Страница:
— Поговори со священником Йоном! — в отчаянии предложила Сигрид. — Возможно, он меньше будет читать наставлений, уповая больше на силу молитв.
Но Хелена снова покачала головой. И когда Сигрид попыталась прижать ее к себе, она оттолкнула ее.
— Умнее всего с твоей стороны — не иметь после этого со мной дела, — сказала она.
Она пыталась произнести это жестко, но у нее ничего не получилось.
Потом она встала и пробралась через сенные завалы к выходу, где некоторое время стояла и отряхивала с себя сор, прежде, чем выйти наружу.
Сигрид не пыталась остановить ее.
Она надеялась, что Кальв не придет этой ночью, как это было и в прошлую ночь; но он пришел и, более того, захотел лечь с ней.
Сигрид чуть не стало дурно от отвращения; ей хотелось прогнать его, хотя здравый смысл подсказывал ей, что все это бесполезно. И ее сопротивление вызвало у него только смех.
— Ты не хочешь отдаться своему мужу? — спросил он.
Она прижалась, скрючившись, к стене. Она боролась до изнеможения и все-таки продолжала бороться дальше.
И когда сопротивление ее было сломлено, она, почувствовав на глазах слезы, усилием воли прогнала их: этой победы она не хотела допускать — она не хотела, чтобы он видел ее слезы унижения.
Лежа в темноте, она поняла, что имел в виду Кальв, когда говорил, что ему вовсе не требуется нарушать закон, чтобы мстить.
Если раньше Сигрид раздражало то, что Кальв слишком много пьет, то этой осенью все было наоборот. Теперь, когда она горячо желала, чтобы он напивался до бесчувствия, он был поразительно трезв.
Но после случая с Хеленой, Сигрид стала отвечать ему насмешкой на насмешку. Теперь ей не казалось больше, что она должна вести себя с ним смиренно и терпеливо; поняв, насколько он заинтересован в том, чтобы никто не узнал правду о Сунниве, она больше уже не опасалась, что он отошлет ее или ребенка прочь. И она вскоре заметила, что он не такой уж жестокий, каким хочет казаться, и что есть способы уязвить его.
Бывало, оставшись одни, они потихоньку переругивались, словно соревнуясь в злословии. И, нащупав слабое место у другого, каждый из них чувствовал себя победителем.
Вскоре после возвращения домой Кальв сказал, что был летом на Западе вместе с викингами. И, увидев, что Сигрид это не нравится, он принялся без конца рассказывать о тех жестокостях, которые совершал в походе.
Он показал ей богатую добычу, свидетельствующую о том, что он не был таким ревностным христианином, чтобы не грабить церкви и монастыри. Она сказала ему об этом.
— Христос не дал мне никаких оснований для того, чтобы быть Ему благодарным, — ответил он. — Он обворовывал меня все те годы, когда я ревностно служил Ему. Просто я вернул себе немного из того, что потерял.
У Сигрид на миг появилось желание объяснить ему, что он ошибается, что такой путь ведет в ад. Но вместо этого она пожала плечами и промолчала. Станет она делать что-то ради его спасения? Ведь он же наверняка обрадовался бы, увидев ее осужденной на вечные муки…
Она знала, что не годится так думать; она вспомнила слова священника Йона о том, что нужно молиться за тех, кого ненавидишь и кто сделал тебе зло. Но ее неприязнь к Кальву была такой сильной, что для нее было просто невозможно упоминать его имя в молитвах.
И только мысль о святом Олаве и о том, как он простил ее, привела ее, вопреки всему, к тому, что она поведала о своих трудностях священнику Энунду.
— Ты вела себя не лучше, чем Кальв, — ответил он.
Сигрид это возмутило.
— Я знаю, что я согрешила, — сказала она. — Но я покаялась в своих грехах. И я не торгуюсь с Богом, как это делает Кальв.
— Это не твоя заслуга, — сказал священник, — чем больше человек понимает христианство, тем больше он предъявляет требований к самому себе.
Они сидели у него в усадьбе Стейнкьер. День был холодным, и в печи горел огонь. Энунд встал и перевернул дрова, чтобы пламя было сильнее.
— Постепенно человек начинает понимать, что Бог требует не какую-то его часть, — сказал он, снова садясь. — Он требует человека целиком. Он требует, чтобы человек забывал себя ради Него, чтобы любил своего ближнего, не только ничего не требуя взамен, но и не рассчитывая на понимание или должную оценку.
Сигрид сидела, уставясь в огонь. Она чувствовала себя совершенно беспомощной.
— Я не могу поверить в то, что если Бог любит людей, он будет требовать от них того, что они сделать не в силах, — наконец сказала она.
— Почему ты думаешь, что это тебе не по силам, Сигрид? «Я в состоянии сделать все, на что подвигнет меня Бог…» — сказал святой Петр.
Сигрид взорвалась:
— Рассказывай самому себе, что совершил святой Петр! Он был святым, я же не святая и становиться ею не собираюсь.
Энунд вздрогнул и порывисто вздохнул.
— Мы обязаны делать все возможное, чтобы жить праведной жизнью, — сказал он.
— Ты ожидаешь от меня слишком многого. Я уже пробовала быть терпеливой и доброй по отношению к Кальву.
— Ты делала это ради самого Кальва или ради того, чтобы показать ему, какая ты хорошая христианка?
Она хотела нагрубить ему, но сдержалась. Она почувствовала себя уязвленной.
— Ты сетуешь на то, что от тебя требуют больше, чем ты в состоянии сделать, — продолжал он, — ты презрительно отзываешься о Кальве, считая, что он понимает в христианстве меньше, чем ты. Но, оказавшись прижатой к стенке, ты легкомысленно заявляешь, что никто не может ожидать от тебя, что ты станешь святой.
Она по-прежнему молчала.
— Возможно, тебе будет легче стать терпеливой и доброй по отношению к Кальву, если ты признаешь себя виновной в том, что произошло, — осторожно заметил он.
Но Сигрид лишь тряхнула головой.
— Виновной… — сказала она. — Будет ли этому когда-нибудь конец? Неужели, совершая грех, человек всегда будет виновен?
— Бог дарует прощение, — ответил Энунд. — Но даже это не снимает последствий совершенного греха; возможно, последствием этого будет покаяние, как в твоем случае. Грех — это круговая порука, одними сожалениями его не остановишь, рано или поздно он все равно дает о себе знать.
— Ты полагаешь, что я виновата в том, что произошло с Хеленой?
— А ты сама как думаешь?
Сигрид встала.
