Хенриксен Вера. Святой конунг

   И когда Кальв достаточно протрезвел для того, чтобы она могла изложить ему свои мысли, он с презрением отверг их.
   — С таким же успехом я мог бы обратиться прямо к Эйнару Тамбарскьелве и отдаться в его руки, — сказал он.
   Но Сигрид все же не отбрасывала эту мысль. Эта мысль преследовала ее, словно образ святого конунга…
 

 
   Через две недели после середины лета Сигрид вернулась в Эгга. Ей теперь казалось, что дни тянутся невыносимо медленно; она с тревогой ждала известий от Кальва.
   Король решил посетить Внутренний Трондхейм, и Кальв был среди его свиты.
   Кальв был рад этому; он считал, что ему будет выгодно принять в Эгга короля. Но Эйнар Тамбарскьелве мимоходом заметил, что сначала король посетит Хауг в Вердалене, и это совсем не понравилось Кальву. Он считал, что всякое воспоминание о Стиклестаде приносит конунгу только вред. И перед тем, как Сигрид отплыла из Каупанга, он предупредил ее, чтобы она была готова к отъезду при малейшей угрозе.
   Теперь король был в Хауге; Сигрид отправила туда людей и лошадей для Кальва. В случае благоприятного стечения обстоятельств конунг должен был вскоре прибыть в Эгга, и Сигрид была занята приготовлениями к приему гостей.
   Но она чувствовала неуверенность в завтрашнем дне, и тревожные мысли преследовали ее повсюду.
   Больше всего ее тревожила мысль о Кальве; она представляла его себе таким, каким он был в Каупанге, с лицом, искаженным горечью и разочарованием. И ей казалось, как и в первое время после гибели святого Олава, что все ее попытки помочь ему напрасны; он был боязлив, как раненое животное.
   Она чувствовала себя уязвленной тем, что после стольких лет их близости он не желает принимать от нее помощь, хотя сейчас он действительно нуждается в ней. Но по своему опыту она знала, что если она не пытается его утешить, он сам приходит к ней; сам ищет с ней близости. Чаще всего он искал в ней женщину, но бывало и так, что она была необходима ему, как ребенку мать.
   И теперь Сигрид смотрела на все окружающее так, словно ей предстояло навсегда расстаться с этим. Даже мелочи имели теперь для нее смысл: трясогузка, бегающая по двору, запах смолы от нагретых солнцем стен, даже голос Рагнхильд, рассказывающий служанкам последние новости.
   И она часто посещала церковь. При этом ей было стыдно: в последние годы она ходила в церковь в основном тогда, когда испытывала какие-то трудности. Она пришла к мысли о том, что, возможно, теперь самое время отчитаться перед Богом, и отправилась к священнику Энунду.
 
   После смерти священника Йона Энунд перебрался в Эгга; епископу некого было больше послать к ним. И он занял теперь маленькую комнатку, принадлежавшую раньше священнику Йону. И теперь они с Сигрид сидели там и разговаривали.
   Она рассказала ему о Кальве, Эйнаре и короле, и Энунд молчал, пока она не закончила свой рассказ.
   — Бог дает и Бог имеет право забрать у нас обратно то, что Он нам дал, — сказал он. — Все, что мы имеем, принадлежит не нам, а ему, мы берем это только взаймы. И если тебе придется покинуть Эгга, Сигрид, ты не должна сетовать на Бога за то, что Он что-то отбирает у тебя. Ты должна быть благодарна ему за то, что дал тебе все это, позволил тебе столько лет радоваться здесь жизни.
   Сигрид молчала. Она сидела и смотрела на руки Энунда, которые он положил на левое колено. Его пальцы казались слабыми и беспомощными на фоне грубой рясы. Эти руки не держали оружия с самой ранней юности, да и инструмент тоже. Он отказался от всего ради служения своему Богу, он свел на нет даже способность защищать и жалеть самого себя. Кроме одежды, которую он постоянно носил, у него не было никакой собственности, и он жил тем, что подавали ему люди.
