Хенриксен Вера. Святой конунг

   Он замолчал и стал смотреть вниз, на усадьбу.
   — Это не Суннива? — спросил он.
   — Она, — ответила Сигрид. — Ей удалось улизнуть, хотя я приказала Гюде — она у нас распоряжается продуктами — последить за ней.
   — Она направляется сюда, — сказал Сигват.
   — Наверняка они назначили встречу где-то здесь.
   Увидев их, Суннива тут же остановилась и повернула обратно. Она побежала обратно во двор, подбежала к двери, вошла. Но вскоре опять вышла и скрылась за углом.
   — Наверняка она надеется получить известие от него, — сказала Сигрид.
   — Ее ожидания напрасны, — сухо заметил Сигват.
   Сигрид вспыхнула от его слов.
   — Что заставило тебя поверить в то, что конунг Олав святой? — снова вернулся он к прерванному разговору.
   И он слушал, не перебивая, когда она рассказывала ему о своей поездке в Каупанг вскоре после битвы при Стиклестаде, и под конец — о своем разговоре с Финном Арнисоном.
   — Так что ты теперь понимаешь, что я пыталась узнать о нем все, что было возможно, — сказала она под конец. — Может быть, ты расскажешь мне что-нибудь еще…
   Он сидел и смотрел во двор.
   — А это, наверное, Гюда, — сказал он, усмехнувшись.
   Сигрид тоже засмеялась.
   Выскочив из дома, Гюда некоторое время стояла и озиралась по сторонам, а потом принялась бегать среди домов, словно растревоженный муравей. Потом она снова вбежала в дом и выскочила во двор вместе с двумя служанками. И все трое пустились на поиски. Вскоре они обнаружили Сунниву, спрятавшуюся между домами, и привели ее обратно в дом.
   — На Оркнеях не так-то легко спрятаться, — сказал Сигват.
   — Да, — ответила, — здесь нет ни кустов, ни деревьев.
   — Ты тоскуешь об Эгга? — спросил он.
   — Не знаю, — ответила она, — мне не хочется думать об этом.
   — Самая сильная тоска — когда человек даже не осмеливается думать об этом… — сказал он. Но ей не хотелось, чтобы он заводил разговор об этом, и оба некоторое время молчали.
   — Ты спрашиваешь меня о короле Олаве, — не спеша произнес он. — Последнее время я сам много думал о нем, больше, чем обычно; я собираюсь сочинить в его честь драпу. Но я думал, в основном, о его победах и великих деяниях, а не о том, о чем говорила ты.
   Он погрузился в свои мысли.
   — Во многом ты права, — сказал он. — Приняв крещение в Руде^[9], он сделал это ради своей выгоды; он считал, что Христос сильнее Одина и в большей степени способен дать ему победу. И он с таким рвением следовал церковным обрядам — во всяком случае, в первое время — только потому, что видел в этом для себя пользу.
   Его мучило сознание того, что его право на королевскую власть было языческим правом. Я знал, что делал, называя его сына Магнусом и сумев при этом избежать королевского гнева. Он часто говорил о короле Карле Магнусе, окрестившем множество язычников и в конце концов коронованным на папский престол в соборе Святого Петра в Риме. Ему очень хотелось быть похожим на него, возможно, он надеялся, что когда-нибудь сам папа будет короновать его, смывая тем самым грязь язычества с его королевского имени.
   Может быть, поэтому он и решил вернуться в Норвегию из Гардарики; он чувствовал, что никогда не был законным королем Норвегии. Но он хотел сохранить за собой королевскую власть, взять ее силой, пойти на сделку с Богом, как ты выражаешься.
   И он не понял, что только отшвырнув в сторону свой меч Победитель, отказавшись от своего язычества и отдав себя в руки Господа, он стал навечно королем Норвегии. И он одержал победу именно потому, что не понимал этого.
   Немного помолчав, он воскликнул:
   — Дай Бог, чтобы я вскоре встретился с ним!
   С этими словами он повернулся к ней, и она вздрогнула. И снова с его черных глазах зажегся огонь, тот самый огонь, который Сигрид заметила в первый день их знакомства и которые она никогда не могла забыть.
   И в этот миг она поняла, чем была для Сигвата; ни она, ни другая женщина не значили для него столько, сколько значил Олав.
   — Тебе хочется умереть, Сигват? — спросила она.
   — Семнадцать лет прошло со дня его гибели, — ответил он. — И не было ни одного дня, когда я желал бы снова увидеть его. Ведь только узнав, что он мертв, я понял, как много он значил для меня.
   Он снова замолчал; сидел и смотрел на запад, уже начинавший пламенеть.
   И он произнес нараспев, как всегда, когда говорил свои висы:

 
День к закату клонился.
Конь голодный пустился
К дальним домам и склонам,
Камень копыта дробили.
Прочь от датской земли
Уносит меня он все дальше.
Вот споткнулся о камень он.
С ночью встретился день.
 

   Произнося последние слова, он повысил голос; Сигрид посмотрела на него, и ей показалось, что в глазах его отразился солнечный свет.
 
   Вскоре после этого Сигват встал; казалось, им больше не о чем говорить.
   Он поздоровался с Суннивой, когда они вернулись обратно в зал, перекинулся с ней парой слов. И когда Сигрид спросила, не хочет ли он чего-нибудь поесть, прежде, чем отправиться обратно к ярлу, ведь уже совсем поздно, он отказался, поблагодарив.
   Пожимая друг другу руки, они понимали, что видятся в последний раз.
   — Я пойду в церковь восьмого июля, в день святой Суннивы. И буду молиться — за Сунниву.
 
   Сигрид не стала принуждать Сунниву спать с ней в одной постели этой ночью, и дочь была явно разочарована.
   А на следующее утро, сразу после завтрака, во двор явился Хоскульд и спросил, нельзя ли ему поговорить с Суннивой.
   Сигрид отвернулась, увидев преисполненную надежд улыбку дочери. Но ей самой показалось странным, что она так тяжело, так близко к сердцу воспринимает все это, от всей души желая, чтобы тоске ее дочери по Хоскульду пришел конец.
   Она пошла в дом, оставив их вдвоем во дворе. И, прождав Сунниву дольше положенного времени, она вышла посмотреть, где она.
   Она обнаружила ее на пригорке; спрятавшись за большие камни, они лежала, зарывшись лицом в траву, и плакала навзрыд.
   Сигрид села рядом с ней, не говоря ни слова.
   Прошло немало времени, прежде чем дочь подняла голову. И она посмотрела на мать заплаканными, мечущими искры гнева глазами.
   — Поди прочь! — в ярости воскликнула она.
   Но Сигрид продолжала сидеть. Она просто сидела и смотрела на берег и на бухту, сидела совершенно неподвижно.
   Она видела, как люди Сигвата спускают на воду его корабль и бредут по воде; видела, как Сигват подплыл на веслах к кораблю и перелез через борт, и даже издалека она заметила, с каким трудом он это делает. И она видела, как они ставят парус и берут курс на восток — на восток, в Норвегию.
   «Самая сильная тоска — когда человек даже не осмеливается думать об этом», — сказал он. И в глубине души она понимала, что он прав. И она не осмеливалась об этом думать.
   Плач Суннивы постепенно затих. Она снова повернулась к Сигрид.
   И она вдруг бросилась на шею матери. И снова потоком хлынули слезы. Но Сигрид поняла — с чувством облегчения, — что самое худшее позади.
 
