Страница:
– Меня всегда занимало, насколько ограничены возможности науки что-либо объяснить. Возьмем, к примеру, мою собственную область – биологию, опирающуюся на зоологическую и ботаническую системы классификации, которые развалились. Как наука она более не имеет фундамента. Что ты думаешь о переменах?
Он задает этот вопрос без всякого перехода. Я следую за ним, он вытягивает двойную веревку наверх. Мы связаны пуповиной, словно мать и ребенок.
– Считается, что они вносят разнообразие, – говорю я.
Он протягивает мне свой термос. Я делаю глоток. Горячий чай с лимоном. Он наклоняется. На снегу лежит несколько темных зерен – раскрошенных камней.
– 4,6 умножить на 10 в девятой степени. 4,6 миллиардов лет. Тогда солнечная система начала приобретать современный вид. Проблема геологической истории Земли состоит в том, что ее невозможно изучать. Не осталось никаких следов. Потому что с тех пор, со дней Творения, камни, вроде этих, преобразовывались несчетное число раз. То же самое можно сказать про лед вокруг нас, воздух, воду. Их происхождение нельзя больше проследить. На Земле нет веществ, которые сохранили бы свою первичную форму. Именно поэтому метеориты представляют интерес. Они попадают к нам извне, они не подвергались тем преобразованиям, которые Лавлок описал в своей теории о “Гее”. Они по своей природе уходят корнями ко времени происхождения солнечной системы.
Да и состоят они, как правило, из первых элементов вселенной. Железа, никеля, силикатов. Ты читаешь художественную литературу? Я качаю головой.
– Напрасно. Писатели раньше ученых видят, в каком направлении мы движемся. То, что мы находим в природе – уже более не является ответом на вопрос, что в ней имеется. Все определяется тем, что мы в состоянии понять. Как в романе Жюля Верна “В погоне за метеором” – о метеоре, который оказывается самой большой ценностью в мире. В мечтах Уэллса о других жизненных формах. В книге Пайпера “Уллер”. В ней рассказывается об особой форме жизни на основе неорганических веществ. Тела, созданные из силикатов.
Мы выходим на плоское, отшлифованное ветром плато. Перед нами открывается ровный ряд трещин. Мы, должно быть, дошли до зоны абляция, того места, где нижние слои глетчера перемещаются к его поверхности. Здесь скалы разделяют ледяной поток. Я не заметила их снизу, потому что они из светлого камня. Они светятся в опускающейся тьме.
Там, где от подножия начинается спуск к трещине, снег притоптан. Здесь они делали передышку. Отсюда он вернулся за мной. Я спрашиваю себя, откуда он знал, что я приду. Мы садимся. Лед образует большое, чашеобразное углубление, словно это открытая раковина моллюска. Он отвинчивает крышку термоса и продолжает говорить, как будто разговор и не прерывался, может быть, он действительно не прерывался внутри него, может быть, он никогда и не прекращается.
– Она красива, эта теория о “Гее”. Важно, чтобы теории были красивы. Но она, конечно, не правильна. Лавлок показывает, что земной шар и его экосистема представляют собой сложную машину. Гея, по сути, не отличается от робота. Он разделяет ошибку всей остальной биологической науки. У него нет объяснения начала всего. Объяснения первой формы жизни, ее возникновения, того, что предшествует цианобактериям. Жизнь на основе неорганических веществ могла бы быть первой такой ступенькой.
Я делаю осторожные движения, чтобы сохранить тепло и проверить его внимание.
– Лойен приехал сюда в 30-е годы. С немецкой экспедицией. Они хотели подготовить аэродром на узкой полоске плоского северного побережья. Они привезли с собой эскимосов из Туле. Им не удалось уговорить поехать с собой западных эскимосов из-за дурной славы острова. Лойен начал поиски так же, как и Кнуд Расмуссен, когда тот искал свои метеориты. Он серьезно отнесся к эскимосским легендам. И нашел его. В 66-м году он вернулся сюда. Он, и Винг, и Андреас Лихт. Но они слишком мало знали, чтобы решить технические проблемы. Они сделали стационарный спуск к камню. После этого экспедиция была прервана. В 91-м они вернулись. Тогда мы были с ними. Но тогда нам тоже пришлось вернуться домой.
Его лицо почти исчезает в темноте, лишь голос остается неизменным. Я пытаюсь понять, почему он говорит. Почему он по-прежнему лжет, даже сейчас, в ситуации, которую он полностью контролирует.
– А те куски, которые были отпилены?
Его молчание служит объяснением. Понять это – в какой-то степени облегчение. Ему по-прежнему непонятно, как много я знаю и одна ли я. Будет ли кто-нибудь ждать его на острове, или на море, или когда он когда-нибудь вернется домой. По-прежнему, еще некоторое время, пока я не все сказала, я буду ему нужна.
Одновременно с этим становится ясно и другое. То, что имеет решающее значение, но не очень понятно. Раз он ждет, раз ему приходится ждать, то это значит, что механик не рассказал ему всего, не рассказал ему, что я одна.
– Мы исследовали их. Не нашли ничего необычного. Они состояли из смеси железа, никеля, оливина, магния и силикатов.
Я знаю, что это должно быть правдой.
– Значит, он не живой?
В темноте я вижу его улыбку.
– Наблюдается тепло. Совершенно точно, что он выделяет тепло. Иначе бы его унесло льдом. Лед вокруг него тает с той интенсивностью, которая соответствует движению глетчера.
– Радиоактивность?
– Мы измеряли, но никакой радиоактивности не обнаружили.
– А погибшие? – спрашиваю я. – Рентгеновские снимки? Светлые полосы во внутренних органах?
Он на какое-то время замолкает.
– Ты не могла бы рассказать мне, откуда тебе это известно? – спрашивает он.
Я ничего не отвечаю.
– Я так и знал, – говорит он. – Тебе и мне, нам с тобой могло бы быть хорошо вместе. Когда я позвонил тебе в ту ночь – это было импульсивное решение, я всегда полагаюсь на свою интуицию, я знал, что ты возьмешь трубку, я чувствовал тебя, я мог бы сказать: “Приходи к нам”. Ты бы пришла?
– Нет, – говорю я.
Туннель начинается у подножия утеса. Это простая конструкция. Там, где лед почти отрывался от скалы, они пробили себе динамитом путь вниз, а затем установили большие бетонные канализационные трубы. Они круто спускаются вниз, ступеньки в них сделаны из дерева. Сначала это меня удивляет, потом я вспоминаю, как трудно класть бетон на подушку вечной мерзлоты.
