Хемингуэй Эрнест Миллер. Фиеста (И восходит солнце)

   - Леди Эшли - ее фамилия. Брет - имя. Она очень милая женщина, - сказал я. - Разводится с мужем и собирается выйти за Майкла Кэмпбелла. Он сейчас в Шотландии. А что?
   - Она необыкновенно интересная женщина.
   - Не правда ли?
   - В ней есть что-то такое, какая-то особая утонченность. Мне кажется, она очень чуткий и прямой человек.
   - Она очень милая.
   - Я не знаю, как вам объяснить, - сказал Кон. - Вероятно, это порода.
   - Я вижу, она вам очень нравится.
   - Очень. Мне даже кажется, что я влюблен в нее.
   - Она пьяница, - сказал я. - Она влюблена в Майкла Кэмпбелла и собирается за него замуж. У него со временем будет куча денег.
   - Не верю, что она за него выйдет.
   - Почему?
   - Не знаю. Просто так, не верю. Вы давно ее знаете?
   - Да, - сказал я. - Она была сестрой в госпитале, в котором я лежал во время войны.
   - Она же совсем девочкой была, наверно?
   - Ей сейчас тридцать четыре года.
   - Когда она вышла за Эшли?
   - Во время войны. Ее возлюбленный как раз окочурился от дизентерии.
   - Почему вы таким тоном говорите?
   - Виноват. Я нечаянно. Я просто хотел изложить вам факты.
   - Не верю, чтобы она вышла за кого-нибудь не по любви.
   - Однако она это сделала дважды, - сказал я.
   - Не верю.
   - Так зачем же вы задаете мне дурацкие вопросы, - сказал я, - если вам не нравятся ответы?
   - Я вас об этом не спрашивал.
   - Вы просили сказать вам, что я знаю о Брет Эшли.
   - Я не просил вас оскорблять ее.
   - А ну вас к черту.
   Он встал из-за стола с побелевшим лицом и стоял, белый и злой, позади тарелочек с закусками.
   - Сядьте, - сказал я. - Не валяйте дурака.
   - Возьмите свои слова обратно.
   - Бросьте, что мы, приготовишки, что ли?
   - Возьмите свои слова обратно.
   - Хорошо. Все что угодно. Я в жизни не слыхал о Брет Эшли. Теперь вы удовлетворены?
   - Нет. Не это. Вы послали меня к черту.
   - О, не ходите к черту, - сказал я. - Сидите здесь. Мы только что начали завтракать.
   Кон улыбнулся и сел. Он, видимо, был рад, что можно сесть. Что бы он, в самом деле, стал делать, если б он не сел?
   - Вы такие ужасно обидные вещи говорите, Джейк.
   - Не сердитесь. У меня уж такой гадкий язык. Когда я говорю гадости, я совсем этого не думаю.
   - Я знаю, - сказал Кон. - Вы же, можно сказать, мой лучший друг, Джейк.
   Вот те на, подумал я.
   - Забудьте, что я сказал, - проговорил я вслух. - Не сердитесь.
   - Ладно. Все хорошо. Мне просто в ту минуту стало обидно.
   - Вот и отлично. Давайте закажем еще что-нибудь.
   Покончив с завтраком, мы пошли в "Кафе де ла Пэ" и выпили кофе. Я чувствовал, что Кону хочется еще раз заговорить о Брет, но я не поддавался. Мы поговорили о том о сем, потом я простился с ним и пошел в редакцию.
   6
   В пять часов я был в отеле "Крийон" и поджидал Брет. Она запаздывала, и я сел и написал несколько писем. Письма вышли не очень складные, но я надеялся, что штамп отеля "Крийон" спасет положение. Брет все не приходила, и без четверти шесть я спустился в бар и выпил коктейль "Джек Роз" с барменом Жоржем. В баре Брет тоже не было, и я перед уходом еще раз заглянул наверх, потом взял такси и поехал в кафе "Селект". Пересекая Сену, я видел вереницу пустых барж на буксире; высоко сидя в воде, они шли по течению, и, когда они проплывали под мостом, матросы отталкивались шестами. Река была красивая. В Париже всегда приятно ехать по мосту.