   Кальв вернулся домой в конце месяца забоя скота. И он ничего не сказал, когда Сигрид рассказала ему о Сигвате.
   Он привез много новостей из Англии и из Дании.
   Его переговоры с королем Эдуардом прошли успешно. Но если они и будут заключать союз, то против Харальда, а не против Магнуса. Король Магнус заболел и умер в Дании. И конунгу Харальду пришлось расстаться с планами завоевания страны и вернуться обратно в Норвегию.
   Ярл был рад этим новостям и похвалил Кальва за то, что он так умело повел переговоры с королем Эдуардом.
   — Но теперь отпала необходимость заключать с кем-то союз, — сказал он. — Думаю, что я могу смело положиться на свою удачу.
   Кальв молчал.
   А вечером он напился до безобразия.
   Он нес чепуху о смерти короля Магнуса. Он бормотал нечто такое, что встревожило Сигрид, — что-то о вине, которую уже нельзя ничем искупить, потому что уже поздно…
   Она пыталась говорить с ним, пыталась объяснить ему, что ошиблась, говоря о наказании. Но это не помогло.
   На следующий день, когда она попыталась снова заговорить с ним, он сказал просто, что ей не следует слушать подобный вздор.

Эгга

 
   На одиннадцатый год после того, как Кальв Арнисон переселился на Оркнеи, на остров Росс пришло известие от его брата Финна. Кальв долго разговаривал с человеком, потом подозвал к себе Сигрид.
   — Мы возвращаемся в Эгга, Сигрид, — сказал он.
   Она хотела ему ответить, но не нашла слов.
   — Мы возвращаемся в Эгга, — повторил он.
   Но она все еще не отвечала. Она прислушивалась к самой себе, пытаясь понять, какие чувства вызвали в ней слова Кальва. Но никаких чувств она не обнаружила; в ней было лишь понимание того, что еще раз придется сниматься с места, что им предстоит вернуться в Эгга.
   Она села на скамью. Он тоже сел рядом с ней и начал рассказывать что передал ему Финн.
   Эйнар Тамбарскьелве — Эйнар Брюхотряс умер. Благодаря предательству короля Харальда он был убит в Каупанге, в королевской трапезной. И сын его, Эйндриде, находившийся снаружи со своими людьми, тоже был убит.
   Но Харальду удалось скрыться до того, как пораженные страхом, лишившиеся своего хёвдинга бонды объединились для мести. Он бежал в Эрланн, к Финну, который дважды был его шурином; Харальд был женат на Торе дочери Торберга Арнисона, а Финн женился вторично, после того, как его первая жена умерла, на Торбьёрг, дочери брата короля.
   Харальд сказал, что Финн сам должен решить, что он желает взамен за свою помощь. Крестьяне любили Эйнара; в Трондхейме назревал бунт после того, как Харальд предал Эйнара такой позорной смерти. А Бергльот послала известие в Оппланд Хакону Иварссону, который был ее родичем и влиятельным человеком, призывая его отомстить за ее мужа и сына.
   Финн обещал королю свою помощь, но потребовал, чтобы тот пообещал ему вернуть Кальву всю его собственность и все права, какими он обладал, когда Магнус прибыл в Норвегию. Харальд пообещал это сделать в присутствии свидетелей и скрепил свое обещание клятвой.
   После этого Финн отправился в Каупанг, где ему удалось настолько усмирить бондов, что они не стали поднимать бунт, а решили подождать, что скажет Хакон Иварссон. Потом он отправился в Оппланд, где его дочь Сигрид была замужем за ярлом; там он изложил дело конунга Хакону Иварссону. Он так искусно повел переговоры, что под конец Хакон заключил с ним мир; помогло здесь и то, что Финн и Хакон были в юности друзьями и вместе ходили викингами.
   Сигрид сидела и размышляла.
   — Ты думаешь, на Харальда можно положиться? — спросила она. — Его обращение с Эйнаром Тамбарскьелве вряд ли свидетельствует об этом.
   — На него можно положиться в той мере, в какой можно вообще полагаться на конунгов, — ответил Кальв. — И дело заключается в том, что друзьями его являются те, кто был недругом Магнуса. И не забывай о том, что Харальд приходится шурином не только Финну, но и мне, поскольку он женат на дочери Торберга. И пока ему нужна наша поддержка, я и мои братья могут полагаться на него, а это, я надеюсь, будет продолжаться долго.
   — А как насчет паломничества в Рим? — спросила Сигрид. Было решено, что Кальв вместе с Торфинном ярлом и родственником ярла, королем Шотландии Магбодом, отправятся в паломничество следующим летом.
   — В этом больше нет нужды, — сказал Кальв. — Судя по всему, Бог решил, что я уже понес достаточное наказание, и простил меня.
   Сигрид ничего не ответила.
   — Нечего морщить лоб, — сердито произнес Кальв и добавил: — Я не понимаю тебя! Я прихожу и говорю, что мы возвращаемся домой, в Эгга, а ты после этого вешаешь нос!
   — Дай мне время обдумать все, — ответила она.
 
