Страница:
Даже в этих обстоятельствах то, что мы видим, представляется моему сознанию одновременно и банальным, и необычным. Мы смотрим на холодильник сзади.
Он заполнен рисом. Сверху донизу аккуратными стопками сложены прямоугольные коробочки.
Он берет коробку, открывает ее и достает пакетик. Я успеваю подумать, что мне все равно особенно нечего терять. Потом я вижу, как напрягается его лицо. Я снова смотрю на пакетик. Он матовый, но все же можно рассмотреть содержимое. Это не рис. Это вакуумная упаковка какого-то плотного и желтоватого, словно белый шоколад, материала.
Он открывает нож и разрезает пакетик. С тихим звуком тот засасывает в себя воздух. Потом на его ладонь высыпается комковатый, темный порошок, как будто в песок, которым измеряют время в песочных часах, вылили жидкое масло.
Он наугад выбирает несколько коробок, открывает, и, заглянув в них, аккуратно укладывает на место.
Привинтив заднюю крышку, он заталкивает холодильник на место. Я не помогаю ему, я больше не могу прикасаться к нему. Он привинчивает металлическую скобу, ставит стенку, приносит молоток и аккуратно прибивает ее на место. Все это он делает рассеянно и напряженно.
Только потом мы смотрим друг на друга.
– Майам, – говорю я. – промежуточный между чистым опием и героином продукт. Содержащий масла, поэтому его надо хранить в холодильнике. Его разработал Тёрк. Мне рассказывал об этом Раун. Это часть сделки между Тёрком и Верленом. Кусочек пирога для Верлена. На обратном пути мы должны зайти в порт. Может быть, в Хольстейнсборг, может быть, в Нуук. Может быть, у него есть связи на “Гринлэнд Стар”. Еще каких-нибудь десять лет назад они привозили сюда контрабандой спиртное и сигареты. Это время уже прошло. Это уже стало “добрым старым временем”. Теперь в Нууке много кокаина. Теперь гренландская верхушка живет как европейцы. Тут прекрасный рынок сбыта.
В глазах у него мечтательное, далекое выражение. Я должна добраться до него.
– Яккельсен, должно быть, обнаружил это. Он, должно быть, понял это. И случайно выдал себя. Он, наверное, принял дозу и переоценил свои возможности. Стал нажимать на них. Это заставило их принять меры. Тёрк устроил все с телеграммой. Он был вынужден это сделать. Но они с Верленом ненавидят друг друга. Они – из двух разных миров. Они вместе только потому, что могут быть полезны друг другу.
Он наклоняется ко мне и берет меня за плечи.
– Смилла, – шепчет он, – когда я был маленьким, у меня был такой заводной танк на гусеницах. Если перед ним ставили какой-нибудь предмет, он мог карабкаться вверх по нему, потому что у него была низкая передача. Если предмет нависал над ним, то он, поворачивая, двигался вдоль него и находил другой способ перебраться на другую сторону. Его нельзя было остановить. Ты – такая машина Смилла. Тебя надо было держать подальше от всего этого, но ты все время вмешивалась. Ты должна была остаться в Копенгагене, но неожиданно оказываешься на борту. Потом они сажают тебя под замок, это моя идея – так безопаснее всего для тебя. Дверь запирают, хватит о Смилле, и вот пожалуйста – ты уже выбралась. Ты все время неожиданно возникаешь. Ты такая машина, Смилла, ты вроде такой детской чашки-непроливашки, которая все время поднимается.
В его голосе борются несоединимые чувства.
– Когда я была маленькой, – говорю я, – мой отец подарил мне плюшевого медвежонка. Раньше у нас были только те куклы, которых мы сами делали. Он продержался неделю. Сначала он испачкался, потом у него выпала шерсть, а потом он порвался, и то, чем он был набит, высыпалось, а кроме этого, у него внутри ничего не было. Ты – такой медвежонок, Фойл.
Мы сидим рядом на кровати в его каюте. На столе стоит одна из плоских бутылок, но пьет только он один.
Он сидит, согнувшись, опустив ладони между коленями.
– Это метеорит, – говорит он, – нечто вроде камня. Тёрк говорит, что он старый. Он застрял подо льдом в чем-то вроде седловины скалы.
Я вспоминаю фотографии среди бумаг Тёрка. Мне надо было еще тогда сообразить. То, что напоминало рентгеновские снимки – Видманштеттова структура. Есть в любом школьном учебнике. Иллюстрация сочетания никеля и железа в метеоритах.
– Зачем?
– Тот, кто находит что-нибудь интересное в Гренландии, должен сообщить об этом в Государственный музей в Нууке. Оттуда они позвонили бы в Минералогический музей и Институт Металлургии в Копенгагене. Находка была бы зарегистрирована как нечто, имеющее национальный интерес, и была бы реквизирована.
Он наклоняется вперед.
– Тёрк говорит, что он весит 50 тонн. Это самый большой метеорит в мире. У них с собой в 91-м году были кислород и ацетилен. Они отрезали несколько кусочков. Тёрк говорит, что в нем алмазы. И вещества, которых нет на земле.
Если бы не эта сложная ситуация, мне бы, наверное, показалось, что в нем есть что-то трогательное, что-то мальчишеское. Воодушевление ребенка при мысли о загадочном веществе, алмазы, золото под воротами радуги.
– А Исайя?
– Он был в 1991 году. Со с-своим отцом. Так, конечно, и должно было быть.
– Он убежал с судна в Нууке. Им пришлось оставить его там. Лойен нашел его и отправил домой.
– А ты, Фойл, – говорю я. – Что тебе от него было нужно? Когда он понимает, что я имею в виду, лицо его становится замкнутым и очень суровым. В эти минуты, когда все равно уже слишком поздно, я проникаю в потаенные уголки его души.
– Конечно, я его не трогал. Там на крыше. Я любил его, как н-никого. Он заикается и не может закончить предложение. Ждет, пока успокоится.
– Тёрк знал, что он что-то взял. П-пленку. Глетчер переместился. Они искали две недели и не могли его найти. Н-наконец Тёрк нанял вертолет и полетел в Туле. Чтобы найти тех эскимосов, которые участвовали в экспедиции 66-го года. Он нашел их. Но они н-не хотели ехать с ним. Так что он попросил их описать маршрут. Эту пленку взял Барон. Ее ты и нашла.
– А “Белое Сечение”, как ты туда попал? Я знаю ответ заранее.
– Винг, – говорю я. – Это Винг. Он поселил тебя там, чтобы ты приглядывал за Исайей и Юлианой.
Он качает головой.
– Наооборот, конечно же, – говорю я, – ты был там раньше. Винг переселил туда Исайю и Юлиану, чтобы они были поблизости от тебя. Может быть, чтобы выяснить, что они знают и помнят. Именно поэтому ходатайство Юлианы о том, чтобы ее переселили этажом ниже, не было удовлетворено. Они должны были быть поблизости от тебя.
