Страница:
Вслед за ними из ресторана высыпала толпа, сквозь которую протиснулся старый негр в полицейской форме и, обняв мексиканца за влажные от пота плечи, начал убеждать:
– Ну-ну, чико, посиди спокойно! Здесь мягко! Подумаешь, девчонку не поделили! Найдешь еще, карахо! Посмотри, сколько их здесь! – Полицейский еще не знал графа в лицо и решил, что это обычная стычка из-за женщины.
Но упоминание о «девчонке» подействовало на брюнета как красная тряпка на быка. Он вскочил, закатил полицейскому затрещину и бросился на графа.
И тут началось необъяснимое. Граф остался стоять на месте, а брюнет шлепнулся на траву. Потом повторилось то же самое. Граф стоял на месте и приятно улыбался, брюнет подбегал к нему, замахивался кулаком и падал довольно далеко от графа, причем постороннему зрителю было совершенно непонятно, почему мексиканец падает. Бывший свидетелем этого странного поединка Роберто Кастельянос любил рассказывать, что это было похоже на сказку или сон.
Граф использовал движение, позаимствованное им из таиландского бокса и отработанное до уровня рефлекса. Человек, который хочет ударить, должен опереться на ногу, обязательно на одну. В этот момент по опорной ноге наносится резкий удар ступней, лишающий противника, уже наносящего удар, точки опоры, в результате чего вся сила его удара «уходит в полет». Чем сильнее удар нападающего, тем продолжительнее полет.
Несколько раз в жизни графу приходилось принимать участие в драке, и он всегда пользовался этим приемом, изматывая противника. Все случаи подобных поединков происходили в Сан-Франциско – граф несколько раз вмешивался в уличные инциденты, причем всегда обижали не его, а каких-то незнакомых ему людей. Впрочем, его самого дважды грабили наркоманы, оба раза угрожая ножом, но граф не оказывал грабителям никакого сопротивления. В полицию он тоже не заявлял. Наркоманы всегда вызывали у графа острую жалость…
Мексиканец обессилел. Он лежал на траве и уже не ругался, не кричал, а только смотрел на графа недоумевающим мутным взглядом больших красивых черных глаз. Потом он встал, пошатываясь, подошел к Аните, сказал ей, что сейчас они уходят и что она должна расплатиться с официантом. В ответ на это Анита рассмеялась в лицо жгучему другу и сказала, что она остается. Потом подбежала к графу и начала охать, увидев синяк на его подбородке, хотя у нее самой на щеке краснел отпечаток пятерни брюнета.
Граф попросил официанта завернуть в салфетку кусок льда для сеньориты и отправился в зал заканчивать ужин. Жгучий брюнет обиженно посмотрел им вслед и медленно пошел прочь.
В зале десятки людей улыбались графу, китайские официанты таяли от счастья и восхищения, восклицая на ломаном английском: «Кун-фу – чайниз боксинг!»1 Так гордые китайцы старались донести до сознания посетителей ресторана «Лай-лай», что именно мудрое и вечное, как мир, искусство кун-фу стало причиной победы графа. Непосредственные американцы хватали графа за руки, хлопали по плечам и возбужденно галдели.
Спокойным оставался только сам виновник торжества. Он рассмеялся, лишь когда старый полицейский, перекрикивая всех, стал доказывать:
– Этот маленький сеньор, чикос, стоит десяти больших! Вы видели, как он швырял этого болвана! Сеньор даже пальцем не пошевелил, чикос! А этот козел весь газон носом распахал! – И старый негр в полицейской форме складывал из пальцев что-то похожее на козью морду с рогами и радостно показывал залу. Этот жест в сочетании со словами «козел» на языке Эль-Параисо означал «рогоносец».
Из ресторана граф и Анита вышли уже друзьями. Граф обладал способностью располагать к себе людей с самой первой произнесенной им фразы. Он привез Аниту к себе домой, так как она жила со знойным мексиканцем в одном номере. Спокойно и просто граф предложил Аните переночевать в своем доме, постелил ей постель, отвел в ванную, а сам спустился вниз и лег спать на жесткой кушетке.
Но Анита решила судьбу этой ночи по-своему. Граф уже начал засыпать, когда сверху донеслись звонкие рыдания. Он поднялся наверх успокоить Аниту и продолжал делать это до самого утра…
Утром граф оставил Аниту спящей и отправился в клинику, а вернувшись в полдень, нашел ее в бикини и в фартуке, заканчивающей готовить прекрасный мексиканский обед. Это, как иногда говорил потом граф, и решило его судьбу. Анита в фартуке и бикини была неотразима, обед был удивительно вкусным или казался таковым. После обеда, как бы на десерт, он узнал, что Анита уже утрясла все проблемы с темпераментным мексиканцем по телефону и что ее вещи вот-вот доставят из гостиницы. Расстроенный бывший друг вылетает первым же рейсом в Мехико и ужасно жалеет по телефону, что у него под рукой нет любимого револьвера, иначе перед отъездом он сделал бы из Аниты мелкое решето.
– Нам очень повезло, что здесь нельзя купить пистолет! – сказала Анита тогда за первым семейным обедом. – Он добрый малый, но опасен, когда разозлится. Настоящий петух! Что бы ты сделал, если бы он сейчас вошел в дом с пистолетом?
– Пригласил бы пообедать с нами, – подумав, ответил граф.
Анита рассмеялась и, усевшись графу на колени, начала целовать его так вкусно, что обед пришлось отложить…
Они были необычной парой. Высокая, длинноногая и большеглазая Анита была бесспорной красавицей, чего нельзя было сказать о графе. Но странным казалось даже не это. Анита обладала сумбурным, взбалмошным характером, что никак не сочеталось со строгим и почти аскетическим обликом графа.
Они обвенчались через два месяца после рождения графини Люсии Сантос Родригес, в древнем католическом соборе Ринкон Иносенте, построенном чуть ли не до Колумба. Анита забеременела сразу, как только, по совету графа, перестала глотать противозачаточные таблетки. Первую половину беременности Анита провела в Мехико у родителей. Потом она прилетела в Ринкон Иносенте, и граф сам принимал роды, подбадривая и поддерживая Аниту, звонко кричавшую, что она сейчас умрет, до того самого момента, пока Люси не появилась на свет и не начала сердито пищать.