   — Ты никогда не сомневался в том, чему учишь людей? — вдруг спросила она. Он изумленно уставился на нее.
   — Ты же знаешь, я стал сомневаться в милосердии Бога после смерти Эльвира, — сказал он.
   Она кивнула и медленно произнесла:
   — Я тоже сомневаюсь в доброте Господа.
   — Почему же?
   — Когда я увидела страдания священника Йона, я не могла согласиться с тем, что они были необходимы, — ответила она.
   — Страдания и скорбь мира не должны вызывать у тебя сомнение в милосердии и милости Бога, Сигрид, — еще более серьезно, чем она ожидала, сказал священник. — Это самый опасный из всех грехов, сомневаться в милости Господа. Ведь как может человек получить прощение за свои грехи, если он сомневается в самом прощении, в Божественном искуплении грехов человечества, воплощенном в жизни Христа? Страдания и беды могут быть благодеянием. Нередко они становятся частью Божественного воспитания: в них Бог показывает нам наши слабости и приближает нас к себе, и они учат нас смирению, в котором мы все так нуждаемся. Я уверен, что священник Йон благодарит теперь Бога за то, что Тот дал ему испытать ту боль, от которой он всю жизнь убегал. Взгляни на свою собственную жизнь! Каждый раз, когда ты испытываешь трудности ты становишься ближе к Богу, а когда у тебя все хорошо, ты забывав ешь о Нем.
   — Кальв сказал, что священник Йон утверждал, что Бог дай благосостояние тому, кто Ему служит; это совсем не похоже на то чему учишь людей ты.
   — Благосостояние, это не обязательно удача, богатство, золото и серебро, Сигрид. Я думаю, что царь Давид имел в виду как раз это, говоря, что все, даже страдания и беды, идут на пользу тому, кто служит Богу.
   Но Сигрид не собиралась так легко сдаваться.
   — И ты ни разу больше не испытывал сомнений? — спросила она.
   — Бывало, я сомневался в своих способностях выполнять завет Божий, — ответил он, — но я никогда не сомневался в Боге и Его милосердии; я постоянно встречаю Его милосердие и в жизни других, и в своей собственной.
   — Что означает, по-твоему, встретить Бога?
   — Ты понимаешь, о чем я говорю. Или я ошибся, подумав, что ты сама встретила Его однажды вечером в церкви Стейнкьера?
   — Я точно не знаю… — ответила Сигрид. Чувства, испытанные ею в стейнкьерской церкви, были теперь такими далекими, похожими на сон.
   — Нет, ты знаешь! — воскликнул он с такой уверенностью, что она даже удивилась. — Ты знаешь, но не хочешь признаваться себе в этом. Ты испытала краткий миг счастья, ощутив Его присутствие, ты почувствовала близость неба. Но когда ты вернулась к повседневности, твои маленькие радости стали иметь для тебя куда большее значение, чем та радость. И ты поняла, что если захочешь снова приблизиться к Богу, тебе придется добровольно отказаться от всего этого.
   — Значит, мы не должны испытывать любовь к другим людям? Ты же сам сказал, что мы должны радоваться дарам Божьим…
   — Ты должна радоваться дарам Божиим, но ты не должна давать им порабощать себя. И ты должна любить других людей во Христе, а не такими, какими они являются на самом деле.
   Люди думают, что они любят, считая свою скорбь об умершем признаком любви. Но если бы они действительно любили умершего, они радовались бы тому, что он раньше них обрел весной блаженство. Это самих себя они любят в нем; и они оплакивают свою собственную гибель.
   — Значит, ты считаешь, что я не должна скорбеть о том, что мне придется покинуть Эгга, — медленно произнесла Сигрид. Ей казалось, как это уже не раз бывало прежде, что Энунд требует слишком многого. И она сказала ему об этом.