– Меня нанял Сайденфаден. О двух других я раньше и не слышал. Пока ты не добралась до них. Я нырял для Сайденфадена. Он инженер по транспорту. Тогда он торговал антиквариатом. Я доставал ему идолов со дна озера Лиайя, в Бирме, до введения там чрезвычайного положения.
Я вспоминаю чай, который он заваривал мне, его тропический вкус.
– Потом я случайно встретил его в Копенгагене. Я был безработным. Негде было ж-жить. Он предложил мне приглядывать за Бароном.
Нет человека, которому не становится легче на душе, когда приходится рассказывать правду. Механик – не прирожденный лжец.
– А Тёрк?
Взгляд его становится отсутствующим.
– Человек, который всегда добивается своей цели.
– Что он знает о нас? Он знает, что мы сейчас здесь сидим? Он качает головой.
– А ты, Фойл, кто ты такой?
В его глазах пустота. Это тот вопрос, на который он никогда в жизни не пытался дать ответ.
– Человек, который хочет немного заработать.
– Надеюсь, что ты хорошо заработаешь, – говорю я. – Ведь эти деньги должны компенсировать смерть двух детей.
Губы его сжимаются.
– Дай мне глоток. – говорю я.
Бутылка пуста. Он достает из ящика еще одну. Я успеваю заметить там круглую синюю пластмассовую банку и что-то прямоугольное, обернутое в желтую тряпку.
Спиртное пьется быстро.
– Лойен, Винг, Андреас Фаин?
– Они б-были отстранены с самого начала. Они с-слишком старые для этого. Это должна была быть наша экспедиция.
За этими стереотипными формулировками мне слышится голос Тёрка. Есть что-то привлекательное в невинности. Но лишь пока ее не соблазнили. Потом она представляет собой жалкое зрелище.
– Так что когда я начала причинять слишком много сложностей, вы договорились, что ты начнешь следить и за мной?
Он качает головой.
– Я ничего не знал обо всем этом, не знал о Тёрке или Кате. То, что удалось узнать нам с тобой, было неожиданным для меня.
Теперь я вижу его таким, каков он есть. Это зрелище не приносит разочарования. Просто все сложнее, чем я раньше думала. Всякое увлечение упрощает. Как и математика. Видеть его ясно – это значит быть объективной, оставить иллюзию о герое и вернуться обратно к действительности.
А может быть я просто опьянела от первых глотков. Вот что получается, когда пьешь так редко. Пьянеешь, как только первые молекулы впитываются слизистой оболочкой рта.
Он встает и подходит к иллюминатору. Я наклоняюсь вперед. Одной рукой я беру бутылку, другой вытягиваю ящик и ощупываю тряпку. Она обмотана вокруг рифленого металлического предмета цилиндрической формы.
Я смотрю на механика. Вижу его тяжесть, его медлительность, его энергию, его жадность и его простодушие. Его потребность в руководстве, опасность, которую он собой представляет. Я вижу его заботу, его тепло, его терпение, его страстность. И я вижу, что он по-прежнему мой единственный шанс.
Потом я закрываю глаза и отметаю все лишнее в сторону – нашу ложь друг другу, вопросы, на которые не получены ответы, обоснованные и болезненные подозрения. Прошлое – это роскошь, которой мы более не можем себе позволить.
– Фойл, – говорю я, – ты будешь нырять у того камня?
Он кивнул. Я не слышала, чтобы он что-то сказал. Но он кивнул. Этот его ответ на минуту заслоняет собой все другое.
– Почему? – слышу я свой вопрос.
– Он лежит в талых водах. Он почти целиком в воде. Он должен быть близко от поверхности льда. Сайденфаден думает, что не трудно будет спуститься к нему. Либо через туннель с талыми водами, либо по трещинам в шахте, которая находится чуть выше седловины. Сложно будет его поднять. Сайденфаден считает, что нам надо расширить туннель, который идет от озера, и вытащить камень через него. Расширять его надо при помощи взрывчатки. Вся эта работа будет проходить под водой.
Я сажусь рядом с ним.
– Вода, – говорю я, – замерзает при температуре около 0 градусов. Как Тёрк объяснил тебе то, что вокруг камня – вода?
– Дело разве не в давлении льда?
– Да, дело может быть в давлении льда. Чем дальше опускаешься в ледник, тем теплее становится. Из-за давления ледяных масс над тобой. Температура материкового льда минус 23 градуса на глубине 500 метров. Еще на 500 метров глубже она минус 10 градусов. Поскольку температура таяния зависит от давления, то, действительно, при температурах ниже нуля встречается вода. Возможно, при минус 1, 6 или 1, 7 градуса. Бывают теплые ледники, в Альпах или Скалистых горах, где на глубине 30 метров или ниже встречаются талые воды.
Он кивает.
– Так Тёрк это и объяснял.
– Но Гела Альта находится не в Альпах. Это так называемый “холодный” глетчер. И он очень маленький. В настоящий момент температура его поверхности будет минус 10 градусов. А температура у основания – примерно такая же. Зависящая от давления температура таяния будет примерно 0 градусов. На этом глетчере не может образоваться ни капли воды в жидком состоянии.
Глядя на меня, он пьет. То, что я сказала, нисколько не нарушило его равновесия. Возможно, он этого не понял. Возможно, Тёрк вызывает у людей доверие, которое заслоняет от них весь окружающий мир. А может быть, это совершенно обычная вещь – лед не понятен тому, кто не вырос с ним. Я пытаюсь использовать другую тактику.
– Они рассказали тебе, как его нашли?
– Его нашли гренландцы. В доисторическое время. О нем говорится в их легендах. Именно поэтому они брали с собой Андреаса Фаина. Тогда метеорит, может быть, еще лежал на льду.
– Когда метеор входит в атмосферу, – говорю я, – на расстоянии примерно 150 километров от поверхности земли, сначала он испытывает воздействие ударной волны, как будто он ударился о бетонную стену. Наружный слой оплавляется. Мне попадались такие черные полоски метеоритной пыли на полярном льду. Но при этом снижается скорость метеора и падает его температура. Если он достигает поверхности земли, не разбившись на кусочки, то обычно имеет среднюю температуру земли – примерно 5 градусов. Так что он не вплавляется в лед. Но и не остается на поверхности. Сила притяжения медленно и неотступно тянет его вниз. На поверхности льда никогда не встречали метеоритов заметного размера. И никогда не встретят. Сила притяжения увлечет их вниз. Они будут поглощены и со временем вынесены в море. А если они попадут в подводную трещину, то будут раздавлены. Глетчеру не свойственна деликатность. Он представляет собой помесь гигантского рубанка с камнедробилкой. Он не окружает всякие геологические безделушки волшебными пещерами. Он затягивает их вниз, перемалывает в порошок и высыпает его в Атлантический океан.