Рождение графини перевернуло весь мир Аниты. Первый год она не отходила от Люси ни на шаг, не доверяла ее никаким нянькам, находясь в состоянии постоянного, не прекращающегося восторга. Анита не выпускала девочку из рук, целовала ее десятки раз в день и иногда, втайне ото всех, облизывала ее языком так, как поступают со своими детенышами все мамы всех зверей. Прикасаясь языком к бархатистой коже Люси, Анита изнемогала от счастья, а графиня звонко хохотала. Графине было щекотно…
Восторг графа перед существованием собственного ребенка выражался в формах более сдержанных. Аните не приходилось думать ни о чем, кроме Люси, потому что все бесчисленные трудности и проблемы, неизбежно возникающие в жизни взрослых с появлением ребенка, граф решал сам, незаметно и просто. Настоящие проблемы начались, как только Анита перестала кормить Люси грудью и обрела относительную свободу.
Граф Хуан Сантос Родригес на глазах у пораженных и недоумевающих жителей Ринкон Иносенте стал превращаться в рогоносца! Над рогоносцами счастливые и беззаботные жители Эль-Параисо привыкли смеяться, но на этот раз никто из числа друзей и знакомых графа не смеялся над ним. Напротив, многие, и в их числе майор Кастельянос, переживали по этому поводу значительно больше, чем сам обманутый муж, продолжавший жить так, словно он совсем не замечает этого громоздкого и непристойного украшения.
Кто только не становился вдруг возлюбленным Аниты! Сначала это были чернокожие аборигены Эль-Параисо, пленявшие Аниту сочетанием беззаботного, веселого, детского характера с горячим африканским темпераментом. Потом она вернулась к своим старым вкусам и начала влюбляться в мужчин испанской расы.
«Она словно сорвалась с цепи!» – восклицал про себя майор Кастельянос, не подозревая, насколько он близок к истине.
Анита привыкла менять мужчин часто. Страстная привязанность к графу, беременность, появление Люси – вся эта цепь событий привела к тому, что Анита в течение двух лет вела ей не свойственный, необычно целомудренный образ жизни. Когда же «цепь» ослабла, она ничего не могла с собой сделать и, раздирая душу угрызениями совести и вполне искренне считая себя последней шлюхой, влюблялась в новых и новых мужчин.
Однако терпение графа не знало границ. Его отношение к Аните ни в чем не изменилось. Он оставался любящим, заботливым и верным мужем. В перерывах между увлечениями Анита буквально не выпускала графа из спальни. Обливаясь слезами раскаяния и восхищения, она твердила, что нет и не может быть мужчины лучше, чем он.
А потом опять влюблялась, и независимо от того, как долго длилось ее увлечение, оно кончалось разочарованием и бурными длинными исповедями, которые граф терпеливо выслушивал.
Исповеди Аниты граф не любил. Это были именно те моменты, когда Анита по-настоящему испытывала терпение графа, посвящая в подробности своей новой любви. Но он научился управлять состоянием Аниты, даже в такие критические для нее минуты.
Анита всегда начинала исповедь с попытки поссориться с графом по любому пустяковому поводу. После такой странной ссоры, во время которой она осыпала графа незаслуженными упреками, а он молчал и слушал, Анитой овладевало раскаяние. Она вскрикивала: «Я – шлюха!» – и начинала целовать руки графа. Первое время он терялся перед проявлением темперамента своей жены, но скоро нашел разумный и даже забавный выход.
Главное оружие против любой патетики – это смех. Когда Анита бросалась на пол в очередном приступе раскаяния, граф начинал увертываться от попыток жены распластаться у его ног. При этом он залезал на диван, на стол, иногда даже на шкафы – и все это было так смешно, что плач Аниты часто переходил в хохот. Любыми средствами граф непременно заставлял Аниту двигаться, и вместе с движением находили выход и разрядку ее отчаяние и тоска.
Иногда он подхватывал рыдающую Аниту на руки, тормошил ее, подбрасывал высоко вверх, как ребенка, щекотал, пока вместе со смехом Аниты в дом не возвращались мир и покой.
Привыкнув к амплуа обманутого мужа, граф начал догадываться, что Аните хотелось, чтобы ее ревновали. И чем больше Анита убеждалась, что ее приключения действительно не волнуют его, тем острее становилась ее глубоко спрятанная, жгучая и невысказанная обида.
Впоследствии граф горько жалел о том, что ни разу не попробовал объяснить Аните, что не умеет ревновать. Он никак не мог выбрать время для такого объяснения. В приливе раскаяния Аните было так плохо, она так страдала, что граф стремился как можно скорее вывести ее из этого состояния. Зато когда они мирились, точнее Анита мирилась со своей очередной изменой, ей было так хорошо, что граф ни за что на свете не стал бы возвращаться к больной теме и рассуждать, почему его так мало волнуют увлечения Аниты. Между тем Анита была умна, и, без сомнения, граф мог, по крайней мере, попробовать успокоить ее оскорбленное самолюбие.
Конфликт Аниты с графом достиг критической точки с появлением в Ринкон Иносенте Луиса. Уже через неделю новый сосед стал другом графа, любимцем графини и потребителем мясных пирожков бабушки Марии. Тогда и сложилась странная и, с точки зрения графа, отчасти забавная ситуация, которую Анита и Луис переживали как катастрофу, а граф мастерски не замечал, проявив при этом актерские задатки, ибо обмануть проницательного Луиса было нелегко.
Это был необычный любовный квадрат, одним из углов которого стала графиня. Луис влюбился в Люси с первого взгляда и проводил все свое свободное время в ее обществе, очаровав начинавшую уже неплохо говорить графиню тем, что называл себя не иначе как Котенком, и очень добросовестно играл свою нелегкую роль. Он часами бегал от Люси на четвереньках и мяукал приятным мелодичным тенором.
Тем временем Анита переживала свое очередное увлечение. Когда экспресс-роман Аниты, как обычно, завершился раскаянием и миром с графом, Луис, поначалу недоумевавший по поводу странных отношений между супругами, стал восторженным свидетелем настоящей семейной идиллии.
Анита не отпускала от себя графа ни на шаг, смотрела на него влюбленными глазами, готовила фантастические обеды, играла в прятки с графиней, и все шло как нельзя лучше, пока Луис вдруг не стал чувствовать на себе горячие, зовущие взгляды Аниты. Развязка наступила быстро, так как Анита не любила и не умела ждать…
Через неделю Анита улетела в Мехико. Ее отъезд был неожиданностью как для графа, так и для Луиса, который уже почти договорился о переводе в столичный университет. Он не мог оставаться в Ринкон Иносенте, потому что Анита приходила каждый раз, когда граф был в клинике, а Луис дома. Она заражала его своей страстью. Долгие сладкие часы любви, проведенные с Анитой, переходили в многочасовые угрызения совести. И Луис решил уехать.
