Хенриксен Вера. Святой конунг

   И это священник Энунд хотел отнять у нее во имя Господа; теперь она поняла это. Он хотел оторвать ее от земли, от любви Герд к Фрейру.
   И что же он хотел дать ей взамен?
   То, что он называл Божьим миром. Но этот мир казался ей столь же мертвым и холодным, как замерзшее море, и столь же одиноким.
   Она бросила на него взгляд. Вряд ли стоило объяснять ему это; все равно он бы этого не понял. Ведь он сам повернулся спиной к земной любви и земному теплу ради служения Господу. И в этом не было необходимости, ведь бывали и женатые священники.
   — Почему ты не женишься, Энунд? — вдруг спросила она.
   Он порывисто вздохнул, но взял себя в руки.
   — Думаю, что так я буду лучше служить своей пастве, — ответил он.
   — Священник из Мэрина женат. Ты полагаешь, что он служит своей пастве хуже, чем ты?
   — Нет такого закона, который требовал бы от священника безбрачия, — задумчиво произнес Энунд. — Каждый сам решает за себя.
   — И у тебя никогда не было желания жениться? — не могла не спросить Сигрид.
   — Это никого не касается, кроме меня, — нехотя произнес он. Было ясно, что разговор ему неприятен, и он избегал ее взгляда.
   И Сигрид внезапно почувствовала, что победила. Наконец-то она прижала священника к стенке! Теперь она отплатит ему за то, что столько раз стояла перед ним на коленях, униженная и запуганная его упреками! Плотское желание, высокомерно сказал он, когда она призналась ему в том, что было между ней и Сигватом…
   И в голосе ее звучало торжество, когда она произнесла:
   — Ты никогда не поддавался плотским желаниям, Энунд?
   Он невольно взмахнул руками, словно обороняясь от чего-то. Но голос его был спокоен, когда он сказал:
   — Если мужчине нужно было бы становиться святым для того, чтобы стать священником, церкви бы давно уже опустели. Мы, священники, можем лишь стремиться, как и все остальные, выполнять Божьи заповеди. И если мы не в состоянии это сделать, для нас также существует исповедь, покаяние и Божье прощение.
   Сигрид пристально посмотрела на него.
   — А ты исповедовался? — спросила она. Подумав, она решила, что так и бывает: священник Йон рассказывал, что даже Папа Римский исповедуется. Но священник Энунд казался ей выше всякого греха, он казался ей таким же холодным и далеким, как снежная вершина.
   И, увидев его таким по-человечески ранимым, она вдруг почувствовала в себе горячую струю Божественной любви. Вся тоска, устремившаяся в ней к земле, вдруг обратилась к небу, в предчувствии того, что мир, о котором он говорил, был не таким уж пустым и холодным. Она поняла, что и он познал жар любви; и, отвернувшись от него добровольно, он видел перед собой нечто более ценное.
   Эльвир как-то говорил о любви, которую не может постичь человек; о мире, который не может быть обретен в земной жизни… Она видела перед собой проблески этого мира: это мир был тишиной в ее взбаламученном рассудке. И теперь она начинала понимать, что, возможно, эта тишина только предваряет путь к новой стране.
   Где-то была церковь, скорее всего, в Константинополе, где стены от пола до потолка покрыты красочной мозаикой, а купол достает до самого неба. Эльвир рассказывал ей об этой церкви: она называлась Софийским собором.
   Но для Эльвира небо распахнулось во всем своем великолепии даже в маленькой церкви в Стейнкьере. «Божественная любовь пронизывает все своим светом», — сказал он. Эльвир был самой жизнью, самим теплом, и никакая холодная любовь не могла завладеть им. Рядом с ним она чувствовала в себе искру любви, но когда его не стало, эта искра погасла. Именно эту любовь он хотел разделить с ней, излагая свои мысли в стейнкьерской церкви.
   Ей показалось, что она очнулась ото сна. Эту любовь она по-прежнему могла разделять с ним, хотя он находился на небе, а она — на земле.
