Хенриксен Вера. Святой конунг

   Она отвернулась, ничего не сказав.
   — Я не знаю точно, что говорят об этом законы Всеобщего тинга, — сказал он, подумав, — ты можешь обратиться к священникам, если тебе понадобится, к сведущим в законах людям. И ты можешь заявить Кальву, что если он не предоставит тебе твои законные права, мне придется поговорить с ним, когда я вернусь. Совсем другое дело, если ты захочешь сама уехать из Эгга; я отправлю из Каупанга известие Сигурду, чтобы он принял тебя и детей, если вы приедете на Бьяркей.
   — Мне бы не хотелось, чтобы Сигурд знал об этом, — все также глядя мимо него, сказала Сигрид.
   — У него не будет никаких подозрений, если ты надумаешь погостить на Бьяркее.
   Сигрид задумалась.
   — Нет, — сказала она, — у него будут подозрения.
   Некоторое время оба молчали.
   — Ты перековал серебряный молоточек на крест, как собирался? — спросила она.
   Он вытащил из-за пазухи серебряный крест, висящий на цепочке.
   — Однажды я чуть было не потерял его, когда кожаный ремешок порвался, — пояснил он, заметив, что она осматривает красивую серебряную цепочку; серебряные нити были сплетены в тонкий шнурок.
   — Священник из Тронденеса освятил крест, — сказал он, — так что теперь он защищает меня лучше, чем когда-то молоточек.
   — Я вижу, ты больше доверяешь молитвам священника, чем колдовству финнов, — сказала она, и он захохотал.
   — Я сохранил дружбу с финнами, — сказал он. — Но Христос все же сильнее их колдовства.
 
   На следующий день, прощаясь с ней, он опять сказал, что она сможет рассчитывать на него, если ей понадобится помощь. Он сказал, что намеревается отсутствовать не более года.
   — Все куда лучше, чем ты думаешь, — утешал он ее, — я буду молиться за тебя не только в соборе святого Петра в Риме, но в каждой церкви, куда я буду заходить, и в Иерусалиме, если я попаду туда.
   После его отъезда она поднялась на холм, на то место, где они сидели с Туриром. И она стояла и смотрела на выходящий из фьорда корабль. Ветер был крепким, парус с широкими полосами был красиво надут, и корабль быстро продвигался вперед; мачты гордо возвышались над водой. Турир плыл на «Морской чайке», построенной для него Торбергом Строгалой — и это был его любимый корабль. И она была уверена, что сам Турир стоит сейчас за штурвалом.
   Сигрид глубоко вздохнула. После встречи с Туриром у нее появилось ощущение безопасности. Она была рада, что рассказала ему о Сигвате; хорошо было осознавать, что, вопреки всему, за спиной у нее стоял брат.
   Стоя так и провожая корабль глазами, она мысленно возвращалась к тем беседам, которые они вели эти дни. Они говорили о многом, но больше всего — о короле Олаве и битве при Стиклестаде. Взгляд ее скользил от корабля к Кроксвогу на другой стороне Стейнкьерского фьорда; мысли ее обратились к Мэрину и Вердалену.
   Она подумала, что ей нужно съездить в Стиклестад; она так много слышала об этом месте, и оно стало частью ее жизни. Там, со смертью Олава, закончился путь, начатый в Мэрине убийством Эльвира; путь, преисполненный ненависти и жажды мести, которой привел ее сыновей к гибели в Оппландене, а позже привел в Стиклестад и Турира с Кальвом. Месть, о которой она мечтала, наконец осуществилась — месть, которая перестала быть местью.
   Решив отправиться в Стиклестад, она почувствовала, что становится пилигримом.
 
   В один из воскресных вечеров — в обычный год это было бы время жатвы — Сигрид с Харальдом Гуттормссоном и одним из работников въехали верхом в усадьбу Стиклестад. Залаяла дворовая собака, и из двери поварни выглянул какой-то человек, чтобы узнать, в чем дело. Харальд подошел к нему, чтобы переговорить, и вскоре во двор вышел хозяин.
   — Добро пожаловать, Сигрид дочь Турира, — сказал он. Но в голосе его не было особого тепла. — Мы как раз ужинаем; заходите и поешьте с нами.
   Сигрид поблагодарила, и они пошли на кухню.
   Разговор шел о погоде и о видах на урожай, но потом Сигрид сказала о цели своего приезда. Стиклестадский хозяин сказал, что последнее время по ночам бывают заморозки, так что хлеб уже не спасешь.
   Сигрид кивнула, сказав, что заметила это.
   — В Эгга дела обстоят не лучше, — сказала она.
   — Иного и ожидать не стоило, — многозначительно заметил стиклестадский бонд.
   — Скорее всего, — согласилась Сигрид, и оба замолчали.
   После этого она сказала:
   — Я приехала сюда, чтобы посмотреть, где погиб король Олав; я надеюсь, ты покажешь мне это место, Торгильс.
   — Ты должна узнать, где он погиб, Сигрид дочь Турира, потому что это твой брат сразил его! — ответил он.
   Она ничего не сказала.
 
