвигает занавески.
Я карабкаюсь наверх. Ступеньки заканчиваются, и я падаю на шлюпочную палубу рядом со шлюпбалками спасательной шлюпки левого борта. Дверь находится справа от меня. Она заперта. К платформе напротив мостика ведет по трубе наружная лестница, вроде той, по которой я только что поднялась.
В других обстоятельствах были бы все основания восхищаться предусмотрительностью Верлена. Наверху на лестнице, в нескольких метрах надо мной, стоит Морис – все еще с перевязанной рукой. Он оказался там, чтобы убедиться, что на расположенных выше палубах нет никаких свидетелей.
Я бегу к трапу, ведущему вниз. Но с нижнего этажа мне навстречу поднимается Верлен.
Я поворачиваю назад. У меня мелькает мысль, что, может быть, я смогу спустить на воду спасательную шлюпку. Ведь у нее должен быть какой-то быстро срабатывающий механизм, позволяющий сбросить ее вниз. Наверное, я смогу спрыгнуть за ней в воду.
Но, оказавшись перед лебедками для спуска, я отказываюсь от этой идеи. Систему карабинов и талей понять невозможно. Я срываю брезент со шлюпки. В поисках того, что можно было бы использовать для зашиты. Багра, сигнальной ракеты.
Чехол шлюпки – из тяжелого зеленого нейлона, который крепится к бортам при помощи резинки. Когда я поднимаю чехол, ветер вырывает его у меня из рук, и он перелетает за борт, повиснув на кольце в форштевне шлюпки.
Верлен уже на палубе, позади него – Хансен. Ухватившись за зеленый нейлон, я перешагиваю через борт корабля. “Кронос” накреняется, меня приподнимает, и я, сжав ногами брезент, съезжаю вниз. Я спускаюсь до самого конца, и мои ноги болтаются в пустоте. И тут я падаю – они перерезали веревки, на которых держался чехол. Я выставляю руки, и подмышками ударяюсь о бортик. Колени стукаются о борт судна. Но я все-таки повисаю на перилах. Сначала я парализована, но скорее потому, что не хватает воздуха. Потом я головой вперед сползаю на верхнюю палубу.
На мгновение возникает абсурдное воспоминание о первой в моей жизни игре в морских разбойников, вскоре после того как я приехала в Данию. О том, что не было привычки к игре, из которой быстро исключались слабые, а затем, по естественно возникавшей иерархии, и все другие. О стремлении остаться в живых, когда все остальные тебя ловят.
Дверь на лестницу открывается, и появляется Хансен. Двигаясь по направлению к юту, я оказываюсь рядом с трапом, ведущим наверх. На высоте моего роста на ступенях появляется пара синих ботинок. Просунув руки под ступеньки, я сталкиваю эти ноги вперед. Поскольку это продолжает их собственное движение, то не требуется очень много сил. Ноги описывают в воздухе короткую кривую, и голова Верлена ударяется о лестницу на уровне моих плеч. Потом он пролетает последние метры по трапу и ударяется о палубу, никак не задержав своего падения.
Я бегу вверх по трапу. На шлюпочной палубе я держусь левого борта, и оттуда карабкаюсь наверх. Морис, должно быть, услышал меня. Пока я поднимаюсь наверх, он подходит к лестнице. За ним распахивается дверь, ведущая на мостик, и появляется Кютсов. Он в халате и босиком. Пока они с Морисом разглядывают друг друга, я прохожу мимо них на мостик.
Я нащупываю в кармане фонарик. Луч света освещает лицо Сонне. У штурвала стоит Мария.
– Открой мне медицинскую каюту, – говорю я. – Со мной произошел несчастный случай.
Он идет впереди. Напротив штурманской рубки он, остановившись, оборачивается ко мне. Я оглядываю себя. Вместо ткани на коленях спортивных брюк две кровавые дырки. Обе ладони разодраны.
– Я упала, – говорю я.
Он открывает медицинскую каюту. Старается не смотреть на меня.
Когда я сажусь и кожа на коленях натягивается, я едва не теряю сознание. Возникает вереница мелких, полных боли, воспоминаний. Первые лестницы в интернате и падение на неровной ледяной поверхности: проблеск света, полная беспомощность, тепло, острая боль, холод и тяжелая пульсация.
– Ты можешь продезинфицировать здесь? Он смотрит в сторону.
– Я не выношу вида крови.
Я дезинфицирую сама. Руки дрожат, жидкость льется по ранам. Я накладываю стерильные компрессы. Обматываю бинтом.
– Кетоган.
– Это запрещено правилами.
Я поднимаю на него взгляд. Он находит бутылочку.
– И амфетамин.
В любой судовой аптечке и в любой экспедиции есть лекарства, стимулирующие деятельность центральной нервной системы и снимающие чувство усталости.
Он протягивает мне его. Я разламываю пять таблеток над бумажным стаканчиком с водой. Получается очень горько.
Трудно сделать что-нибудь с руками. Он находит белые, плотно натягивающиеся хлопчатобумажные перчатки, из тех, что используют аллергики.
Когда я выхожу из дверей, он пытается бодро улыбнуться.
– Ну, что, лучше?