   Что же касается Одина…
   Она повернулась к Энунду. Он молча сидел, прислонив голову к стене. Глаза его были закрыты, пальцы рук переплетены.
   — Земная любовь — это грех? — спросила она.
   Ей пришлось повторить свой вопрос, прежде чем священник открыл глаза, и даже после этого он ответил ей не сразу.
   — Христос сам освятил таинство брака, — сказал он. — Он сказал, что муж и жена — единая плоть.
   — А если брак приносит одни лишь несчастья…
   — Что заставляет тебя думать, что мы имеем право на земное счастье, Сигрид? Если ты живешь исключительно ради счастья, то эту жажду ты никогда не утолишь, и этот искус приведет тебя к гибели. И только когда ты в смиренной благодарности будешь считать счастье даром Божьим, каждая крупица счастья станет для тебя сокровищем.
   Некоторое время Сигрид сидела, не говоря ни слова. Потом встала и сказала:
   — Если ты пойдешь со мной в церковь, я исповедуюсь.
 
   — Да, Один опасен и коварен. Слава Богу, что ты не попалась в его когти!
   Священник стоял в полуоборот к ней, и она видела, как на висках у него пульсирует в жилах кровь.
   Они были в церкви. Она рассказала ему все, что произошло, ничего не утаивая, ни своих мыслей, ни своих чувств. И она получила отпущение грехов.
   Внезапно Энунд отвернулся от нее, не говоря ни слова; он направился прямо к алтарю и опустился перед ним на колени.
   — Пойдем отсюда, — сказал он ей, вернувшись.
   Он глубоко вздохнул, когда они очутились на свежем, прохладном воздухе.
   — Один не только зол… — сказала Сигрид, возвращаясь к прерванному разговору.
   — Как ты можешь говорить об этом после всего того, что рассказала мне?
   Сигрид вздрогнула от неожиданного гнева священника. Но ей казалось, что она должна защитить Одина.
   — Он делает людям также и добро, — сказала она. — Он наградил нас даром поэзии, хотя сам вынужден был нарушить клятву, чтобы добыть мед поэзии. И он, пронзив себя копьем, принес сам себя в жертву, чтобы добыть для людей и богов рунический дар.
   — Он сделал это не только ради других, — сухо заметил Энунд. Но Сигрид ему не ответила.
   — Почему же для него не может быть такого же спасения, как для нас? — спросила она.
   — Сигрид!
   — Ведь он же не дьявол! Просто он делал для людей все лучшее, что мог; и не его вина в том, что не все у него получалось.
   — Теперь у него многое уже начинает получаться. И он ввел тебя в грех.
   — Он был не единственный, кто совращал других, — сказала Сигрид; для нее была невыносима мысль о том, что Один осужден на вечное проклятие. Ведь даже если она и знала, что Один принял теперь обличье Эльвира, оба они странным образом слились для нее воедино. И она втайне благодарила Бога, зная, что Эльвир обрел мир и спасение.
   Энунд в задумчивости молчал, и, когда он снова повернулся к ней, лицо его обрело прежнее выражение.
   — Бог всемогущ, — сказал он, — и пути Его неисповедимы. И не наше дело решать, кто из людей или богов будет проклят.
   Немного погодя он добавил:
   — Возможно, нет ничего странного в том, что Один принял обличье Эльвира. Эльвир рассказывал мне, что с детства благоговел перед Одином.
   Сигрид тоже вспомнила, что говорил Эльвир про Одина. Незадолго до смерти он сравнивал жертву Одина, висящего на Иггдрасиле, с жертвой Бога, выражающейся в смерти Христа.
   Ей пришла в голову мысль о том, что последователь Одина, отдавшего свой собственный глаз за обретение мудрости, не может прекратить поиск истины. И когда Эльвир утверждал, что нашел истину, почему же он тогда не принял ее, означавшую, что Один теперь далек от него?