   В этот день она поднялась вверх по тропинке, на гребень холма, и села там на камень.
   Острова сияли перед ней в солнечном свете, только на западе над морем нависал туман. На Стейннесе видны были надгробные камни.
   Чайки кружили над ней. Надвигался шторм, и ей уже казалось, что она слышит, как волны разбиваются о скалы в западной части острова.
   Она увидела, как низко над холмом пролетел крапивник и сел неподалеку от нее на камень. Повернувшись хвостом против ветра, он весело вертел головой из стороны в сторону, кося на нее черным, блестящим глазом. Потом он снова взлетел, пролетел немного и опять сел на камень.
   Взгляд Сигрид переместился на юг, к Катанесу. Она часто бывала там, в Торсе, после того, как Суннива вышла замуж. Между ней и дочерью установилась дружба, особенно после того, как появился на свет маленький Одд. Сигрид помогала при родах, которые были тяжелыми, и в самые трудные моменты Суннива проклинала Ульва, мать и ребенка. Но стоило ей только взять на руки малыша, как ее переполнила любовь. И теперь она снова ждала ребенка.
   Но Сигрид предстояло вернуться в Эгга, на этот раз она не могла быть в Торсе, чтобы помочь дочери при родах. На миг у нее мелькнула мысль о том, что Кальв может один отправиться в Норвегию, но в тот же миг она поняла, что это невозможно.
   Она должна радоваться, убеждала она себя. Она тосковала так, что не осмеливалась себе в этом признаться, пыталась выбросить из головы мысль об Эгга и обо всем, что там было.
   Но теперь, когда ей не было нужды подавлять в себе тоску, когда она могла дать ей волю, она обнаружила, к своему удивлению, что тоски никакой и нет.
   Она оглянулась: крапивник, все еще сидящий на камне, начал петь, осыпая звонкими трелями траву и вереск. Но его трели вскоре заглушили крики чаек. И она подумала, что тоска в ней все-таки есть, просто она была заглушена, как пенье крапивника, чем-то другим.
   Она должна радоваться, хотя бы ради Кальва. Но вместо радости она ощущала тревогу. Ей не хотелось, чтобы он с такой легкость, отказывался от своего решения оправиться в паломничество по святым местам; сначала он должен сделать это, и только потом они отправятся в Эгга.
   Ведь стоило только Сигрид прекратить разговоры о его грехах, как он сам принялся говорить об этом; в особенности, когда бывал пьян, что случалось нередко в последние годы. Чем больше она пилила его и чем больше он убеждал ее в том, что ему не нужды размышлять над этим, тем больше его тянуло к этим разговорам. Он постоянно возвращался к тому, что произошло в Стиклестаде, к смерти Колбьёрна, в которой, как он полагал, была и его вина. Мысль об убийстве брата и всех тех несчастьях, которые преследуют того, кто порвал родственные узы, перемешивалась в его сознании с чувством вины, не покидавшим его со дня смерти святого Олава. Бывало, он говорил о своем брате Финне; он считал, что смерть Колбьёрна — это, возможно, наказание судьбы за то, что сам он желал смерти Финну.
   Болтовня Сигрид во времена, предшествующие смерти короля Магнуса, стала основой собственных мыслей Кальв о событиях в Стиклестаде; пустила в нем корни, словно сорняк, который невозможно уничтожить.
   Но хуже всего было то, что своим противником он считал теперь не только короля Олава; сам Бог стал его врагом, поскольку Кальв не покаялся при жизни Магнуса, когда еще была такая возможность. Он не удосужился даже поговорить со священником, заявив, что не верит больше им. И когда Сигрид говорила, что раньше он получал прощение Бога из уст священников, он отвечал, что одно дело — простить друга, а другое дело — простить врага.
   И наконец Тронду удалось уговорить его отправиться в паломничество по святым местам. Он сказал, что если Кальв получит отпущение грехов у самого папы, он может быть спокоен. Кальв ответил, что, возможно, это дело стоящее, тем более, что в свое время король Олав наложил на него такое покаяние. Но при этом он добавил, что вовсе не уверен в том, что захочет исповедоваться, даже если и попадет в Рим. И еще он сказал, что не верит, что получит прощение, даже если сам папа отпустит ему грехи; и он был непоколебим в своем убеждении.
   Казалось, удача снова вернулась к Кальву. Тем не менее, Сигрид не покидала тревога: что, если с ним опять случится что-то дурное, что тогда?
 