В десяти метрах ниже горит огонь.
Дым идет из примыкающего к лестнице помещения, которое представляет собой бетонную полость, укрепленную балками. На полу разложено несколько мешков, на которых в нефтяной бочке горят разбитые ящики.
У самой задней стены, на широком столе стоят приборы и оборудование. Хроматографы, микроскопы, большие кристаллизационные стаканы, термокамера, прибор, который никогда мне раньше не встречался, в виде большого пластмассового ящика с передней стенкой из стекла. Под столом стоит генератор и несколько деревянных ящиков таких же, что горят в бочке. Все подвержено моде, даже лабораторное оборудование – приборы напоминают мне 70-е годы. Все покрыто серым слоем льда. Это, должно быть, было оставлено в 66-м или в 91-м. Что оставим после себя мы?
Тёрк кладет руку на пластмассовый ящик.
– Электрофорез. Для выделения и анализа протеинов. Лойен взял его с собой в 66-м. Когда они еще думали, что имеют дело с формой органической жизни.
Он кивает, это почти незаметное движение. Все, что он делает, пронизано сознанием того, что даже этих маленьких знаков и движений достаточно, чтобы окружающий мир стоял перед ним на вытяжку. У высокого верстака Верлен возится с микроскопом. Он настраивает его для меня – окуляр на 10, объектив на 20. Придвигает ближе газовую лампу.
– Мы оттаиваем генератор.
Сначала я ничего не вижу, потом настраиваю резкость и вижу кокосовый орех.
– Cyclops Marinus, – говорит Тёрк. – рачок, живущий в соленой воде. Его самого или его родственников можно увидеть повсюду, во всех морях земного шара. Нити – это органы равновесия. Мы дали ему немного соляной кислоты, поэтому он лежит смирно. Обрати внимание на заднюю часть его тела. Что ты видишь?
Я ничего не вижу. Он берет микроскоп, перемещает под ним чашку Петри и снова настраивает его.
– Систему пищеварения, – говорю я, – кишки.
– Это не кишки. Это червь.
Теперь я вижу. Кишка и желудок – это темное поле на брюхе животного, а длинный светлый канал идет вдоль спины.
– Принадлежит к классу Phylum Nematoda, круглых червей, подклассу Dracunculoidea. Имя его Dracunculus Borealis, полярный червь. Известный и описываемый, по крайней мере, со средневековья. Крупный паразит. Обнаружен у китов, тюленей и дельфинов, он из кишок может перемещаться в мышечную ткань. Там самец и самка спариваются, самец умирает, самка переходит в подкожный слой, где создается узел размером с детский кулачек. Когда взрослый червь чувствует, что в воде вокруг него есть Cyclops, он делает в коже отверстие и выпускает миллионы маленьких живых личинок в море, где их поглощает рачок, являющийся так называемым промежуточным хозяином – местом, где черви проходят стадию развития продолжительностью в несколько недель. Когда рачок вместе с морской водой попадает в ротовую полость или в кишки крупного морского млекопитающего, он разрушается, и личинка проникает, делая отверстие, в этого нового, более крупного хозяина, где она размножается, проникает под кожу и завершает свой цикл. Очевидно, ни рачок, ни млекопитающие не испытывают неудобства от этого. Один из самых хорошо приспособленных паразитов в мире. Ты задумывалась над тем, что мешает паразитам распространяться?
Верлен подкладывает дров и подтягивает генератор к огню. Тепло почти обжигает мой бок, другой же остается холодным. Нет никакой настоящей вентиляции, дым удушающий, они, должно быть, очень спешат.
– Их всегда останавливают сдерживающие факторы. Взять, например, гвинейского червя – ближайшего родственника полярного червя. Ему необходимы тепло и стоячая вода. Он живет в тех местах, где люди зависят от поверхностной воды.
– Как, например, на границе Бирмы, Лаоса и Таиланда, – говорю я, – например, в Чианграе.
Оба они замирают. У Тёрка это лишь едва заметное напряжение.
– Да, – говорит он, – например, там, в относительно редкие периоды засухи. Как только сильные дожди порождали потоки воды, как только становилось холоднее, условия его существования осложнялись. Так и должно быть. Паразиты развивались вместе со своими хозяевами. Гвинейский червь, должно быть, развивался параллельно с человеком, может быть, на протяжении миллиона лет. Они подходят друг другу. 140 миллионов человек ежегодно подвергаются опасности заражения гвинейским червем. В год наблюдается 10 миллионов случаев заболевания. Большинство зараженных переживают полный мук период болезни продолжительностью в несколько месяцев, но потом червь выходит. Даже в Чианграе только у половины процента взрослого населения возникли необратимые изменения. Это основное правило замечательного равновесия природы: хороший паразит не убивает своего хозяина.
Он делает движение рукой, и я непроизвольно отступаю в сторону. Он смотрит в микроскоп.
– Представь себе их положение – Лойена, Винга, Лихта – в 66-м. Все подготовлено, конечно, есть проблемы, но это технические проблемы, поддающиеся решению. Они определили местонахождение камня, сделали спуск и эти помещения, им везет с погодой, и у них есть время. Они убедились, что не могут доставить в Данию камень целиком, но решили, что могут привезти его часть. Есть фотографии их пилы, гениального изобретения – ленты на валках из закаленной стали. Лойен был против того, чтобы резать камень автогеном. Но как раз когда эскимосы устанавливают пилу, они погибают. Через двое суток после первого погружения в воду. Они умирают почти одновременно, в течение часа. Все меняется. Проект лопнул, времени неожиданно не хватает. Им приходится сымитировать несчастный случай. Разумеется, этим занимается Лойен. У него хватает присутствия духа, чтобы не уничтожить трупы целиком. У него уже тогда возникает подозрение, что тут что-то не так. Уже в Нууке он делает вскрытие. И что он находит?
– Время, – говорит Верлен.
Тёрк не обращает на него внимания.