   Мысли Энунда шли другим путем.
   — Сегодня из Каупанга пришло известие о том, что откопали тело короля Олава, — сказал он. — Говорят, что гроб сам почти вышел из земли и что труп был таким же свежим, как в момент смерти.
   Ход мыслей Сигрид был нарушен.
   — Это не доказывает, что он святой, — сказала она.
   — Может быть, и нет. Но с момента его смерти прошел уже год, и все это время он пролежал в земле. И если епископ объявит Олава Харальдссона святым, значит, на то воля Господня. И наши мнения в таком случае мало что значат.
   — Не думаю, что я одобрила бы решение епископа.
   — Наступит день, и ты будешь просить помощи у Бога и у святого Олава, — серьезно ответил священник.
   Сигрид некоторое время молчала.
   — Что они сделали с телом короля? — спросила она.
   — Они снова закопали его, — сказал Энунд, — чтобы посмотреть, будет ли снова подниматься гроб.
 
   Когда священник ушел, Сигрид снова вернулась в церковь. Она чувствовала, что пламя Эльвира, любовь, о которой он говорил ей, наконец-то загорелось в ней, и даже разговоры о святости Олава не могли погасить его. Опустившись на колени, она взглянула на изображение Иоанна — и ей показалось, что он улыбается.
   Она вспомнила о том, что говорил священник Йон — о Якобе, который сражался с Богом и не хотел отпускать его, пока тот не благословит его. И она тоже вела такую же борьбу, пока не поняла, что Бог может благословить и освятить земную любовь, которая была ее неотъемлемой частью.
   И, наконец, она опустила голову и без всякой горечи поблагодарила Бога за те годы, что она прожила вместе Эльвиром.
   Но, прежде чем встать, она все же пробормотала другую молитву — торопливо, путаясь в словах. Это была молитва о том, чтобы Олава Харальдссона никогда не признали святым.
 

 
   Каждый день Сигрид ждала известий с юга о деле конунга Олава. И она была не единственной; где бы ни собирались люди, они выспрашивали друг у друга новости из Каупанга.
   Через два дня после праздника святого мученика Стефана^[3] пришло, наконец, известие, и новость тотчас же распространилась среди местных жителей. Святость Олава была подтверждена; теперь он стал святым Олавом, и долгом каждого христианина стало почтение и верность по отношению к нему.
   Народ собрался в церкви, и все, от мала до велика, возносили молитву к небу:
   — Святой Олав, замолви за нас слово! Святой Олав, будь милостив к нам!
   Но Сигрид не пошла в церковь. Она сидела и ткала, стараясь не думать о происшедшем. Тем не менее, слова Энунда то и дело всплывали в ее памяти: «Если епископ объявил Олава Харальдссона святым, значит, на то воля Господня».
   Для нее было совершенно непонятно, как епископ мог вынести такое решение.
   Ей хотелось поговорить со священником Энундом, но она колебалась. Последнее время, с тех пор, как они говорили с ним про Одина, он избегал ее.
   И все же рано утром, на следующий день, она отправилась в Стейнкьер.
   Когда она пришла, священник ел на кухне, и он вышел во двор, чтобы поговорить с ней. И, несмотря на то, что накрапывал дождь, он не предложил ей пойти в дом. Сигрид показалось это странным и не похожим на Энунда, но она ничего не сказала по этому поводу.
   — Я думаю, тебе следует съездить в Каупанг и поговорить с епископом Гримкеллем, — сказал он, когда она поведала ему о своих трудностях. — Он лучше, чем кто-либо другой, сможет сказать тебе, какие основания у него были для того, чтобы считать короля Олава святым.
   Сигрид почувствовала внезапное облегчение; Энунд был прав, епископ Гримкелль развяжет этот узел. Поблагодарив за совет, она вернулась в Эгга.
 
   Через два дня небольшой корабль отправился через Бейтстадтский фьорд к проливу Скарн; двенадцать пар весел поднимались и опускались в такт, приглушенно шлепая по воде.