   Вечернее солнце бросало золотой отсчет на поникшие хлеба, когда Торгильс вел Сигрид по полю, вдоль тропинки.
   — Многие приезжают сюда? — спросила она.
   — Приезжает кое-кто, — ответил он.
   — Я слышала, что ты забрал тело короля Олава после сражения. Это правда?
   — Да.
   Они подошли к большому камню.
   — Вот тут он лежал, — сказал Торгильс и показал ей место.
   — Ты видел какое-нибудь чудо возле тела короля? — спросила она.
   Он смерил ее взглядом.
   — Все ты выпытываешь, — сказал он, — может быть, это мне нужно спросить у тебя, что тебе здесь нужно…
   Его ответ обидел ее; отвернувшись, она стала смотреть на горы, возвышающиеся на горизонте.
   — Эта земля пропитана кровью, — неожиданно произнес он, — они лежали здесь бок о бок, убитые и раненые, их вопли и крики Делали это место страшнее Ностранда.
   Сигрид вздрогнула. Согласно старому поверию, Ностранд был местом наказания преступников, где их кусали ядовитые змеи.
   — Там, на возвышенности, стояла королевская дружина, — сказал Торгильс, указывая рукой в сторону холма, — а вот там… — он повернулся, — стояло войско бондов.
   Сигрид кивнула.
   — Ты увидела то, что хотела увидеть? — спросил он.
   — Мне хотелось бы побыть здесь немного, — сказала она. — Одной.
   Некоторое время он стоял молча. Потом сказал:
   — Мне посчастливилось отдать долг королю при его жизни.
   — Да, — сказала Сигрид. Она знала, что Торгильс служил королю Кнуту, но перед сражением заключил мир с королем Олавом.
   — Он не был жесток ко мне, — продолжал он. — Он только обязал меня заняться ранеными и убитыми после сражения и забрать его собственный труп, если он погибнет.
   — Поэтому ты и сделал это.
   — Я бы сделал это и в том случае, если бы он не просил меня об этом.
   Торгильс направился обратно к дому.
   — Быть бы ему с тобой таким добрым, каким он был со мной, — сказал он на ходу.
   Солнце было наполовину скрыто тучами; но лучи его ослепительно сияли в просветах.
   Увидев на дороге людей, Сигрид присела; ей не хотелось, чтобы ее видели. Она сидела, прислонившись спиной к камню, обхватив руками колени и глядя на расстилающиеся перед ней поля.
   «Эта земля пропитана кровью», — сказал Торгильс. И пока она сидела так, в памяти ее возникали, один за другим, те, кто погиб здесь или был ранен. Их было много; даже Кальв и Турир не избежали ранений. Она смотрела на землю, на которой сидела: вот здесь земля впитала королевскую кровь.
   Святой Олав…
   Скользя взглядом по равнине, она мысленно представила себе войско бондов: впереди виднелось знамя Кальва, потом знамя Турира, вырвавшегося вперед со своими халогаландцами. Ей казалось, что она слышит крики приблизившихся друг к другу войск.
   Она слышала, как Кальв спрашивает у короля:
   — Как ты поступишь со мной, если одержишь сегодня победу?
   И король ответил:
   — Я прикажу тебе отправиться на юг и каяться перед Богом в тех грехах, которые ты совершил против меня!
   А Туриру король сказал:
   — Тебе я дам такое поручение, которое ни один человек не станет выполнять добровольно!
   Можно себе представить, как вскипел Турир от таких слов! И тут раздался боевой клич; королевское войско двинулось вниз по склону на крестьянское войско.
   — Бей, бей королевских олухов, крепни, крепни, войско бондов!
   И бонды ответили разом:
   — Вперед!
   Войска сошлись, поднялся страшный шум: звон мечей, крики и вопли, ругань сражавшихся, стоны раненых, которых топтали ногами…
   В войске бондов началось замешательство; некоторые бросились бежать. Но лендманы и их дружинники стояли насмерть.
   И посреди всей этой неразберихи возвышался, словно гора, Кальв, а Турир, с застывшими от ненависти глазами, сжимал в руке копье Тюлений мститель; в мыслях Турира было только одно: месть, месть за Эльвира, за Асбьёрна Тюленеубийцу, месть за Грьетгарда и Турира, за все те несправедливости, которые совершил король.
   И она мысленно увидела дружинников конунга: среди них были четверо братьев Кальва, и Финн Арнисон намеревался убить собственного брата: Бьёрн Конюший, огромный и тучный, Тормод Скальд Черных Бровей… И в их рядах было пустое место, которое должен был занять Сигват.
   Сражение волнами прокатывалось по полю. В воздухе свистели стрелы и копья, большинство мечей были уже в крови. А в это время становилось все темнее и темнее…
   Войско перед королем редело, и он бросил боевой клич, развернул знамя. Он гордо шел впереди, ведя за собой самых смелых, в сверкающем, украшенном золотом шлеме, с мечом Победителем в руке.
