Страница:
– Но ведь это неважно, так? – Да, это неважно.
Он смотрит на меня.
– Неважно, как дело обстоит на самом деле. Важно, что думают люди. Они поверят в этот камень. Ты слышала об Илье Пригожине? Бельгийский химик, получил в 77-м году Нобелевскую премию за описание диссипативных структур. Он и его ученики постоянно возвращаются к мысли о возможности возникновения жизни из неорганических веществ под воздействием энергии. Эти идеи подготовили почву. Люди ждут этого камня. Их вера и их ожидание сделают его настоящим, сделают его живым, независимо от того, как там в действительности обстоит дело. – А паразит?
– Я уже слышу первые умозрительные построения журналистов. Они напишут о том, что полярный червь представляет собой важный этап соединения камня, неорганической жизни и высших организмов. Они придут ко всем возможным выводам, которые сами по себе не имеют никакого значения. Имеют значение только те силы страха и надежды, которые будут высвобождены.
– Почему, Тёрк? Чего ты добиваешься?
– Денег, – говорит он. – Славы. Больше денег. На самом деле, не имеет никакого значения, живой он или нет. Важен его размер. Его тепло. Червь вокруг него. Это самая большая естественнонаучная сенсация этого столетия. Не цифры на листке бумаги. Не абстракции, на публикации которых в той форме, которую можно продать общественности, уходит 30 лет. Камень. Реальный и осязаемый. От которого можно отрезать кусочки и продать. Который можно сфотографировать и о котором можно снимать фильмы.
Я снова вспоминаю письмо Виктора Халкенвада. “Мальчик был изо льда”, писал он. И все-таки это не так. Холоден он лишь снаружи. Внутри скрывается страсть.
Неожиданно и мне становится все равно, живой он или нет. Неожиданно он становится символом. Символом выкристаллизовавшегося в этот момент отношения западной естественной науки к окружающему миру. Расчетливость, ненависть, надежда, страх, попытки все подвергнуть измерению. И над всем этим, сильнее любого чувства к чему-нибудь живому – страсть к деньгам.
– Вы не можете взять червя и привезти его в густонаселенную часть мира, – говорю я. – Во всяком случае, не раньше, чем вы узнаете, что он собой представляет. Вы можете вызвать катастрофу. Если он и имел глобальное распространение, то оно снова стало ограниченным, только когда он истребил своих хозяев.
Он кладет фонарик на снег. Конусообразный туннель света расходится над поверхностью воды и камнем. Остальная часть мира не существует.
– Смерть – это всегда потери. Но иногда это единственное, что может пробудить людей. Бор участвовал в создании атомной бомбы и считал, что это послужит делу мира.
Я вспоминаю, что однажды сказала Юлиана, в том момент, когда была трезва. Что не надо бояться третьей мировой войны. Людям нужна новая война, чтобы образумиться.
Сейчас я испытываю то же, что и тогда – понимаю безумие этого аргумента.
– Нельзя заставить людей обратиться к любви, низведя их до последней степени, – говорю я.
Я переношу вес тела на другую ногу и беру моток троса.
– У тебя отсутствует фантазия, Смилла. Это непростительно для естественника.
Если я смогу замахнуться веревкой, мне, быть может, удастся столкнуть его в воду. Потом я смогу убежать.
– Мальчик, – говорю я. – Исайя. Почему Лойен его обследовал? Я отступаю назад, чтобы можно было сильнее размахнуться.
– Он прыгнул в воду. Нам пришлось взять его с собой в пещеру – он боялся высоты. Отец его потерял сознание еще на поверхности. Он хотел подплыть к нему. Он совсем не боялся холодной воды – он плавал в море. Это Лойену пришла в голову мысль держать его под наблюдением. У него червь жил под кожей, не во внутренностях. Он его не беспокоил.
Вот и объяснение биопсии мыши. Желание Лойена сделать последний и окончательный анализ. Получить сведения о судьбе паразита, когда его носитель умер.