   На воде танцевали тени, и она меняла цвет от черного до белого. Но как только корабль вошел в пролив, зеркальная поверхность покрылась рябью и барашками волн.
   Здесь было течение, и хотя оно не отличалось особой силой, стало заметно, как корабль набирает скорость и движется вперед.
   Сигрид стояла на палубе, рядом с рулевым; им был Ивар, один из сыновей Гутторма Харальдссона.
 
   Она взяла с собой детей. Тронд стоял и разговаривал с Иваром; время от времени ему позволяли подержать штурвал, пока они плыли по Бейтстадтскому фьорду. Суннива же сидела чуть поодаль с Хеленой дочерью Торберга, которую Сигрид взяла с собой в качестве помощницы.
   Они плыли вдоль берега, мимо холмов, лесов, возделанных полей и усадеб.
   Это была вторая поездка Сигрид в Каупанг — и первая добровольная. В прошлый раз она отплыла из Эгга как жена Эльвира; она не знала, что встретится в Мэрине с королем Олавом и что ее миру грозит Рагнарок.
   Теперь она снова плыла на встречу с Олавом, но это должна была быть совсем иная встреча.
   «Жизнь — это река времени», — подумала она, глядя на бурлящую за бортом воду.
   Вот так бурлил ее собственный разум, когда она возвращалась обратно в Эгга из Каупанга вместе с Кальвом. И она боролась против этого течения, словно хотела остановить его, повернуть реку времени вспять.
   Теперь она понимала, что боролась тогда против воли Бога, ведь подобно тому, как Он направляет приливы и отливы, Он осуществляет приливы и отливы в жизни. И она вела безнадежную борьбу, вместо того, чтобы плыть по течению, как щепка, ожидая, когда придет время Божье.
   «Ты должна научиться ждать», — вспомнила она слова, сказанные совсем в другой жизни. И ей показалось, что она видит перед собой Хильд дочь Инге с Бьяркея.
   «У тебя будет все так, как ты сама того захочешь, — сказала ей Хильд. — Но ты должна научиться ждать».
   Хотела ли она этим сказать, что бороться против своей судьбы, значит добавлять еще печали к тем, которые нам дают Норны?
   К вечеру следующего дня они прибыли в Каупанг. В городе было оживленно. Несколько кораблей оказались на суше во время отлива, остальные стояли на якорях; и Сигрид стала беспокоиться, где им найти комнату для ночлега. Она утешала себя тем, что в худшем случае можно было разбить палатку прямо на палубе.
 
   Они бросили якорь, и Ивар Гуттормссон вместе с двумя парнями отправился к берегу в большой лодке.
   Ждать его пришлось долго; Сигрид сидела на месте рулевого и болтала с Хеленой, а Суннива играла возле них на палубе.
   Мужчины сидели у мачты. Двое из них играли в тавлеи, остальные наблюдали; Тронд тоже был среди них.
   Сигрид указала на Ладехаммерен.
   — Вон там твой отец строил «Длинного Змея», — сказала она Хелене. — Если хочешь, мы можем здесь остановиться и посмотреть стапели, оставшиеся после корабля, когда будем возвращаться домой.
   Ничего не сказав, Хелена с благодарностью улыбнулась.
   — Я и сама с удовольствием взгляну на них, — добавила Сигрид. И она принялась рассказывать о Торберге, каким она помнила его во время его пребывания в Эгга. Но, заметив, что Хелена с трудом удерживается от слез, она замолчала.
   — Я не буду мучить тебя, — сказала Сигрид.
   Хелена покачала головой.
   — Ты меня не мучаешь, — прошептала она, — просто раньше никто не рассказывал мне о нем…
   — Просто тогда ты была еще маленькой!
   — Я слышала, что он был известным корабельным матером и не менее известным женолюбом. И я знаю, что он был убит отцом соблазненной им девушки. Но больше я ничего о нем не знала.