   — Бог требует все, — ответил священник, — и Он получает все.
   И когда Сигрид выходила из его дома, ей казалось, что разговор этот был напрасен.
 
   В эти дни Сигрид посетила и других; среди них была Ингерид из Гьеврана. И когда Сигрид прибыла в Гьевран, она застала Ингерид в подавленном настроении.
   Финн стал изменять ей уже у себя дома; одна из служанок вот-вот должна была родить, и она утверждала, что он — отец ребенка. И Финн этого не отрицал.
   Тем не менее, Ингерид не была зла на него, просто ей было это неприятно.
   — В свое время я умоляла его вернуться ко мне на любых условиях, — сказал она. — И у меня нет причин жаловаться на то, что он поймал меня на слове.
   И даже в своей печали Ингерид не могла не рассмеяться.
   — Можно подумать, что ему мало наших восьмерых детей! — сказала она.
   На обратном пути Сигрид думала о Финне и Ингерид. Ингерид была такой покладистой, мягкой, уступчивой; у нее в голове не укладывалось, что Финн может причинить ей зло.
   Но чем больше она размышляла об этом, тем больше она сомневалась в том, что это Финн управляет Гьевраном. Она вспомнила, как Эльвир однажды сказал, что Ингерид с виду мягкая, как гусенок, но воля у нее железная.
   Может быть, Ингерид не так легко было изменить свой характер возможно, она и не была такой кроткой, какой казалась; ведь рысь при всем желании не может стать домашней кошкой.
   И если Финн чувствует, что его пытаются привязать к себе насильно, то он просто отвечает ударом на удар.
 
   Сигрид навестила также Хелену, но это принесло ей одни лишь неприятности.
   Хелена была тонкой, как жердь; Сигрид знала, что она чересчур рьяно выполняет церковные требования. Казалось, ей доставляет удовольствие говорить о грехе и покаянии; и когда она говорила об этом, в глазах ее загорался огонь.
   Сигрид казалось, что Хелену кто-то заколдовал; и она не узнавала в ней ту девушку, с которой когда-то была близка.
 
   Однажды в полдень пришло известие от Кальва. Он просил о том, чтобы снарядили его корабль и приготовили вечером к отплытию.
   Сигрид ожидала этого и, тем не менее, была сражена; давая распоряжения работникам, она сама едва понимала, что делает. У нее было странное ощущение тишины и пустоты — никакой боли она не чувствовала.
   Однако бесчувственность Тронда привела ее в ярость.
   — Мы еще вернемся сюда, — сказал он, — в это захолустье. К тому же мы сможем посмотреть мир…
   — Вернуться сюда будет не так легко, как ты думаешь, — ответила мать.
   — Почему же? У Кальва влиятельные родственники, а Эйнар Тамбарскьелве не будет жить вечно…
   Несмотря на свое раздражение, Сигрид вынуждена была признать, что во многом он прав. Она внимательно посмотрела на сына: коричневая туника, которую он носил всего несколько месяцев, была уже тесна ему в плечах.
   И когда она увидела, как он улыбается при мысли об отъезде, она поняла, что этот орленок засиделся в гнезде; он уже перерос эту усадьбу, так же, как он перерос свою одежду.
   Но она утешала себя тем, что это не она принуждала его оставаться дома; всякий раз когда этот ее последний сын заводил разговор об отъезде, возникали какие-то препятствия…
 
   К вечеру Кальв со своими людьми прибыл в Эгга. Работники еще не перенесли все вещи на пристань и не погрузили их на корабль, и он попросил их поторопиться.
   — Что случилось? — спросила Сигрид, поздоровавшись с ним. Но он не пожелал ей ничего объяснять. Лицо его было серым от усталости, что совершенно не соответствовало его бесцеремонному тону.
   Сигрид чувствовала, что ей нужно до отплытия поговорить с ним наедине, и она повела его в спальню.