Вода зеленоватого оттенка – умиротворяюший цвет. Только представление о смерти внушает ужас, само же явление наступает так же естественно, как и закат солнца. В Форс Бэй я однажды видела, как майор Гульбрандсен из патруля “Сириус” с помощью автомата отгонял трех американцев от медвежьей печени, зараженной трихинеллой. Это было средь бела дня, они знали, что мясо заражено, и им надо было только подождать 45 минут, пока мясо сварится. И все же они отрезали узкие полоски печени и начали есть, когда мы добрались до них. Все было таким будничным. Голубоватый оттенок мяса, их аппетит, автомат майора, их удивление.
Он протягивает руку мне за спину и берет у меня из рук моток троса, как берут острый инструмент из рук маленького ребенка.
– Иди туда и жди.
Он освещает противоположную стену. Там начинается туннель. Я иду туда. Теперь я узнаю этот путь. Он ведет не наверх, им все кончается. Началом конца всегда был туннель. Как и началом жизни. Тёрк привел меня сюда. Все время, от самого судна он меня вел.
Только сейчас я понимаю, как он великолепно все спланировал. Он не мог сделать этого на борту. Ему все еще надо возвращаться назад, “Кронос” все еще должен когда-то войти в какой-то порт. Он не смог бы этого скрыть. Но это будет еще один случай дезертирства. Исчезновение, как и в случае исчезновения Яккельсена. Никто не видел, как я его встретила, никто не увидит, как я исчезну.
И механик не вернется назад. Он поймет, мое исчезновение он свяжет с Тёрком с такой же уверенностью, как если бы он видел нас здесь. Тёрк заставит его нырять, очевидно, он им нужен, по крайней мере для того, чтобы поместить в воду первую порцию взрывчатки. Они заставят его нырнуть, а потом он перестанет существовать. Тёрк вернется, и окажется, что произошла авария, может быть неисправность акваланга. Тёрк придумает, как это сделать.
Теперь я понимаю назначение того оборудования у озера. Механик распаковывал его, пока Тёрк говорил со мной. Поэтому он и увел меня с собой в лабораторию.
Свет от его фонарика освещает камень, отбрасывая тень на стену передо мной. Когда я вхожу в туннель, становится темнее.
Это прямоугольная, горизонтальная шахта, два метра высотой и два метра шириной. Через несколько метров она расширяется. Здесь стоит стол. На столе измерительные приборы, молочные бутылки, сушеное мясо, овсяная крупа – все 28-летнего возраста и покрыто льдом.
Я жду, пока глаза привыкнут к слабому свету льда, и иду дальше, пока все не становится черным, и даже тогда я продолжаю идти вперед, ощупывая вытянутой рукой стену. Уровень пола немного поднимается, но нет никакого движения воздуха, а значит, нет и выхода. Это тупик.
Передо мной оказывается преграда – стена льда. Здесь я останавливаюсь в ожидании.
Не слышно звука шагов, но виден свет, сначала далеко, потом ближе. Фонарик у него прикреплен на лбу. Луч света находит меня у стены и замирает. Потом он снимает фонарик. Это Верлен.
– Я показала Лукасу холодильник, – говорю я. – Когда это прибавят к убийству Яккельсена, ты получишь пожизненное заключение без права помилования.
Он останавливается на полпути между мной и светом.
– Даже если тебе оторвать руки и ноги, ты все равно найдешь способ лягаться.
Он наклоняет голову, произнося себе что-то под нос. Это похоже на молитву. Потом он делает шаг ко мне.
Сначала мне кажется, что это его тень на стене, но потом я все-таки оглядываюсь. На льду распускается роза, метра три в диаметре, нарисованная мелкими красными точками, разбрызганными по стене. Потом его ноги отрываются от земли, он раскидывает руки, поднимается в воздух на полметра, и его бросает на стену. Он застывает словно большое насекомое посреди цветка. Только тогда слышен звук – легкое шипение. В свете лежащего на земле фонаря возникает серое облако. Из облака появляется Лукас. Он не смотрит на меня. Он смотрит на Верлена. В руке он держит пневматический гарпун.