   Такси, объехав памятник создателю семафора, который изображен выполняющим придуманный им маневр, свернуло на бульвар Распай, и я откинулся назад, чтобы не видеть этого куска пути. Ехать по бульвару Распай всегда было скучно. На линии Париж - Лион между Фонтенбло и Монтеро есть такое место, где я всегда испытываю скуку, пустоту и усталость, пока не проеду его. Вероятно, такие мертвые точки в пути возникают из-за каких-нибудь ассоциаций. В Париже есть улицы не менее уродливые, чем бульвар Распай. Пешком я совершенно спокойно могу пройти ее. Но ездить по ней я не выношу. Может быть, я где-нибудь читал о ней. На Роберта Кона все в Париже так действовало. Удивительно, откуда у Кона эта неприязнь к Парижу? Уж не от Менкена ли? Менкен, кажется, ненавидит Париж. Много на свете молодых людей, которые любят и не любят по Менкену.
   Такси остановилось перед кафе "Ротонда". Какое бы кафе на Монпарнасе вы ни назвали шоферу, садясь в такси на правом берегу Сены, он все равно привезет вас в "Ротонду". Через десять лет ее место, вероятно, займет кафе "Купол". Но мне и так было уже близко. Я прошел мимо унылых столиков "Ротонды" к кафе "Селект". Внутри, у стойки, сидело несколько человек, а снаружи, в одиночестве, сидел Харви Стоун. Перед ним стояла горка блюдец, и он был очень небрит.
   - Садитесь, - сказал Харви, - я поджидал вас.
   - А в чем дело?
   - Ни в чем. Просто поджидал вас.
   - На скачках были?
   - Нет. С воскресенья не был.
   - Что вам пишут из Америки?
   - Ничего. Решительно ничего.
   - А в чем дело?
   - Не знаю. Я порвал с ними. Я решительно порвал с ними. - Он наклонился вперед и посмотрел мне в глаза. - Знаете, что я вам скажу, Джейк?
   - Что?
   - Я уже пять дней ничего не ел.
   Я быстро подсчитал в уме. Три дня назад в "Нью-йоркском баре" Харви выиграл у меня двести франков в покерные кости.
   - А в чем дело?
   - Денег нет. Деньги не пришли. - Он помолчал. - Знаете, Джейк, это очень странно. Когда я такой, я люблю быть один. Мне хочется сидеть в свой комнате. Я как кошка.
   Я порылся в кармане.
   - Сотня устроит вас, Харви?
   - Да.
   - Вставайте. Пойдем обедать.
   - Успеется. Выпейте со мной.
   - Лучше бы вы поели.
   - Нет. Когда я такой, мне все равно, есть или не есть.
   Мы выпили. Харви прибавил мое блюдце к своей горке.
   - Вы знаете Менкена, Харви?
   - Да. А что?
   - Какой он?
   - Он ничего. Говорит очень смешные вещи. Я недавно обедал с ним, и мы заговорили о Гоффенхеймере. "Беда в том, - сказал Менкен, - что он прикидывается святошей". Это недурно.
   - Верно, недурно.
   - А вообще он выдохся, - продолжал Харви. - Он уже написал обо всем, что знает, а теперь берется за все то, чего не знает.
   - Он, должно быть, правда, ничего, - сказал я. - Только читать его я не могу.
   - Ну, сейчас никто его не читает. Разве что те, кто когда-то читал труды Института Александра Гамильтона.
   - Ну что ж, - сказал я. - И это было неплохо.
   - Конечно, - поддакнул Харви.
   Несколько минут мы сидели, погруженные в глубокомысленное молчание.
   - Еще стаканчик?
   - Давайте, - сказал Харви.
   - А вот Кон идет, - сказал я:
   Роберт Кон переходил улицу.
   - Кретин, - сказал Харви.
   Кон подошел к нашему столику.
   - Привет, друзья, - сказал он.
   - Привет, Роберт, - сказал Харви. - Я только что говорил Джейку, что вы кретин.
   - Что это значит?
   - Скажите сразу. Не думайте. Что бы вы сделали, если бы могли сделать все, что вам хочется?
   Кон задумался.
   - Не надо думать. Выкладывайте сразу.
   - Не знаю, - сказал Кон. - А зачем это вообще?
   - Просто - что бы вы сделали? Первое, что придет в голову. Как бы глупо это ни было.