   — Есть ли необходимость в том, чтобы я и Суннива уезжали с тобой? — спросила она. Собирая вещи, она все больше и больше склонялась к этой мысли. — Разве у меня не будет больше возможности сохранить, по крайней мере, усадьбу в Бейтстадте, если мы останемся здесь?
   Кальв покачал головой.
   — Нет, — сказал он, — будет еще хуже. Думаю, всем тем, кто сражался против короля Олава, лучше всего сейчас покинуть страну. А ведь ты была по отношению к нему более непримиримой, чем большинство.
   Немного помолчав, он продолжал:
   — И даже если Эйнар ставит ловушку именно мне, я совершенно уверен в том, что многих других тоже сразит этот удар. Эйнару удалось разжечь в конунге жажду мести; и это пламя не так-то легко теперь потушить, и много времени еще пройдет, прежде чем он раскается в этом.
   — Что произошло в Хауге?
   — Слишком много всего, — с горечью ответил он. — Даже здесь, во Внутреннем Трондхейме, люди толпами валят к нему — все те, кто сражался на стороне Олава. И они прямо говорят ему о том, что ему не следует держать при себе людей, сражавшихся против его отца; и ты, конечно, понимаешь, что Эйнар только подливает масла в огонь. В конце концов я понял, что положение мое весьма шаткое. Сегодня король решил отправиться в Стиклестад, чтобы осмотреть поле битвы, и он попросил Эйнара поехать с ним. Но Эйнар ухмыльнулся и спросил, не лучше ли будет, если я поеду с ним; он сказал, что я, как участник сражения, больше смогу рассказать ему об этом. Я подумал, к чему это может привести, и послал домой известие.
   Когда мы прибыли на поле битвы, конунг спросил меня, где погиб его отец, и я показал ему это место. И когда он спросил, где я стоял, когда это произошло, я тоже сказал ему об этом. Он побагровел и сказал, что мой топор вполне мог попасть в короля Олава. Я ответил, что этого не произошло, но я понял, что он мне не поверил. И мне ничего не осталось, как бежать.
   — Почему ты не попробовал поговорить с ним там, в Стиклестаде, когда вы были с ним наедине? Ты мог бы рассказать ему всю правду о своем посещении короля перед сражением, о том, почему ты не убил его, о твоем последующем раскаянии по поводу того, что ты был в крестьянском войске.
   — Какая польза была бы от этого? Я сказал ему правду, но он мне не поверил. Даже такой юнец, как он, хорошо понимает, что мне легко, если я захочу, обмануть его. Кто, кроме меня, запомнил в суматохе битвы, где я стоял в момент гибели короля? Если бы я хотел обмануть его, я сказал бы, что стоял в другом месте.
   — Если бы ты попробовал поговорить с ним и все объяснить…
   — Ты считаешь меня свободным человеком или рабом? Либо он верит мне, и тогда я могу говорить с ним. Либо он мне не верит, и тогда разговор неуместен. Ты хочешь, чтобы я ползал перед тем, кто считает меня лгуном?
   Он замолчал и отвернулся; взгляд его рассеянно скользил по стенам.
   — Ты взяла все, что нужно? — спросил он.
   Она кивнула, и он направился к двери. Но тут он остановился, повернулся к ней и прижал ее к себе. Он спрятал лицо на ее шее, и она почувствовала, как задрожали его плечи.
   Это произошло так неожиданно, что она в первый момент не знала, что ей сказать и как поступить. И, прежде чем она собралась с мыслями, он отпустил ее и бросился на постель.
   И все, что он носил в себе последнее время, все его разочарование и его беду нашли выражение в рыданиях, таких ужасных, каких Сигрид никогда до этого не слышала.
   Она села возле него, притянула его к себе, и положила его голову к себе на колени. Она пробовала успокоить его, держа за плечи, ходившие ходуном.
   — Господи! — прошептал он, немного приходя в себя. — Господи!