Верлен шевелится. Одной рукой он пытается нащупать что-то на спине. Где-то под лопаткой выходит тонкая, черная полоска. Металл, должно быть, особым образом легированный, поскольку его прочности хватает, чтобы удержать тело в воздухе. Острие было на расстоянии не более полутора метров, когда Лукас выстрелил. Оно попало примерно в то же место, куда был нанесен удар Яккельсену.
Я выхожу из полосы света и прохожу мимо Лукаса.
Я иду навстречу поднимающемуся яркому белому солнцу. Когда я выхожу из туннеля, я вижу, что это горит укрепленная на штативе лампа. Они, должно быть, запустили генератор. Рядом с лампой Тёрк. Механик стоит по колено в воде. Я не сразу узнаю его. На нем большой желтый костюм с сапогами и шлемом. Я уже преодолела половину расстояния до них, когда Тёрк замечает меня. Он наклоняется. Из багажа он достает цилиндр, размером со сложенный зонтик. Механик стоит ко мне спиной. Он в шлеме, поэтому не сможет услышать меня. Сняв компас, я бросаю его в воду. Он поднимает голову и видит меня. Потом начинает отодвигать стекло шлема в сторону. Тёрк возится с зонтиком. Выдвигает ствол.
– С-смилла.
Я продолжаю идти. За мной в трубе туннеля слышны гулкие шаги.
– Я нырну т-только один раз. Это нужно для завтрашней работы.
– Для нас с тобой не будет завтрашнего дня, – говорю я. – Спроси его, где Верлен.
Механик поворачивается к Тёрку. Смотрит на него и понимает.
– Мальчик, – говорю я, – почему?
Я спрашиваю из-за механика и чтобы потянуть время, а не потому, что мне самой нужен ответ. Я знаю, что случилось, так точно, как если бы я сама была с ними на крыше.
Я чувствую Тёрка, как будто он часть меня. Через него я ощушаю весь драматизм ситуации. Ему в его игре так много нужно учесть. Понять, может ли он обойтись без механика. Принять какое-то решение. И тем не менее его голос спокоен, почти печален.
– Он прыгнул.
Я продолжаю идти, пока он говорит. Он присоединяет перпендикулярно стволу длинный магазин.
– Его охватила паника.
– Почему?
– Я хотел попросить его вернуть мне магнитофонную кассету. Но он побежал, он не узнал меня. Думал, что я чужой человек. Было темно.
Он снимает оружие с предохранителя. Механик не видит этого – он смотрит в лицо Тёрка.
– Мы поднимаемся на крышу. Он меня не видит.
– Следы, – лгу я. – Я видела следы, он обернулся. – Я кричал ему, он обернулся, но не увидел меня.
Он смотрит мне в глаза.
– Глухой, – говорю я. – Он был глухой. Он не обернулся. Он ничего не слышал.
Подо мной лед, я иду по льду по направлению к нему, как Исайя двигался прочь. Как будто я Исайя. Но теперь по пути назад. Чтобы что-то изменить. Чтобы попробовать, нет ли иной возможности.
Лукас находится в пяти метрах от Тёрка, когда тот его замечает. Он обошел камень с другой стороны. Внимание Тёрка было поделено между мной и механиком. Нельзя предусмотреть все. Даже он не может всего предусмотреть.
– Бернард мертв, – говорит Лукас.
Он держит перед собой гарпун. Он, должно быть, зарядил его снова. Гарпун кажется длинным, словно пика, на мгновение Лукас всей своей прямой и тощей фигурой напоминает героя мультфильма. На его брюках образовался ледяной панцирь. По пути к берегу он, должно быть, проваливался в воду.
– Тебя надо привлечь к ответственности, – говорит он.
Зонтик Тёрка дергается. Большая, невидимая рука разворачивает Лукаса. Раздается глухой звук выстрела, и Лукас описывает на месте пируэт. Он снова оказывается лицом к нам, но теперь у него нет левой руки. Он опускается на лед, истекая кровью.
И тут приходит в движение механик. Выходя из воды, он на короткий миг становится похож на большую рыбу, выпрыгнувшую на берег. Зонтик со звоном катится по льду. Даже без оружия прямая фигура Тёрка полна самоуверенности.