— С меня достаточно моих грехов, — сказала она, — ты не можешь ожидать от меня, чтобы я взяла на себя вину за проступки ее родителей, за проступки Кальва и всех тех, кто, так или иначе, причастен к ее беде. Я сделала все, чтобы помочь Хелене.
Она повернулась и ушла, не попрощавшись.
И все-таки слова Энунда преследовали ее. И чем больше она думала о них, чем больше пыталась отделить свою вину от вины Кальва, тем труднее ей становилось.
В конце концов мысли ее пошли по кругу: если бы он не вел себя так, она бы не была такой, но если бы она поступила по-другому, он, возможно…
Она гнала прочь эти мысли; тем не менее, вопреки своей воле, она пыталась быть с ним помягче.
Но даже ее попытки быть с ним ласковее, он встречал насмешкой. Впрочем, эти насмешки не очень-то трогали ее; и очень скоро в ее отношении к нему осталась лишь горечь.
Однажды вечером они опять поругались, и Сигрид лежала без сна и думала. Он говорил ей о Хелене. Он сказал, что она его больше не интересует. Просто он хотел показать Сигрид, что может обладать ею. И теперь, судя по всему, он нашел себе другую.
Сигрид раздражало то, что ей нечего было сказать ему в ответ, хотя ей и хотелось уязвить его не меньше, чем он уязвил ее, говоря о Хелене. Но, лежа в темноте, она подумала, что уже так много раз говорила ему обидные слова, что они потеряли всякое действие. И все-таки она продолжала искать что-нибудь такое, что можно было бы бросить ему в лицо.
Внезапно что-то нарушило ход ее мыслей: кто-то звал ее. Это был голос Турира.
Она вскочила с постели и тоже закричала.
Он стоял на полу, весь мокрый.
Некоторое время он смотрел на нее, словно собираясь что-то сказать. Рука его потянулась к серебряному кресту, висящему на цепочке. И тут видение исчезло.
Сигрид снова улеглась в постель, содрогаясь от беспомощного плача.
Турир был мертв. У нее не было на этот счет никаких сомнений; он явился, чтобы дать ей об этом знать. Никогда больше он не вернется домой; теперь ей некого больше ждать, не на кого опереться, не с кем посоветоваться.
Теперь она осталась одна, отданная на милость и немилость Кальву.
— Что с тобой? — спросонья сказал он.
Она не ответила. Он мог сделать с ней все, что угодно, мог издеваться над ней, быть с ней жестоким и бессердечным. Ничто уже не могло ее ранить сильнее, чем случившееся.
— Что с тобой? — снова спросил он.
— Турир умер, — ответила она. Он тоже мог знать об этом, теперь это не имело для нее значения. — Я видела его.
Он ничего не ответил, и она продолжала плакать, не обращая на него внимания. Через некоторое время она почувствовала на своем плече его руку. Она вздрогнула; она знала, что ему было нужно… Но он просто прижал ее к себе, не говоря ни слова. И она не пыталась высвободиться, продолжая плакать, пока не заснула.
На следующее утро, когда она проснулась, он уже сидел на постели; он зажег жировую лампу, сидел и смотрел на нее.
В первый момент ей показалось, что ей это снится: в его взгляде не было ни враждебности, ни ненависти. В его взгляде было что-то другое, что-то вроде сострадания. Тем не менее она отпрянула назад, когда он приблизился к ней.
И снова она вспомнила слова Энунда о вине, а вместе с ними пришло сомнение, похороненное в ее сознании после беседы со священником.
Как она может быть уверена в том, что не виновата в случившемся, и даже в том, что произошло с Хеленой?
И когда Кальв осторожно прижал ее к себе, у нее вырвался вздох, ставший для нее освобождением.
Он сделал шаг к примирению. Ощущение вины приглушило в ней упрямство и ненависть; что бы там ни было, а их жизни переплетены настолько, что невозможно было разделить ее вину и его. Она притянула его лицо к своему лицу, коснулась щекой его щеки.
— Кальв, — прошептала она, — ты можешь простить меня?
— Я думал об этом ночью, — медленно произнес он. — Думаю, мы причинили друг другу много зла.
Ничего не ответив, она опять заплакала.
— Не надо, Сигрид, — прошептал он, неуклюже погладив ее по голову. И она вспомнила, как в первые месяцы их женитьбы его неуклюжие ласки заставляли ее делать вид, будто он ей нравится.
— Я не люблю тебя так, как… как… — начала она.
— Как ты любила Эльвира или как могла бы полюбить Сигвата, — сказал он, — я знаю.
— Я давала тебе это понять…
— Ты не давала мне повод для сомнений, — сухо заметил он, — и об этом как раз я и думал ночью. И даже если ты мало интересуешься мной и сам я не могу сказать точно, нравишься ли ты мне по-прежнему или нет, мы ведь женаты. И нам придется остаться супругами. Если ты, конечно, не сбежишь от меня.
— Куда мне бежать? — спросила она. И тут она снова заплакала; ей казалось, что слезам ее не будет конца. Он терпеливо выносил все это.
— Ну, ну, Сигрид… — говорил он только.
Наконец она успокоилась; она теснее прижалась к нему, словно ища защиты.
— Ты просила, чтобы я простил тебя, — сказал он. — Помнишь, я поклялся как-то раз в том, что ты никогда не будешь раскаиваться в том, что доверилась мне? Я плохо исполнял свое обещание.
— Теперь я не раскаиваюсь в этом, — сказала Сигрид. Она вспомнила, как презирала его за мягкость; теперь же для нее было великой загадкой то, что он был так добр к ней. Закрыв глаза, она прислонилась щекой к его шее; и у нее появилось ощущение тепла и безопасности, о котором она уже начала забывать. Но он повернул к себе ее лицо и посмотрел на нее.
— Ты действительно так считаешь? — спросил он. — Болтать всем легко…
— Можешь быть в этом уверен. Я увидела, к чему это может привести.
— Расскажи мне, что было между тобой и Сигватом, — вдруг сказал он.
— Ты уверен в том, что хочешь услышать об этом?
Он кивнул.
— Хуже того, что я об этом думал, уже быть не может.
Опершись на локоть, он молча слушал ее. Она рассказала ему не только о Сигвате, но также о своем раскаянии и покаянии, завершив свой рассказ признанием в том, что желала после Стиклестадской битвы, чтобы ничто не отделяло ее от Кальва.
— Ты помогла мне в тот раз, когда я считал себя виновным в смерти Колгрима, моего брата, — сказал он, — и не думай, что я забыл это. Этой ночью я снова вспомнил об этом, когда ты сказала, что потеряла брата.