– Тогда вокруг него должны быть горячие ключи.
– На Гела Альта не обнаружено никакой вулканической активности.
– Я видел ф-фотографии. Он лежит в воде.
– Да, – говорю я. – Я тоже видела фотографии. Если все это не надувательство, то он находится в воде. Я очень надеюсь, что это надувательство.
– Почему?
Я думаю, сможет ли он понять это. Но другого выхода нет – придется попробовать сказать правду. То, что я считаю правдой.
– Я точно не знаю, но похоже, что тепло исходит от камня. Что он излучает энергию. Может быть, своего рода радиоактивность. Но возможен и другой вариант.
– Какой?
Я вижу по нему, что и для него эти мысли не новы. Он тоже понимал, что не все здесь в порядке. Но он вытеснял эти мысли из своего сознания. Он – датчанин. Всегда лучше удобное замалчивание, чем удручающая правда.
– Передний трюм “Кроноса” переоборудован. Он может быть стерилизован. Он оснащен устройством подачи кислорода и атмосферного воздуха. Он сделан так, как будто они собираются перевозить крупное животное. Мне пришла в голову мысль, что Тёрк, может быть, считает, будто камень, который вы должны поднять, живой.
В бутылке больше ничего не осталось.
– Ты это хорошо придумал с пожарной сигнализацией. Он устало улыбается.
– Только так можно было положить бумаги на место и не привлечь внимания к тому, что они мокрые.
Мы сидим на разных концах кровати. “Кронос” плывет все медленнее и медленнее. В моем теле тихо разгорается яростная схватка между двумя видами отравления: кристально ясной нереальностью амфетамина и зыбким наслаждением алкоголем.
– Когда Юлиана рассказала тебе, что Лойен регулярно обследовал Исайю, я впервые подумала, что речь идет о какой-то болезни. Но только когда я увидела рентгеновские снимки, я окончательно убедилась в этом. Снимки после экспедиции 66-го года. Их раздобыл Лагерман из больницы Королевы Ингрид в Нууке. Смерть наступила не от взрыва. В их организм проник какой-то паразит. Возможно, своего рода червь. Но размером больше, чем какой-либо из известных. И более быстрый. Они умерли в несколько дней. Возможно, в несколько часов. Лойена интересовало, не заражен ли Исайя.
Он качает головой. Он не хочет верить в это. Он ведь ищет сокровище. Алмазы.
– Именно поэтому сначала всем этим занимался Лойен. Он ученый. Деньги – это второстепенное. Речь шла о Нобелевской премии. С того момента в сороковых годах, когда он это обнаружил, он предвидел научную сенсацию.
– Почему они мне этого не рассказали?
Все мы живем, слепо доверяя тем, кто принимает решения. Слепо доверяя науке. Ведь мир безграничен, а любая информация неопределенна. Мы признаем, что земной шар круглый, что ядра атома держатся вместе, словно капли, что пространство изгибается, что необходимо вмешиваться в генетический материал. Не потому, что мы знаем, что это правильно, а потому, что мы верим тем, кто нам это говорит. Все мы – прозелиты науки. И в отличие от последователей других религий мы более уже не можем перешагнуть расстояние, отделяющее нас от наших проповедников. Сложности возникают, когда натыкаешься на прямую ложь, и эта ложь имеет непосредственное отношение к твоей жизни. Состояние механика сродни панике ребенка, впервые поймавшего своих родителей на лжи, которую он всегда за ними подозревал.
– Отец Исайи нырял, – говорю я. – Остальные, очевидно, тоже. Большинство паразитов проходит ряд стадий в воде. Ты должен нырять. И ты должен заставить других это делать. Ты – последний человек, которому следует знать правду.
От волнения он вскакивает на ноги.
– Ты должен помочь мне позвонить, – говорю я.
Когда мы встаем, я нащупываю в ящике металлический предмет, завернутый в тряпку, и плоскую, круглую коробку.
Радиорубка находится за мостиком, напротив офицерской кают-компании. Мы проходим туда, никем не замеченные. Перед дверью я останавливаюсь. Он качает головой.
– Там никого нет. По требованию ИМО здесь два раза в час должен кто-нибудь быть, но у нас на борту нет радиста. Поэтому они настроили УКВ-приемник на 2182 килогерца, международную радиотелефонную частоту бедствия, и подключили к сигнализации, которая сработает, если будет подан сигнал бедствия.
Ключ Яккельсена не подходит к этой двери. Мне хочется закричать.
– Я должна попасть туда, – говорю я. Он пожимает плечами.
– Ты в долгу перед нами обоими, – говорю я.
Еще мгновение он колеблется. Потом осторожно берется за ручку и нажимает на дверь. Не слышно треска дерева, слышно лишь, как язычок, царапая стальную рамку, выдавливает ее внутрь.
Помещение очень маленькое, тесно заставленное. Маленький УКВ-приемник, двойной длинноволновый передатчик размером с холодильник, ящик, каких я раньше не видела, с вмонтированным телеграфным ключом, стол, стулья, телетайп, телефакс, кофеварка, сахар и пластмассовые стаканчики. На стене часы, стекло которых оклеено бумажными треугольниками разных цветов, радиотелефон, календарь, сертификат технического освидетельствования, лицензия, выданная Сонне на то, что он может работать радиооператором. На столе привинчен магнитофон, лежат разные руководства, открытый журнал радиосвязи.
Я пишу номер на листке бумаги.
– Это Раун, – говорю я.
Он замирает. Я беру его за руку и думаю о том, что последний раз в жизни касаюсь его.
Он садится в кресло и преображается. Движения у него такие же, как и в его кухне – быстрые, точные и уверенные. Он стучит по циферблату часов.
– Треугольники обозначают установленные во всем мире промежутки времени, когда каналы должны быть свободны для сигналов бедствия. Если мы нарушим это правило, сработает сигнализация. Для УКВ-приемника это с 30 до 33 минут каждого часа и с начала каждого часа до трех минут следующего. У нас есть три минуты.
Он дает мне трубку, сам берет наушник. Я сажусь рядом с ним.
– Это бессмысленно в такую погоду и на таком расстоянии до берега, – говорит он.
Сначала я понимаю, что он делает, хотя и не могла бы это проделать сама.
Он устанавливает выходную мощность в 200 ватт. При такой мощности передатчик может заглушить свой собственный сигнал, но пасмурная погода и расстояние от берега не оставляют выбора.
Слышен лишь скрип в пустой комнате, потом пробивается голос.