   - Не знаю, - сказал Кон. - Пожалуй, я охотнее всего опять стал бы играть в футбол, теперь, когда у меня есть тренировка.
   - Я ошибся, - сказал Харви. - Это не кретинизм. Это просто случай задержанного развития.
   - Вы ужасно остроумны, Харви, - сказал Кон. - Вы дождетесь, что кто-нибудь съездит вам по физиономии.
   Харви Стоун засмеялся.
   - Вы так думаете? Не съездит, не беспокойтесь. Потому что мне на это наплевать. Я не боксер.
   - Вряд ли вам было бы наплевать.
   - Именно было бы. В этом ваша основная ошибка. Вы плохо соображаете.
   - Хватит говорить обо мне.
   - Как угодно, - сказал Харви. - Мне наплевать на вас. Вы для меня нуль.
   - Довольно, Харви, - сказал я. - Выпейте еще портвейну.
   - Нет, - сказал он. - Я пойду куда-нибудь и поем. Еще увидимся, Джейк.
   Он встал из-за стола и пошел по улице. Я смотрел, как он пересекает мостовую, маленький, грузный, с неторопливой уверенностью пробираясь между машинами.
   - Он всегда ужасно злит меня, - сказал Кон. - Не выношу его.
   - А мне он нравится, - сказал я. - Я даже люблю его. Не нужно на него злиться.
   - Я знаю, - сказал Кон. - Просто он действует мне на нервы.
   - Поработали сегодня?
   - Нет. Сегодня не клеилось. Сейчас мне гораздо труднее, чем когда я писал первую книгу. Никак не могу наладиться.
   Бодрая уверенность, с какой он ранней весной вернулся из Америки, уже исчезла. Тогда он не сомневался в своем литературном таланте, и его мучила только жажда приключений. Теперь эта уверенность исчезла. Мне кажется, что я как-то не сумел отчетливо обрисовать Роберта Кона. Дело в том, что, пока он не влюбился в Брет, он никогда не говорил ничего такого, что отличало бы его от других людей. Он красиво играл в теннис, был хорошо сложен, ловок, недурно играл в бридж я чем-то неуловимо, напоминал студента. Я ни разу не слышал, чтобы он в большой компании сказал что-нибудь необычное. Он носил рубашки фасона поло - как мы их называли в университете и как их, вероятно, называют и теперь, - но не старался казаться моложе своих лет. Не думаю, чтобы он очень любил франтить. Внешне он сформировался в Принстоне. Внутренне он сложился под влиянием двух женщин, воспитавших его. В нем была милая мальчишеская веселость, которую ни той, ни другой не удалось вытравить из него, и я, вероятно, не сумел этого показать. Например, играя в теннис, он очень любил выигрывать. Ему, должно быть, хотелось выиграть не меньше, чем знаменитой Ленглен. С другой стороны, он не дулся, когда проигрывал. После того как он влюбился в Брет, все его мастерство пошло прахом. Он стал проигрывать таким теннисистам, которые никогда и не мечтали побить его. Но относился он к этому очень мило.
   Итак, мы сидели на террасе кафе "Селект", и Харви Стоун только что пересек улицу.
   - Поедем в "Клозери де Лила", - сказал я.
   - У меня свидание.
   - В котором часу?
   - Фрэнсис придет в четверть восьмого.
   - А вот и она.
   Фрэнсис Клайн переходила улицу, направляясь к нам. Она была очень высокая, шагала быстро, размашисто. Она сделала нам знак и улыбнулась. Мы смотрели, как она пересекает улицу.
   - Здравствуйте, - сказала она. - Очень рада, Джейк, что вы здесь. Мне нужно поговорить с вами.
   - Хэлло, Фрэнсис, - сказал Кон. Он улыбался.
   - Ах, здравствуй, Роберт! И ты здесь? - Она продолжала, говоря очень быстро: - Дурацкий у меня день сегодня. Он, - она кивнула на Кона, - не пришел домой к обеду.
   - Я и не должен был.
   - О, я знаю. Но ты не предупредил прислугу. Потом я сговорилась с Паулой, но ее не оказалось в редакции. Я поехала в "Ритц" и ждала ее там, а она не пришла, и у меня, конечно, не хватило денег, чтобы пообедать в "Ритце".
   - Ну и что же вы сделали?