Механик настигает его. Одна желтая рукавица опускается на плечо Тёрка, другая зажимает ему рот. Потом его руки сжимаются. Когда лицо, обрамленное светлыми волосами, отклоняется назад, он склоняет свой шлем над ним, и они смотрят друг другу в глаза. Я ожидаю услышать звук отрывающихся позвонков. Звук этот должен быть не хрустом чего-то ломающегося, треском чего-то встающего на место.
Тёрк наносит удар ногой, умелое движение, направленное снаружи по дуге в лицо механика. Он попадает сбоку в шлем с тем звуком, с которым топор входит в деревянный пень. Желтая фигура медленно накреняется набок и встает на колени.
Зонтик лежит передо мной на льду. Мой страх перед оружием так велик, что я даже не отталкиваю его ногой.
Механик выпрямляется. Он начинает стаскивать акваланг. Движения его замедленны, словно он астронавт в невесомости.
Тёрк бросается бежать. Я бегу за ним.
Он сможет заставить остальных уплыть. Им это не понравится. Особенно Сонне это не понравится. Но он заставит их это сделать.
Он бежит вдоль трещины. Его фонарик мигает, здесь темно. Ночью в Кваанаке я выходила на лед, чтобы принести домой куски льда из талой воды. Ночью лед гостеприимен. У меня нет фонарика, но я бегу словно по ровной дороге. Не то чтобы без труда, но уверенно. Камики касаются льда не так, как его сапоги.
Ему не так уж много надо – один единственный неосторожный шаг, и он упадет, как упал Исайя.
Белые поля, на которых остался лежать снег, образуют в темноте шее треугольники. Мы бежим через вселенную.
Я раньше его пересекаю край глетчера и спускаюсь вниз. Я хочу отрезать ему путь к моторной лодке. Он не видел и не слышал меня. И все же он знает, что я здесь.
Лед – hikuliaq, новый лед, образованный в том месте, откуда унесло старый. Он слишком толстый, чтобы можно было проплыть по нему н; моторной лодке, и слишком тонкий, чтобы идти по нему. Над ним стоит покачиваясь, белый морозный туман.
Он видит меня, или, может быть, просто видит какую-то фигуру, и вес больше удаляется от берега. Я бегу в том же направлении, но немного i стороне. Он видит, что это я. Он понимает, что у него не хватит сил догнать меня.
Судно скрыто в тумане. Он слишком забирает вправо. Когда он инстинктивно меняет направление, “Кронос” оказывается в 200 метрах позади нас Он потерял ориентацию. Его уводит к открытой воде. Туда, где течение уменьшило лед настолько, что он стал тонким, словно пленка, словно оболочке вокруг эмбриона, а под ней море – темное и соленое, как кровь, и снизу к пленке прижимается лицо, это лицо Исайи, еще не родившегося Исайи. Он зовет Тёрка. Это Исайя тянет его к себе, или это я обхожу его со стороны, чтобы тем самым заставить его выйти на тонкий лед?
Его силы уже на исходе. Если ты не вырос среди этой природы, то она лишает тебя сил.
Может быть, через минуту лед сломается под ним. Может быть, для него будет облегчением то, что холодная вода сделает его невесомым и затянет вниз. Снизу, даже в такую ночь, лед будет бело-голубым, словно неоновый свет.
Или же он изменит направление и снова побежит вправо, через лед. Сегодня ночью температура еще больше упадет, и будет снежная буря. Он продержится в живых только несколько часов. В какой-то момент он остановится, и холод преобразует его, словно сосульку – замороженная оболочка вокруг струящейся жизни, пока и пульс тоже не затихнет, и он не превратится в одно целое с окружающим ландшафтом. Лед нельзя победить.
За нами по-прежнему остается камень, его загадка, те вопросы, которые он всколыхнул. И механик.
Где-то впереди меня медленно темнеет бегущая фигура.
Они придут и скажут мне, – расскажи нам. Чтобы мы поняли и могли поставить точку. Они ошибаются. Только то, что невнятно, можно закончить. Но ничего далее не последует...