– Он находит полярного червя. Широко распространенного паразита. Большого – 30-40 сантиметров, но совершенно обычного. Круглого червя, цикл жизни которого описан и понятен. И только одно не так, как должно быть – он не живет в людях. В китах, в тюленях, дельфинах, иногда в моржах. Но не в людях. Каждый день, особенно среди эскимосов, случается, что в пищу идет инфицированное мясо. Но как только личинка проникает в человеческое тело, она опознается нашей иммунной системой как инородное тело и после этого уничтожается лимфоцитами. К этой иммунной системе червь никогда не мог приспособиться. Он навсегда должен был ограничиться определенными видами крупных млекопитающих, вместе с которыми он, должно быть, развивался. Это часть равновесия природы. Представь себе удивление Лойена, когда он все же находит его в трупах. К тому же еще по чистой случайности. Потому что ему в последний момент приходится для опознания сделать рентгеновские снимки.
Я не хочу его слушать, не хочу с ним говорить, но я не могу ничего с собой поделать. К тому же это тянет время.
... – Почему так получилось?
– На этот вопрос Лойен не мог ответить. Поэтому он сосредоточился на другом. Каким образом? Он привез домой пробы воды, взятые у камня. Кроме талой воды, туда попадает также вода из озера, расположенного выше, на самой поверхности. Вокруг озера гнездятся птицы. Водится также немного форели. И несколько видов ракообразных. Вода поблизости от камня кишит ими. Все те пробы, которые Лойен привез домой, были заражены. И он привил личинки живым людям.
– Прекрасно, – говорю я, – как ему это удалось?
Я спрашиваю, но уже знаю ответ. Он сделал это в Гренландии. В Дании вероятность того, что это раскроется, была бы слишком велика. Тёрк видит, что я поняла.
– Он потратил на это 25 лет. Но он узнал, что личинка приспособилась к иммунной системе человека. Уже во рту она проникает через поры слизистой оболочки и создает своего рода кожу, построенную из собственных белков человека. В таком закамуфлированном виде система защиты организма путает ее с самим телом и не реагирует на нее. И тут она начинает расти. Не так медленно, как в тюленях и китах, а от часа к часу, от минуты к минуте. Само размножение и передвижение по телу, которое у водных млекопитающих занимает более полугода, здесь продолжается несколько дней. Но это не самое главное.
Верлен берет его за руку. Тёрк смотрит на него. Тот убирает руку.
– Мне надо ее кое о чем спросить, – говорит Тёрк.
Может быть, он сам в это верит, но на самом деле он не поэтому говорит. Он говорит, чтобы добиться внимания и признания. За самоуверенностью и очевидной объективностью скрываются огромная гордость и торжество от того, что он обнаружил. Мы с Верленом покрываемся потом и начинаем кашлять. Но он невозмутим и доволен, в свете мерцающих отблесков пламени лицо его полно спокойствия. Может быть, потому что он стоит посреди льда, а может быть, потому что мы так близки к концу, он вдруг становится совершенно прозрачным для меня. И как всегда бывает, когда взрослый человек становится ясен, в нем проступает ребенок. Я вспоминаю письмо Виктора Халкенвада, и неожиданно из моего рта сами собой вылетают слова.
– Это как с велосипедом, который так и не купили в детстве. Замечание это настолько абсурдно, что сначала он не понимает его.
Потом, когда до него доходит смысл, он пошатывается, словно я его ударила, на мгновение он чуть не теряет самообладание, потом берет себя в руки.
– Можно было подумать, что мы столкнулись с новым видом. Но это не так. Это полярный червь. Но что-то важное изменилось. Он приспособился к человеческой иммунной системе. Но не приспособился к нашему равновесию. Беременная самка проникает не под кожу после спаривания.
Она проникает во внутренние органы. Сердце или печень. И там выпускает свои личинки. Личинки, которые жили в матери, которые не успели узнать человеческое тело, которые не покрыты протеиновой оболочкой. Тело реагирует на них воспалением. Это вызывает шок организма – каждый раз выбрасывается 10 миллионов личинок. В жизненно важные органы. Человек мгновенно умирает, нет никакого спасения. Что бы там ни случилось с полярным червем, он нарушил равновесие. Он убивает своего хозяина. По отношению к людям возник плохой паразит. Но прекрасный убийца.
Верлен говорит что-то на непонятном мне языке, Тёрк снова не обращает на него внимания.
– Верлен прививал личинку всем тем рыбам, которых мы могли раздобыть: морским рыбам, пресноводным рыбам, большим, маленьким, при разных температурах. Он приспосабливается ко всем. Он может жить где угодно. Ты понимаешь, что это значит?
– Что он неприхотлив.
– Это значит, что отсутствует самый важный фактор, ограничивающий его распространение – ограничение числа хозяев, которые могут его переносить. Он может жить где угодно.
– Почему же он до сих пор не распространился по всей Земле?
Он поднимает несколько мотков веревки, поднимает сумку, пристраивает на лоб фонарик. К нему вернулось чувство времени.
– На этот вопрос есть два ответа. Один – это то, что его развитие в морских млекопитающих процесс медленный. Хотя отсюда – и возможно, из других мест на этом острове – он вымывается в море, он все же должен ждать проплывающих мимо тюленей, которые перенесут его дальше. Если он все еще будет жив, когда они будут проплывать мимо. Кроме того, здесь пока что бывало слишком мало людей. Только когда приходят люди, все ускоряется.
Он уходит. Я знаю, что мне надо идти за ним. На минуту я задерживаюсь. Когда он выходит, возникает чувство бессилия. Верлен смотрит на меня.
– В то время, когда мы работали на Кум На, – говорит он, – появились 12 полицейских. Единственным, кто остался в живых, была женщина. Женщины – это вредители.
– Раун, – говорю я, – Натали Раун? Он кивает.
– Она приехала под видом английской медсестры. Говорила по-английски и по-тайски без акцента. В тот момент мы вели войну с Лаосом, Таиландом и, наконец, Бирмой, с помощью США. Было много раненых.
Зажав чашку Петри между большим и указательным пальцами, он протягивает ее мне. Тело инстинктивно стремится отодвинуться от червя. Наверное, только упрямство заставляет меня оставаться неподвижной.
– Проникая через кожу, она выворачивает свою матку и выпускает белую жидкость с миллионами личинок. Я видел это.
От отвращения его лицо передергивается.
– Самки, они гораздо больше самцов. Они пробуравливают тело. Мы следили за этим при помощи ультразвукового сканирования. Лойен привил их двум гренландцам, у которых был СПИД. Он привез их в Данию и положил в одну из тех частных клиник, где интересуются только номером твоего банковского счета. Нам было видно все – как она дошла до сердца и потом вывернулась наружу. Вывернула матку и все. Все самки таковы, и женщины, особенно женщины.
Он осторожно ставит чашку Петри назад.