   Беседуя с Хеленой на холме Эгга, Сигрид ощущала желание обнять ее, но воздержалась тогда от этого. Теперь же она сделал это, не обращая внимания на игравших в тавлеи мужчин.
   Прерывисто вздохнув, Хелена припала к плечу Сигрид и заплакала. А Сигрид сидела и гладила ее по спине, не зная, как еще утешить ее.
 
   Ивар Гуттормссон вернулся обратно ни с чем. И они стали устраиваться на ночлег на борту корабля, но тут из города прискакал верхом какой-то незнакомый человек и сказал, что ему нужно поговорить с Сигрид дочерью Турира из Эгга.
   Он привез известие от Эйнара Тамбарскьелве и его жены Бергльот дочери Хакона. Они узнали, что Сигрид не смогла устроиться на ночлег, и надеются, что она с сопровождающими ее людьми погостит у них.
   Сигрид поблагодарила; оставив на борту стражу, они поскакали в город.
   На улицах было многолюдно. И, проезжая по городу, Сигрид заметила, что с тех пор, как она в последний раз была в Каупанге, здесь было построено много новых домов.
   Дом Эйнара находился вдали от королевского двора, возле дороги, ведущей из города.
   Сигрид никогда не видела в лицо Эйнара и теперь вспоминала все, что раньше слышала о нем. В основном она знала его со слов Эльвира, который его недолюбливал. Эльвир считал, что Эйнар держит нос по ветру и пытается все обратить в свою пользу. Ей пришла в голову мысль о том, что предложить ей ночлег его заставило не только гостеприимство. И она решила быть осторожной в словах.
   Эйнар и Бергльот вышли во двор встречать их.
   Эйнар оказался таким, каким его представляла себе Сигрид; высоким, сильным, с надменным выражением лица. Но даже по сравнению с ним Бергльот казалась еще более видной.
   Она была высокой, стройной, с правильными чертами лица; во всем ее облике чувствовалась раскованность. Она знала себе цену, будучи дочерью ярла Хакона Ладе, одного из последних потомков рода Ладе, единственного рода, сумевшего потеснить род Харальда Прекрасноволосого.
   Сигрид подтолкнула Тронда вперед, когда та поздоровалась с ней.
   — Это Тронд Эльвирссон, мой сын, — сказала она.
   Некоторое время Бергльот изучала мальчика, а он в это время тоже смотрел на нее, без всякого смущения и страха. И она рассмеялась.
   — Ты похож на своего отца, — сказала она. — И ты достаточно смел, как и подобает потомку рода Ладе.
   Услышав это, Эйнар пристально посмотрел на мальчика.
 
   К ужину было подано все самое лучшее; было ясно, что Бергльот и Эйнар стараются угодить ей.
   Но Сигрид была настороже. Она внимательно следила за тем, что говорит сама и что говорят другие, и пила совсем мало, только ради приличия.
   Когда ее спросили, она сказала, что приехала в город, чтобы поговорить с епископом Гримкеллем; она хочет получше узнать о том, каким образом короля Олава произвели в святые.
   — Об этом я могу рассказать тебе не меньше, чем он, — сказал Эйнар, посылая ей быстрый взгляд. — Почему тебя это интересует?
   — Когда человека вынуждают верить во что-то, ему не мешает знать, почему это делают.
   — Вряд ли тебе очень нравился конунг Олав…
   — А разве кто-то ожидал от меня, что он мне будет нравиться?
   Эйнар засмеялся.
   — Нет, — ответил он.
   — Я слышала, что вы снова закопали в землю гроб короля, чтобы посмотреть, не выйдет ли он опять на поверхность, — сказала Сигрид. — Это правда?
   — Гроб был у самой поверхности, когда его откопали.
   — А теперь вы глубоко закопали его?
   — Достаточно глубоко, — ответил он. При этом Сигрид заметила на лице Бергльот усмешку.
   — И что же вы видели, когда откопали его?