Он смотрит на меня.
– Неважно, как дело обстоит на самом деле. Важно, что думают люди. Они поверят в этот камень. Ты слышала об Илье Пригожине? Бельгийский химик, получил в 77-м году Нобелевскую премию за описание диссипативных структур. Он и его ученики постоянно возвращаются к мысли о возможности возникновения жизни из неорганических веществ под воздействием энергии. Эти идеи подготовили почву. Люди ждут этого камня. Их вера и их ожидание сделают его настоящим, сделают его живым, независимо от того, как там в действительности обстоит дело. – А паразит?
– Я уже слышу первые умозрительные построения журналистов. Они напишут о том, что полярный червь представляет собой важный этап соединения камня, неорганической жизни и высших организмов. Они придут ко всем возможным выводам, которые сами по себе не имеют никакого значения. Имеют значение только те силы страха и надежды, которые будут высвобождены.
– Почему, Тёрк? Чего ты добиваешься?
– Денег, – говорит он. – Славы. Больше денег. На самом деле, не имеет никакого значения, живой он или нет. Важен его размер. Его тепло. Червь вокруг него. Это самая большая естественнонаучная сенсация этого столетия. Не цифры на листке бумаги. Не абстракции, на публикации которых в той форме, которую можно продать общественности, уходит 30 лет. Камень. Реальный и осязаемый. От которого можно отрезать кусочки и продать. Который можно сфотографировать и о котором можно снимать фильмы.
Я снова вспоминаю письмо Виктора Халкенвада. “Мальчик был изо льда”, писал он. И все-таки это не так. Холоден он лишь снаружи. Внутри скрывается страсть.
Неожиданно и мне становится все равно, живой он или нет. Неожиданно он становится символом. Символом выкристаллизовавшегося в этот момент отношения западной естественной науки к окружающему миру. Расчетливость, ненависть, надежда, страх, попытки все подвергнуть измерению. И над всем этим, сильнее любого чувства к чему-нибудь живому – страсть к деньгам.
– Вы не можете взять червя и привезти его в густонаселенную часть мира, – говорю я. – Во всяком случае, не раньше, чем вы узнаете, что он собой представляет. Вы можете вызвать катастрофу. Если он и имел глобальное распространение, то оно снова стало ограниченным, только когда он истребил своих хозяев.
Он кладет фонарик на снег. Конусообразный туннель света расходится над поверхностью воды и камнем. Остальная часть мира не существует.
– Смерть – это всегда потери. Но иногда это единственное, что может пробудить людей. Бор участвовал в создании атомной бомбы и считал, что это послужит делу мира.
Я вспоминаю, что однажды сказала Юлиана, в том момент, когда была трезва. Что не надо бояться третьей мировой войны. Людям нужна новая война, чтобы образумиться.
Сейчас я испытываю то же, что и тогда – понимаю безумие этого аргумента.
– Нельзя заставить людей обратиться к любви, низведя их до последней степени, – говорю я.
Я переношу вес тела на другую ногу и беру моток троса.
– У тебя отсутствует фантазия, Смилла. Это непростительно для естественника.
Если я смогу замахнуться веревкой, мне, быть может, удастся столкнуть его в воду. Потом я смогу убежать.
– Мальчик, – говорю я. – Исайя. Почему Лойен его обследовал? Я отступаю назад, чтобы можно было сильнее размахнуться.
– Он прыгнул в воду. Нам пришлось взять его с собой в пещеру – он боялся высоты. Отец его потерял сознание еще на поверхности. Он хотел подплыть к нему. Он совсем не боялся холодной воды – он плавал в море. Это Лойену пришла в голову мысль держать его под наблюдением. У него червь жил под кожей, не во внутренностях. Он его не беспокоил.
Вот и объяснение биопсии мыши. Желание Лойена сделать последний и окончательный анализ. Получить сведения о судьбе паразита, когда его носитель умер.