– Я вижу, – говорю я, – что вы прекрасный знаток женщин, Верлен. Чем вы еще занимались в Чианграе?
Он не остается равнодушным к комплименту. Именно поэтому отвечает мне.
– Я лаборант. Мы делали героин. В тот момент, когда появилась женщина, они послали против нас армию, все три страны. Тогда Кум На выступил по телевидению и сказал: “В прошлом году мы отправили 900 тонн на рынок, в этом году мы отправим 1 300 тонн, в следующем году 2 000 тонн, пока вы не отзовете солдат домой”. В тот день, когда он это сказал, война закончилась.
Я уже выхожу из помещения, когда он произносит:
– Только человек – паразит. Червь – это орудие богов. Как и мак.
3
Тёрк ждет меня. Спустившись примерно на 20 метров, мы оказываемся на дне. Туннель идет теперь горизонтально, снабженный грубыми четырехгранными бетонными подпорками. В конце его чернеет пустота. Тёрк проходит вперед, и мы останавливаемся перед бездной.
У наших ног обрыв глубиной 25 метров до самого дна пещеры. Оттуда к нам вертикально поднимаются сверкающие всеми цветами радуги сталагмиты.
Он отламывает кусочек льда и бросает перед собой. Бездна превращается в круги, а затем в туман, и исчезает. Мы смотрели на потолок пещеры, отраженный в воде, находящейся прямо у наших ног – такой спокойной, какой она никогда бы не могла быть на поверхности земли. Даже сейчас, когда по ней расходятся круги, глаза не хотят верить, что это вода. Она медленно успокаивается, восстанавливая потревоженный подземный мир.
Модели роста сосулек и кристаллов описаны Хатакеямой и Немото в Geophysical Magazine, № 28 за 1958 год, Найтом в 1980 в Journal of Crystal Growth, № 49. И Маэно и Такахаши в Studies on Icicles, Low Temperature Science, A, 43 за 1984 год. Но пока что наиболее плодотворная модель предложена мной и Лассе Макконеном из Лаборатории структурных технологий в Эспоо в Финляндии. Она показывает, что ледяная сосулька растет как труба, как полость из льда, содержащая внутри воду в жидкой фазе. Что массу сосульки можно просто зная диаметр, длину, и плотность льда, и где в числителе, естественно, появляется, поскольку наши расчеты основывались на полусферической капле, с заданным диаметром в 4, 9 миллиметра.
Мы предложили нашу формулу из страха перед льдом. В то время, когда в Японии произошла целая серия несчастных случаев с сосульками, которые падали в железнодорожных туннелях, пробивая крыши вагонов. Над нашими головами самое больше количество самых больших сосулек, которые я когда-либо видела. Инстинктивно меня тянет назад, но я чувствую Тёрка и не двигаюсь с места.
Помещение похоже на церковь. Над нами по меньшей мере на 15 метров поднимаются своды, которые, должно быть, доходят почти до поверхности ледника. Внутри по периметру купола разломы, где был обвал, и отломившийся лед покрыл пол, наполнив пещеру, а потом снова растаял.
В то время, когда Мориц отсутствовал, когда у нас не было денег на керосин, или в те короткие периоды, когда мы ждали судно, моя мать ставила на зеркало парафиновые свечи. Даже при малом количестве свечей отражательный эффект был замечательным. Тот же эффект дает луч от фонарика, укрепленного у Тёрка на лбу. Он держит его неподвижно, чтобы дать мне время, и свет улавливается льдом, усиливается и отражается, словно поднимающийся вверх дождь лучей.
Длинные ледяные копья, кажется, парят. Призматически сверкая, они стекают с потолка, устремляясь к земле. Может быть, их десяток тысяч, может быть, больше. Некоторые из них соединены, словно цепи опрокинутых вниз готических соборов, другие расположены тесно, точно маленькие иголки на игольнице из горного хрусталя.
Под ними – озеро. Метров 30 в диаметре. В середине его лежит камень. Черный, неподвижный. Вода вокруг него напоминает молоко из-за растворенных в глетчерном льде пузырьков. В помещении нет другого запаха, кроме запаха льда, создающего легкое жжение в горле. Единственный звук – это звук падающих капель. С большими интервалами времени. Потолок находится на таком расстоянии от камня, что достигается равновесие. Здесь слегка подмораживает и одновременно лед немного подтаивает. Циркуляция воды минимальна. Место безжизненно.
Если бы не тепло. Оно такое же, как в снежном доме из моего детства. На фоне холодного излучения стен тепло делается соблазнительным. Хотя температура держится между нулем и пятью градусами.
Рядом с нами лежит кое-какое снаряжение. Кислородные баллоны, костюмы, ласты, гарпуны, ящик с взрывчаткой. Канат, фонарики, инструменты. Кроме нас, никого нет. Один раз скрипнул снег, как будто кто-то двигает тяжелую мебель в соседнем помещении. Но здесь нет соседних помещений. Только плотный, сжатый снег.
– Как его можно достать?
– Мы пробьем туннель, – говорит он.
Это вполне реально. Он будет длиной метров 100. И не надо будет ставить в нем подпорки. А камень сам по себе покатится по туннелю, если будет подходящий наклон.. Сайденфаден с этим справится. Катя Клаусен его заставит. А Тёрк заставит ее и механика. Именно так я смотрю на мир, с тех пор как покинула Гренландию. Как на цепь принуждений.
– Он живой? – спрашивает он тихо.
Я качаю головой, потому что не хочу в это верить. Он берется руками за фонарик. Луч его направлен теперь на снег под нашими ногами и отражается вверх. Таким образом становятся видны не отдельные сосульки, а облако парящих отблесков, словно это невесомый драгоценный камень.
– Что будет, если червь окажется на свободе?
– Мы будем держать камень в защищенном месте.
– Вы не сможете удержать червя. Он микроскопический. Он не отвечает.
– Вы не можете знать, – говорю я. – Никто не может знать. Вы знаете о нем лишь то, что вы выяснили при помощи ваших мелких лабораторных опытов. Но ведь все же есть вероятность, что он – настоящий убийца.
Он не отвечает.
– Каков второй ответ на вопрос, почему он пока что не распространился по всему миру?
– В детстве я провел год в Гренландии, на западном побережье. Там я собирал ископаемые остатки. С тех пор я иногда возвращался к мысли о том, что некоторые из крупных, доисторических истреблений жизни могли быть вызваны паразитом. Кто знает, может быть, полярным червем. У него были бы все необходимые качества. Может быть, именно он истребил динозавров.