   Перед тем как покинуть остров Росс, им предстояло сделать много дел.
   Они навестили Торфинна ярла на острове Биригис, куда он переселился, став хозяином Оркнеев.
   И Сигрид удивила та сердечность, с которой Ингебьёрг дочь Финна прощалась с ней. Отойдя с Сигрид в сторону, она попросила ее передать горячий привет ее отцу в Аустроте.
   — Скажи ему, что мне теперь хорошо здесь, — сказала она. — И что я довольна своим замужеством.
   Сигрид не стала ничего выспрашивать у нее, но догадалась, что именно после пожара жизнь Ингебьёрг повернулась к лучшему; и она подумала, что Ингебьёрг так же обманывала Тронда, как она обманывает теперь Торфинна. Ей показалось странным, что подлость, совершенная Трондом по отношению к ярлу, могла сослужить хорошую службу Ингебьёрг.
   Они послали известие Тронду в Икольмкилль; Кальв хотел взять его с собой в Эгга, поскольку Тронд был его приемным сыном и наследником. Но Тронд передал им на словах, что прибудет в Эгга позже. Он жил в Икольмкилле уже шестой год, хотя — насколько это было известно Сигрид — еще не решил принять сан священника.
   И, наконец, они посетили Торсу, чтобы попрощаться с Суннивой и Ульвом.
   И вот, вскоре после дня святого Якоба и Филипа, они отправились в путь.
   И для Сигрид оказалось куда труднее покинуть Оркнеи, чем она ожидала. И, видя, как острова исчезают в морском тумане, она все еще чувствовала тепло прощальных объятий Суннивы, видела пухлые, маленькие пальчики малютки Одда…
 
   Они шли с попутным ветром и на четвертый день достигли Стада. Кальв показал Сигрид остров Гиске, когда они проплывали мимо, потому что в прошлый раз, когда они плыли здесь, была ночь, и она его не видела.
   Но они не стали там останавливаться. Торберг, брат Кальва, умер, пока они жили в изгнании; а его сын, Эйнстейн Тетерев, был теперь на Гиске лендманом. Они поплыли дальше на север, не выходя на берег до самого Аустрота.
   Там их радушно встретил Финн и Торбьёрг дочь Хальвдана. Но они пробыли у них совсем недолго: Кальву не терпелось поскорее вернуться в Эгга.
   Через неделю они снова оправились в путь.
   Финн ездил в Каупанг к королю Харальду и добился прощения для Кальва. Через некоторое время Кальв отправился к конунгу вместе с братом; он дал клятву верности конунгу и стал служить ему. Харальд сдержал свое слово: Кальв получил обратно всю свою собственность и все свои права, и даже дом в Каупанге. А Сигрид получила обратно свою усадьбу в Бейтстадте; эти усадьбы тоже управлялись королевскими людьми во время ее отсутствия.
 