Вода зеленоватого оттенка – умиротворяюший цвет. Только представление о смерти внушает ужас, само же явление наступает так же естественно, как и закат солнца. В Форс Бэй я однажды видела, как майор Гульбрандсен из патруля “Сириус” с помощью автомата отгонял трех американцев от медвежьей печени, зараженной трихинеллой. Это было средь бела дня, они знали, что мясо заражено, и им надо было только подождать 45 минут, пока мясо сварится. И все же они отрезали узкие полоски печени и начали есть, когда мы добрались до них. Все было таким будничным. Голубоватый оттенок мяса, их аппетит, автомат майора, их удивление.
Он протягивает руку мне за спину и берет у меня из рук моток троса, как берут острый инструмент из рук маленького ребенка.
– Иди туда и жди.
Он освещает противоположную стену. Там начинается туннель. Я иду туда. Теперь я узнаю этот путь. Он ведет не наверх, им все кончается. Началом конца всегда был туннель. Как и началом жизни. Тёрк привел меня сюда. Все время, от самого судна он меня вел.
Только сейчас я понимаю, как он великолепно все спланировал. Он не мог сделать этого на борту. Ему все еще надо возвращаться назад, “Кронос” все еще должен когда-то войти в какой-то порт. Он не смог бы этого скрыть. Но это будет еще один случай дезертирства. Исчезновение, как и в случае исчезновения Яккельсена. Никто не видел, как я его встретила, никто не увидит, как я исчезну.
И механик не вернется назад. Он поймет, мое исчезновение он свяжет с Тёрком с такой же уверенностью, как если бы он видел нас здесь. Тёрк заставит его нырять, очевидно, он им нужен, по крайней мере для того, чтобы поместить в воду первую порцию взрывчатки. Они заставят его нырнуть, а потом он перестанет существовать. Тёрк вернется, и окажется, что произошла авария, может быть неисправность акваланга. Тёрк придумает, как это сделать.
Теперь я понимаю назначение того оборудования у озера. Механик распаковывал его, пока Тёрк говорил со мной. Поэтому он и увел меня с собой в лабораторию.
Свет от его фонарика освещает камень, отбрасывая тень на стену передо мной. Когда я вхожу в туннель, становится темнее.
Это прямоугольная, горизонтальная шахта, два метра высотой и два метра шириной. Через несколько метров она расширяется. Здесь стоит стол. На столе измерительные приборы, молочные бутылки, сушеное мясо, овсяная крупа – все 28-летнего возраста и покрыто льдом.
Я жду, пока глаза привыкнут к слабому свету льда, и иду дальше, пока все не становится черным, и даже тогда я продолжаю идти вперед, ощупывая вытянутой рукой стену. Уровень пола немного поднимается, но нет никакого движения воздуха, а значит, нет и выхода. Это тупик.
Передо мной оказывается преграда – стена льда. Здесь я останавливаюсь в ожидании.
Не слышно звука шагов, но виден свет, сначала далеко, потом ближе. Фонарик у него прикреплен на лбу. Луч света находит меня у стены и замирает. Потом он снимает фонарик. Это Верлен.
– Я показала Лукасу холодильник, – говорю я. – Когда это прибавят к убийству Яккельсена, ты получишь пожизненное заключение без права помилования.
Он останавливается на полпути между мной и светом.
– Даже если тебе оторвать руки и ноги, ты все равно найдешь способ лягаться.
Он наклоняет голову, произнося себе что-то под нос. Это похоже на молитву. Потом он делает шаг ко мне.
Сначала мне кажется, что это его тень на стене, но потом я все-таки оглядываюсь. На льду распускается роза, метра три в диаметре, нарисованная мелкими красными точками, разбрызганными по стене. Потом его ноги отрываются от земли, он раскидывает руки, поднимается в воздух на полметра, и его бросает на стену. Он застывает словно большое насекомое посреди цветка. Только тогда слышен звук – легкое шипение. В свете лежащего на земле фонаря возникает серое облако. Из облака появляется Лукас. Он не смотрит на меня. Он смотрит на Верлена. В руке он держит пневматический гарпун.