   - Ушла оттуда, конечно. - Она говорила нарочито веселым тоном. - Я всегда держу свое слово. Никто этого теперь не делает. Ну, как поживаете, Джейк?
   - Хорошо.
   - Привел в дансинг хорошенькую девушку, а потом улизнул с этой Брет.
   - Она тебе не нравится? - спросил Кон.
   - Я нахожу, что она совершенно очаровательна. А ты?
   Кон промолчал.
   - Послушайте, Джейк. Мне нужно поговорить с вами. Пойдемте со мной напротив, в кафе "Купол". А ты посидишь здесь, Роберт, ладно? Идем, Джейк.
   Мы пересекли бульвар Монпарнас и сели за столик. Подошел мальчишка-газетчик, я купил парижский выпуск "Тайме" и развернул газету.
   - Что случилось, Фрэнсис?
   - О, пустяки, - сказала она. - Он только хочет бросить меня.
   - Как это - бросить?
   - Он всем говорил, что мы поженимся, и я сказала матери и всем, а теперь он не хочет.
   - А что случилось?
   - Он решил, что еще не успел насладиться жизнью. Я так и знала, что этим кончится, когда он поехал в Нью-Йорк.
   Она взглянула на меня, блестя глазами и стараясь говорить небрежно.
   - Я не выйду за него, если он этого не хочет. Конечно, не выйду. Я теперь ни за что не выйду за него. Но только мне кажется, сейчас немножко поздно, после того как мы прождали три года и я как раз получила развод.
   Я молчал.
   - Мы хотели торжественно отпраздновать, а вместо этого у нас сплошная драма. Он как ребенок. Бьет себя в грудь, плачет и просит меня не волноваться, но он говорит, что просто не может этого сделать.
   - Плохо дело.
   - Еще бы не плохо. Два с половиной года я на него потратила. Теперь я даже не знаю, захочет ли кто на мне жениться. Два года назад я могла выйти за любого, там, в Канне. Все старички, которые хотели остепениться и искали элегантную жену, за мной бегали. А теперь сомневаюсь, найду ли я кого-нибудь.
   - Бросьте, вы и сейчас можете выйти за любого.
   - Нет, не думаю. И потом, я люблю его. И я хотела бы иметь детей. Я всегда считала, что у нас будут дети. - Она ясными глазами смотрела на меня. - Я никогда особенно не любила детей, но мне не хочется думать, что у меня их никогда не будет. Я всегда считала, что у меня будут дети и тогда я полюблю их.
   - У него есть дети.
   - Да, есть. У него есть дети, и у него есть деньги, и у него мать богатая, и он написал книгу, а то, что я пишу, никто не хочет печатать, решительно никто. А пишу я вовсе не так плохо. И денег у меня совсем нет. Я могла бы выговорить себе алименты, но я хотела получить развод как можно скорее. - Она снова очень ясно взглянула на меня. - Это несправедливо. С одной стороны, я сама виновата. Но все-таки не во всем. Конечно, надо было быть умней. А когда я говорю ему, он просто начинает плакать и говорит, что не может жениться. А почему он не может жениться? Я была бы хорошей женой. Со мной легко ладить. Я ему не мешаю. Но это не помогает.
   - Скверная история.
   - Да, скверная история. Но что толку говорить об этом. Пойдемте обратно в "Селект".
   - Я, сами понимаете, ничем не могу вам помочь.
   - Нет, не можете. Только не говорите ему, что я вам сказала. Я знаю, что он хочет. - Тут она впервые оставила свой тягостно веселый тон. - Он хочет вернуться в Нью-Йорк один и быть там, когда выйдет его книга, чтобы иметь успех у девчонок. Вот чего он хочет.
   - А может быть, он и не будет иметь успеха. И по-моему, он вовсе не такой. Серьезно.
   - Вы, Джейк, не знаете его так, как я. Именно этого он хочет. Я знаю. Знаю. Именно из-за этого он не хочет жениться. Он хочет этой осенью один насладиться своей славой.
   - Вернемся в "Селект"?
   - Да. Пойдемте.
   Мы встали из-за столика - нам так ничего и не подали - и пошли через улицу в кафе "Селект", где Кон сидел за мраморным столиком и, улыбаясь, поджидал нас.
   - Ну, чему ты рад? - спросила его Фрэнсис. - Доволен всем на свете?