С отъездом Аниты перевод в столицу потерял смысл, и Луис остался. На отношениях с графом этот эпизод никак не сказался. Граф ничем не дал понять, что он догадывается, что случилось, когда по просьбе Аниты он ушел с пляжа готовить «дайкири», который ему пришлось пить одному, так как Луис не пришел, а у вернувшейся с пляжа Аниты вдруг разболелась голова.
Трудно сказать, как граф переживал разлуку с Анитой. Внешне он не проявлял никаких признаков того, что скучает по своей жене. Но в течение почти двух лет разлуки у него не появилось ни одной женщины, и это можно было истолковать как признак глубокой привязанности. Анита притягивала графа как женщина настолько сильно, что заменить ее не сумела ни одна из десятков тысяч красивых девушек, которые заполняют улицы и пляжи Ринкон Иносенте почти круглый год.
Первые месяцы после отъезда Анита писала длинные страстные письма и уверяла, что вот-вот приедет, что вот-вот вернется насовсем. Потом она замолчала на несколько месяцев, и только из письма родителей Аниты граф узнал, что она находится в депрессивном состоянии под наблюдением психиатров, но при этом умоляет ничего не сообщать в Ринкон Иносенте. Потом Анита снова начала писать, и граф узнал, что ее последнее увлечение было необычно серьезным и продолжалось почти три месяца. В веселом тоне Анита писала, что ее нового друга подвела собственная настойчивость. Он непременно желал жениться на ней и все время раздражал ее, уговаривая развестись с графом. Кончилось это скандальной отставкой, которая обрушилась на воспаленную голову жениха как гром среди ясного неба.
Тон писем и телефонных монологов Аниты изменился. И хотя она по-прежнему плакала в трубку и взрывалась приступами отчаянного раскаяния, в ее голосе, интонациях появилось что-то более устойчивое и надежное. Анита взрослела.
Несмотря на нажим со стороны родителей, тоскующих по внучке, Анита не пыталась забрать Люси в Мехико, будучи полностью согласна с мнением графа, что девочке будет лучше и надежнее вместе с отцом, в Ринкон Иносенте. Анита помнила наизусть письмо, полученное от мужа через два месяца после ее бегства. В ответ на ее бесконечные обещания вернуться не позднее чем через два-три дня, граф в мягкой форме просил ее хорошо взвесить свое решение, чтобы не заставлять Люси страдать, если Аните вновь захочется уехать…
Закончив операцию, граф позволил себе вернуться к мыслям о предстоящем приезде Аниты и опять потерял покой, а вместе с покоем, как говорят китайцы, «потерял лицо». В том, что решение Аниты вернуться в Ринкон Иносенте на этот раз будет выполнено, он почему-то был уверен, и приезд Аниты волновал его больше, чем вся история с гангстерами и отравлением Луиса. Граф стыдил себя за это. Луису и его делам следовало отдать сейчас все время и внимание, потому что именно он, а не Анита, находился в ситуации опасной.
Но граф не мог избавиться от образа просыпающейся Аниты, ее прекрасного тела и припухшего после сна лица…
Месторасположение дома Панчо, обладателя свиного стада, который с первого слова окрестил Луиса дармоедом, отложилось в его памяти совершенно точно. Через четверть часа Луис тормозил перед плакатом с очкастым медведем, зачем-то решившим советовать водителям Эль-Параисо соблюдать правила. Луис помедлил, размышляя, заезжать во двор или оставить машину на шоссе, а затем решительно придавил педаль, и «сакапунта», печально завывая, поползла на пригорок, где из зарослей бананов и мандариновых деревьев высовывалась грязно-серая стена дома.
Как и в тот самый тяжелый и больной в жизни Луиса день, двор кишел живностью, среди которой преобладали свиньи. Луис поискал глазами место в тени для машины, не найдя ничего более подходящего, въехал в куцую тень одинокого мандарина и вылез, морщась от вони.
– Как здесь живут люди… – проворчал он. Коренной горожанин, Луис не догадывался, что к запаху скота крестьяне привыкают с детства и не замечают его.
Тонкая дощатая дверь дома была открыта настежь. Счастливые и добродушные крестьяне Эль-Параисо не знают, что такое дверной замок. Луис вошел в дом без стука, следуя обычаям страны, где стучать в дверь не принято и любой прохожий заходит в чужой дом так же свободно, как в собственный.
Из темного коридора Луис попал в большую комнату, где он проснулся три дня назад. Комната была пуста, и Луис с любопытством посмотрел на широкую деревянную кровать с распятием над изголовьем. В целомудренно простой обстановке комнаты он не нашел никаких перемен. Женский манекен в рваном розовом чулке стоял в том же углу, в той же позе и с тем же окурком во рту.
Из большой комнаты выводила еще одна дверь. Луис открыл ее и попал в узкий, совершенно темный коридор. Дом Панчо, похожий со стороны шоссе на каменный сарай, оказался больше, чем предполагал Луис. Он был расположен так, что основную его часть скрывали от постороннего глаза заросли бананов и свиные загоны из ржавой колючей проволоки.
Луис медленно крался по темному коридору, пока странный звук не заставил его остановиться и замереть на месте. Сначала ему показалось, что это слуховой обман, что он принял какой-то посторонний звук за шум льющейся воды. Водопровод и этот большой грязный сарай казались вещами несовместимыми. Но, приближаясь к источнику шума, Луис убедился в своей догадке. Ошибиться было невозможно. Это был звук льющейся воды.
Луисом овладел азарт. Он представил себе, что поблизости сейчас мирно моется ни о чем не догадывающийся лысый тип, которого Луис почему-то сразу определил как главного виновника своих бед. Он представил себе, как войдет и начнет учтиво расспрашивать этого угрюмого лысана…
О чем именно нужно спросить лысана, Луис так и не успел решить. Рядом с ним, там, где он предполагал стену, открылась дверь, и Луис отпрянул в темноту. В коридор вышла девочка, закутавшаяся в полотенце, открыла дверь, за которой оказалась залитая солнцем комната, и, остановившись перед старым треснувшим зеркалом, начала вытирать волосы.
Луис подобрался к открытой двери и с изумлением узнал в голой девчонке большеглазую Ивис. Девушка вертелась перед зеркалом, вытирая свое небольшое смуглое тело. При свете Луису показалось странным, как он мог принять Ивис за ребенка. Это была юная, но вполне созревшая девушка, с упругими и изящными формами, крепкой грудью и широкими бедрами, которыми всегда славились и гордились женщины Эль-Параисо.