Верлен шевелится. Одной рукой он пытается нащупать что-то на спине. Где-то под лопаткой выходит тонкая, черная полоска. Металл, должно быть, особым образом легированный, поскольку его прочности хватает, чтобы удержать тело в воздухе. Острие было на расстоянии не более полутора метров, когда Лукас выстрелил. Оно попало примерно в то же место, куда был нанесен удар Яккельсену.
Я выхожу из полосы света и прохожу мимо Лукаса.
Я иду навстречу поднимающемуся яркому белому солнцу. Когда я выхожу из туннеля, я вижу, что это горит укрепленная на штативе лампа. Они, должно быть, запустили генератор. Рядом с лампой Тёрк. Механик стоит по колено в воде. Я не сразу узнаю его. На нем большой желтый костюм с сапогами и шлемом. Я уже преодолела половину расстояния до них, когда Тёрк замечает меня. Он наклоняется. Из багажа он достает цилиндр, размером со сложенный зонтик. Механик стоит ко мне спиной. Он в шлеме, поэтому не сможет услышать меня. Сняв компас, я бросаю его в воду. Он поднимает голову и видит меня. Потом начинает отодвигать стекло шлема в сторону. Тёрк возится с зонтиком. Выдвигает ствол.
– С-смилла.
Я продолжаю идти. За мной в трубе туннеля слышны гулкие шаги.
– Я нырну т-только один раз. Это нужно для завтрашней работы.
– Для нас с тобой не будет завтрашнего дня, – говорю я. – Спроси его, где Верлен.
Механик поворачивается к Тёрку. Смотрит на него и понимает.
– Мальчик, – говорю я, – почему?
Я спрашиваю из-за механика и чтобы потянуть время, а не потому, что мне самой нужен ответ. Я знаю, что случилось, так точно, как если бы я сама была с ними на крыше.
Я чувствую Тёрка, как будто он часть меня. Через него я ощушаю весь драматизм ситуации. Ему в его игре так много нужно учесть. Понять, может ли он обойтись без механика. Принять какое-то решение. И тем не менее его голос спокоен, почти печален.
– Он прыгнул.
Я продолжаю идти, пока он говорит. Он присоединяет перпендикулярно стволу длинный магазин.
– Его охватила паника.
– Почему?
– Я хотел попросить его вернуть мне магнитофонную кассету. Но он побежал, он не узнал меня. Думал, что я чужой человек. Было темно.
Он снимает оружие с предохранителя. Механик не видит этого – он смотрит в лицо Тёрка.
– Мы поднимаемся на крышу. Он меня не видит.
– Следы, – лгу я. – Я видела следы, он обернулся. – Я кричал ему, он обернулся, но не увидел меня.
Он смотрит мне в глаза.
– Глухой, – говорю я. – Он был глухой. Он не обернулся. Он ничего не слышал.
Подо мной лед, я иду по льду по направлению к нему, как Исайя двигался прочь. Как будто я Исайя. Но теперь по пути назад. Чтобы что-то изменить. Чтобы попробовать, нет ли иной возможности.
Лукас находится в пяти метрах от Тёрка, когда тот его замечает. Он обошел камень с другой стороны. Внимание Тёрка было поделено между мной и механиком. Нельзя предусмотреть все. Даже он не может всего предусмотреть.
– Бернард мертв, – говорит Лукас.
Он держит перед собой гарпун. Он, должно быть, зарядил его снова. Гарпун кажется длинным, словно пика, на мгновение Лукас всей своей прямой и тощей фигурой напоминает героя мультфильма. На его брюках образовался ледяной панцирь. По пути к берегу он, должно быть, проваливался в воду.
– Тебя надо привлечь к ответственности, – говорит он.
Зонтик Тёрка дергается. Большая, невидимая рука разворачивает Лукаса. Раздается глухой звук выстрела, и Лукас описывает на месте пируэт. Он снова оказывается лицом к нам, но теперь у него нет левой руки. Он опускается на лед, истекая кровью.
И тут приходит в движение механик. Выходя из воды, он на короткий миг становится похож на большую рыбу, выпрыгнувшую на берег. Зонтик со звоном катится по льду. Даже без оружия прямая фигура Тёрка полна самоуверенности.