   — Король казался в горбу спящим, при этом не чувствовалось никакого запаха гниения, пахло чем-то душистым. Волосы и ногти у него отросли; епископ знал, какой длины волосы он обычно носил при жизни.
   — Я помню, — сказала Сигрид, — волосы у него были довольно длинными.
   Она показала длину рукой. Но Эйнар покачал головой.
   — Нет, — сказал он, — он подстригал волосы гораздо короче.
   Сигрид ничего не сказала. Она не так часто видела короля, и к тому же это было много лет назад.
   — Епископ сам подстриг ему волосы и ногти.
   — Как восприняла это королева Альфива?
   Сигрид не могла себе представить, чтобы причисление к лику святых короля Олава произошло по желанию королевы. Эйнар холодно улыбнулся.
   — Она отказалась признать это, — сказал он. — Она сказала, что всем хорошо известно, что тело хорошо сохраняется в песке. Она предложила епископу положить волосы короля в огонь; она сказала, что поверит в святость Олава, если волосы не сгорят. И когда епископ положил волосы в чашу с благовониями и поставил ее на огонь, волосы не загорелись.
   — Это звучит странно, — недоверчиво глядя на огонь, сказала Сигрид. — Ты видел сам, как волосы клали в огонь?
   — Они лежали на поверхности масла. Масло загорелось. Но королева не поверила этому, сказав, что можно разжечь огонь так, что он не повредит тому, что находится на поверхности масла, и предложила епископу бросить волосы прямо в огонь.
   — И он сделал это?
   — Я попросил ее помолчать, — сказал Эйнар. — Я сказал ей, что пусть лучше она сама сгорит на этом огне.
   — Весьма грубые слова по отношению к матери короля…
   — Ей не стало хуже от этих слов, — вставила Бергльот, — такой троллихе! В Англии говорят, что ни она, ни король Кнут не являются родителями Свейна.
   Эйнар, потупившись, повернулся к ней, но она продолжила, как ни в чем не бывало:
   — Говорят, она не может иметь детей. Тем не менее, она внушила ему мысль о том, что у нее будет от него ребенок. И когда пришло время, она взяла к себе Свейна и выдала его за своего ребенка. На самом деле это сын одного английского священника.
   Сигрид трудно было поверить во все это.
   — Но ведь у нее уже был один сын, — сказала она.
   Бергльот кивнула.
   — Харальд. Сын сапожника.
   — Не принимай эту болтовню всерьез, — сказала Эйнар Сигрид.
   Но Бергльот вспылила:
   — Болтовня! По-твоему, болтовня и то, что король Кнут приказал убить из-за угла сына моего брата, Хакона?
   Эйнар был явно в гневе.
   — Тебе следовало бы меньше пить и держать язык за зубами!
   Бергльот вскочила.
   — Всем тем, что ты имеешь, ты обязан мне и роду Ладе, — сказала она. — И уже два года Хакон лежит на Оркнеях неотмщенным!
   Сигрид не знала, что ей делать и говорить. И она осторожно посматривала на Эйнара. Но Эйнар сидел, сгорбившись на своем почетном сидении, и смотрел в пол.
   — Своему отцу я тоже кое-чем обязан, — сказал он, усмехнувшись.
   Бергльот снова села и продолжала:
   — Если мне позволят высказать свое мнение, то это Альфива толкнула короля Кнута на измену Хакону. Она хотела расчистить путь своим сыновьям. Я сказала Эйнару, чтобы он отшил ее так, чтобы она долго помнила об этом. И ты это сделал, Эйнар. Расскажи, что ты ей сказал!
   — Не стоит об этом говорить, — ответил он.
   Эйнар выглядел таким озабоченным, что Сигрид стало даже жалко его. Однако ее сострадание тут же прошло, и ей в голову пришли совсем другие мысли, когда он вдруг повернулся к ней и сказал:
   — Где Кальв Арнисон?
   — Он в походе.
   — И давно он отсутствует?
   — Около месяца.
   — Куда же он отправился?