В голосе его слышатся шутливые нотки. Я сразу же понимаю его.
Он задает этот вопрос без всякого перехода. Я следую за ним, он вытягивает двойную веревку наверх. Мы связаны пуповиной, словно мать и ребенок.
– Считается, что они вносят разнообразие, – говорю я.
Он протягивает мне свой термос. Я делаю глоток. Горячий чай с лимоном. Он наклоняется. На снегу лежит несколько темных зерен – раскрошенных камней.
– 4,6 умножить на 10 в девятой степени. 4,6 миллиардов лет. Тогда солнечная система начала приобретать современный вид. Проблема геологической истории Земли состоит в том, что ее невозможно изучать. Не осталось никаких следов. Потому что с тех пор, со дней Творения, камни, вроде этих, преобразовывались несчетное число раз. То же самое можно сказать про лед вокруг нас, воздух, воду. Их происхождение нельзя больше проследить. На Земле нет веществ, которые сохранили бы свою первичную форму. Именно поэтому метеориты представляют интерес. Они попадают к нам извне, они не подвергались тем преобразованиям, которые Лавлок описал в своей теории о “Гее”. Они по своей природе уходят корнями ко времени происхождения солнечной системы.
Да и состоят они, как правило, из первых элементов вселенной. Железа, никеля, силикатов. Ты читаешь художественную литературу? Я качаю головой.
– Напрасно. Писатели раньше ученых видят, в каком направлении мы движемся. То, что мы находим в природе – уже более не является ответом на вопрос, что в ней имеется. Все определяется тем, что мы в состоянии понять. Как в романе Жюля Верна “В погоне за метеором” – о метеоре, который оказывается самой большой ценностью в мире. В мечтах Уэллса о других жизненных формах. В книге Пайпера “Уллер”. В ней рассказывается об особой форме жизни на основе неорганических веществ. Тела, созданные из силикатов.
Мы выходим на плоское, отшлифованное ветром плато. Перед нами открывается ровный ряд трещин. Мы, должно быть, дошли до зоны абляция, того места, где нижние слои глетчера перемещаются к его поверхности. Здесь скалы разделяют ледяной поток. Я не заметила их снизу, потому что они из светлого камня. Они светятся в опускающейся тьме.
Там, где от подножия начинается спуск к трещине, снег притоптан. Здесь они делали передышку. Отсюда он вернулся за мной. Я спрашиваю себя, откуда он знал, что я приду. Мы садимся. Лед образует большое, чашеобразное углубление, словно это открытая раковина моллюска. Он отвинчивает крышку термоса и продолжает говорить, как будто разговор и не прерывался, может быть, он действительно не прерывался внутри него, может быть, он никогда и не прекращается.
***
– Она красива, эта теория о “Гее”. Важно, чтобы теории были красивы. Но она, конечно, не правильна. Лавлок показывает, что земной шар и его экосистема представляют собой сложную машину. Гея, по сути, не отличается от робота. Он разделяет ошибку всей остальной биологической науки. У него нет объяснения начала всего. Объяснения первой формы жизни, ее возникновения, того, что предшествует цианобактериям. Жизнь на основе неорганических веществ могла бы быть первой такой ступенькой.
Я делаю осторожные движения, чтобы сохранить тепло и проверить его внимание.
– Лойен приехал сюда в 30-е годы. С немецкой экспедицией. Они хотели подготовить аэродром на узкой полоске плоского северного побережья. Они привезли с собой эскимосов из Туле. Им не удалось уговорить поехать с собой западных эскимосов из-за дурной славы острова. Лойен начал поиски так же, как и Кнуд Расмуссен, когда тот искал свои метеориты. Он серьезно отнесся к эскимосским легендам. И нашел его. В 66-м году он вернулся сюда. Он, и Винг, и Андреас Лихт. Но они слишком мало знали, чтобы решить технические проблемы. Они сделали стационарный спуск к камню. После этого экспедиция была прервана. В 91-м они вернулись. Тогда мы были с ними. Но тогда нам тоже пришлось вернуться домой.
Его лицо почти исчезает в темноте, лишь голос остается неизменным. Я пытаюсь понять, почему он говорит. Почему он по-прежнему лжет, даже сейчас, в ситуации, которую он полностью контролирует.
– А те куски, которые были отпилены?
Его молчание служит объяснением. Понять это – в какой-то степени облегчение. Ему по-прежнему непонятно, как много я знаю и одна ли я. Будет ли кто-нибудь ждать его на острове, или на море, или когда он когда-нибудь вернется домой. По-прежнему, еще некоторое время, пока я не все сказала, я буду ему нужна.
Одновременно с этим становится ясно и другое. То, что имеет решающее значение, но не очень понятно. Раз он ждет, раз ему приходится ждать, то это значит, что механик не рассказал ему всего, не рассказал ему, что я одна.
– Мы исследовали их. Не нашли ничего необычного. Они состояли из смеси железа, никеля, оливина, магния и силикатов.
Я знаю, что это должно быть правдой.
– Значит, он не живой?
В темноте я вижу его улыбку.
– Наблюдается тепло. Совершенно точно, что он выделяет тепло. Иначе бы его унесло льдом. Лед вокруг него тает с той интенсивностью, которая соответствует движению глетчера.
– Радиоактивность?
– Мы измеряли, но никакой радиоактивности не обнаружили.
– А погибшие? – спрашиваю я. – Рентгеновские снимки? Светлые полосы во внутренних органах?
Он на какое-то время замолкает.
– Ты не могла бы рассказать мне, откуда тебе это известно? – спрашивает он.
Я ничего не отвечаю.
– Я так и знал, – говорит он. – Тебе и мне, нам с тобой могло бы быть хорошо вместе. Когда я позвонил тебе в ту ночь – это было импульсивное решение, я всегда полагаюсь на свою интуицию, я знал, что ты возьмешь трубку, я чувствовал тебя, я мог бы сказать: “Приходи к нам”. Ты бы пришла?
– Нет, – говорю я.
Туннель начинается у подножия утеса. Это простая конструкция. Там, где лед почти отрывался от скалы, они пробили себе динамитом путь вниз, а затем установили большие бетонные канализационные трубы. Они круто спускаются вниз, ступеньки в них сделаны из дерева. Сначала это меня удивляет, потом я вспоминаю, как трудно класть бетон на подушку вечной мерзлоты.
В десяти метрах ниже горит огонь.