Механик настигает его. Одна желтая рукавица опускается на плечо Тёрка, другая зажимает ему рот. Потом его руки сжимаются. Когда лицо, обрамленное светлыми волосами, отклоняется назад, он склоняет свой шлем над ним, и они смотрят друг другу в глаза. Я ожидаю услышать звук отрывающихся позвонков. Звук этот должен быть не хрустом чего-то ломающегося, треском чего-то встающего на место.
Тёрк наносит удар ногой, умелое движение, направленное снаружи по дуге в лицо механика. Он попадает сбоку в шлем с тем звуком, с которым топор входит в деревянный пень. Желтая фигура медленно накреняется набок и встает на колени.
Зонтик лежит передо мной на льду. Мой страх перед оружием так велик, что я даже не отталкиваю его ногой.
Механик выпрямляется. Он начинает стаскивать акваланг. Движения его замедленны, словно он астронавт в невесомости.
Тёрк бросается бежать. Я бегу за ним.
Он сможет заставить остальных уплыть. Им это не понравится. Особенно Сонне это не понравится. Но он заставит их это сделать.
Он бежит вдоль трещины. Его фонарик мигает, здесь темно. Ночью в Кваанаке я выходила на лед, чтобы принести домой куски льда из талой воды. Ночью лед гостеприимен. У меня нет фонарика, но я бегу словно по ровной дороге. Не то чтобы без труда, но уверенно. Камики касаются льда не так, как его сапоги.
Ему не так уж много надо – один единственный неосторожный шаг, и он упадет, как упал Исайя.
Белые поля, на которых остался лежать снег, образуют в темноте шее треугольники. Мы бежим через вселенную.
Я раньше его пересекаю край глетчера и спускаюсь вниз. Я хочу отрезать ему путь к моторной лодке. Он не видел и не слышал меня. И все же он знает, что я здесь.
Лед – hikuliaq, новый лед, образованный в том месте, откуда унесло старый. Он слишком толстый, чтобы можно было проплыть по нему н; моторной лодке, и слишком тонкий, чтобы идти по нему. Над ним стоит покачиваясь, белый морозный туман.
Он видит меня, или, может быть, просто видит какую-то фигуру, и вес больше удаляется от берега. Я бегу в том же направлении, но немного i стороне. Он видит, что это я. Он понимает, что у него не хватит сил догнать меня.
Судно скрыто в тумане. Он слишком забирает вправо. Когда он инстинктивно меняет направление, “Кронос” оказывается в 200 метрах позади нас Он потерял ориентацию. Его уводит к открытой воде. Туда, где течение уменьшило лед настолько, что он стал тонким, словно пленка, словно оболочке вокруг эмбриона, а под ней море – темное и соленое, как кровь, и снизу к пленке прижимается лицо, это лицо Исайи, еще не родившегося Исайи. Он зовет Тёрка. Это Исайя тянет его к себе, или это я обхожу его со стороны, чтобы тем самым заставить его выйти на тонкий лед?
Его силы уже на исходе. Если ты не вырос среди этой природы, то она лишает тебя сил.
Может быть, через минуту лед сломается под ним. Может быть, для него будет облегчением то, что холодная вода сделает его невесомым и затянет вниз. Снизу, даже в такую ночь, лед будет бело-голубым, словно неоновый свет.
Или же он изменит направление и снова побежит вправо, через лед. Сегодня ночью температура еще больше упадет, и будет снежная буря. Он продержится в живых только несколько часов. В какой-то момент он остановится, и холод преобразует его, словно сосульку – замороженная оболочка вокруг струящейся жизни, пока и пульс тоже не затихнет, и он не превратится в одно целое с окружающим ландшафтом. Лед нельзя победить.
За нами по-прежнему остается камень, его загадка, те вопросы, которые он всколыхнул. И механик.
Где-то впереди меня медленно темнеет бегущая фигура.
Они придут и скажут мне, – расскажи нам. Чтобы мы поняли и могли поставить точку. Они ошибаются. Только то, что невнятно, можно закончить. Но ничего далее не последует...