   — Он не сказал.
   — И когда обещал вернуться?
   — Он ничего не говорил об этом.
   — Ты хочешь сказать, что он отправился в поход, не сказав тебе, куда он собирается и когда вернется домой? — спросила Бергльот, явно потрясенная.
   Эйнар рассмеялся.
   — Сразу видно, что он мужественный человек, — сказал он. — Или же он умеет управлять бабами лучше, чем я!
   Бергльот тоже расхохоталась.
   — Королеве известно, что ты в городе? — немного погодя спросил Эйнар у Сигрид.
   — Я… я не знаю, — ответила Сигрид.
   Сигрид чувствовала себя не совсем уверенно. Она приехала в Каупанг, чтобы поговорить с епископом и по возможности обрести душевный покой. Но ей не приходила в голову мысль о том, что ее будут принимать здесь как жену Кальва Арнисона.
   — Утром я позабочусь о том, чтобы она узнала о твоем приезде, — торопливо произнес Эйнар.
   И Сигрид поняла, что попала в ловушку, воспользовавшись гостеприимством Эйнара. Если дело идет к распре между ним и королевой, ей не пристало делать выбор от имени Кальва. И, возможно, Эйнар не тот человек, который лучше всего подходит для того, чтобы сообщать королеве о ее приезде в город.
   — Кальв ничего не говорил о том, что собирается к королю Кнуту? — вдруг спросил Эйнар.
   — Нет, — ответила Сигрид, — он ни словом не обмолвился, куда собирается ехать.
   — Что он думает о конунге Олаве?
   — Он считает, что король был святым.
   — Странно, что он уехал, не дождавшись решения епископа…
   — Он был настолько уверен в своей правоте, что ему незачем было этого дожидаться.
   — Странно слышать такое о человеке, возглавившем войско бондов в Стиклестаде!
   Сигрид почувствовала, что попалась. Если бы она сказала, что Кальв сожалеет о том, что произошло в Стиклестаде, или что он пытался заключить мир с Олавом, Эйнар мог бы пойти к королеве Альфиве или к королю Кнуту с этим известием. Но если она не даст понять, что Кальв поступал искренне, Эйнар может ослабить его положение среди бондов и церковников.
   — После смерти короля было множество знамений и прочих чудес, — сказала она и тут же, чтобы переменить тему разговора, спросила: — Признала ли королева в конце концов святость Олава?
   — Да, — ответил Эйнар. — Король Свейн и епископ подтвердили, что король Олав был святым. Рака была перенесена в церковь Клемента, и теперь она стоит там возле алтаря, покрытая парчой и коврами. Люди толпами идут туда, и, говорят, каждый день там случается чудо.
   — Ты видел что-нибудь сам?
   — Вчера поздно вечером люди шли с песнями и криками по городу вместе с прозревшей женщиной…
 
   Сигрид не могла заснуть; она лежала и думала, не сказала ли она что-нибудь неподобающее.
   Ее доверие к Эйнару Тамбарскьелве не усилилось, зато Бергльот ей понравилась.
   И она стала размышлять о короле Олаве и его знамении.
   Она лежала на одной кровати с Трондом и Суннивой, отгороженной от зала пологом. Дети мирно спали, и ей захотелось прижаться к ним, ощутить их живое тепло среди чужой обстановки.
   Бергльот сказала, что Тронд был из рода Ладе. Она вспомнила о том, что рассказывал ей Эльвир о своем роде; теперь до нее дошло, что после смерти ярла Хакона Эрикссона Тронд был единственным, кто мог продолжить род Ладе по мужской линии.
 
   Сигрид встала рано утром и еще до завтрака пошла вместе с Трондом в церковь Клемента.
   По дороге они встретили множество людей, в основном, жителей Трондхейма, желавших увидеть раку короля Олава. Но среди них были также торговцы, приехавшие в город со своими товарами, священники и прибывшие из далеких походов люди, нередко одетые по-чужеземному. Были там и жители города.