   - Мне смешно, что вы с Джейком секретничаете.
   - О, то, что я сказала Джейку, не секрет. Об этом скоро все узнают. Я только хотела преподнести это Джейку в приличной форме.
   - О чем это? О том, что ты уезжаешь в Англию?
   - Да, о том, что я уезжаю в Англию. Ах, Джейк! Об этом я и забыла сказать. Я еду в Англию.
   - Так это же отлично.
   - Да, это всегда так делается в порядочном обществе. Роберт отправляет меня в Англию. Он дает мне двести фунтов, и я еду погостить к друзьям. Правда, это будет очаровательно? Кстати, друзья еще ничего об этом не знают.
   Она повернулась к Кону и улыбнулась ему. Он уже не улыбался.
   - Ты хотел дать мне только сто фунтов, правда, Роберт? Но я заставила его дать двести. Он ведь очень щедрый. Не правда ли, Роберт?
   Я не понимаю, как можно было говорить Роберту Кону такие ужасные вещи. Есть люди, которым говорить оскорбительные вещи невозможно. Кажется, мир развалится, в полном смысле слова развалится тут же, на глазах, если сказать им такое. Но вот Кон сидел и слушал все это. Вот все это происходило при мне, и я даже не испытывал желания остановить ее. И это еще оказались милые шутки по сравнению с тем, что было дальше.
   - Как ты можешь так говорить, Фрэнсис? - прервал ее Кон.
   - Он еще спрашивает! Я еду в Англию. Я еду к друзьям погостить. Случалось вам гостить у друзей, которым вы не нужны? О, им придется так или иначе принять меня. "Как поживаете, дорогая? Сколько лет, сколько зим! Как поживает уважаемая матушка?" Да, как поживает уважаемая матушка? Она вложила все свои деньги во французский военный заем. Да, да. Вероятно, кроме нее, ни один человек на свете этого не сделал. "А как Роберт?" Или еще как-нибудь очень осторожно, вокруг да около. "Будьте осторожны, не упоминайте о нем, дорогая. Бедняжка Фрэнсис так много пережила". Правда, Роберт, это будет весело? Как, по-вашему, Джейк, весело будет?
   Она повернулась ко мне, улыбаясь своей нестерпимо ясной улыбкой. Она была очень довольна, что есть кому слушать ее.
   - А что ты будешь делать, Роберт? Я сама виновата, я знаю. Я во всем сама виновата. Когда я заставила тебя отделаться от этой девочки, секретарши твоего журнала, я должна была понять, что ты так же отделаешься от меня. Джейк не знает этой истории. Рассказать ему?
   - Замолчи, Фрэнсис, ради бога.
   - Нет, я расскажу ему. У Роберта в редакции была секретарша. Совершенно очаровательная девочка, и он считал, что она восхитительна, а потом появилась я, и он решил, что я тоже в достаточной мере восхитительна. Так вот я заставила его отделаться от нее, а он в свое время, когда редакция перекочевала, привез ее в Провинстаун из Кармеля, и он даже не оплатил ей обратный проезд. И все это, чтобы доставить мне удовольствие. Тогда он находил меня интересной. Правда, Роберт?
   Вы не подумайте, Джейк, - с секретаршей все было совершенно платонически. Даже и не платонически. Вообще ничего такого. Просто она была очень хорошенькая. А сделал он это, чтобы доставить мне удовольствие. Ну что ж, взявший меч от меча и погибнет. Кстати сказано, правда? Советую тебе запомнить это, Роберт, для твоей очередной книги. Понимаете, Роберт собирает материал для новой книги. Так ведь, Роберт? Вот из-за этого он и бросает меня. Он решил, что я не фотогенична. Видите ли, все время, пока мы жили вместе, он так был занят своей книгой, что ничего про нас не запомнил. Так вот он отправляется на поиски свежего материала. Ну что ж, надеюсь, он набредет на что-нибудь безумно интересное.