— Не понимаю, почему после этого все пошло так скверно, — сказала Сигрид, — я хотела быть добра к тебе, но у меня это не получалось.
Он ничего на это не ответил, и она встала и принялась одеваться. Он тоже встал.
— Что подумают люди, — сказала она. — Утро уже давно наступило.
— Пусть думают, что хотят, — сказал он, — все равно они ничего не поймут.
Ее скорбь о Турире, который, как она была уверена, теперь был мертв, смягчилась из-за участия Кальва. И ей казалось, что брат оказал ей последнюю услугу, помог своей смертью.
И она чувствовала, что потеряла его не навсегда; у нее была надежда когда-нибудь встретиться с ним. Ведь если Турир и не достиг земного Иерусалима, то он был на пути к небесному. В своих молитвах она просила о том, чтобы он поскорее прошел через очистительный огонь; ей доставляло радость оказать ему последнюю услугу.
Это был самый неурожайный год в Трондхейме, о котором только помнили люди. Перед этим урожай тоже был неважным, и даже ярлы стали теперь рачительными. В маленьких же хозяйствах, где люди были не в состоянии собрать урожай, достаточный для пропитания, в муку стали добавлять хвою.
— Всему виной датское правление, — говорили люди. — Святой Олав и его Бог не желают удачи королю Свейну.
С каждым месяцем гнет датчан возрастал. Невзирая на неурожай и низкие доходы, король не отказывался от своих прав. Он требовал обычные налоги: с каждого двора ведро масла и ляжку трехгодовалого бычка, а с каждой кухни — меру муки. К тому же каждая женщина должна был отдать столько льняной пряжи, сколько намотается вокруг ее большого и указательного пальцев; и пальцы у женщин в этот год стали значительно короче.
Кальв со своими работниками постоянно бывал в эту осень на охоте, чтобы как-то прокормиться. Свежеснятые шкуры развешивались для просушки, издавая острый запах.
В день святого Андреаса Кальв зашел в большой зал. Там были Сигрид, Суннива и кое-кто из работников. После того, как она рассказала ему о Сигвате, он старался не смотреть, как она ткет.
Его взгляд остановился на Сунниве.
Она сидела на маленькой скамеечке возле матери и играла, и только теперь он заметил, как она похожа на своего отца.
Увидев его, девочка встала и направилась в его сторону, протянув к нему ручонки. И он заметил быстрый, боязливый взгляд Сигрид; и он скорее почувствовал, чем услышал ее вздох облегчения, когда наклонился и взял девочку на руки.
Суннива завизжала от восторга, когда он поднял ее над головой, и когда он опустил ее на пол, она стала прыгать и кричать: «Еще! Еще!» Но он покачал головой, направился к почетному сидению и сел. Встав со скамьи, Сигрид подошла и увела девочку; она снова посадила ее рядом с собой на скамейку.
Кальв смотрел на них; забота Сигрид о дочери был для него ножом острым в сердце. Он насупил брови, ему не хотелось испытывать такое чувство.
Он считал, что простил Сигрид. Он помнил о том, что сам был неверен ей, когда находился в походе. И если никто не ждет верности от мужчины, то и женщинам подчас приходится нелегко.
Однако никто не ожидает от женщины, чтобы она признала такого ребенка своим и не спускала с него глаз. В сущности, и от него такого никто не ожидает. Но дело обстоит так, что другого выхода просто нет.
«Тролли бы утащили этого Сигвата! — вдруг подумал он. — Так поступить с Сигрид!» Либо он должен был поговорить с Кальвом в Каупанге, в тот раз, когда оба они хотели на ней жениться, чтобы уладить дело. Либо ему следовало вести себя порядочно и держаться от нее подальше.
И, глядя на улыбку Суннивы, Кальв думал, что это Сигват насмехается над ним.
Сигрид была больше занята Суннивой, чем своей работой. Девочка быстро успокоилась, когда она дала ей поиграть мотком ниток, но все-таки она продолжала разговаривать с ребенком.
Ей хотелось, чтобы девочка меньше приставала к Кальву; его приветливость была явно неестественной. И вместе с тем ее не покидала надежда, что он в конце концов полюбит девочку, вопреки всему: девочка была красивой и послушной.
Взгляд ее остановился на нем, сидящем на почетном сидении, сдвинувшем брови и слегка наклонившем вперед голову. В его лице уже не осталось ничего ребяческого, как это было в первые годы их брака. Тоска, овладевшая им после смерти короля Олава, оставила на его лице свой отпечаток, а горечь последних месяцев прорезала глубокие складки на его щеках и лбу.
В последнее время он удивлял ее; он был приветлив, но явно чуждался ее. После возвращения из похода он перевел детей из их спальни и сам занял их кровать, но не прикасался к Сигрид. Сигрид считала, что он завел себе любовницу — но в таком случае они хорошо скрывали свои отношения.
И ей было тяжело сознавать, что этот грубый, бесчувственный человек, которого она узнала этой осенью, был тем добрым и терпеливым Кальвом, которого она знала десять лет. Ей казалось совершенно невероятным, что человек может быть таким разным.
Она понимала, что к ней домой из похода вернулся викинг, вор и насильник.
Сигрид вспомнила об Эльвире, каким он был в Каупанге. И, сидя за ткацким станком, она думала о нем, его жизни и борьбе.
Она понимала, что покончить с жизнью викинга его заставили не только обычаи и устои, с которыми он познакомился в других странах. Его заставило это сделать христианство, не дававшее ему покоя на протяжении многих лет.
И он отвернулся от него потому, что не мог быть в христианстве хёвдингом, сделать себя святым; а этого Эльвир Грьетгардссон, потомок Одина, вынести не мог. Но он напрасно пытался убежать от нового учения; оно требовало от него больше, чем он хотел дать. Оно требовало, чтобы он относился с презрением к тому, что ценил выше всего: воинскую доблесть и жестокость, гордыню в большом и малом, гордость отпрыска рода Ладе. И вместо этого от него требовалось, чтобы он превыше всего ставил то, что презирал: смирение и мягкость. Как мог он, рожденный быть мужчиной и хёвдингом, вырабатывать в себе качества, подходящие больше для какой-нибудь рабыни?
Беда Эльвира заключалась не в том, что он не мог понять христианство. Напротив, он очень хорошо понимал его. Он не воспринимал новое учение, как это делал Кальв, в виде смены богов, не меняющей сути жизни. Он понимал, что это влечет за собой гибель всего того, чем он до этого жил, поэтому он подавлял в себе любую тягу к христианской любви и добру; это стремление казалось ему презренной слабостью.