Ивис набросила халат и вышла из комнаты. Она прошла в сантиметрах от прижавшегося к стене Луиса, который мягко, как кот, двинулся вслед за ней. Шаг за шагом он крался по коридору, пока девушка, почувствовав за собой шаги, не замерла на месте и не попробовала обернуться. Попытка не удалась, так как Луис закрыл ей глаза ладонями и крепко держал ее мокрую голову в своих руках. Он был на голову выше.
– Мигель, мне некогда! – воскликнула Ивис, пытаясь оторвать руки Луиса. – Мы с Панчо сейчас едем в город, отстань от меня! – Девушка начала раздражаться и попыталась вырваться. – Кто это? – Ивис вдруг вскрикнула и рванулась в сторону с такой силой, что Луис не смог бы удержать ее, не сделав ей больно.
Освободившись, она распахнула дверь, и в коридоре стало светло.
– Доброе утро! – учтиво поздоровался Луис. – А как ты догадалась, что меня зовут Мигель? – Глаза Луиса смеялись. – Я заехал проведать тебя и моего друга дедушку Панчо.
– Доброе утро… – Девушка казалась растерянной. – Ты меня напугал! Я не ожидала встретить тебя здесь… Никакой ты не Мигель! Мигель – это мой двоюродный брат, живет по соседству! – Говоря это, Ивис улыбнулась так, как улыбаются женщины, когда говорят неправду и хотят, чтобы им поверили.
Луису стало приятно, что девушка так решительно отказывается признавать неведомого Мигеля своим novio1. Если девушка Эль-Параисо называет мужчину двоюродным братом, это значит, что она относится к нему крайне несерьезно и положение такого «кузена» ненадежно.
– Я тоже хочу быть Мигелем, если этого достаточно, чтобы стать твоим двоюродным братом! Ты мне нравишься! – Луис говорил просто и искренне. Так мог бы признаться в симпатии ребенок. В его словах не было ничего вульгарного, тягучего, что неминуемо появилось бы, если бы эту фразу произнес заурядный донжуан, которыми полны улицы и площади Ринкон Иносенте.
– Тебя зовут Луис. Я слышала, этот большой и головастый называл тебя так, когда вы тут веселились! – Ивис рассмеялась, и Луису захотелось поцеловать ее. Даже самые некрасивые из девушек Эль-Параисо, улыбаясь, необъяснимо преображались и хорошели, становясь похожими на прелестных детей. Смеющаяся Ивис показалась Луису красавицей.
– Иди сюда! – Ивис пригласила Луиса войти в комнату. – Садись! Хочешь торонхинового сока? Нет? Откуда ты? Ты говоришь так красиво, как будто вылез из телевизора! – Луис говорил на прекрасном кастильском диалекте, который не похож на язык Эль-Параисо так же сильно, как благородная призовая лошадь не похожа на деревенского осла.
– Я выплыл из моря на своей «сакапунте»! – Луис ответил первой пришедшей на ум шутливой фразой. Сияющие огромные черные глаза Ивис поразили его. – Если хочешь, я могу и тебя научить говорить так же. Это просто! Ну-ка, покажи свой язык! – Голос Луиса прерывался. Ивис со смехом высунула язык. Луис внимательно осмотрел его и заключил: – Все в порядке. Теперь закрой глаза!
Девушка послушно прикрыла пушистыми ресницами глаза, и Луис, не медля ни секунды, принялся целовать ее. Губы Ивис не сопротивлялись, и вскоре Луис с изумлением и сладким восторгом почувствовал, как руки Ивис обнимают его шею…
– Я в тебя влюбилась! – примерно так можно было перевести первую фразу, которую произнесла Ивис на диалекте Эль-Параисо после того, как ее дыхание выровнялось. – Ты красивый и ласковый! – шептала Ивис, и ее мягкие детские пальцы скользили по телу Луиса.
– У-у-у, дармоеды! Опять приперлись, карахо! – Из-за жалюзи окна донесся голос Панчо.
Ивис быстро надела халат, глазами указала Луису на разбросанную по полу одежду и вышла навстречу Панчо.
– Достань из моей машины бутылку! – крикнул ей вслед Луис, начиная одеваться. Голос Панчо был уже совсем близко. Слово «дармоед» было стержнем, вокруг которого старик накручивал целую вязанку замысловатых, иногда неизвестных Луису ругательств.
– Эти сукины дети решили, что у меня здесь гостиница и сюда можно ездить, когда им в голову взбредет! Это мой дом, дармоед ты вонючий! – Так Панчо приветствовал Луиса, остановившись в дверях и бурно жестикулируя похожими на коряги ладонями.
Ивис выглянула из-за его спины, показывая бутылку прекрасного «золотого» рома. Лицо Панчо смягчилось, часть глубоких морщин на лбу разгладилась. Он выхватил золотистую бутылку из рук Ивис, профессиональным движением бармена свинтил пробку и сделал несколько больших глотков из горлышка.
– А ты разбираешься в роме! – обратился он к Луису. – Этот лысый козел наливает мне всякое дерьмо и думает, что это ром! – Старик обличающе распростер коряжистую руку в сторону сваленных в углу бутылок из-под самого дешевого в Эль-Параисо рома «Пинийа», о котором говорят, что его гонят из заплесневелой обуви.
– Это свинство, дедушка, поить тебя такой гадостью! – горячо поддержал Панчо Луис. – Я, например, дома всегда держу ящик старого рома, на всякий случай! – Лицо старика начало расплываться в добродушную гримасу.
– А ты мне сразу понравился, дармоед ты этакий! Я вижу, ты веселый парень и не жадный! Не то что твой лысый приятель! – Панчо опять начинал распаляться. – Ты знаешь, сколько я с ним торговался сегодня? Полчаса, чико! Полчаса, чтобы доказать этому лысому болвану, что дешевле, чем за двадцать песо в день, он нигде такой машины не достанет! Скупердяй! Паршивый «фордишка» в конторе проката обошелся бы ему в пятьдесят долларов в сутки! – Панчо уже хрипло кричал. – Долларов, чико, а не песо! А ты видел мою машину? Нет? – Панчо вцепился в Луиса и потащил его за собой.
– Панчо, оставь его в покое! Нашел машину!.. – пыталась остановить его Ивис, но старик уже проворно протащил Луиса через двор, по пути пиная свиней и поросят.
За живой изгородью из колючих кустов оказался еще один каменный сарай внушительных размеров. Панчо распахнул незапертые ворота и начал подталкивать Луиса к странному механизму, занимавшему все помещение.