– This is Sisimiut. What can we do for you? <Это Сисимиут. Чем мы можем вам помочь? (англ.) (Примеч. перев)>
Он выбирает для передачи несущую частоту. В передатчике аналоговое отсчетное устройство и автоматическая подстройка частоты. Теперь он все время будет настраиваться на несущую частоту, а разговор будет идти на боковой полосе частот. Самый точный способ и, может быть, единственно возможный в такую ночь, как эта.
Прямо перед тем, как его соединяют, приемник ловит канадскую станцию, которая передает классическую музыку в коротковолновом диапазоне. На мгновение я погружаюсь в детские воспоминания. Это Виктор Халкенвад поет “Гуррелидер”. Потом мы слышим Сисимиут. Механик не просит, чтобы ему дали “Люнгбю Радио”, он просит соединить его с Рейкьявиком Когда его соединяют, он просит дать ему Торсхаун.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я. Он прикрывает рукой микрофон.
– На всех крупных станциях есть автоматический пеленгатор, который включается, когда раздается звонок. Они заносят счета за разговоры на имя того судна, которое называешь. Гарантией для них является то, что они могут определить местонахождение судна. То есть можно всегда отнести разговор к каким-то координатам. Я ставлю преграду. С каждой новой станцией все труднее определить, откуда звонят. После четвертого пункта это невозможно.
Ему дают “Люнгбю Радио”, и он говорит, что звонит со славного судна “Кэнди-2”, и называет номер Рауна. Он смотрит мне в глаза. Мы оба знаем, что если я потребую сделать иначе, потребую прямого звонка, при котором Раун сможет определить местоположение “Кроноса”, он отключит все. Я не спорю. Я и так уже долго на него давила. А нам еще кое-что предстоит.
Он требует, чтобы ему дали линию безопасности – линию без прослушивания. Далеко-далеко, в другой части вселенной звонит телефон. Гудки тихие и неуверенные.
– Какая сейчас погода, Смилла?
Я пытаюсь вспомнить ночь и погоду.
– Облака из ледяных кристаллов.
– Это самое плохое. Высокочастотные волны распространяются в соответствии с искривлением атмосферы. Когда идет снег и пасмурно, отражение может помешать волнам.
Телефон звонит монотонно, безжизненно. Я сдаюсь. Отчаяние – это чувство, которое проистекает из желудка.
И тут трубку поднимают.
– Да?
Голос очень близко, совершенно отчетливый, но очень сонный. В Дании должно быть около пяти утра.
Я хорошо представляю ее себе. Такой, какой она была на фотографиях в бумажнике Рауна. Седая, в шерстяном костюме.
– Можно поговорить с Рауном?
Когда она кладет трубку, слышно, как поблизости плачет ребенок. Он, должно быть, спит в их спальне. Может быть, в кровати между ними.
– Раун слушает.
– Это я, – говорю я.
– Поговорим в другой раз.
Голос его очень хорошо слышен, поэтому отказ кажется таким определенным. Я не знаю, что случилось. К тому же я зашла слишком далеко, чтобы размышлять на эту тему.
– Слишком поздно, – говорю я. – Я хочу поговорить о том, что происходит на крышах. В Сингапуре и в Кристиансхаун.
Он не отвечает. Но трубку не вешает.
Невозможно представить себе его в частной жизни. В чем он спит? Как он выглядит сейчас, в кровати, рядом со своим внуком?
– Давайте представим себе, что сейчас вечер, – говорю я, – Мальчик сам возвращается домой из детского сада. Он единственный ребенок, за которым не приходят каждый день. Он идет так, как обычно ходят дети, неровно, подпрыгивая, разглядывая что-то под ногами. Обращая внимание только на то, что поблизости. Как ходят и ваши внуки, Раун.
Я так отчетливо слышу его дыхание, как будто он находится рядом с нами в комнате.
Механик снял один наушник с уха, чтобы одновременно следить за разговором и слушать, не идет ли кто-нибудь по коридору.
– Поэтому он не замечает мужчину, пока тот не оказывается прямо рядом с ним. Тот ждал в машине. На стоянку не выходит ни одного окна. Там почти совсем темно. Середина декабря. Мужчина хватает его. Не за руку, а за одежду. За клапан непромокаемых штанишек, который не может оторваться и где не остается следов. Но он просчитался. Мальчик сразу же узнал его. Они вместе провели несколько недель. Но не потому он запомнил его. Он помнит его по одному из последних дней. Тому дню, когда он видел, как умер его отец. Может быть, он видел, как мужчина заставлял водолазов опять лезть в воду после того, как один из них погиб. В тот момент, когда они еще не поняли, в чем дело. Или, может быть, это само переживание смерти соединилось в воспоминании мальчика с этим человеком. Во всяком случае, он видит перед собой не человека. Он видит угрозу. Так, как дети чувствуют угрозу. Всем своим существом. И сначала он замер. Все дети замирают.
– Это все догадки, – говорит Раун.
Слышно теперь хуже. На мгновение я чуть не теряю связь.
– И ребенок, который находится рядом с вами, – говорю я. – Он бы тоже замер. Вот тут человек и просчитался. Стоящий перед ним мальчик кажется таким маленьким. Он наклоняется к нему. Мальчик словно кукла. Мужчина хочет приподнять и посадить его на сидение. На минуту он его выпускает. Это его ошибка. Он не предусмотрел энергии мальчика. Неожиданно тот бросается бежать. Земля покрыта плотно утоптанным снегом. Поэтому мужчина не может догнать его. У него нет привычки, как у мальчика, бегать по снегу.
Теперь они полны внимания, и тот, кто рядом со мной, и тот, кто находится далеко, на бесконечно огромном расстоянии. И дело не в том, что они слушают меня. Просто нас связывает страх, страх, испытываемый тем ребенком, который есть у всех нас внутри.
– Мальчик бежит вдоль стены дома. Мужчина выбегает на дорогу и перерезает ему путь. Мальчик бежит вдоль пакгаузов. Мужчина следует за ним, скользя, покачиваясь. Но уже взяв себя в руки. Ведь отсюда никуда не убежать. Мальчик оборачивается назад. Мужчина абсолютно спокоен. Мальчик оглядывается. Он перестал думать. Но внутри у него работает моторчик, он будет работать, пока не растратятся все силы. Именно этот моторчик мужчина и не предусмотрел. Неожиданно мальчик взбегает на леса. Мужчина – за ним. Мальчик знает, кто именно преследует его. Это сам страх. Он знает, что его ожидает смерть. Это ощущение сильнее, чем страх высоты. Он добирается до крыши. И бежит по ней вперед. Мужчина останавливается. Может быть, он с самого начала этого и хотел, может быть, идея пришла ему в голову только сейчас, может быть, только сейчас он осознал свои собственные намерения. Понял, что есть возможность устранить угрозу. Избежать того, чтобы мальчик когда-либо рассказал, что он видел в пещере на леднике где-то в Девисовом проливе.