Дым идет из примыкающего к лестнице помещения, которое представляет собой бетонную полость, укрепленную балками. На полу разложено несколько мешков, на которых в нефтяной бочке горят разбитые ящики.
У самой задней стены, на широком столе стоят приборы и оборудование. Хроматографы, микроскопы, большие кристаллизационные стаканы, термокамера, прибор, который никогда мне раньше не встречался, в виде большого пластмассового ящика с передней стенкой из стекла. Под столом стоит генератор и несколько деревянных ящиков таких же, что горят в бочке. Все подвержено моде, даже лабораторное оборудование – приборы напоминают мне 70-е годы. Все покрыто серым слоем льда. Это, должно быть, было оставлено в 66-м или в 91-м. Что оставим после себя мы?
Тёрк кладет руку на пластмассовый ящик.
– Электрофорез. Для выделения и анализа протеинов. Лойен взял его с собой в 66-м. Когда они еще думали, что имеют дело с формой органической жизни.
Он кивает, это почти незаметное движение. Все, что он делает, пронизано сознанием того, что даже этих маленьких знаков и движений достаточно, чтобы окружающий мир стоял перед ним на вытяжку. У высокого верстака Верлен возится с микроскопом. Он настраивает его для меня – окуляр на 10, объектив на 20. Придвигает ближе газовую лампу.
– Мы оттаиваем генератор.
Сначала я ничего не вижу, потом настраиваю резкость и вижу кокосовый орех.
– Cyclops Marinus, – говорит Тёрк. – рачок, живущий в соленой воде. Его самого или его родственников можно увидеть повсюду, во всех морях земного шара. Нити – это органы равновесия. Мы дали ему немного соляной кислоты, поэтому он лежит смирно. Обрати внимание на заднюю часть его тела. Что ты видишь?
Я ничего не вижу. Он берет микроскоп, перемещает под ним чашку Петри и снова настраивает его.
– Систему пищеварения, – говорю я, – кишки.
– Это не кишки. Это червь.
Теперь я вижу. Кишка и желудок – это темное поле на брюхе животного, а длинный светлый канал идет вдоль спины.
– Принадлежит к классу Phylum Nematoda, круглых червей, подклассу Dracunculoidea. Имя его Dracunculus Borealis, полярный червь. Известный и описываемый, по крайней мере, со средневековья. Крупный паразит. Обнаружен у китов, тюленей и дельфинов, он из кишок может перемещаться в мышечную ткань. Там самец и самка спариваются, самец умирает, самка переходит в подкожный слой, где создается узел размером с детский кулачек. Когда взрослый червь чувствует, что в воде вокруг него есть Cyclops, он делает в коже отверстие и выпускает миллионы маленьких живых личинок в море, где их поглощает рачок, являющийся так называемым промежуточным хозяином – местом, где черви проходят стадию развития продолжительностью в несколько недель. Когда рачок вместе с морской водой попадает в ротовую полость или в кишки крупного морского млекопитающего, он разрушается, и личинка проникает, делая отверстие, в этого нового, более крупного хозяина, где она размножается, проникает под кожу и завершает свой цикл. Очевидно, ни рачок, ни млекопитающие не испытывают неудобства от этого. Один из самых хорошо приспособленных паразитов в мире. Ты задумывалась над тем, что мешает паразитам распространяться?
Верлен подкладывает дров и подтягивает генератор к огню. Тепло почти обжигает мой бок, другой же остается холодным. Нет никакой настоящей вентиляции, дым удушающий, они, должно быть, очень спешат.
– Их всегда останавливают сдерживающие факторы. Взять, например, гвинейского червя – ближайшего родственника полярного червя. Ему необходимы тепло и стоячая вода. Он живет в тех местах, где люди зависят от поверхностной воды.
– Как, например, на границе Бирмы, Лаоса и Таиланда, – говорю я, – например, в Чианграе.
Оба они замирают. У Тёрка это лишь едва заметное напряжение.
– Да, – говорит он, – например, там, в относительно редкие периоды засухи. Как только сильные дожди порождали потоки воды, как только становилось холоднее, условия его существования осложнялись. Так и должно быть. Паразиты развивались вместе со своими хозяевами. Гвинейский червь, должно быть, развивался параллельно с человеком, может быть, на протяжении миллиона лет. Они подходят друг другу. 140 миллионов человек ежегодно подвергаются опасности заражения гвинейским червем. В год наблюдается 10 миллионов случаев заболевания. Большинство зараженных переживают полный мук период болезни продолжительностью в несколько месяцев, но потом червь выходит. Даже в Чианграе только у половины процента взрослого населения возникли необратимые изменения. Это основное правило замечательного равновесия природы: хороший паразит не убивает своего хозяина.
Он делает движение рукой, и я непроизвольно отступаю в сторону. Он смотрит в микроскоп.
– Представь себе их положение – Лойена, Винга, Лихта – в 66-м. Все подготовлено, конечно, есть проблемы, но это технические проблемы, поддающиеся решению. Они определили местонахождение камня, сделали спуск и эти помещения, им везет с погодой, и у них есть время. Они убедились, что не могут доставить в Данию камень целиком, но решили, что могут привезти его часть. Есть фотографии их пилы, гениального изобретения – ленты на валках из закаленной стали. Лойен был против того, чтобы резать камень автогеном. Но как раз когда эскимосы устанавливают пилу, они погибают. Через двое суток после первого погружения в воду. Они умирают почти одновременно, в течение часа. Все меняется. Проект лопнул, времени неожиданно не хватает. Им приходится сымитировать несчастный случай. Разумеется, этим занимается Лойен. У него хватает присутствия духа, чтобы не уничтожить трупы целиком. У него уже тогда возникает подозрение, что тут что-то не так. Уже в Нууке он делает вскрытие. И что он находит?
– Время, – говорит Верлен.
Тёрк не обращает на него внимания.
– Он находит полярного червя. Широко распространенного паразита. Большого – 30-40 сантиметров, но совершенно обычного. Круглого червя, цикл жизни которого описан и понятен. И только одно не так, как должно быть – он не живет в людях. В китах, в тюленях, дельфинах, иногда в моржах. Но не в людях. Каждый день, особенно среди эскимосов, случается, что в пищу идет инфицированное мясо. Но как только личинка проникает в человеческое тело, она опознается нашей иммунной системой как инородное тело и после этого уничтожается лимфоцитами. К этой иммунной системе червь никогда не мог приспособиться. Он навсегда должен был ограничиться определенными видами крупных млекопитающих, вместе с которыми он, должно быть, развивался. Это часть равновесия природы. Представь себе удивление Лойена, когда он все же находит его в трупах. К тому же еще по чистой случайности. Потому что ему в последний момент приходится для опознания сделать рентгеновские снимки.