   Послушай, Роберт, дорогой мой. Вот что я тебе скажу. Ты не рассердишься? Никогда не устраивай сцен своим дамам сердца. Постарайся. Потому что ты не умеешь устраивать сцен и не плакать, а когда ты плачешь, тебе очень жалко себя и ты не можешь запомнить, что говорит твоя партнерша. Так ты никогда ни одного диалога не запомнишь. Ты постарайся не волноваться. Я знаю, это ужасно трудно. Но помни: это же во имя литературы. Мы все должны приносить жертвы во имя литературы. Вот я, например. Я еду в Англию и не прекословлю. Все во имя литературы. Мы все обязаны помогать молодым писателям. Не правда ли, Джейк? Но вы не молодой писатель. А ты, Роберт? Тебе тридцать четыре года. Впрочем, для великого писателя это, по-моему, немного. Вспомните Харди. Вспомните Анатоля Франса. Он как раз недавно умер. Но Роберт считает, что Франс писатель неважный. Это ему его друзья французы сказали. Сам он не очень-то свободно читает по-французски. Он не был так талантлив, как ты, правда, Роберт? Как ты думаешь, приходилось ему отправляться на поиски материала? А что, по-твоему, он говорил своим любовницам, когда не хотел жениться на них? Интересно, он тоже плакал? Ах, что мне пришло в голову! - Она хлопнула себя по губам рукой в перчатке. - Я знаю, Джейк, настоящую причину, почему Роберт не хочет на мне жениться. Меня только что осенило. Откровение сошло на меня в кафе "Селект". Какая мистика, правда? Со временем тут прибьют дощечку. Как в Лурде. Сказать, Роберт? Ну слушай. Это проще простого. Как это раньше не пришло мне в голову. Видите ли, Роберт всегда хотел иметь любовницу, и, если он на мне не женится, значит, у него была любовница. "Знаете, она больше двух лет была его любовницей". Понимаете? А если он на мне женится, как он всегда обещал, тогда сразу конец всякой романтике. Правда, я очень остроумно все это вывела? И так оно и есть. Посмотрите на него и скажите, что это не так. Куда вы, Джейк?
   - Мне нужно зайти в бар повидать Харви Стоуна.
   Кон поднял глаза, когда я выходил в бар. Он был очень бледен. Почему он сидел тут? Почему он сидел и слушал все это?
   Я стоял, прислонившись к стойке, и мне их было видно в окно. Фрэнсис все еще говорила, с ясной улыбкой, заглядывая ему в лицо каждый раз, как спрашивала: "Не правда ли, Роберт?" А может быть, теперь она этого не спрашивала. Может быть, она говорила что-нибудь другое. Я сказал бармену, что мне ничего не нужно, и вышел через другую дверь. Выйдя, я оглянулся и сквозь двойную толщу стекла увидел их за столиком. Она все еще говорила. Я переулком прошел до бульвара Распай. Мимо ехало такси, я остановил его и сказал шоферу адрес своей квартиры.
   7
   Когда я начал подниматься по лестнице, консьержка постучала в стеклянную дверь своей каморки; я остановился, и она вышла ко мне. Она протянула мне несколько писем и телеграмму.
   - Вот почта. И еще к вам приходила дама.
   - Она оставила свою карточку?
   - Нет. С ней был господин. Та самая, которая приходила сегодня ночью. Вы знаете, она оказалась очень милая.
   - Она была с кем-нибудь из моих знакомых?
   - Не знаю. Он никогда здесь не бывал. Он очень большой. Очень, очень большой. Она очень милая. Очень, очень милая. Ночью она, должно быть, была немножко... - Она подперла голову рукой и стала раскачиваться взад и вперед. - Скажу вам откровенно, мосье Барнс. Ночью она мне не показалась такой gentille [милая (фр.)]. Ночью я была другого мнения о ней. Но поверьте мне, она очень, очень милая. Она из очень хорошей семьи. Это по всему видно.
   - Они ничего не просили передать?
   - Просили. Они сказали, что заедут через час.
   - Когда они придут, попросите их наверх.
   - Хорошо, мосье Барнс. А эта дама, эта дама не кто-нибудь. Немножко взбалмошная, может быть, но не кто-нибудь.
   Консьержка, прежде чем стать консьержкой, держала ларек с напитками на парижском ипподроме. Ее трудовая жизнь протекала на кругу, но это не мешало ей изучать публику в ложах, и она с гордостью сообщала мне, кто из моих посетителей хорошо воспитан, кто из хорошей семьи, кто спортсмен слово это она произносила в нос и с ударением на последнем слоге. Единственное неудобство заключалось в том, что люди, не относящиеся ни к одной из этих категорий, рисковали никогда не застать меня дома. Один из моих друзей, весьма недокормленного вида художник, который, очевидно, в глазах мадам Дюзинель не был ни хорошо воспитан, ни из хорошей семьи, ни спортсмен, написал мне письмо с просьбой выхлопотать для него пропуск, чтобы он мог пройти мимо моей консьержки, если ему захочется заглянуть ко мне вечерком.