Он заполнен рисом. Сверху донизу аккуратными стопками сложены прямоугольные коробочки.
Он берет коробку, открывает ее и достает пакетик. Я успеваю подумать, что мне все равно особенно нечего терять. Потом я вижу, как напрягается его лицо. Я снова смотрю на пакетик. Он матовый, но все же можно рассмотреть содержимое. Это не рис. Это вакуумная упаковка какого-то плотного и желтоватого, словно белый шоколад, материала.
Он открывает нож и разрезает пакетик. С тихим звуком тот засасывает в себя воздух. Потом на его ладонь высыпается комковатый, темный порошок, как будто в песок, которым измеряют время в песочных часах, вылили жидкое масло.
Он наугад выбирает несколько коробок, открывает, и, заглянув в них, аккуратно укладывает на место.
Привинтив заднюю крышку, он заталкивает холодильник на место. Я не помогаю ему, я больше не могу прикасаться к нему. Он привинчивает металлическую скобу, ставит стенку, приносит молоток и аккуратно прибивает ее на место. Все это он делает рассеянно и напряженно.
Только потом мы смотрим друг на друга.
– Майам, – говорю я. – промежуточный между чистым опием и героином продукт. Содержащий масла, поэтому его надо хранить в холодильнике. Его разработал Тёрк. Мне рассказывал об этом Раун. Это часть сделки между Тёрком и Верленом. Кусочек пирога для Верлена. На обратном пути мы должны зайти в порт. Может быть, в Хольстейнсборг, может быть, в Нуук. Может быть, у него есть связи на “Гринлэнд Стар”. Еще каких-нибудь десять лет назад они привозили сюда контрабандой спиртное и сигареты. Это время уже прошло. Это уже стало “добрым старым временем”. Теперь в Нууке много кокаина. Теперь гренландская верхушка живет как европейцы. Тут прекрасный рынок сбыта.
В глазах у него мечтательное, далекое выражение. Я должна добраться до него.
– Яккельсен, должно быть, обнаружил это. Он, должно быть, понял это. И случайно выдал себя. Он, наверное, принял дозу и переоценил свои возможности. Стал нажимать на них. Это заставило их принять меры. Тёрк устроил все с телеграммой. Он был вынужден это сделать. Но они с Верленом ненавидят друг друга. Они – из двух разных миров. Они вместе только потому, что могут быть полезны друг другу.
Он наклоняется ко мне и берет меня за плечи.
– Смилла, – шепчет он, – когда я был маленьким, у меня был такой заводной танк на гусеницах. Если перед ним ставили какой-нибудь предмет, он мог карабкаться вверх по нему, потому что у него была низкая передача. Если предмет нависал над ним, то он, поворачивая, двигался вдоль него и находил другой способ перебраться на другую сторону. Его нельзя было остановить. Ты – такая машина Смилла. Тебя надо было держать подальше от всего этого, но ты все время вмешивалась. Ты должна была остаться в Копенгагене, но неожиданно оказываешься на борту. Потом они сажают тебя под замок, это моя идея – так безопаснее всего для тебя. Дверь запирают, хватит о Смилле, и вот пожалуйста – ты уже выбралась. Ты все время неожиданно возникаешь. Ты такая машина, Смилла, ты вроде такой детской чашки-непроливашки, которая все время поднимается.
В его голосе борются несоединимые чувства.
– Когда я была маленькой, – говорю я, – мой отец подарил мне плюшевого медвежонка. Раньше у нас были только те куклы, которых мы сами делали. Он продержался неделю. Сначала он испачкался, потом у него выпала шерсть, а потом он порвался, и то, чем он был набит, высыпалось, а кроме этого, у него внутри ничего не было. Ты – такой медвежонок, Фойл.
Мы сидим рядом на кровати в его каюте. На столе стоит одна из плоских бутылок, но пьет только он один.
Он сидит, согнувшись, опустив ладони между коленями.
– Это метеорит, – говорит он, – нечто вроде камня. Тёрк говорит, что он старый. Он застрял подо льдом в чем-то вроде седловины скалы.
Я вспоминаю фотографии среди бумаг Тёрка. Мне надо было еще тогда сообразить. То, что напоминало рентгеновские снимки – Видманштеттова структура. Есть в любом школьном учебнике. Иллюстрация сочетания никеля и железа в метеоритах.
– Зачем?
– Тот, кто находит что-нибудь интересное в Гренландии, должен сообщить об этом в Государственный музей в Нууке. Оттуда они позвонили бы в Минералогический музей и Институт Металлургии в Копенгагене. Находка была бы зарегистрирована как нечто, имеющее национальный интерес, и была бы реквизирована.
Он наклоняется вперед.
– Тёрк говорит, что он весит 50 тонн. Это самый большой метеорит в мире. У них с собой в 91-м году были кислород и ацетилен. Они отрезали несколько кусочков. Тёрк говорит, что в нем алмазы. И вещества, которых нет на земле.
Если бы не эта сложная ситуация, мне бы, наверное, показалось, что в нем есть что-то трогательное, что-то мальчишеское. Воодушевление ребенка при мысли о загадочном веществе, алмазы, золото под воротами радуги.
– А Исайя?
– Он был в 1991 году. Со с-своим отцом. Так, конечно, и должно было быть.
– Он убежал с судна в Нууке. Им пришлось оставить его там. Лойен нашел его и отправил домой.
– А ты, Фойл, – говорю я. – Что тебе от него было нужно? Когда он понимает, что я имею в виду, лицо его становится замкнутым и очень суровым. В эти минуты, когда все равно уже слишком поздно, я проникаю в потаенные уголки его души.
– Конечно, я его не трогал. Там на крыше. Я любил его, как н-никого. Он заикается и не может закончить предложение. Ждет, пока успокоится.
– Тёрк знал, что он что-то взял. П-пленку. Глетчер переместился. Они искали две недели и не могли его найти. Н-наконец Тёрк нанял вертолет и полетел в Туле. Чтобы найти тех эскимосов, которые участвовали в экспедиции 66-го года. Он нашел их. Но они н-не хотели ехать с ним. Так что он попросил их описать маршрут. Эту пленку взял Барон. Ее ты и нашла.
– А “Белое Сечение”, как ты туда попал? Я знаю ответ заранее.
– Винг, – говорю я. – Это Винг. Он поселил тебя там, чтобы ты приглядывал за Исайей и Юлианой.
Он качает головой.
– Наооборот, конечно же, – говорю я, – ты был там раньше. Винг переселил туда Исайю и Юлиану, чтобы они были поблизости от тебя. Может быть, чтобы выяснить, что они знают и помнят. Именно поэтому ходатайство Юлианы о том, чтобы ее переселили этажом ниже, не было удовлетворено. Они должны были быть поблизости от тебя.