Внезапно она увидела на миг, словно какое-то видение, саму себя. Увидела себя, ведущую ту же самую борьбу, борьбу вслепую… против ослепительного света. И за ее спиной была тьма.
На мгновенье она почувствовала себя парализованной. Она поборола в себе высокомерие, теперь в ней было лишь смирение…
«Ты уверена в себе, как в христианке?» — вспомнила она слова Энунда. И только теперь до нее дошел смысл этих слов. Либо она была христианкой, либо христианство вытеснялось в ней ненавистью и жаждой мести.
Услышав голос Суннивы, она растерянно огляделась по сторонам. Ответив на болтовню девочки, она опять посмотрела на Кальва; несмотря на примирение, она чувствовала, что между ними пролегла пропасть.
А что, если Эльвир тоже чувствовал эту пропасть, когда объяснял ей свои мысли, которые она не понимала?
Она быстро встала и надела плащ. Никому ничего не говоря, она вышла из зала и направилась в Стейнкьер, не обращая внимания на сгущавшиеся сумерки.
По дороге она никого не встретила; все вокруг было тихо, тени на снегу становились синими в последних отсветах уходящего дня. И когда она спустилась с холма, сугробы стали темно-синими, сумерки сгустились еще больше. И уже почти в темноте она подошла к стейнкьерской церкви.
Она открыла дверь, вошла, затворила за собой дверь, и стала продвигаться наощупь, едва различая горящую на хорах свечу. Деревянная скульптура, изображающая святого Кутберта, отбрасывала на стену дрожащую тень.
Подойдя к алтарю, она опустилась на колени в том месте, где когда-то стоял на коленях Эльвир, много лет назад. Она попробовала молиться, но ее собственные мысли не давали ей покоя.
Молитва ее казалась пустой; она просто бормотала слова, не находившие отклик в ее душе:
— Pater noster, qui es in caelis…
Этот язык был для нее чужим, чужим было и учение — более чужим, чем она думала.
— Святой Олав, помоги мне! — прошептала она. — Ты тоже однажды пережил это, пытаясь служить Христу, не отказываясь при том от высокомерия и жажды мести.
И она снова вернулась к прерванной молитве:
— Sanctificetur nomen tuum…
Благоговела ли она в действительности перед Господом? Покончила ли она в глубине своей души с языческой жаждой мести и ненавистью?
Мысли ее обращались к прошлому, останавливаясь на полпути; они устремлялись к тому времени, когда жажда мести стала в ней затихать. Сначала она отшатнулась от этих воспоминаний, стараясь их забыть. Но сомнений быть не могло, и она узнала саму себя — с облегчением и смущением.
Это было в первое время ее замужества. Ощущение того, что она должна отомстить, страх, что Эльвир вернется и накажет ее за то, что она не чувствовала отвращения к Кальву, — все это было сильнее в ней, чем жажда мести. И только тогда — теперь она понимала это, — когда для нее стало ясно, что Кальв никогда не займет место Эльвира, только тогда жажда мести захватила ее.
Некоторое время она размышляла об этом; забыла ли бы она об Эльвире и мести, если бы Кальв стал для нее тем, чем был для нее Эльвир? Или если бы она вышла замуж за Сигвата…
Ей пришло в голову, что даже после смерти сыновей ни ненависть к королю Олаву, ни верность Эльвиру не помешали ей отдаться человеку, который был близок к конунгу.
Женщина должна быть верной; она должна всю свою жизнь оплакивать Эльвира. И теперь она начала думать, не была бы она верной лишь тогда, когда это шло ей на пользу? Еще будучи девушкой на Бьяркее, она соблазнила… как же его звали?.. Эрика Торгримссона, а потом забыла о нем ради Эльвира. Она наверняка изменила бы Эльвиру с Сигватом, если бы Эльвир вовремя не дал ей понять, как много она потеряет.
В конце концов она поняла, что это вовсе не Эльвир стоял между ей и Кальвом. Это была ее похоть, толкнувшая с объятия Сигвата. Она застонала…
Чем она была лучше самки животного? Разве искала она что-то иное, кроме самоудовлетворения и безопасности для своих детей?
Она пришла в ярость.
Нет, она ничем не хуже других! Хелена назвала саму себя кошкой, и была совершенно права. Даже боги не были верны друг другу, даже Фригг Идун отдалась убийце своего брата, и не было такого бога или эльфа, с которым Фрейя отказывалась делить постель.
И все-таки…
В голове ее перемешалось все: раскаяние, покаяние, христианство, боги и богини, ненависть, похоть и жажда мести — все это кружило и вертелось в голове, словно мельничное колесо. И во всем этом не было ни начала, ни конца, ни путеводной нити, ни смысла…
Однажды она почувствовала, что Бог освятил ее любовь к Эльвиру, что она и теперь может любить его, находящегося на небе. И такое чувство не могла испытывать самка.
Она села на скамью, закрыв лицо руками.
Мысли постепенно затихали в ней, и наконец она ощутила глубокую тоску по миру.
Когда-то на земле царил мир, до того, как Один выпустил ненависть и несчастья. Когда-нибудь снова воцарится мир, когда человечество погибнет в борьбе с Рагнароком, а из моря народится новая земля. И тогда на суд явится сам Всемогущий…
Уронив на колени руки, она медленно подняла голову; наконец-то в мыслях у нее наступил просвет.
Свет в ее душе становился все сильнее, и желание обрести мир в душе смешивалось у нее с христианским призывом к миру; это просветление напоминало восход солнца после стиклестадской битвы.
Наконец-то солнце засияло для нее; свет, Божий суд и мир слились воедино; и она приняла Божественную любовь ради своих сыновей.
Эльвир говорил ей о просветленной Божественной любви, когда они были вдвоем в стейнкьерской церкви. И она чувствовала, как ее собственная любовь к Эльвиру устремляется к небесам и становится непостижимой. И теперь она поняла: любовь, порожденная в ней плотским желанием, была увлечена к небесам штормом его мысли, оставляя далеко внизу тягу к удовлетворению.
И она поняла, что Эльвир дал ей величайший дар: способность любить. Он ожидал, что она возвысится до него, почти принуждал ее к этому. А потом указал ей дальнейший путь.
И она была твердо уверена в том, что он по-прежнему любит ее. Но эта любовь не требовала, чтобы она не отдавалась Кальву целиком. Эта любовь не была завистливой. Эта любовь не преследовала эгоистических целей; в его любви не было больше стремления обладать ею как женщиной; своей любовью он желал ей и Кальву всего самого лучшего, что может принести брак в глазах людей и в глазах Бога.