   Сигрид чувствовала, как в висках у нее стучит кровь, когда они подплыли к месту, где пролив Скарн переходил в Бейтстадтский фьорд. И когда они вошли во фьорд, она не могла удержаться от слез, сама не понимая, почему плачет. Все это ей казалось сном; но, снова увидев знакомые места, она, к своему удивлению, не ощутила никакой радости.
   И, как она не пыталась, она не могла с теплым чувством думать о времени, проведенном в Эгга. Она различала очертания Каупанга в утренней дымке, видела полуостров Фроста, куда приезжала на тинг с Эльвиром, сначала, а затем с Кальвом, разглядывала вдали Мэрин и Стиклестад. Но это были только места, знакомые ей, но ничего для нее уже не значившие.
   Теперь в памяти ее всплывали Оркнеи, море, волны, набегающие на берег; и она думала, что теперь там, шторм или хорошая погода.
   И еще Суннива с маленьким Оддом. Она обрела теперь спокойствие в Катанесе. Ульв просто носил ее на руках, и то, что ему пришлось ждать целых два года, не имело никакого значения. И ущемленное чувство собственного достоинства Суннивы расцвело пышным цветом под его восхищенным взглядом. Сигрид оставалось только надеяться, чтобы это не перешло у нее в надменность.
   И еще Тронд, каким он был летом: такой тихий, совсем чужой, каждое утро скачущий верхом к мессе в Киркьювог. Она с трудом узнавала в нем прежнего, веселого и проказливого Тронда; что-то мучило его.
   Ей хотелось узнать, печалится ли он все еще об Ингебьёрг. Но он только усмехался, когда она пыталась что-то узнать у него. И он спрашивал у нее, не считает ли она его собакой, воющей на луну.
   — С ней у меня давно все кончено, — сказал он.
   Сигрид говорила с сыном и о своей христианской вере тоже; рассказала ему о том, как сумела обрести мир: забыла свою гордость и предоставила все решать священникам. И она, упрекавшая Кальва в том, что он не верит в Бога, стала понимать, что сама не верит в Него; теперь до нее дошло, что имел в виду Сигтрюгг Шелковая Борода, разговаривая с ней в Икольмкилле: ей следовало доверить свою печаль Богу, вместо того, чтобы подавлять ее в себе.
   Но Тронд не стал обсуждать с ней это…
   — Сигрид, ты не хочешь взглянуть? — услышала она голос Кальва. Она повернулась в ту сторону, куда он указывал: перед ним, на высоком холме, лежала усадьба Эгга.
   — Вряд ли тебя радует возвращение в свой дом, раз ты не хочешь даже взглянуть на него! — сказал он. — О чем ты думаешь?
   — О Сунниве, Ульве и маленьком Одде, — ответила она. — И о Тронде. И еще мне хотелось бы знать, какая сегодня погода на острове Росс.
   Кальв рассмеялся мальчишеским смехом.
   — Может быть, повернем обратно? — спросил он.
   — Ты хочешь, чтобы я попросила тебя об этом?
   — Нет.
   Глаза его блеснули, когда он одним движением руки отстранил рулевого и сам повел корабль.
   Глядя на него, стоящего у руля, Сигрид вдруг заметила, как он постарел за последние годы. Она не замечала этого, видя его из года в год; она мысленно видела его таким, каким он был в день отплытия из Эгга.
   Он располнел, борода и волосы его поседели и лишились блеска. И она подумала о том, что, наверное, и сама изменилась: время ведь не было с ней особенно ласковым.
   «Ты теперь красивее, чем когда-либо», — сказала ей Сигват всего три года назад. Было время, когда она считала важным для себя быть красивой. Но теперь для нее ничего не значили пустые похвалы человека, всю жизнь льстившего другим.