– Меня нанял Сайденфаден. О двух других я раньше и не слышал. Пока ты не добралась до них. Я нырял для Сайденфадена. Он инженер по транспорту. Тогда он торговал антиквариатом. Я доставал ему идолов со дна озера Лиайя, в Бирме, до введения там чрезвычайного положения.
Я вспоминаю чай, который он заваривал мне, его тропический вкус.
– Потом я случайно встретил его в Копенгагене. Я был безработным. Негде было ж-жить. Он предложил мне приглядывать за Бароном.
Нет человека, которому не становится легче на душе, когда приходится рассказывать правду. Механик – не прирожденный лжец.
– А Тёрк?
Взгляд его становится отсутствующим.
– Человек, который всегда добивается своей цели.
– Что он знает о нас? Он знает, что мы сейчас здесь сидим? Он качает головой.
– А ты, Фойл, кто ты такой?
В его глазах пустота. Это тот вопрос, на который он никогда в жизни не пытался дать ответ.
– Человек, который хочет немного заработать.
– Надеюсь, что ты хорошо заработаешь, – говорю я. – Ведь эти деньги должны компенсировать смерть двух детей.
Губы его сжимаются.
– Дай мне глоток. – говорю я.
Бутылка пуста. Он достает из ящика еще одну. Я успеваю заметить там круглую синюю пластмассовую банку и что-то прямоугольное, обернутое в желтую тряпку.
Спиртное пьется быстро.
– Лойен, Винг, Андреас Фаин?
– Они б-были отстранены с самого начала. Они с-слишком старые для этого. Это должна была быть наша экспедиция.
За этими стереотипными формулировками мне слышится голос Тёрка. Есть что-то привлекательное в невинности. Но лишь пока ее не соблазнили. Потом она представляет собой жалкое зрелище.
– Так что когда я начала причинять слишком много сложностей, вы договорились, что ты начнешь следить и за мной?
Он качает головой.
– Я ничего не знал обо всем этом, не знал о Тёрке или Кате. То, что удалось узнать нам с тобой, было неожиданным для меня.
Теперь я вижу его таким, каков он есть. Это зрелище не приносит разочарования. Просто все сложнее, чем я раньше думала. Всякое увлечение упрощает. Как и математика. Видеть его ясно – это значит быть объективной, оставить иллюзию о герое и вернуться обратно к действительности.
А может быть я просто опьянела от первых глотков. Вот что получается, когда пьешь так редко. Пьянеешь, как только первые молекулы впитываются слизистой оболочкой рта.
Он встает и подходит к иллюминатору. Я наклоняюсь вперед. Одной рукой я беру бутылку, другой вытягиваю ящик и ощупываю тряпку. Она обмотана вокруг рифленого металлического предмета цилиндрической формы.
Я смотрю на механика. Вижу его тяжесть, его медлительность, его энергию, его жадность и его простодушие. Его потребность в руководстве, опасность, которую он собой представляет. Я вижу его заботу, его тепло, его терпение, его страстность. И я вижу, что он по-прежнему мой единственный шанс.
Потом я закрываю глаза и отметаю все лишнее в сторону – нашу ложь друг другу, вопросы, на которые не получены ответы, обоснованные и болезненные подозрения. Прошлое – это роскошь, которой мы более не можем себе позволить.
– Фойл, – говорю я, – ты будешь нырять у того камня?
Он кивнул. Я не слышала, чтобы он что-то сказал. Но он кивнул. Этот его ответ на минуту заслоняет собой все другое.
– Почему? – слышу я свой вопрос.
– Он лежит в талых водах. Он почти целиком в воде. Он должен быть близко от поверхности льда. Сайденфаден думает, что не трудно будет спуститься к нему. Либо через туннель с талыми водами, либо по трещинам в шахте, которая находится чуть выше седловины. Сложно будет его поднять. Сайденфаден считает, что нам надо расширить туннель, который идет от озера, и вытащить камень через него. Расширять его надо при помощи взрывчатки. Вся эта работа будет проходить под водой.
Я сажусь рядом с ним.
– Вода, – говорю я, – замерзает при температуре около 0 градусов. Как Тёрк объяснил тебе то, что вокруг камня – вода?
– Дело разве не в давлении льда?
– Да, дело может быть в давлении льда. Чем дальше опускаешься в ледник, тем теплее становится. Из-за давления ледяных масс над тобой. Температура материкового льда минус 23 градуса на глубине 500 метров. Еще на 500 метров глубже она минус 10 градусов. Поскольку температура таяния зависит от давления, то, действительно, при температурах ниже нуля встречается вода. Возможно, при минус 1, 6 или 1, 7 градуса. Бывают теплые ледники, в Альпах или Скалистых горах, где на глубине 30 метров или ниже встречаются талые воды.
Он кивает.
– Так Тёрк это и объяснял.
– Но Гела Альта находится не в Альпах. Это так называемый “холодный” глетчер. И он очень маленький. В настоящий момент температура его поверхности будет минус 10 градусов. А температура у основания – примерно такая же. Зависящая от давления температура таяния будет примерно 0 градусов. На этом глетчере не может образоваться ни капли воды в жидком состоянии.
Глядя на меня, он пьет. То, что я сказала, нисколько не нарушило его равновесия. Возможно, он этого не понял. Возможно, Тёрк вызывает у людей доверие, которое заслоняет от них весь окружающий мир. А может быть, это совершенно обычная вещь – лед не понятен тому, кто не вырос с ним. Я пытаюсь использовать другую тактику.
– Они рассказали тебе, как его нашли?
– Его нашли гренландцы. В доисторическое время. О нем говорится в их легендах. Именно поэтому они брали с собой Андреаса Фаина. Тогда метеорит, может быть, еще лежал на льду.
– Когда метеор входит в атмосферу, – говорю я, – на расстоянии примерно 150 километров от поверхности земли, сначала он испытывает воздействие ударной волны, как будто он ударился о бетонную стену. Наружный слой оплавляется. Мне попадались такие черные полоски метеоритной пыли на полярном льду. Но при этом снижается скорость метеора и падает его температура. Если он достигает поверхности земли, не разбившись на кусочки, то обычно имеет среднюю температуру земли – примерно 5 градусов. Так что он не вплавляется в лед. Но и не остается на поверхности. Сила притяжения медленно и неотступно тянет его вниз. На поверхности льда никогда не встречали метеоритов заметного размера. И никогда не встретят. Сила притяжения увлечет их вниз. Они будут поглощены и со временем вынесены в море. А если они попадут в подводную трещину, то будут раздавлены. Глетчеру не свойственна деликатность. Он представляет собой помесь гигантского рубанка с камнедробилкой. Он не окружает всякие геологические безделушки волшебными пещерами. Он затягивает их вниз, перемалывает в порошок и высыпает его в Атлантический океан.