– Ну-ну, чико, посиди спокойно! Здесь мягко! Подумаешь, девчонку не поделили! Найдешь еще, карахо! Посмотри, сколько их здесь! – Полицейский еще не знал графа в лицо и решил, что это обычная стычка из-за женщины.
Но упоминание о «девчонке» подействовало на брюнета как красная тряпка на быка. Он вскочил, закатил полицейскому затрещину и бросился на графа.
И тут началось необъяснимое. Граф остался стоять на месте, а брюнет шлепнулся на траву. Потом повторилось то же самое. Граф стоял на месте и приятно улыбался, брюнет подбегал к нему, замахивался кулаком и падал довольно далеко от графа, причем постороннему зрителю было совершенно непонятно, почему мексиканец падает. Бывший свидетелем этого странного поединка Роберто Кастельянос любил рассказывать, что это было похоже на сказку или сон.
Граф использовал движение, позаимствованное им из таиландского бокса и отработанное до уровня рефлекса. Человек, который хочет ударить, должен опереться на ногу, обязательно на одну. В этот момент по опорной ноге наносится резкий удар ступней, лишающий противника, уже наносящего удар, точки опоры, в результате чего вся сила его удара «уходит в полет». Чем сильнее удар нападающего, тем продолжительнее полет.
Несколько раз в жизни графу приходилось принимать участие в драке, и он всегда пользовался этим приемом, изматывая противника. Все случаи подобных поединков происходили в Сан-Франциско – граф несколько раз вмешивался в уличные инциденты, причем всегда обижали не его, а каких-то незнакомых ему людей. Впрочем, его самого дважды грабили наркоманы, оба раза угрожая ножом, но граф не оказывал грабителям никакого сопротивления. В полицию он тоже не заявлял. Наркоманы всегда вызывали у графа острую жалость…
Мексиканец обессилел. Он лежал на траве и уже не ругался, не кричал, а только смотрел на графа недоумевающим мутным взглядом больших красивых черных глаз. Потом он встал, пошатываясь, подошел к Аните, сказал ей, что сейчас они уходят и что она должна расплатиться с официантом. В ответ на это Анита рассмеялась в лицо жгучему другу и сказала, что она остается. Потом подбежала к графу и начала охать, увидев синяк на его подбородке, хотя у нее самой на щеке краснел отпечаток пятерни брюнета.
Граф попросил официанта завернуть в салфетку кусок льда для сеньориты и отправился в зал заканчивать ужин. Жгучий брюнет обиженно посмотрел им вслед и медленно пошел прочь.
В зале десятки людей улыбались графу, китайские официанты таяли от счастья и восхищения, восклицая на ломаном английском: «Кун-фу – чайниз боксинг!»1 Так гордые китайцы старались донести до сознания посетителей ресторана «Лай-лай», что именно мудрое и вечное, как мир, искусство кун-фу стало причиной победы графа. Непосредственные американцы хватали графа за руки, хлопали по плечам и возбужденно галдели.
Спокойным оставался только сам виновник торжества. Он рассмеялся, лишь когда старый полицейский, перекрикивая всех, стал доказывать:
– Этот маленький сеньор, чикос, стоит десяти больших! Вы видели, как он швырял этого болвана! Сеньор даже пальцем не пошевелил, чикос! А этот козел весь газон носом распахал! – И старый негр в полицейской форме складывал из пальцев что-то похожее на козью морду с рогами и радостно показывал залу. Этот жест в сочетании со словами «козел» на языке Эль-Параисо означал «рогоносец».
Из ресторана граф и Анита вышли уже друзьями. Граф обладал способностью располагать к себе людей с самой первой произнесенной им фразы. Он привез Аниту к себе домой, так как она жила со знойным мексиканцем в одном номере. Спокойно и просто граф предложил Аните переночевать в своем доме, постелил ей постель, отвел в ванную, а сам спустился вниз и лег спать на жесткой кушетке.
Но Анита решила судьбу этой ночи по-своему. Граф уже начал засыпать, когда сверху донеслись звонкие рыдания. Он поднялся наверх успокоить Аниту и продолжал делать это до самого утра…
Утром граф оставил Аниту спящей и отправился в клинику, а вернувшись в полдень, нашел ее в бикини и в фартуке, заканчивающей готовить прекрасный мексиканский обед. Это, как иногда говорил потом граф, и решило его судьбу. Анита в фартуке и бикини была неотразима, обед был удивительно вкусным или казался таковым. После обеда, как бы на десерт, он узнал, что Анита уже утрясла все проблемы с темпераментным мексиканцем по телефону и что ее вещи вот-вот доставят из гостиницы. Расстроенный бывший друг вылетает первым же рейсом в Мехико и ужасно жалеет по телефону, что у него под рукой нет любимого револьвера, иначе перед отъездом он сделал бы из Аниты мелкое решето.
– Нам очень повезло, что здесь нельзя купить пистолет! – сказала Анита тогда за первым семейным обедом. – Он добрый малый, но опасен, когда разозлится. Настоящий петух! Что бы ты сделал, если бы он сейчас вошел в дом с пистолетом?
– Пригласил бы пообедать с нами, – подумав, ответил граф.
Анита рассмеялась и, усевшись графу на колени, начала целовать его так вкусно, что обед пришлось отложить…
Они были необычной парой. Высокая, длинноногая и большеглазая Анита была бесспорной красавицей, чего нельзя было сказать о графе. Но странным казалось даже не это. Анита обладала сумбурным, взбалмошным характером, что никак не сочеталось со строгим и почти аскетическим обликом графа.
Они обвенчались через два месяца после рождения графини Люсии Сантос Родригес, в древнем католическом соборе Ринкон Иносенте, построенном чуть ли не до Колумба. Анита забеременела сразу, как только, по совету графа, перестала глотать противозачаточные таблетки. Первую половину беременности Анита провела в Мехико у родителей. Потом она прилетела в Ринкон Иносенте, и граф сам принимал роды, подбадривая и поддерживая Аниту, звонко кричавшую, что она сейчас умрет, до того самого момента, пока Люси не появилась на свет и не начала сердито пищать.
Рождение графини перевернуло весь мир Аниты. Первый год она не отходила от Люси ни на шаг, не доверяла ее никаким нянькам, находясь в состоянии постоянного, не прекращающегося восторга. Анита не выпускала девочку из рук, целовала ее десятки раз в день и иногда, втайне ото всех, облизывала ее языком так, как поступают со своими детенышами все мамы всех зверей. Прикасаясь языком к бархатистой коже Люси, Анита изнемогала от счастья, а графиня звонко хохотала. Графине было щекотно…
Восторг графа перед существованием собственного ребенка выражался в формах более сдержанных. Аните не приходилось думать ни о чем, кроме Люси, потому что все бесчисленные трудности и проблемы, неизбежно возникающие в жизни взрослых с появлением ребенка, граф решал сам, незаметно и просто. Настоящие проблемы начались, как только Анита перестала кормить Люси грудью и обрела относительную свободу.