Но Хелена снова покачала головой. И когда Сигрид попыталась прижать ее к себе, она оттолкнула ее.
— Умнее всего с твоей стороны — не иметь после этого со мной дела, — сказала она.
Она пыталась произнести это жестко, но у нее ничего не получилось.
Потом она встала и пробралась через сенные завалы к выходу, где некоторое время стояла и отряхивала с себя сор, прежде, чем выйти наружу.
Сигрид не пыталась остановить ее.
Она надеялась, что Кальв не придет этой ночью, как это было и в прошлую ночь; но он пришел и, более того, захотел лечь с ней.
Сигрид чуть не стало дурно от отвращения; ей хотелось прогнать его, хотя здравый смысл подсказывал ей, что все это бесполезно. И ее сопротивление вызвало у него только смех.
— Ты не хочешь отдаться своему мужу? — спросил он.
Она прижалась, скрючившись, к стене. Она боролась до изнеможения и все-таки продолжала бороться дальше.
И когда сопротивление ее было сломлено, она, почувствовав на глазах слезы, усилием воли прогнала их: этой победы она не хотела допускать — она не хотела, чтобы он видел ее слезы унижения.
Лежа в темноте, она поняла, что имел в виду Кальв, когда говорил, что ему вовсе не требуется нарушать закон, чтобы мстить.
Если раньше Сигрид раздражало то, что Кальв слишком много пьет, то этой осенью все было наоборот. Теперь, когда она горячо желала, чтобы он напивался до бесчувствия, он был поразительно трезв.
Но после случая с Хеленой, Сигрид стала отвечать ему насмешкой на насмешку. Теперь ей не казалось больше, что она должна вести себя с ним смиренно и терпеливо; поняв, насколько он заинтересован в том, чтобы никто не узнал правду о Сунниве, она больше уже не опасалась, что он отошлет ее или ребенка прочь. И она вскоре заметила, что он не такой уж жестокий, каким хочет казаться, и что есть способы уязвить его.
Бывало, оставшись одни, они потихоньку переругивались, словно соревнуясь в злословии. И, нащупав слабое место у другого, каждый из них чувствовал себя победителем.
Вскоре после возвращения домой Кальв сказал, что был летом на Западе вместе с викингами. И, увидев, что Сигрид это не нравится, он принялся без конца рассказывать о тех жестокостях, которые совершал в походе.
Он показал ей богатую добычу, свидетельствующую о том, что он не был таким ревностным христианином, чтобы не грабить церкви и монастыри. Она сказала ему об этом.
— Христос не дал мне никаких оснований для того, чтобы быть Ему благодарным, — ответил он. — Он обворовывал меня все те годы, когда я ревностно служил Ему. Просто я вернул себе немного из того, что потерял.
У Сигрид на миг появилось желание объяснить ему, что он ошибается, что такой путь ведет в ад. Но вместо этого она пожала плечами и промолчала. Станет она делать что-то ради его спасения? Ведь он же наверняка обрадовался бы, увидев ее осужденной на вечные муки…
Она знала, что не годится так думать; она вспомнила слова священника Йона о том, что нужно молиться за тех, кого ненавидишь и кто сделал тебе зло. Но ее неприязнь к Кальву была такой сильной, что для нее было просто невозможно упоминать его имя в молитвах.
И только мысль о святом Олаве и о том, как он простил ее, привела ее, вопреки всему, к тому, что она поведала о своих трудностях священнику Энунду.
— Ты вела себя не лучше, чем Кальв, — ответил он.
Сигрид это возмутило.
— Я знаю, что я согрешила, — сказала она. — Но я покаялась в своих грехах. И я не торгуюсь с Богом, как это делает Кальв.
— Это не твоя заслуга, — сказал священник, — чем больше человек понимает христианство, тем больше он предъявляет требований к самому себе.
Они сидели у него в усадьбе Стейнкьер. День был холодным, и в печи горел огонь. Энунд встал и перевернул дрова, чтобы пламя было сильнее.
— Постепенно человек начинает понимать, что Бог требует не какую-то его часть, — сказал он, снова садясь. — Он требует человека целиком. Он требует, чтобы человек забывал себя ради Него, чтобы любил своего ближнего, не только ничего не требуя взамен, но и не рассчитывая на понимание или должную оценку.
Сигрид сидела, уставясь в огонь. Она чувствовала себя совершенно беспомощной.
— Я не могу поверить в то, что если Бог любит людей, он будет требовать от них того, что они сделать не в силах, — наконец сказала она.
— Почему ты думаешь, что это тебе не по силам, Сигрид? «Я в состоянии сделать все, на что подвигнет меня Бог…» — сказал святой Петр.
Сигрид взорвалась:
— Рассказывай самому себе, что совершил святой Петр! Он был святым, я же не святая и становиться ею не собираюсь.
Энунд вздрогнул и порывисто вздохнул.
— Мы обязаны делать все возможное, чтобы жить праведной жизнью, — сказал он.
— Ты ожидаешь от меня слишком многого. Я уже пробовала быть терпеливой и доброй по отношению к Кальву.
— Ты делала это ради самого Кальва или ради того, чтобы показать ему, какая ты хорошая христианка?
Она хотела нагрубить ему, но сдержалась. Она почувствовала себя уязвленной.
— Ты сетуешь на то, что от тебя требуют больше, чем ты в состоянии сделать, — продолжал он, — ты презрительно отзываешься о Кальве, считая, что он понимает в христианстве меньше, чем ты. Но, оказавшись прижатой к стенке, ты легкомысленно заявляешь, что никто не может ожидать от тебя, что ты станешь святой.
Она по-прежнему молчала.
— Возможно, тебе будет легче стать терпеливой и доброй по отношению к Кальву, если ты признаешь себя виновной в том, что произошло, — осторожно заметил он.
Но Сигрид лишь тряхнула головой.
— Виновной… — сказала она. — Будет ли этому когда-нибудь конец? Неужели, совершая грех, человек всегда будет виновен?
— Бог дарует прощение, — ответил Энунд. — Но даже это не снимает последствий совершенного греха; возможно, последствием этого будет покаяние, как в твоем случае. Грех — это круговая порука, одними сожалениями его не остановишь, рано или поздно он все равно дает о себе знать.
— Ты полагаешь, что я виновата в том, что произошло с Хеленой?
— А ты сама как думаешь?
Сигрид встала.
— С меня достаточно моих грехов, — сказала она, — ты не можешь ожидать от меня, чтобы я взяла на себя вину за проступки ее родителей, за проступки Кальва и всех тех, кто, так или иначе, причастен к ее беде. Я сделала все, чтобы помочь Хелене.