   Вслед за этим он произнес:
   — Сигрид, я не знаю, посмею ли я смотреть тебе в глаза после того, что ты сейчас увидела!
   Повернув к себе его лицо, она улыбнулась, встретив его взгляд.
   — Почему ты не сможешь смотреть мне в глаза? — спросила она. — Ты ведь всего только человек.
   Наклонившись, она коснулась своей щекой его щеки.
   Напряжение его спало; вздохнув, он расслабился у нее на коленях, рыдания затихли. И он спокойно лежал, словно ребенок, глядя на нее; и он улыбался, когда она гладила его по волосам.
   И только когда в дверь постучали и один из работников крикнул, что все готово к отплытию, он встал, и они вместе вышли из спальни.
 
   Когда они вышли во двор, она с удивлением заметила, что Кальв, как обычно, принялся командовать всеми. Они попрощались с Харальдом и Хеленой, со священником Энундом, с Рагнхильд и всеми, кто оставался дома.
   После этого она направлялись на пристань. Все происходящее казалось Сигрид нереальным.
   Она шла между Кальвом и Суннивой, вниз по тропинке, через рощу, мимо полей, которые они засевали и урожай с которых предстояло снять другим.
   И когда они поднялись на борт корабля, она спросила Кальва:
   — Куда мы отправимся?
   — Я думаю взять курс на Оркнеи, ответил он. — Дочь моего брата Финна только что вышла замуж за Торфинна ярла.
   — Я помню ее, — ответил Сигрид.
   Он кивнул.
   Оба корабля вышли на веслах из залива; на одном из них хёвдингом был Тронд. Обогнув косу, они поставили паруса; ветер дул с востока.
   Но как только они вышли из пролива Скарн и в сумерках в последний раз увидели Эгга, Сигрид начала плакать.
   Кальв старался утешить ее, положив руку ей на плечи.
   — Это я виновата во всем, — прошептала она. — Если бы не я и не мои сыновья, ты продолжал бы быть лендманом в Эгга.
   — Если бы не ты, — напомнил он ей, — я никогда бы не попал в Эгга.
 

 
   Море было освещено солнцем.
   Пенистые волны ослепительно сверкали. И от горизонта до горизонта была лишь вода: волны и пена, пена и волны… Подобно какому-то живому существу, море плескалось, бурлило и смеялось за бортом корабля.
   И все же здесь чувствовалась пустота, первозданная пустота; а морской ветер приносил лишь тоску и томление.
   Корабли продвигались вперед, подгоняемые ветром и волнами, словно остатки погибшего в Рагнароке мира.
   Впервые Сигрид заплывала так далеко в море, что не видела земли.
   И когда очертания берега исчезли, она со страхом спросила Кальва, найдут ли они верный путь. Но он только посмеялся над ней. Указав на солнце, он объяснил ей все.
   И когда наступила ночь и море стало казаться еще более пустынным под звездным небом, он показал ей путеводную звезду. И его уверенность стала передаваться и ей. И она засмеялась: она ведь с детства знала, что люди плавают по морям, глядя на солнце и звезды, просто она слишком долго засиделась на суше.
   И позже, когда над морем поднялась луна и осветила белые барашки волн, а море засветилось вокруг корабля, словно раскаленное добела железо, она стояла на палубе, как зачарованная.
   Взгляд ее скользил по лунной дорожке, отливающей серебром, до самого горизонта, и ей вдруг показалось, что это путь в земле обетованной; эту странную землю плывущую по морю люди иногда различают вдали, но никогда не могут достичь ее. И она поняла, почему тот, кто хоть раз увидел ее, поддается ее очарованию и всю жизнь потом стремится вернуться к морю, никогда не расставаясь с надеждой снова увидеть ее.
   И, стоя так и глядя на море, она совершенно неожиданно обрела ощущение покоя.
   И это казалось ей странным.