Я не хочу его слушать, не хочу с ним говорить, но я не могу ничего с собой поделать. К тому же это тянет время.
... – Почему так получилось?
– На этот вопрос Лойен не мог ответить. Поэтому он сосредоточился на другом. Каким образом? Он привез домой пробы воды, взятые у камня. Кроме талой воды, туда попадает также вода из озера, расположенного выше, на самой поверхности. Вокруг озера гнездятся птицы. Водится также немного форели. И несколько видов ракообразных. Вода поблизости от камня кишит ими. Все те пробы, которые Лойен привез домой, были заражены. И он привил личинки живым людям.
– Прекрасно, – говорю я, – как ему это удалось?
Я спрашиваю, но уже знаю ответ. Он сделал это в Гренландии. В Дании вероятность того, что это раскроется, была бы слишком велика. Тёрк видит, что я поняла.
– Он потратил на это 25 лет. Но он узнал, что личинка приспособилась к иммунной системе человека. Уже во рту она проникает через поры слизистой оболочки и создает своего рода кожу, построенную из собственных белков человека. В таком закамуфлированном виде система защиты организма путает ее с самим телом и не реагирует на нее. И тут она начинает расти. Не так медленно, как в тюленях и китах, а от часа к часу, от минуты к минуте. Само размножение и передвижение по телу, которое у водных млекопитающих занимает более полугода, здесь продолжается несколько дней. Но это не самое главное.
Верлен берет его за руку. Тёрк смотрит на него. Тот убирает руку.
– Мне надо ее кое о чем спросить, – говорит Тёрк.
Может быть, он сам в это верит, но на самом деле он не поэтому говорит. Он говорит, чтобы добиться внимания и признания. За самоуверенностью и очевидной объективностью скрываются огромная гордость и торжество от того, что он обнаружил. Мы с Верленом покрываемся потом и начинаем кашлять. Но он невозмутим и доволен, в свете мерцающих отблесков пламени лицо его полно спокойствия. Может быть, потому что он стоит посреди льда, а может быть, потому что мы так близки к концу, он вдруг становится совершенно прозрачным для меня. И как всегда бывает, когда взрослый человек становится ясен, в нем проступает ребенок. Я вспоминаю письмо Виктора Халкенвада, и неожиданно из моего рта сами собой вылетают слова.
– Это как с велосипедом, который так и не купили в детстве. Замечание это настолько абсурдно, что сначала он не понимает его.
Потом, когда до него доходит смысл, он пошатывается, словно я его ударила, на мгновение он чуть не теряет самообладание, потом берет себя в руки.
– Можно было подумать, что мы столкнулись с новым видом. Но это не так. Это полярный червь. Но что-то важное изменилось. Он приспособился к человеческой иммунной системе. Но не приспособился к нашему равновесию. Беременная самка проникает не под кожу после спаривания.
***
Она проникает во внутренние органы. Сердце или печень. И там выпускает свои личинки. Личинки, которые жили в матери, которые не успели узнать человеческое тело, которые не покрыты протеиновой оболочкой. Тело реагирует на них воспалением. Это вызывает шок организма – каждый раз выбрасывается 10 миллионов личинок. В жизненно важные органы. Человек мгновенно умирает, нет никакого спасения. Что бы там ни случилось с полярным червем, он нарушил равновесие. Он убивает своего хозяина. По отношению к людям возник плохой паразит. Но прекрасный убийца.
Верлен говорит что-то на непонятном мне языке, Тёрк снова не обращает на него внимания.
– Верлен прививал личинку всем тем рыбам, которых мы могли раздобыть: морским рыбам, пресноводным рыбам, большим, маленьким, при разных температурах. Он приспосабливается ко всем. Он может жить где угодно. Ты понимаешь, что это значит?
– Что он неприхотлив.
– Это значит, что отсутствует самый важный фактор, ограничивающий его распространение – ограничение числа хозяев, которые могут его переносить. Он может жить где угодно.
– Почему же он до сих пор не распространился по всей Земле?
Он поднимает несколько мотков веревки, поднимает сумку, пристраивает на лоб фонарик. К нему вернулось чувство времени.
– На этот вопрос есть два ответа. Один – это то, что его развитие в морских млекопитающих процесс медленный. Хотя отсюда – и возможно, из других мест на этом острове – он вымывается в море, он все же должен ждать проплывающих мимо тюленей, которые перенесут его дальше. Если он все еще будет жив, когда они будут проплывать мимо. Кроме того, здесь пока что бывало слишком мало людей. Только когда приходят люди, все ускоряется.
Он уходит. Я знаю, что мне надо идти за ним. На минуту я задерживаюсь. Когда он выходит, возникает чувство бессилия. Верлен смотрит на меня.
– В то время, когда мы работали на Кум На, – говорит он, – появились 12 полицейских. Единственным, кто остался в живых, была женщина. Женщины – это вредители.
– Раун, – говорю я, – Натали Раун? Он кивает.
– Она приехала под видом английской медсестры. Говорила по-английски и по-тайски без акцента. В тот момент мы вели войну с Лаосом, Таиландом и, наконец, Бирмой, с помощью США. Было много раненых.
Зажав чашку Петри между большим и указательным пальцами, он протягивает ее мне. Тело инстинктивно стремится отодвинуться от червя. Наверное, только упрямство заставляет меня оставаться неподвижной.
– Проникая через кожу, она выворачивает свою матку и выпускает белую жидкость с миллионами личинок. Я видел это.
От отвращения его лицо передергивается.
– Самки, они гораздо больше самцов. Они пробуравливают тело. Мы следили за этим при помощи ультразвукового сканирования. Лойен привил их двум гренландцам, у которых был СПИД. Он привез их в Данию и положил в одну из тех частных клиник, где интересуются только номером твоего банковского счета. Нам было видно все – как она дошла до сердца и потом вывернулась наружу. Вывернула матку и все. Все самки таковы, и женщины, особенно женщины.
Он осторожно ставит чашку Петри назад.
– Я вижу, – говорю я, – что вы прекрасный знаток женщин, Верлен. Чем вы еще занимались в Чианграе?