Она повернулась и ушла, не попрощавшись.
И все-таки слова Энунда преследовали ее. И чем больше она думала о них, чем больше пыталась отделить свою вину от вины Кальва, тем труднее ей становилось.
В конце концов мысли ее пошли по кругу: если бы он не вел себя так, она бы не была такой, но если бы она поступила по-другому, он, возможно…
Она гнала прочь эти мысли; тем не менее, вопреки своей воле, она пыталась быть с ним помягче.
Но даже ее попытки быть с ним ласковее, он встречал насмешкой. Впрочем, эти насмешки не очень-то трогали ее; и очень скоро в ее отношении к нему осталась лишь горечь.
Однажды вечером они опять поругались, и Сигрид лежала без сна и думала. Он говорил ей о Хелене. Он сказал, что она его больше не интересует. Просто он хотел показать Сигрид, что может обладать ею. И теперь, судя по всему, он нашел себе другую.
Сигрид раздражало то, что ей нечего было сказать ему в ответ, хотя ей и хотелось уязвить его не меньше, чем он уязвил ее, говоря о Хелене. Но, лежа в темноте, она подумала, что уже так много раз говорила ему обидные слова, что они потеряли всякое действие. И все-таки она продолжала искать что-нибудь такое, что можно было бы бросить ему в лицо.
Внезапно что-то нарушило ход ее мыслей: кто-то звал ее. Это был голос Турира.
Она вскочила с постели и тоже закричала.
Он стоял на полу, весь мокрый.
Некоторое время он смотрел на нее, словно собираясь что-то сказать. Рука его потянулась к серебряному кресту, висящему на цепочке. И тут видение исчезло.
Сигрид снова улеглась в постель, содрогаясь от беспомощного плача.
Турир был мертв. У нее не было на этот счет никаких сомнений; он явился, чтобы дать ей об этом знать. Никогда больше он не вернется домой; теперь ей некого больше ждать, не на кого опереться, не с кем посоветоваться.
Теперь она осталась одна, отданная на милость и немилость Кальву.
— Что с тобой? — спросонья сказал он.
Она не ответила. Он мог сделать с ней все, что угодно, мог издеваться над ней, быть с ней жестоким и бессердечным. Ничто уже не могло ее ранить сильнее, чем случившееся.
— Что с тобой? — снова спросил он.
— Турир умер, — ответила она. Он тоже мог знать об этом, теперь это не имело для нее значения. — Я видела его.
Он ничего не ответил, и она продолжала плакать, не обращая на него внимания. Через некоторое время она почувствовала на своем плече его руку. Она вздрогнула; она знала, что ему было нужно… Но он просто прижал ее к себе, не говоря ни слова. И она не пыталась высвободиться, продолжая плакать, пока не заснула.
На следующее утро, когда она проснулась, он уже сидел на постели; он зажег жировую лампу, сидел и смотрел на нее.
В первый момент ей показалось, что ей это снится: в его взгляде не было ни враждебности, ни ненависти. В его взгляде было что-то другое, что-то вроде сострадания. Тем не менее она отпрянула назад, когда он приблизился к ней.
И снова она вспомнила слова Энунда о вине, а вместе с ними пришло сомнение, похороненное в ее сознании после беседы со священником.
Как она может быть уверена в том, что не виновата в случившемся, и даже в том, что произошло с Хеленой?
И когда Кальв осторожно прижал ее к себе, у нее вырвался вздох, ставший для нее освобождением.
Он сделал шаг к примирению. Ощущение вины приглушило в ней упрямство и ненависть; что бы там ни было, а их жизни переплетены настолько, что невозможно было разделить ее вину и его. Она притянула его лицо к своему лицу, коснулась щекой его щеки.
— Кальв, — прошептала она, — ты можешь простить меня?
— Я думал об этом ночью, — медленно произнес он. — Думаю, мы причинили друг другу много зла.
Ничего не ответив, она опять заплакала.
— Не надо, Сигрид, — прошептал он, неуклюже погладив ее по голову. И она вспомнила, как в первые месяцы их женитьбы его неуклюжие ласки заставляли ее делать вид, будто он ей нравится.
— Я не люблю тебя так, как… как… — начала она.
— Как ты любила Эльвира или как могла бы полюбить Сигвата, — сказал он, — я знаю.
— Я давала тебе это понять…
— Ты не давала мне повод для сомнений, — сухо заметил он, — и об этом как раз я и думал ночью. И даже если ты мало интересуешься мной и сам я не могу сказать точно, нравишься ли ты мне по-прежнему или нет, мы ведь женаты. И нам придется остаться супругами. Если ты, конечно, не сбежишь от меня.
— Куда мне бежать? — спросила она. И тут она снова заплакала; ей казалось, что слезам ее не будет конца. Он терпеливо выносил все это.
— Ну, ну, Сигрид… — говорил он только.
Наконец она успокоилась; она теснее прижалась к нему, словно ища защиты.
— Ты просила, чтобы я простил тебя, — сказал он. — Помнишь, я поклялся как-то раз в том, что ты никогда не будешь раскаиваться в том, что доверилась мне? Я плохо исполнял свое обещание.
— Теперь я не раскаиваюсь в этом, — сказала Сигрид. Она вспомнила, как презирала его за мягкость; теперь же для нее было великой загадкой то, что он был так добр к ней. Закрыв глаза, она прислонилась щекой к его шее; и у нее появилось ощущение тепла и безопасности, о котором она уже начала забывать. Но он повернул к себе ее лицо и посмотрел на нее.
— Ты действительно так считаешь? — спросил он. — Болтать всем легко…
— Можешь быть в этом уверен. Я увидела, к чему это может привести.
— Расскажи мне, что было между тобой и Сигватом, — вдруг сказал он.
— Ты уверен в том, что хочешь услышать об этом?
Он кивнул.
— Хуже того, что я об этом думал, уже быть не может.
Опершись на локоть, он молча слушал ее. Она рассказала ему не только о Сигвате, но также о своем раскаянии и покаянии, завершив свой рассказ признанием в том, что желала после Стиклестадской битвы, чтобы ничто не отделяло ее от Кальва.
— Ты помогла мне в тот раз, когда я считал себя виновным в смерти Колгрима, моего брата, — сказал он, — и не думай, что я забыл это. Этой ночью я снова вспомнил об этом, когда ты сказала, что потеряла брата.
— Не понимаю, почему после этого все пошло так скверно, — сказала Сигрид, — я хотела быть добра к тебе, но у меня это не получалось.