   Она, покинувшая свой дом и отправившаяся куда глаза глядят, каким-то удивительным образом почувствовала, что именно здесь она дома.
   Но ей не хотелось думать об этом: она просто смотрела, как лунный свет чертит руны на пенящихся волнах.
 
   Но позднее, когда она устроилась на ночлег, мысли вернулись к ней.
   Она прислушивалась к звукам вокруг себя: скрипу корабельных снастей, плеску волн, разбивающихся о борт драккара, журчанью воды, тихим голосам стоявших на вахте мужчин. Все это сливалось для нее в какую-то волшебную песнь, напоминало ей детство и когда-то знавших ее людей. Перед нею вереницей проходили их лица — лица, которые она так часто изображала на своих гобеленах.
   И среди них был Турир; в первую очередь Турир. Турир на борту своего корабля; Турир, учивший ее когда-то ходить под парусом; Турир, оставшийся верным ей даже в смерти.
   Турир любил в море ту свободу, которую оно давало ему. И в конце концов море поглотило его, она была уверена в этом; он так и не вернулся домой.
   Ей показалось, что он снова рядом с ней; и ощущение мира, приносимое ей звуками моря, чем-то напоминало то утешение, которое она испытывала рядом с ним в море, будучи девчонкой.
   Она видела перед собой и другие лица; перед ее мысленным взором вереницей проходили те, кого она знала в детстве на Бьяркее; эти лица казались ей застывшими, словно вытканными на ее гобеленах. Ей показалось даже, что перед ней мелькнуло на миг лицо ее отца, хотя он и был сожжен, когда ей исполнилось всего три года.
   И снова и снова в мыслях ее было море. Море в шторм и в тихую погоду; море в темные зимние ночи и в ясные летние дни; волны, набегающие на берег, шуршание камней, плеск воды, крики птиц… Море всегда жило в глубинах ее души, всегда присутствовало в ее мыслях и снах.
   И в ее воспоминаниях жили любимые ею люди, их мысли и все то, чему они ее когда-то научили.
   И сознание того, что она носит их всех в себе, хотя все они уже умерли, еще больше наполняло ее покоем, разлитым над морем.
   Задремав, Сигрид вскоре проснулась — она не привыкла спать на голых досках. У нее затекли руки и спина, и она повернулась, чтобы лечь поудобнее. И тут она обрадовалась, что проснулась: луна светила ей прямо в лицо, и было опасно спать в лунном свете, не закрыв при этом лица.
   Она приподнялась на локте, чтобы взглянуть на Сунниву, спящую рядом. Ее лицо тоже было освещено лунным светом. Но Сигрид некоторое время лежала и смотрела на дочь.
   В бледном свете луны ее красивое лицо казалось белым, как полотно. Рот ее был приоткрыт, а густые и темные ресницы бросали на щеки тень, от чего казались еще длиннее.
   И брови ее были черными, словно нарисованными углем.
   «Смуглянка, — подумала Сигрид, лежа и глядя на дочь. — Да будет судьба ее удачнее, чем была у Торбьёрг Смуглянки, любившей Тормода и потерявшей его — скальда, получившего прозвище в честь нее — Тормод Скальд Черных Бровей!»
   Сигрид беспокоилась за судьбу дочери.
   В свои десять лет Суннива была такой красивой, что все только и говорили об этом. Она была высокой для своего возраста и хорошо сложенной, с большими темными глазами, от взгляда которых таяло сердце того человека, от которого девочка хотела что-то получить, и глаза ее могли сверкать безудержным весельем. Темные, густые и блестящие волосы доходили ей почти до пояса.
   И девочка прекрасно знала, какую власть дает ей красота.
   И Сигрид — которая в свое время изо всех сил старалась наладить отношения между Кальвом и дочерью — нередко сетовала теперь на то, с какой легкостью он пал к маленьким ножкам Суннивы. Сигрид даже испугалась своего гнева, когда поняла это.