Он настоящий датчанин. Страх, железная воля к тому, чтобы вытеснить из сознания происходящее вокруг него. Несгибаемый оптимизм.
Дождь не стал меньше. Он словно водяные нити, протянутые наискосок над окнами мостика, которые теперь отливают серым в слабом дневном свете.
– Где Лукас?
– В своей каюте.
С человеком, который не спал двое суток, бессмысленно говорить.
– Он выходит на вахту через час, – говорит Сонне. – В “вороньем гнезде”. Он хочет сам увидеть лед.
Экран одного из радаров настроен на радиус 50 морских миль. Недалеко от края на нем штрихами изображен зеленоватый континент. Начало полярного льда.
– Скажи ему, что я поднимусь к нему, – говорю я.
Палуба “Кроноса” пуста. Она уже больше не похожа на часть судна. Слабый дневной свет отбрасывает глубокие тени, и это уже более не просто тени. В любой темноте таится ад. В моем детстве эта атмосфера сопровождала любую смерть. Где-то начинали кричать женщины, и мы понимали, что кто-то умер, и сознание этого меняло все вокруг. И даже если это был май месяц в Сиорапалуке, когда струится, проникая повсюду, сине-зеленый свет, делающий людей безумными от весны, даже если это был такой свет, он все равно превращался в холодный отблеск царства мертвых, поднявшегося на землю.
Лестница поднимается наверх по передней стороне мачты. Наблюдательная “бочка” – “воронье гнездо” – это плоская алюминиевая коробка с окнами впереди и по бокам. Обязательная для каждого судна, плавающего во льдах.
До верха двадцать метров. На моем рисунке “Кроноса” это не кажется большим расстоянием. Но карабкаться по этому пути жутко. Судно ударяется о волны, накреняется набок, все движения от центра вращения корпуса усиливаются по мере того, как я поднимаюсь вверх и удлиняется радиус поворота.
Ступеньки приводят к платформе, над которой закреплены блоки грузовой стрелы. Оттуда попадаешь на меньшую платформу, а оттуда через маленькую дверцу – в металлическую будку.
Здесь едва можно стоять во весь рост. В темноте я вижу контуры старого телеграфного аппарата, креномер, лаг, большой компас, румпель и устройство для переговоров с мостиков. Когда мы войдем в полосу льда, именно отсюда Лукас будет управлять судном – только здесь будет достаточный обзор.
У задней стены – сидение. Когда я вхожу, он отодвигается, освобождая мне место, я вижу его как сгусток темноты. Я расскажу ему о Яккельсене. На любом судне у капитана есть какое-нибудь оружие. И у него еще остался его авторитет. Ведь можно, наверное, как-то обуздать Верлена и повернуть корабль. Мы могли бы дойти до Сисимиута за 7 часов.
Я опускаюсь на сидение, он кладет ноги на телеграф. Это не Лукас, это Тёрк.
– Лед, – говорит он. – Мы идем ко льду.
Он едва виден, словно бело-серый просвет на горизонте. Небо низкое и темное, словно угольный дым, с отдельными светлыми участками.
Маленькую будочку, в которой мы сидим, бросает из стороны в сторону, меня отбрасывает к нему и потом опять к стене. Он неподвижен. Сапоги лежат на телеграфе, рука – на сидении, и кажется, будто он приклеен к нему.
– Ты была на “Гринлэнд Стар”. Ты была в носовой части судна, когда первый раз сработала пожарная сигнализация. Кютсов несколько раз видел тебя по ночам. Почему?
– Я привыкла свободно перемещаться на судах. Мне не видно его лица, лишь очертания его.
– На каких судах? Ты отдала капитану лишь паспорт. Я посылал факс в Морское управление. На твое имя никогда не выдавалась служебная книжка.
На мгновение возникает огромное желание сдаться.
– Я плавала на небольших судах. Если это не торговый флот, то никогда не спрашивают твои документы.
– Ты узнала о том, что есть эта работа, и связалась с Лукасом.
Это не вопрос, поэтому я не отвечаю. Он изучает меня. Ему, наверное, видно не лучше, чем мне.
– Об этом плавании не было никакого объявления. Его держали в тайне. Ты не связывалась с Лукасом. Ты заставила Ландера, владельца казино, организовать встречу.
Он говорит, понизив голос, заинтересованно.
– Ты была у Андреаса Фаина и Винга. Ты что-то разыскиваешь. Кажется, что лед медленно движется навстречу нам по морю.
– На кого ты работаешь?
Именно мысль о том, что он с самого начала знал, кто я такая, так невыносима. С самого детства, кажется, я не чувствовала себя настолько во власти другого человека.
Он не рассказал механику, что я буду на борту судна. Он хотел увидеть нашу встречу, чтобы понять, что есть между нами. Именно за этим он прежде всего и наблюдал, когда нас собрали в кают-компании. Неизвестно, к каким выводам он пришел.
– Верлен считает, что ты из полиции. Когда-то я и сам склонялся к такому же мнению. Я осмотрел твою квартиру в Копенгагене. Твою каюту здесь на судне. Кажется, что ты действуешь совсем одна. Без какой-либо организации. Но, может быть, какая-нибудь фирма? Частный клиент?