Граф Хуан Сантос Родригес на глазах у пораженных и недоумевающих жителей Ринкон Иносенте стал превращаться в рогоносца! Над рогоносцами счастливые и беззаботные жители Эль-Параисо привыкли смеяться, но на этот раз никто из числа друзей и знакомых графа не смеялся над ним. Напротив, многие, и в их числе майор Кастельянос, переживали по этому поводу значительно больше, чем сам обманутый муж, продолжавший жить так, словно он совсем не замечает этого громоздкого и непристойного украшения.
Кто только не становился вдруг возлюбленным Аниты! Сначала это были чернокожие аборигены Эль-Параисо, пленявшие Аниту сочетанием беззаботного, веселого, детского характера с горячим африканским темпераментом. Потом она вернулась к своим старым вкусам и начала влюбляться в мужчин испанской расы.
«Она словно сорвалась с цепи!» – восклицал про себя майор Кастельянос, не подозревая, насколько он близок к истине.
Анита привыкла менять мужчин часто. Страстная привязанность к графу, беременность, появление Люси – вся эта цепь событий привела к тому, что Анита в течение двух лет вела ей не свойственный, необычно целомудренный образ жизни. Когда же «цепь» ослабла, она ничего не могла с собой сделать и, раздирая душу угрызениями совести и вполне искренне считая себя последней шлюхой, влюблялась в новых и новых мужчин.
Однако терпение графа не знало границ. Его отношение к Аните ни в чем не изменилось. Он оставался любящим, заботливым и верным мужем. В перерывах между увлечениями Анита буквально не выпускала графа из спальни. Обливаясь слезами раскаяния и восхищения, она твердила, что нет и не может быть мужчины лучше, чем он.
А потом опять влюблялась, и независимо от того, как долго длилось ее увлечение, оно кончалось разочарованием и бурными длинными исповедями, которые граф терпеливо выслушивал.
Исповеди Аниты граф не любил. Это были именно те моменты, когда Анита по-настоящему испытывала терпение графа, посвящая в подробности своей новой любви. Но он научился управлять состоянием Аниты, даже в такие критические для нее минуты.
Анита всегда начинала исповедь с попытки поссориться с графом по любому пустяковому поводу. После такой странной ссоры, во время которой она осыпала графа незаслуженными упреками, а он молчал и слушал, Анитой овладевало раскаяние. Она вскрикивала: «Я – шлюха!» – и начинала целовать руки графа. Первое время он терялся перед проявлением темперамента своей жены, но скоро нашел разумный и даже забавный выход.
Главное оружие против любой патетики – это смех. Когда Анита бросалась на пол в очередном приступе раскаяния, граф начинал увертываться от попыток жены распластаться у его ног. При этом он залезал на диван, на стол, иногда даже на шкафы – и все это было так смешно, что плач Аниты часто переходил в хохот. Любыми средствами граф непременно заставлял Аниту двигаться, и вместе с движением находили выход и разрядку ее отчаяние и тоска.
Иногда он подхватывал рыдающую Аниту на руки, тормошил ее, подбрасывал высоко вверх, как ребенка, щекотал, пока вместе со смехом Аниты в дом не возвращались мир и покой.
Привыкнув к амплуа обманутого мужа, граф начал догадываться, что Аните хотелось, чтобы ее ревновали. И чем больше Анита убеждалась, что ее приключения действительно не волнуют его, тем острее становилась ее глубоко спрятанная, жгучая и невысказанная обида.
Впоследствии граф горько жалел о том, что ни разу не попробовал объяснить Аните, что не умеет ревновать. Он никак не мог выбрать время для такого объяснения. В приливе раскаяния Аните было так плохо, она так страдала, что граф стремился как можно скорее вывести ее из этого состояния. Зато когда они мирились, точнее Анита мирилась со своей очередной изменой, ей было так хорошо, что граф ни за что на свете не стал бы возвращаться к больной теме и рассуждать, почему его так мало волнуют увлечения Аниты. Между тем Анита была умна, и, без сомнения, граф мог, по крайней мере, попробовать успокоить ее оскорбленное самолюбие.
Конфликт Аниты с графом достиг критической точки с появлением в Ринкон Иносенте Луиса. Уже через неделю новый сосед стал другом графа, любимцем графини и потребителем мясных пирожков бабушки Марии. Тогда и сложилась странная и, с точки зрения графа, отчасти забавная ситуация, которую Анита и Луис переживали как катастрофу, а граф мастерски не замечал, проявив при этом актерские задатки, ибо обмануть проницательного Луиса было нелегко.
Это был необычный любовный квадрат, одним из углов которого стала графиня. Луис влюбился в Люси с первого взгляда и проводил все свое свободное время в ее обществе, очаровав начинавшую уже неплохо говорить графиню тем, что называл себя не иначе как Котенком, и очень добросовестно играл свою нелегкую роль. Он часами бегал от Люси на четвереньках и мяукал приятным мелодичным тенором.
Тем временем Анита переживала свое очередное увлечение. Когда экспресс-роман Аниты, как обычно, завершился раскаянием и миром с графом, Луис, поначалу недоумевавший по поводу странных отношений между супругами, стал восторженным свидетелем настоящей семейной идиллии.
Анита не отпускала от себя графа ни на шаг, смотрела на него влюбленными глазами, готовила фантастические обеды, играла в прятки с графиней, и все шло как нельзя лучше, пока Луис вдруг не стал чувствовать на себе горячие, зовущие взгляды Аниты. Развязка наступила быстро, так как Анита не любила и не умела ждать…
Через неделю Анита улетела в Мехико. Ее отъезд был неожиданностью как для графа, так и для Луиса, который уже почти договорился о переводе в столичный университет. Он не мог оставаться в Ринкон Иносенте, потому что Анита приходила каждый раз, когда граф был в клинике, а Луис дома. Она заражала его своей страстью. Долгие сладкие часы любви, проведенные с Анитой, переходили в многочасовые угрызения совести. И Луис решил уехать.
С отъездом Аниты перевод в столицу потерял смысл, и Луис остался. На отношениях с графом этот эпизод никак не сказался. Граф ничем не дал понять, что он догадывается, что случилось, когда по просьбе Аниты он ушел с пляжа готовить «дайкири», который ему пришлось пить одному, так как Луис не пришел, а у вернувшейся с пляжа Аниты вдруг разболелась голова.