   Но Сигрид напугала не только собственная вспыльчивость по отношению к дочери; ее испугало и то, что ее любовь к Сунниве готова была вспыхнуть опасным, жарким пламенем.
   И, видя ее лежащей с закрытыми глазами, притененными ресницами, с белым в лунном свете лицом, она вдруг подумала, что девочка похожа на мертвую; на миг ей показалось, что ее необузданные, переменчивые чувства по отношению к этому ребенку могут убить ее.
   Она вздрогнула и чуть не закричала. Но тут же попыталась мыслить ясно.
   Перед тем, как накрыть лицо Суннивы, она наклонилась и поцеловала ее в лоб. При этом она упрекала себя за свои мысли. Вздохнув, она снова легла.
   И снова в ее мысли ворвались звуки моря и ветра; эти звуки убаюкивали ее, а корабль, скрипя снастями, шел вперед и вперед.
   И, уже засыпая, она почувствовала, что звуки становятся громче, а качка на корабле — сильнее.
 
   Она проснулась оттого, что ее отбросило к одному из шпангоутов. И почти в тот же момент она услышала хныканье Суннивы.
   И в самый последний момент успела подхватить дочь, которая чуть было не упала за борт. Это было нелегко, потому что правой рукой она держала девочку, а левой держалась сама.
   Уже светало. Плеск и журчание воды перешли теперь в грохот волн. Волны угрожающе вздымались, сталкиваясь пенными гребнями, словно разъяренные драконы. И все предметы, не закрепленные прочно, соскальзывали на подветренную сторону, где они перекатывались и гремели.
   Большинство мужчин были уже на ногах; Сигрид увидела, что Кальв стоит у руля. И она тревожно огляделась по сторонам, ища глазами корабль Тронда. И как только их драккар приподняло на гребне волны, она увидела неподалеку и другой корабль. Он шел на полуспущенных парусах, и она успокаивала себя тем, что на корабле были опытные люди. Взглянув на свой парус, она заметила, что он тоже приспущен.
   Суннива была бледной и едва сдерживала слезы, стиснув зубы. Сигрид тоже чувствовала себя неважно.
   Она попыталась разбудить Гюду дочь Халльдора, служанку, которая в свое время уехала с ней с Бьяркея в Трондхейм. Но Гюда спала на корабле так же крепко, как и в своей постели в Эгга. Лежа на подветренной стороне, она перекатывалась из стороны в сторону из-за корабельной качки. Рот ее был открыт, и челюсть двигалась туда-сюда; вопреки всему, Сигрид рассмеялась. Но тут Сунниву вырвало, и ей пришлось переключить свое внимание на девочку.
   В конце концов ей все же удалось разбудить Гюду. Оставив Сунниву на ее попечение, Сигрид пошла на корму к Кальву.
   И, став рядом с ним спиной к мачте, она почувствовала, насколько море опасно и грозно.
   Но Кальв был спокоен, как скала.
   — Опасно? — сказал он, когда она спросила его об этом, и рассмеялся: — Оно становится опасным тогда, когда убираются паруса и корабль отдается во власть волнам. Но, я думаю, на этот раз нам этого делать не придется.
   Внимательно посмотрев на его лицо, она вдруг поняла, что ему доставляет удовольствие помериться силами с морем и ветром.
   — Ты наверняка хочешь, что ветер был покрепче, — сказал она.
   Он повернулся к ней на миг.
   — Возможно, — сказал он, — пока мы не убрали парус. Но откуда ты это знаешь?
   Его взгляд тут же перескочил на вспенившуюся волну, которую он хотел обойти. И Сигрид, наблюдая за этим, поняла, что он заранее знает, где вздыбится следующая волна. Наблюдая за движением корабля, она почувствовала себя лучше.
   Но на его вопрос она так и не ответила; она просто повернулась к нему и стала смотреть, как он стоит за рулем, подставив лицо ветру.