– Тогда вокруг него должны быть горячие ключи.
– На Гела Альта не обнаружено никакой вулканической активности.
– Я видел ф-фотографии. Он лежит в воде.
– Да, – говорю я. – Я тоже видела фотографии. Если все это не надувательство, то он находится в воде. Я очень надеюсь, что это надувательство.
– Почему?
Я думаю, сможет ли он понять это. Но другого выхода нет – придется попробовать сказать правду. То, что я считаю правдой.
– Я точно не знаю, но похоже, что тепло исходит от камня. Что он излучает энергию. Может быть, своего рода радиоактивность. Но возможен и другой вариант.
– Какой?
Я вижу по нему, что и для него эти мысли не новы. Он тоже понимал, что не все здесь в порядке. Но он вытеснял эти мысли из своего сознания. Он – датчанин. Всегда лучше удобное замалчивание, чем удручающая правда.
– Передний трюм “Кроноса” переоборудован. Он может быть стерилизован. Он оснащен устройством подачи кислорода и атмосферного воздуха. Он сделан так, как будто они собираются перевозить крупное животное. Мне пришла в голову мысль, что Тёрк, может быть, считает, будто камень, который вы должны поднять, живой.
В бутылке больше ничего не осталось.
– Ты это хорошо придумал с пожарной сигнализацией. Он устало улыбается.
– Только так можно было положить бумаги на место и не привлечь внимания к тому, что они мокрые.
Мы сидим на разных концах кровати. “Кронос” плывет все медленнее и медленнее. В моем теле тихо разгорается яростная схватка между двумя видами отравления: кристально ясной нереальностью амфетамина и зыбким наслаждением алкоголем.
– Когда Юлиана рассказала тебе, что Лойен регулярно обследовал Исайю, я впервые подумала, что речь идет о какой-то болезни. Но только когда я увидела рентгеновские снимки, я окончательно убедилась в этом. Снимки после экспедиции 66-го года. Их раздобыл Лагерман из больницы Королевы Ингрид в Нууке. Смерть наступила не от взрыва. В их организм проник какой-то паразит. Возможно, своего рода червь. Но размером больше, чем какой-либо из известных. И более быстрый. Они умерли в несколько дней. Возможно, в несколько часов. Лойена интересовало, не заражен ли Исайя.
Он качает головой. Он не хочет верить в это. Он ведь ищет сокровище. Алмазы.
– Именно поэтому сначала всем этим занимался Лойен. Он ученый. Деньги – это второстепенное. Речь шла о Нобелевской премии. С того момента в сороковых годах, когда он это обнаружил, он предвидел научную сенсацию.
– Почему они мне этого не рассказали?
Все мы живем, слепо доверяя тем, кто принимает решения. Слепо доверяя науке. Ведь мир безграничен, а любая информация неопределенна. Мы признаем, что земной шар круглый, что ядра атома держатся вместе, словно капли, что пространство изгибается, что необходимо вмешиваться в генетический материал. Не потому, что мы знаем, что это правильно, а потому, что мы верим тем, кто нам это говорит. Все мы – прозелиты науки. И в отличие от последователей других религий мы более уже не можем перешагнуть расстояние, отделяющее нас от наших проповедников. Сложности возникают, когда натыкаешься на прямую ложь, и эта ложь имеет непосредственное отношение к твоей жизни. Состояние механика сродни панике ребенка, впервые поймавшего своих родителей на лжи, которую он всегда за ними подозревал.
– Отец Исайи нырял, – говорю я. – Остальные, очевидно, тоже. Большинство паразитов проходит ряд стадий в воде. Ты должен нырять. И ты должен заставить других это делать. Ты – последний человек, которому следует знать правду.
От волнения он вскакивает на ноги.
– Ты должен помочь мне позвонить, – говорю я.
Когда мы встаем, я нащупываю в ящике металлический предмет, завернутый в тряпку, и плоскую, круглую коробку.
Радиорубка находится за мостиком, напротив офицерской кают-компании. Мы проходим туда, никем не замеченные. Перед дверью я останавливаюсь. Он качает головой.
– Там никого нет. По требованию ИМО здесь два раза в час должен кто-нибудь быть, но у нас на борту нет радиста. Поэтому они настроили УКВ-приемник на 2182 килогерца, международную радиотелефонную частоту бедствия, и подключили к сигнализации, которая сработает, если будет подан сигнал бедствия.
Ключ Яккельсена не подходит к этой двери. Мне хочется закричать.
– Я должна попасть туда, – говорю я. Он пожимает плечами.
– Ты в долгу перед нами обоими, – говорю я.
Еще мгновение он колеблется. Потом осторожно берется за ручку и нажимает на дверь. Не слышно треска дерева, слышно лишь, как язычок, царапая стальную рамку, выдавливает ее внутрь.
Помещение очень маленькое, тесно заставленное. Маленький УКВ-приемник, двойной длинноволновый передатчик размером с холодильник, ящик, каких я раньше не видела, с вмонтированным телеграфным ключом, стол, стулья, телетайп, телефакс, кофеварка, сахар и пластмассовые стаканчики. На стене часы, стекло которых оклеено бумажными треугольниками разных цветов, радиотелефон, календарь, сертификат технического освидетельствования, лицензия, выданная Сонне на то, что он может работать радиооператором. На столе привинчен магнитофон, лежат разные руководства, открытый журнал радиосвязи.
Я пишу номер на листке бумаги.
– Это Раун, – говорю я.
Он замирает. Я беру его за руку и думаю о том, что последний раз в жизни касаюсь его.
Он садится в кресло и преображается. Движения у него такие же, как и в его кухне – быстрые, точные и уверенные. Он стучит по циферблату часов.
– Треугольники обозначают установленные во всем мире промежутки времени, когда каналы должны быть свободны для сигналов бедствия. Если мы нарушим это правило, сработает сигнализация. Для УКВ-приемника это с 30 до 33 минут каждого часа и с начала каждого часа до трех минут следующего. У нас есть три минуты.
Он дает мне трубку, сам берет наушник. Я сажусь рядом с ним.
– Это бессмысленно в такую погоду и на таком расстоянии до берега, – говорит он.
Сначала я понимаю, что он делает, хотя и не могла бы это проделать сама.
Он устанавливает выходную мощность в 200 ватт. При такой мощности передатчик может заглушить свой собственный сигнал, но пасмурная погода и расстояние от берега не оставляют выбора.
Слышен лишь скрип в пустой комнате, потом пробивается голос.