   — Какая же ты дура! — сказала она самой себе. Она не заметила, что произнесла эти слова вслух, и Кальв спросил, о чем она говорит. Она улыбнулась.
   — Я разговариваю сама с собой, — сказала она, — и я сказала, что я старая дура.
   Она снова улыбнулась, покачав головой.
   — Тебе не следует в этом сознаваться, — сказал Кальв, — иначе все согласятся с тобой.
   Она снова улыбнулась, оценив его неуклюжую вежливость. И она почувствовала радость оттого, что он именно такой. С его словами и образом мыслей. Во всем этом было что-то очень надежное.
   Впрочем, Сигват сдержал свое слово после их последней встречи; Торфинн ярл рассказал о его поездке к конунгу Харальду.
   Как он и обещал, он высадился на Сэле. Но дальше он так и не продвинулся; он был слишком болен; говорили, что конунг Олав явился ему во сне и назвал день его смерти. И он принялся спешно составлять завещание королю и распорядился вырезать на деревянной палочке, пока еще было время. И когда назначенный день стал клониться к вечеру, он почувствовал, что пока еще не умирает. И тогда он встал с постели и сочинил песнь о том, как горячо желает встречи со своим господином. И когда песнь подошла к концу, он упал мертвым.
   Они обогнули мыс; перед ними лежала усадьба с зеленеющими полями на склонах холма; свежая поросль казалась зеленой дымкой на фоне чернозема. И в воздухе стоял густой, сладкий запах черемухи, росшей вдоль Черемуховой аллеи.
   — В этом году весна ранняя, — сказала она Кальву. И он кивнул.
   На пристани толпились люди; весть об их приезде шла впереди них. Многие лица были знакомы Сигрид, но некоторые она узнавала с трудом.
   Они вышли на берег, люди окружили их.
   Первой к Сигрид подошла Рагнхильд; стоя на самом краю причала, она чуть не свалилась в воду, торопясь передать Сигрид связку ключей. Там были Финн и Ингерид из Гьеврана; Харальд Гуттормссон, священник Энунд, Бьёрн из Хеггина и другие соседи; их лица мелькали перед глазами Сигрид.
   И когда с корабля Кальва сошли люди, их, как и одиннадцать лет назад, приветствовали радостными криками.
   Но Сигрид чувствовала себя среди них лишней.
   И когда они вошли во двор, она подумала, что теперь-то уж должна почувствовать радость возвращения домой.
   Но никакой радости не было. Она ждала целый день, до позднего вечера; она размышляла об этом, лежа в своей постели…
   Постель пахла чем-то чужим; Сигрид фыркнула, подумав, кто бы это мог спать здесь…
   Тоска ее была так велика, что она не осмеливалась думать об этом; тоска все еще продолжала оставаться частью ее и не отступала.
   Ведь она оставила позади себя так много.
   И тут она подумала, что всегда тосковала о чем-то. Сначала это была тоска по земле обетованной, возникавшей среди ее детских грез в лучах заходящего солнца. Потом это была тоска по Бьяркею; вот и теперь перед ее мысленным взором были Бьяркей и остров Росс, море и пенные волны, туманные дали и крики птиц — все это сливалось воедино…
 
   Ложась спать, Кальв разбудил ее; после того, как она ушла спать, он долго еще сидел в зале с Финном Харальдссоном.
   — Ну, как, Сигрид? — спросил он. — Как тебе живется замужем за Кальвом из Эгга?
   В глазах его светилась бурная радость. И его радость нашла отклик в ее душе, она улыбнулась ему.
   — Хорошо живется, Кальв, — ответила она.
   Это свет в его глазах заставил ее сказать правду.