   Я поднялся к себе, стараясь угадать, чем Брет пленила мою консьержку. Телеграмма была от Билла Гортона с известием, что он приезжает пароходом "Франция". Я положил почту на стол, пошел в ванную, разделся и принял душ. Когда я вытирался, у входной двери послышался звонок. Я надел халат и туфли и пошел к двери. Это была Брет. За ней стоял граф. В руках он держал большой букет роз.
   - Хэлло, милый! - сказала Брет. - Вы не желаете нас принять?
   - Пожалуйста. Я только что искупался.
   - Вот счастливец - искупался.
   - Только душ принял. Садитесь, граф Миппипопуло. Что будем пить?
   - Не знаю, сэр, большой ли вы любитель цветов, - сказал граф, - но я взял на себя смелость принести вам эти розы.
   - Дайте их мне. - Брет взяла букет. - Налейте сюда воды, Джейк.
   Я вышел на кухню, налил воды в большой глиняный кувшин, и Брет сунула в него розы и поставила их на середину обеденного стола.
   - Ну и денек выдался!
   - Вы не помните, мы как будто условились встретиться в "Крийоне"?
   - Нет. Разве мы условились? Значит, я была пьяна до бесчувствия.
   - Вы были совсем пьяная, дорогая, - сказал граф.
   - Да. Граф был ужасно мил.
   - Консьержка теперь в восторге от вас.
   - Ну еще бы. Я дала ей двести франков.
   - Какая глупость!
   - Не свои, его, - сказала она, кивая на графа.
   - Я решил, что нужно дать ей что-нибудь за беспокойство вчера ночью. Было очень поздно.
   - Он изумителен, - сказала Брет. - Он всегда помнит все, что было.
   - Как и вы, дорогая.
   - Фантазируете, - сказала Брет. - И кому это нужно? Послушайте, Джейк, вы дадите нам сегодня выпить?
   - Доставайте, а я пока оденусь. Вы ведь знаете, где что найти.
   - Как будто знаю.
   Пока я одевался, я слышал, как Брет ставит на стол сифон и стаканы, а потом я услышал их голоса. Я одевался медленно, сидя на кровати. Я чувствовал себя усталым, и на душе было скверно. Брет вошла в комнату со стаканом в руке и села на кровать.
   - Что с тобой, милый? Не в духе?
   Она поцеловала меня в лоб.
   - Ах, Брет, я так тебя люблю.
   - Милый, - сказала она. Потом: - Хочешь, чтоб я отправила его?
   - Нет. Он славный.
   - Я пойду отправлю его.
   - Нет, не надо.
   - Да, да, я отправлю его.
   - Нельзя же так вдруг.
   - Нельзя, по-твоему? Посиди здесь. Он без ума от меня, поверь мне.
   Она вышла из комнаты. Я лег ничком на кровать. Мне было очень тяжело. Я слышал, как они разговаривали, но не прислушивался. Брет вошла и села на кровать.
   - Милый мой, бедненький! - Она погладила меня по голове.
   - Что ты ему сказала? - Я лежал, отвернувшись. Я не хотел видеть ее.
   - Послала его за шампанским. Он любит покупать шампанское. - Потом, немного погодя: - Тебе лучше, милый? Легче голове?"
   - Легче.
   - Лежи спокойно. Он поехал на другой конец города.
   - Нельзя ли нам жить вместе, Брет? Нельзя ли нам просто жить вместе?
   - Не думаю. Я бы изменяла тебе направо и налево. Ты бы этого не вынес.
   - Сейчас выношу ведь.
   - Это другое дело. В этом я виновата, Джейк. Уж такая я уродилась.
   - Нельзя ли нам уехать на время из города?
   - Это ни к чему не приведет. Поедем, если хочешь. Но я не смогу спокойно жить за городом. Даже с любимым.
   - Знаю.
   - Это ужасно. Я думаю, можно не говорить тебе, что я тебя люблю.