Трудно сказать, как граф переживал разлуку с Анитой. Внешне он не проявлял никаких признаков того, что скучает по своей жене. Но в течение почти двух лет разлуки у него не появилось ни одной женщины, и это можно было истолковать как признак глубокой привязанности. Анита притягивала графа как женщина настолько сильно, что заменить ее не сумела ни одна из десятков тысяч красивых девушек, которые заполняют улицы и пляжи Ринкон Иносенте почти круглый год.
Первые месяцы после отъезда Анита писала длинные страстные письма и уверяла, что вот-вот приедет, что вот-вот вернется насовсем. Потом она замолчала на несколько месяцев, и только из письма родителей Аниты граф узнал, что она находится в депрессивном состоянии под наблюдением психиатров, но при этом умоляет ничего не сообщать в Ринкон Иносенте. Потом Анита снова начала писать, и граф узнал, что ее последнее увлечение было необычно серьезным и продолжалось почти три месяца. В веселом тоне Анита писала, что ее нового друга подвела собственная настойчивость. Он непременно желал жениться на ней и все время раздражал ее, уговаривая развестись с графом. Кончилось это скандальной отставкой, которая обрушилась на воспаленную голову жениха как гром среди ясного неба.
Тон писем и телефонных монологов Аниты изменился. И хотя она по-прежнему плакала в трубку и взрывалась приступами отчаянного раскаяния, в ее голосе, интонациях появилось что-то более устойчивое и надежное. Анита взрослела.
Несмотря на нажим со стороны родителей, тоскующих по внучке, Анита не пыталась забрать Люси в Мехико, будучи полностью согласна с мнением графа, что девочке будет лучше и надежнее вместе с отцом, в Ринкон Иносенте. Анита помнила наизусть письмо, полученное от мужа через два месяца после ее бегства. В ответ на ее бесконечные обещания вернуться не позднее чем через два-три дня, граф в мягкой форме просил ее хорошо взвесить свое решение, чтобы не заставлять Люси страдать, если Аните вновь захочется уехать…
Закончив операцию, граф позволил себе вернуться к мыслям о предстоящем приезде Аниты и опять потерял покой, а вместе с покоем, как говорят китайцы, «потерял лицо». В том, что решение Аниты вернуться в Ринкон Иносенте на этот раз будет выполнено, он почему-то был уверен, и приезд Аниты волновал его больше, чем вся история с гангстерами и отравлением Луиса. Граф стыдил себя за это. Луису и его делам следовало отдать сейчас все время и внимание, потому что именно он, а не Анита, находился в ситуации опасной.
Но граф не мог избавиться от образа просыпающейся Аниты, ее прекрасного тела и припухшего после сна лица…
* * *
Двигатель «сакапунты» жужжал, как встревоженная пчела. Луис выжимал из него все, на что был способен этот крохотный сверхэкономичный мотор, требовавший в семь раз меньше бензина, чем «мерседес» майора Кастельяноса. Луис торопился. Но его путь лежал отнюдь не в Университетский центр, как непринужденно уверял он графа, а в другом направлении.Месторасположение дома Панчо, обладателя свиного стада, который с первого слова окрестил Луиса дармоедом, отложилось в его памяти совершенно точно. Через четверть часа Луис тормозил перед плакатом с очкастым медведем, зачем-то решившим советовать водителям Эль-Параисо соблюдать правила. Луис помедлил, размышляя, заезжать во двор или оставить машину на шоссе, а затем решительно придавил педаль, и «сакапунта», печально завывая, поползла на пригорок, где из зарослей бананов и мандариновых деревьев высовывалась грязно-серая стена дома.
Как и в тот самый тяжелый и больной в жизни Луиса день, двор кишел живностью, среди которой преобладали свиньи. Луис поискал глазами место в тени для машины, не найдя ничего более подходящего, въехал в куцую тень одинокого мандарина и вылез, морщась от вони.
– Как здесь живут люди… – проворчал он. Коренной горожанин, Луис не догадывался, что к запаху скота крестьяне привыкают с детства и не замечают его.
Тонкая дощатая дверь дома была открыта настежь. Счастливые и добродушные крестьяне Эль-Параисо не знают, что такое дверной замок. Луис вошел в дом без стука, следуя обычаям страны, где стучать в дверь не принято и любой прохожий заходит в чужой дом так же свободно, как в собственный.
Из темного коридора Луис попал в большую комнату, где он проснулся три дня назад. Комната была пуста, и Луис с любопытством посмотрел на широкую деревянную кровать с распятием над изголовьем. В целомудренно простой обстановке комнаты он не нашел никаких перемен. Женский манекен в рваном розовом чулке стоял в том же углу, в той же позе и с тем же окурком во рту.
Из большой комнаты выводила еще одна дверь. Луис открыл ее и попал в узкий, совершенно темный коридор. Дом Панчо, похожий со стороны шоссе на каменный сарай, оказался больше, чем предполагал Луис. Он был расположен так, что основную его часть скрывали от постороннего глаза заросли бананов и свиные загоны из ржавой колючей проволоки.
Луис медленно крался по темному коридору, пока странный звук не заставил его остановиться и замереть на месте. Сначала ему показалось, что это слуховой обман, что он принял какой-то посторонний звук за шум льющейся воды. Водопровод и этот большой грязный сарай казались вещами несовместимыми. Но, приближаясь к источнику шума, Луис убедился в своей догадке. Ошибиться было невозможно. Это был звук льющейся воды.
Луисом овладел азарт. Он представил себе, что поблизости сейчас мирно моется ни о чем не догадывающийся лысый тип, которого Луис почему-то сразу определил как главного виновника своих бед. Он представил себе, как войдет и начнет учтиво расспрашивать этого угрюмого лысана…
О чем именно нужно спросить лысана, Луис так и не успел решить. Рядом с ним, там, где он предполагал стену, открылась дверь, и Луис отпрянул в темноту. В коридор вышла девочка, закутавшаяся в полотенце, открыла дверь, за которой оказалась залитая солнцем комната, и, остановившись перед старым треснувшим зеркалом, начала вытирать волосы.
Луис подобрался к открытой двери и с изумлением узнал в голой девчонке большеглазую Ивис. Девушка вертелась перед зеркалом, вытирая свое небольшое смуглое тело. При свете Луису показалось странным, как он мог принять Ивис за ребенка. Это была юная, но вполне созревшая девушка, с упругими и изящными формами, крепкой грудью и широкими бедрами, которыми всегда славились и гордились женщины Эль-Параисо.