– This is Sisimiut. What can we do for you? <Это Сисимиут. Чем мы можем вам помочь? (англ.) (Примеч. перев)>
Он выбирает для передачи несущую частоту. В передатчике аналоговое отсчетное устройство и автоматическая подстройка частоты. Теперь он все время будет настраиваться на несущую частоту, а разговор будет идти на боковой полосе частот. Самый точный способ и, может быть, единственно возможный в такую ночь, как эта.
Прямо перед тем, как его соединяют, приемник ловит канадскую станцию, которая передает классическую музыку в коротковолновом диапазоне. На мгновение я погружаюсь в детские воспоминания. Это Виктор Халкенвад поет “Гуррелидер”. Потом мы слышим Сисимиут. Механик не просит, чтобы ему дали “Люнгбю Радио”, он просит соединить его с Рейкьявиком Когда его соединяют, он просит дать ему Торсхаун.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я. Он прикрывает рукой микрофон.
– На всех крупных станциях есть автоматический пеленгатор, который включается, когда раздается звонок. Они заносят счета за разговоры на имя того судна, которое называешь. Гарантией для них является то, что они могут определить местонахождение судна. То есть можно всегда отнести разговор к каким-то координатам. Я ставлю преграду. С каждой новой станцией все труднее определить, откуда звонят. После четвертого пункта это невозможно.
Ему дают “Люнгбю Радио”, и он говорит, что звонит со славного судна “Кэнди-2”, и называет номер Рауна. Он смотрит мне в глаза. Мы оба знаем, что если я потребую сделать иначе, потребую прямого звонка, при котором Раун сможет определить местоположение “Кроноса”, он отключит все. Я не спорю. Я и так уже долго на него давила. А нам еще кое-что предстоит.
Он требует, чтобы ему дали линию безопасности – линию без прослушивания. Далеко-далеко, в другой части вселенной звонит телефон. Гудки тихие и неуверенные.
– Какая сейчас погода, Смилла?
Я пытаюсь вспомнить ночь и погоду.
– Облака из ледяных кристаллов.
– Это самое плохое. Высокочастотные волны распространяются в соответствии с искривлением атмосферы. Когда идет снег и пасмурно, отражение может помешать волнам.
Телефон звонит монотонно, безжизненно. Я сдаюсь. Отчаяние – это чувство, которое проистекает из желудка.
И тут трубку поднимают.
– Да?
Голос очень близко, совершенно отчетливый, но очень сонный. В Дании должно быть около пяти утра.
Я хорошо представляю ее себе. Такой, какой она была на фотографиях в бумажнике Рауна. Седая, в шерстяном костюме.
– Можно поговорить с Рауном?
Когда она кладет трубку, слышно, как поблизости плачет ребенок. Он, должно быть, спит в их спальне. Может быть, в кровати между ними.
– Раун слушает.
– Это я, – говорю я.
– Поговорим в другой раз.
Голос его очень хорошо слышен, поэтому отказ кажется таким определенным. Я не знаю, что случилось. К тому же я зашла слишком далеко, чтобы размышлять на эту тему.
– Слишком поздно, – говорю я. – Я хочу поговорить о том, что происходит на крышах. В Сингапуре и в Кристиансхаун.
Он не отвечает. Но трубку не вешает.
Невозможно представить себе его в частной жизни. В чем он спит? Как он выглядит сейчас, в кровати, рядом со своим внуком?
– Давайте представим себе, что сейчас вечер, – говорю я, – Мальчик сам возвращается домой из детского сада. Он единственный ребенок, за которым не приходят каждый день. Он идет так, как обычно ходят дети, неровно, подпрыгивая, разглядывая что-то под ногами. Обращая внимание только на то, что поблизости. Как ходят и ваши внуки, Раун.
Я так отчетливо слышу его дыхание, как будто он находится рядом с нами в комнате.
Механик снял один наушник с уха, чтобы одновременно следить за разговором и слушать, не идет ли кто-нибудь по коридору.
– Поэтому он не замечает мужчину, пока тот не оказывается прямо рядом с ним. Тот ждал в машине. На стоянку не выходит ни одного окна. Там почти совсем темно. Середина декабря. Мужчина хватает его. Не за руку, а за одежду. За клапан непромокаемых штанишек, который не может оторваться и где не остается следов. Но он просчитался. Мальчик сразу же узнал его. Они вместе провели несколько недель. Но не потому он запомнил его. Он помнит его по одному из последних дней. Тому дню, когда он видел, как умер его отец. Может быть, он видел, как мужчина заставлял водолазов опять лезть в воду после того, как один из них погиб. В тот момент, когда они еще не поняли, в чем дело. Или, может быть, это само переживание смерти соединилось в воспоминании мальчика с этим человеком. Во всяком случае, он видит перед собой не человека. Он видит угрозу. Так, как дети чувствуют угрозу. Всем своим существом. И сначала он замер. Все дети замирают.
– Это все догадки, – говорит Раун.
Слышно теперь хуже. На мгновение я чуть не теряю связь.
– И ребенок, который находится рядом с вами, – говорю я. – Он бы тоже замер. Вот тут человек и просчитался. Стоящий перед ним мальчик кажется таким маленьким. Он наклоняется к нему. Мальчик словно кукла. Мужчина хочет приподнять и посадить его на сидение. На минуту он его выпускает. Это его ошибка. Он не предусмотрел энергии мальчика. Неожиданно тот бросается бежать. Земля покрыта плотно утоптанным снегом. Поэтому мужчина не может догнать его. У него нет привычки, как у мальчика, бегать по снегу.
Теперь они полны внимания, и тот, кто рядом со мной, и тот, кто находится далеко, на бесконечно огромном расстоянии. И дело не в том, что они слушают меня. Просто нас связывает страх, страх, испытываемый тем ребенком, который есть у всех нас внутри.
– Мальчик бежит вдоль стены дома. Мужчина выбегает на дорогу и перерезает ему путь. Мальчик бежит вдоль пакгаузов. Мужчина следует за ним, скользя, покачиваясь. Но уже взяв себя в руки. Ведь отсюда никуда не убежать. Мальчик оборачивается назад. Мужчина абсолютно спокоен. Мальчик оглядывается. Он перестал думать. Но внутри у него работает моторчик, он будет работать, пока не растратятся все силы. Именно этот моторчик мужчина и не предусмотрел. Неожиданно мальчик взбегает на леса. Мужчина – за ним. Мальчик знает, кто именно преследует его. Это сам страх. Он знает, что его ожидает смерть. Это ощущение сильнее, чем страх высоты. Он добирается до крыши. И бежит по ней вперед. Мужчина останавливается. Может быть, он с самого начала этого и хотел, может быть, идея пришла ему в голову только сейчас, может быть, только сейчас он осознал свои собственные намерения. Понял, что есть возможность устранить угрозу. Избежать того, чтобы мальчик когда-либо рассказал, что он видел в пещере на леднике где-то в Девисовом проливе.