Он не остается равнодушным к комплименту. Именно поэтому отвечает мне.
– Я лаборант. Мы делали героин. В тот момент, когда появилась женщина, они послали против нас армию, все три страны. Тогда Кум На выступил по телевидению и сказал: “В прошлом году мы отправили 900 тонн на рынок, в этом году мы отправим 1 300 тонн, в следующем году 2 000 тонн, пока вы не отзовете солдат домой”. В тот день, когда он это сказал, война закончилась.
Я уже выхожу из помещения, когда он произносит:
– Только человек – паразит. Червь – это орудие богов. Как и мак.
3
Тёрк ждет меня. Спустившись примерно на 20 метров, мы оказываемся на дне. Туннель идет теперь горизонтально, снабженный грубыми четырехгранными бетонными подпорками. В конце его чернеет пустота. Тёрк проходит вперед, и мы останавливаемся перед бездной.
У наших ног обрыв глубиной 25 метров до самого дна пещеры. Оттуда к нам вертикально поднимаются сверкающие всеми цветами радуги сталагмиты.
Он отламывает кусочек льда и бросает перед собой. Бездна превращается в круги, а затем в туман, и исчезает. Мы смотрели на потолок пещеры, отраженный в воде, находящейся прямо у наших ног – такой спокойной, какой она никогда бы не могла быть на поверхности земли. Даже сейчас, когда по ней расходятся круги, глаза не хотят верить, что это вода. Она медленно успокаивается, восстанавливая потревоженный подземный мир.
Модели роста сосулек и кристаллов описаны Хатакеямой и Немото в Geophysical Magazine, № 28 за 1958 год, Найтом в 1980 в Journal of Crystal Growth, № 49. И Маэно и Такахаши в Studies on Icicles, Low Temperature Science, A, 43 за 1984 год. Но пока что наиболее плодотворная модель предложена мной и Лассе Макконеном из Лаборатории структурных технологий в Эспоо в Финляндии. Она показывает, что ледяная сосулька растет как труба, как полость из льда, содержащая внутри воду в жидкой фазе. Что массу сосульки можно просто зная диаметр, длину, и плотность льда, и где в числителе, естественно, появляется, поскольку наши расчеты основывались на полусферической капле, с заданным диаметром в 4, 9 миллиметра.
Мы предложили нашу формулу из страха перед льдом. В то время, когда в Японии произошла целая серия несчастных случаев с сосульками, которые падали в железнодорожных туннелях, пробивая крыши вагонов. Над нашими головами самое больше количество самых больших сосулек, которые я когда-либо видела. Инстинктивно меня тянет назад, но я чувствую Тёрка и не двигаюсь с места.
Помещение похоже на церковь. Над нами по меньшей мере на 15 метров поднимаются своды, которые, должно быть, доходят почти до поверхности ледника. Внутри по периметру купола разломы, где был обвал, и отломившийся лед покрыл пол, наполнив пещеру, а потом снова растаял.
В то время, когда Мориц отсутствовал, когда у нас не было денег на керосин, или в те короткие периоды, когда мы ждали судно, моя мать ставила на зеркало парафиновые свечи. Даже при малом количестве свечей отражательный эффект был замечательным. Тот же эффект дает луч от фонарика, укрепленного у Тёрка на лбу. Он держит его неподвижно, чтобы дать мне время, и свет улавливается льдом, усиливается и отражается, словно поднимающийся вверх дождь лучей.
Длинные ледяные копья, кажется, парят. Призматически сверкая, они стекают с потолка, устремляясь к земле. Может быть, их десяток тысяч, может быть, больше. Некоторые из них соединены, словно цепи опрокинутых вниз готических соборов, другие расположены тесно, точно маленькие иголки на игольнице из горного хрусталя.
Под ними – озеро. Метров 30 в диаметре. В середине его лежит камень. Черный, неподвижный. Вода вокруг него напоминает молоко из-за растворенных в глетчерном льде пузырьков. В помещении нет другого запаха, кроме запаха льда, создающего легкое жжение в горле. Единственный звук – это звук падающих капель. С большими интервалами времени. Потолок находится на таком расстоянии от камня, что достигается равновесие. Здесь слегка подмораживает и одновременно лед немного подтаивает. Циркуляция воды минимальна. Место безжизненно.
Если бы не тепло. Оно такое же, как в снежном доме из моего детства. На фоне холодного излучения стен тепло делается соблазнительным. Хотя температура держится между нулем и пятью градусами.
Рядом с нами лежит кое-какое снаряжение. Кислородные баллоны, костюмы, ласты, гарпуны, ящик с взрывчаткой. Канат, фонарики, инструменты. Кроме нас, никого нет. Один раз скрипнул снег, как будто кто-то двигает тяжелую мебель в соседнем помещении. Но здесь нет соседних помещений. Только плотный, сжатый снег.
– Как его можно достать?
– Мы пробьем туннель, – говорит он.
Это вполне реально. Он будет длиной метров 100. И не надо будет ставить в нем подпорки. А камень сам по себе покатится по туннелю, если будет подходящий наклон.. Сайденфаден с этим справится. Катя Клаусен его заставит. А Тёрк заставит ее и механика. Именно так я смотрю на мир, с тех пор как покинула Гренландию. Как на цепь принуждений.
– Он живой? – спрашивает он тихо.
Я качаю головой, потому что не хочу в это верить. Он берется руками за фонарик. Луч его направлен теперь на снег под нашими ногами и отражается вверх. Таким образом становятся видны не отдельные сосульки, а облако парящих отблесков, словно это невесомый драгоценный камень.
– Что будет, если червь окажется на свободе?
– Мы будем держать камень в защищенном месте.
– Вы не сможете удержать червя. Он микроскопический. Он не отвечает.
– Вы не можете знать, – говорю я. – Никто не может знать. Вы знаете о нем лишь то, что вы выяснили при помощи ваших мелких лабораторных опытов. Но ведь все же есть вероятность, что он – настоящий убийца.
Он не отвечает.
– Каков второй ответ на вопрос, почему он пока что не распространился по всему миру?
– В детстве я провел год в Гренландии, на западном побережье. Там я собирал ископаемые остатки. С тех пор я иногда возвращался к мысли о том, что некоторые из крупных, доисторических истреблений жизни могли быть вызваны паразитом. Кто знает, может быть, полярным червем. У него были бы все необходимые качества. Может быть, именно он истребил динозавров.
В голосе его слышатся шутливые нотки. Я сразу же понимаю его.