Ивис набросила халат и вышла из комнаты. Она прошла в сантиметрах от прижавшегося к стене Луиса, который мягко, как кот, двинулся вслед за ней. Шаг за шагом он крался по коридору, пока девушка, почувствовав за собой шаги, не замерла на месте и не попробовала обернуться. Попытка не удалась, так как Луис закрыл ей глаза ладонями и крепко держал ее мокрую голову в своих руках. Он был на голову выше.
– Мигель, мне некогда! – воскликнула Ивис, пытаясь оторвать руки Луиса. – Мы с Панчо сейчас едем в город, отстань от меня! – Девушка начала раздражаться и попыталась вырваться. – Кто это? – Ивис вдруг вскрикнула и рванулась в сторону с такой силой, что Луис не смог бы удержать ее, не сделав ей больно.
Освободившись, она распахнула дверь, и в коридоре стало светло.
– Доброе утро! – учтиво поздоровался Луис. – А как ты догадалась, что меня зовут Мигель? – Глаза Луиса смеялись. – Я заехал проведать тебя и моего друга дедушку Панчо.
– Доброе утро… – Девушка казалась растерянной. – Ты меня напугал! Я не ожидала встретить тебя здесь… Никакой ты не Мигель! Мигель – это мой двоюродный брат, живет по соседству! – Говоря это, Ивис улыбнулась так, как улыбаются женщины, когда говорят неправду и хотят, чтобы им поверили.
Луису стало приятно, что девушка так решительно отказывается признавать неведомого Мигеля своим novio1. Если девушка Эль-Параисо называет мужчину двоюродным братом, это значит, что она относится к нему крайне несерьезно и положение такого «кузена» ненадежно.
– Я тоже хочу быть Мигелем, если этого достаточно, чтобы стать твоим двоюродным братом! Ты мне нравишься! – Луис говорил просто и искренне. Так мог бы признаться в симпатии ребенок. В его словах не было ничего вульгарного, тягучего, что неминуемо появилось бы, если бы эту фразу произнес заурядный донжуан, которыми полны улицы и площади Ринкон Иносенте.
– Тебя зовут Луис. Я слышала, этот большой и головастый называл тебя так, когда вы тут веселились! – Ивис рассмеялась, и Луису захотелось поцеловать ее. Даже самые некрасивые из девушек Эль-Параисо, улыбаясь, необъяснимо преображались и хорошели, становясь похожими на прелестных детей. Смеющаяся Ивис показалась Луису красавицей.
– Иди сюда! – Ивис пригласила Луиса войти в комнату. – Садись! Хочешь торонхинового сока? Нет? Откуда ты? Ты говоришь так красиво, как будто вылез из телевизора! – Луис говорил на прекрасном кастильском диалекте, который не похож на язык Эль-Параисо так же сильно, как благородная призовая лошадь не похожа на деревенского осла.
– Я выплыл из моря на своей «сакапунте»! – Луис ответил первой пришедшей на ум шутливой фразой. Сияющие огромные черные глаза Ивис поразили его. – Если хочешь, я могу и тебя научить говорить так же. Это просто! Ну-ка, покажи свой язык! – Голос Луиса прерывался. Ивис со смехом высунула язык. Луис внимательно осмотрел его и заключил: – Все в порядке. Теперь закрой глаза!
Девушка послушно прикрыла пушистыми ресницами глаза, и Луис, не медля ни секунды, принялся целовать ее. Губы Ивис не сопротивлялись, и вскоре Луис с изумлением и сладким восторгом почувствовал, как руки Ивис обнимают его шею…
– Я в тебя влюбилась! – примерно так можно было перевести первую фразу, которую произнесла Ивис на диалекте Эль-Параисо после того, как ее дыхание выровнялось. – Ты красивый и ласковый! – шептала Ивис, и ее мягкие детские пальцы скользили по телу Луиса.
– У-у-у, дармоеды! Опять приперлись, карахо! – Из-за жалюзи окна донесся голос Панчо.
Ивис быстро надела халат, глазами указала Луису на разбросанную по полу одежду и вышла навстречу Панчо.
– Достань из моей машины бутылку! – крикнул ей вслед Луис, начиная одеваться. Голос Панчо был уже совсем близко. Слово «дармоед» было стержнем, вокруг которого старик накручивал целую вязанку замысловатых, иногда неизвестных Луису ругательств.
– Эти сукины дети решили, что у меня здесь гостиница и сюда можно ездить, когда им в голову взбредет! Это мой дом, дармоед ты вонючий! – Так Панчо приветствовал Луиса, остановившись в дверях и бурно жестикулируя похожими на коряги ладонями.
Ивис выглянула из-за его спины, показывая бутылку прекрасного «золотого» рома. Лицо Панчо смягчилось, часть глубоких морщин на лбу разгладилась. Он выхватил золотистую бутылку из рук Ивис, профессиональным движением бармена свинтил пробку и сделал несколько больших глотков из горлышка.
– А ты разбираешься в роме! – обратился он к Луису. – Этот лысый козел наливает мне всякое дерьмо и думает, что это ром! – Старик обличающе распростер коряжистую руку в сторону сваленных в углу бутылок из-под самого дешевого в Эль-Параисо рома «Пинийа», о котором говорят, что его гонят из заплесневелой обуви.
– Это свинство, дедушка, поить тебя такой гадостью! – горячо поддержал Панчо Луис. – Я, например, дома всегда держу ящик старого рома, на всякий случай! – Лицо старика начало расплываться в добродушную гримасу.
– А ты мне сразу понравился, дармоед ты этакий! Я вижу, ты веселый парень и не жадный! Не то что твой лысый приятель! – Панчо опять начинал распаляться. – Ты знаешь, сколько я с ним торговался сегодня? Полчаса, чико! Полчаса, чтобы доказать этому лысому болвану, что дешевле, чем за двадцать песо в день, он нигде такой машины не достанет! Скупердяй! Паршивый «фордишка» в конторе проката обошелся бы ему в пятьдесят долларов в сутки! – Панчо уже хрипло кричал. – Долларов, чико, а не песо! А ты видел мою машину? Нет? – Панчо вцепился в Луиса и потащил его за собой.
– Панчо, оставь его в покое! Нашел машину!.. – пыталась остановить его Ивис, но старик уже проворно протащил Луиса через двор, по пути пиная свиней и поросят.
За живой изгородью из колючих кустов оказался еще один каменный сарай внушительных размеров. Панчо распахнул незапертые ворота и начал подталкивать Луиса к странному механизму, занимавшему все помещение.