Он ничего на это не ответил, и она встала и принялась одеваться. Он тоже встал.
— Что подумают люди, — сказала она. — Утро уже давно наступило.
— Пусть думают, что хотят, — сказал он, — все равно они ничего не поймут.
Ее скорбь о Турире, который, как она была уверена, теперь был мертв, смягчилась из-за участия Кальва. И ей казалось, что брат оказал ей последнюю услугу, помог своей смертью.
И она чувствовала, что потеряла его не навсегда; у нее была надежда когда-нибудь встретиться с ним. Ведь если Турир и не достиг земного Иерусалима, то он был на пути к небесному. В своих молитвах она просила о том, чтобы он поскорее прошел через очистительный огонь; ей доставляло радость оказать ему последнюю услугу.
Это был самый неурожайный год в Трондхейме, о котором только помнили люди. Перед этим урожай тоже был неважным, и даже ярлы стали теперь рачительными. В маленьких же хозяйствах, где люди были не в состоянии собрать урожай, достаточный для пропитания, в муку стали добавлять хвою.
— Всему виной датское правление, — говорили люди. — Святой Олав и его Бог не желают удачи королю Свейну.
С каждым месяцем гнет датчан возрастал. Невзирая на неурожай и низкие доходы, король не отказывался от своих прав. Он требовал обычные налоги: с каждого двора ведро масла и ляжку трехгодовалого бычка, а с каждой кухни — меру муки. К тому же каждая женщина должна был отдать столько льняной пряжи, сколько намотается вокруг ее большого и указательного пальцев; и пальцы у женщин в этот год стали значительно короче.
Кальв со своими работниками постоянно бывал в эту осень на охоте, чтобы как-то прокормиться. Свежеснятые шкуры развешивались для просушки, издавая острый запах.
В день святого Андреаса Кальв зашел в большой зал. Там были Сигрид, Суннива и кое-кто из работников. После того, как она рассказала ему о Сигвате, он старался не смотреть, как она ткет.
Его взгляд остановился на Сунниве.
Она сидела на маленькой скамеечке возле матери и играла, и только теперь он заметил, как она похожа на своего отца.
Увидев его, девочка встала и направилась в его сторону, протянув к нему ручонки. И он заметил быстрый, боязливый взгляд Сигрид; и он скорее почувствовал, чем услышал ее вздох облегчения, когда наклонился и взял девочку на руки.
Суннива завизжала от восторга, когда он поднял ее над головой, и когда он опустил ее на пол, она стала прыгать и кричать: «Еще! Еще!» Но он покачал головой, направился к почетному сидению и сел. Встав со скамьи, Сигрид подошла и увела девочку; она снова посадила ее рядом с собой на скамейку.
Кальв смотрел на них; забота Сигрид о дочери был для него ножом острым в сердце. Он насупил брови, ему не хотелось испытывать такое чувство.
Он считал, что простил Сигрид. Он помнил о том, что сам был неверен ей, когда находился в походе. И если никто не ждет верности от мужчины, то и женщинам подчас приходится нелегко.
Однако никто не ожидает от женщины, чтобы она признала такого ребенка своим и не спускала с него глаз. В сущности, и от него такого никто не ожидает. Но дело обстоит так, что другого выхода просто нет.
«Тролли бы утащили этого Сигвата! — вдруг подумал он. — Так поступить с Сигрид!» Либо он должен был поговорить с Кальвом в Каупанге, в тот раз, когда оба они хотели на ней жениться, чтобы уладить дело. Либо ему следовало вести себя порядочно и держаться от нее подальше.
И, глядя на улыбку Суннивы, Кальв думал, что это Сигват насмехается над ним.
Сигрид была больше занята Суннивой, чем своей работой. Девочка быстро успокоилась, когда она дала ей поиграть мотком ниток, но все-таки она продолжала разговаривать с ребенком.
Ей хотелось, чтобы девочка меньше приставала к Кальву; его приветливость была явно неестественной. И вместе с тем ее не покидала надежда, что он в конце концов полюбит девочку, вопреки всему: девочка была красивой и послушной.
Взгляд ее остановился на нем, сидящем на почетном сидении, сдвинувшем брови и слегка наклонившем вперед голову. В его лице уже не осталось ничего ребяческого, как это было в первые годы их брака. Тоска, овладевшая им после смерти короля Олава, оставила на его лице свой отпечаток, а горечь последних месяцев прорезала глубокие складки на его щеках и лбу.
В последнее время он удивлял ее; он был приветлив, но явно чуждался ее. После возвращения из похода он перевел детей из их спальни и сам занял их кровать, но не прикасался к Сигрид. Сигрид считала, что он завел себе любовницу — но в таком случае они хорошо скрывали свои отношения.
И ей было тяжело сознавать, что этот грубый, бесчувственный человек, которого она узнала этой осенью, был тем добрым и терпеливым Кальвом, которого она знала десять лет. Ей казалось совершенно невероятным, что человек может быть таким разным.
Она понимала, что к ней домой из похода вернулся викинг, вор и насильник.
Сигрид вспомнила об Эльвире, каким он был в Каупанге. И, сидя за ткацким станком, она думала о нем, его жизни и борьбе.
Она понимала, что покончить с жизнью викинга его заставили не только обычаи и устои, с которыми он познакомился в других странах. Его заставило это сделать христианство, не дававшее ему покоя на протяжении многих лет.
И он отвернулся от него потому, что не мог быть в христианстве хёвдингом, сделать себя святым; а этого Эльвир Грьетгардссон, потомок Одина, вынести не мог. Но он напрасно пытался убежать от нового учения; оно требовало от него больше, чем он хотел дать. Оно требовало, чтобы он относился с презрением к тому, что ценил выше всего: воинскую доблесть и жестокость, гордыню в большом и малом, гордость отпрыска рода Ладе. И вместо этого от него требовалось, чтобы он превыше всего ставил то, что презирал: смирение и мягкость. Как мог он, рожденный быть мужчиной и хёвдингом, вырабатывать в себе качества, подходящие больше для какой-нибудь рабыни?
Беда Эльвира заключалась не в том, что он не мог понять христианство. Напротив, он очень хорошо понимал его. Он не воспринимал новое учение, как это делал Кальв, в виде смены богов, не меняющей сути жизни. Он понимал, что это влечет за собой гибель всего того, чем он до этого жил, поэтому он подавлял в себе любую тягу к христианской любви и добру; это стремление казалось ему презренной слабостью.
Внезапно она увидела на миг, словно какое-то видение, саму себя. Увидела себя, ведущую ту же самую борьбу, борьбу вслепую… против ослепительного света. И за ее спиной была тьма.
На мгновенье она почувствовала себя парализованной. Она поборола в себе высокомерие, теперь в ней было лишь смирение…
«Ты уверена в себе, как в христианке?» — вспомнила она слова Энунда. И только теперь до нее дошел смысл этих слов. Либо она была христианкой, либо христианство вытеснялось в ней ненавистью и жаждой мести.
Услышав голос Суннивы, она растерянно огляделась по сторонам. Ответив на болтовню девочки, она опять посмотрела на Кальва; несмотря на примирение, она чувствовала, что между ними пролегла пропасть.
А что, если Эльвир тоже чувствовал эту пропасть, когда объяснял ей свои мысли, которые она не понимала?
Она быстро встала и надела плащ. Никому ничего не говоря, она вышла из зала и направилась в Стейнкьер, не обращая внимания на сгущавшиеся сумерки.
По дороге она никого не встретила; все вокруг было тихо, тени на снегу становились синими в последних отсветах уходящего дня. И когда она спустилась с холма, сугробы стали темно-синими, сумерки сгустились еще больше. И уже почти в темноте она подошла к стейнкьерской церкви.
Она открыла дверь, вошла, затворила за собой дверь, и стала продвигаться наощупь, едва различая горящую на хорах свечу. Деревянная скульптура, изображающая святого Кутберта, отбрасывала на стену дрожащую тень.
Подойдя к алтарю, она опустилась на колени в том месте, где когда-то стоял на коленях Эльвир, много лет назад. Она попробовала молиться, но ее собственные мысли не давали ей покоя.
Молитва ее казалась пустой; она просто бормотала слова, не находившие отклик в ее душе:
— Pater noster, qui es in caelis…
Этот язык был для нее чужим, чужим было и учение — более чужим, чем она думала.
— Святой Олав, помоги мне! — прошептала она. — Ты тоже однажды пережил это, пытаясь служить Христу, не отказываясь при том от высокомерия и жажды мести.
И она снова вернулась к прерванной молитве:
— Sanctificetur nomen tuum…
Благоговела ли она в действительности перед Господом? Покончила ли она в глубине своей души с языческой жаждой мести и ненавистью?
Мысли ее обращались к прошлому, останавливаясь на полпути; они устремлялись к тому времени, когда жажда мести стала в ней затихать. Сначала она отшатнулась от этих воспоминаний, стараясь их забыть. Но сомнений быть не могло, и она узнала саму себя — с облегчением и смущением.
Это было в первое время ее замужества. Ощущение того, что она должна отомстить, страх, что Эльвир вернется и накажет ее за то, что она не чувствовала отвращения к Кальву, — все это было сильнее в ней, чем жажда мести. И только тогда — теперь она понимала это, — когда для нее стало ясно, что Кальв никогда не займет место Эльвира, только тогда жажда мести захватила ее.
Некоторое время она размышляла об этом; забыла ли бы она об Эльвире и мести, если бы Кальв стал для нее тем, чем был для нее Эльвир? Или если бы она вышла замуж за Сигвата…
Ей пришло в голову, что даже после смерти сыновей ни ненависть к королю Олаву, ни верность Эльвиру не помешали ей отдаться человеку, который был близок к конунгу.
Женщина должна быть верной; она должна всю свою жизнь оплакивать Эльвира. И теперь она начала думать, не была бы она верной лишь тогда, когда это шло ей на пользу? Еще будучи девушкой на Бьяркее, она соблазнила… как же его звали?.. Эрика Торгримссона, а потом забыла о нем ради Эльвира. Она наверняка изменила бы Эльвиру с Сигватом, если бы Эльвир вовремя не дал ей понять, как много она потеряет.
В конце концов она поняла, что это вовсе не Эльвир стоял между ей и Кальвом. Это была ее похоть, толкнувшая с объятия Сигвата. Она застонала…
Чем она была лучше самки животного? Разве искала она что-то иное, кроме самоудовлетворения и безопасности для своих детей?
Она пришла в ярость.
Нет, она ничем не хуже других! Хелена назвала саму себя кошкой, и была совершенно права. Даже боги не были верны друг другу, даже Фригг Идун отдалась убийце своего брата, и не было такого бога или эльфа, с которым Фрейя отказывалась делить постель.
И все-таки…
В голове ее перемешалось все: раскаяние, покаяние, христианство, боги и богини, ненависть, похоть и жажда мести — все это кружило и вертелось в голове, словно мельничное колесо. И во всем этом не было ни начала, ни конца, ни путеводной нити, ни смысла…
Однажды она почувствовала, что Бог освятил ее любовь к Эльвиру, что она и теперь может любить его, находящегося на небе. И такое чувство не могла испытывать самка.
Она села на скамью, закрыв лицо руками.
Мысли постепенно затихали в ней, и наконец она ощутила глубокую тоску по миру.
Когда-то на земле царил мир, до того, как Один выпустил ненависть и несчастья. Когда-нибудь снова воцарится мир, когда человечество погибнет в борьбе с Рагнароком, а из моря народится новая земля. И тогда на суд явится сам Всемогущий…
И она снова услышала голос Эльвира, произносящий эту песнь, самую любимую им…
Знаю я, вижу, как снова возникнет,
Вновь зеленея, из моря земля[5].
Уронив на колени руки, она медленно подняла голову; наконец-то в мыслях у нее наступил просвет.
Свет в ее душе становился все сильнее, и желание обрести мир в душе смешивалось у нее с христианским призывом к миру; это просветление напоминало восход солнца после стиклестадской битвы.
Наконец-то солнце засияло для нее; свет, Божий суд и мир слились воедино; и она приняла Божественную любовь ради своих сыновей.
Эльвир говорил ей о просветленной Божественной любви, когда они были вдвоем в стейнкьерской церкви. И она чувствовала, как ее собственная любовь к Эльвиру устремляется к небесам и становится непостижимой. И теперь она поняла: любовь, порожденная в ней плотским желанием, была увлечена к небесам штормом его мысли, оставляя далеко внизу тягу к удовлетворению.
И она поняла, что Эльвир дал ей величайший дар: способность любить. Он ожидал, что она возвысится до него, почти принуждал ее к этому. А потом указал ей дальнейший путь.
И она была твердо уверена в том, что он по-прежнему любит ее. Но эта любовь не требовала, чтобы она не отдавалась Кальву целиком. Эта любовь не была завистливой. Эта любовь не преследовала эгоистических целей; в его любви не было больше стремления обладать ею как женщиной; своей любовью он желал ей и Кальву всего самого лучшего, что может принести брак в глазах людей и в глазах Бога.