   При его появлении среди бондов началась неразбериха; горевшие до этого жаждой мести, бонды стали жаться друг к другу. Она мысленно видела, как он убивает Торгейра из Квистада, как обменивается ударами с Туриром, ранит его в руку; видела, как Турир убивает Бьёрна Конюшего.
   И она увидела, как король был ранен в ногу.
   И тут грохот сражения затих, словно под действием колдовских чар.
   Король был ранен. И лицо его вдруг озарилось светом. Крупные, жесткие черты смягчились в улыбке, словно он приветствовал бесконечно дорогого ему человека. И, словно по его приказу, он отбросил в сторону меч, склонился перед камнем и воздел руки к небу.
   И тогда в него вошло копье Турира, пробив кольчугу, и вслед за этим в шею его вонзился топор, после чего он больше уже не двигался, а только медленно осел на землю и остался так лежать.
   Внезапно Сигрид показалось, что блаженство ее души связано с тем, о чем он успел подумать в последние мгновения своей жизни.
   Возможно, он понял, что крещение страны было делом Господа и что Норвегия могла быть крещена и без короля Олава, как полагал епископ Гримкелль…
   Возможно, раненый в ногу, он обратился к небу с мольбой о победе и внезапно понял, что Бог не желает выслушивать его мольбу о власти? Возможно, он наконец понял, что человек не имеет права на земное счастье, что его властолюбие, его жажда земного богатства, а также вводимое им королевское правосудие — все это было пустотой и фальшью перед лицом Господа, повелевающего всем, карающего и дающего…
   Этого она не знала. Но, сидя так, прислонившись спиной к камню, она почувствовала успокоение.
   Она могла только гадать о том, какие мысли были у короля перед смертью. Но Бог выразил свой приговор словами епископа Гримкелля. О чем бы ни думал король, Бог знал его мысли, и для него этого было достаточно. То же самое было и с ней.
   Склонив голову, она сложила в молитве руки и произнесла:
   — Святой Олав, помолись за меня!
   Солнце уже садилось, но небо было еще светлым. Сквозь облака проглядывал бледный месяц. Сигрид стало холодно, и она поплотнее завернулась в плащ.
   Она смотрела на последние отсветы заходящего солнца; и она вспомнила, как в ночь после битвы при Стиклестаде думала о том, что смерть Эльвира была для нее летним закатом солнца. И ей пришла в голову мысль о том, что, возможно, смерть Эльвира не была такой бессмысленной, какой казалась ей первое время. Возможно, Мэрин стал линией водораздела не только в ее жизни, но и в жизни короля.
   После того, что произошло в Мэрине, король больше не казнил людей вне закона, как сказал однажды Сигват. И Финн Арнисон говорил, что король перед тем, как покинуть Норвегию, признал, что часто правил страной жестоко и самовластно.
   И постепенно до нее дошло, что Бог целиком и полностью простил Эльвира, дал ему смерть за отпущение тех грехов, в которых он так глубоко раскаивался при жизни, позволил ему пребывать среди тех, кто крестил страну. Своей смертью он способствовал тому, чтобы король Олав стал святым.
   Но Эльвир был из тех, кто видит путь Господа и отказывается следовать ему; он был из тех, кто лишь в последний момент выбирает этот путь и добровольно исповедуется, не преследуя при этом никаких личных целей.
   И Олав тоже искал этот путь, хотя и вслепую; в конце концов этот путь привел его к небесным вратам, которые так широко распахнулись перед ним в смерти, что небесный свет отразился на его лице.
   Закат на западе угасал, месяц становился ярче; и в холодном лунном сиянии перед ней расстилались заиндевелые поля.
   Вставая, Сигрид почувствовала, что совсем замерзла.
   Возвращаясь обратно в усадьбу, она заметила впереди на тропинке какую-то фигуру и перекрестилась; было бы странно, если бы в Стиклестаде не было привидений. Но это был Торгильс.
   — Надеюсь, я не напугал тебя, — сказал он, — я уже начал беспокоиться, куда ты подевалась.
   И когда они были уже во дворе, он спросил:
   — Ты что-нибудь видела? Видела короля?
   — Да, — ответила она.

Кальв

 
   Кальв вернулся домой к Михайлову дню. Сигрид была рада, что день выдался сырым, и у нее было оправдание в глазах людей, чтобы не идти на пристань встречать его. Но Тронд пошел, радостный и нетерпеливый; у Сигрид на душе кошки скребли, когда она увидела его бегущим вниз по тропинке.
   Тем не менее, она ощущала странное спокойствие, когда села в зале и принялась ждать. И даже услышав во дворе голос Кальва, она не испугалась; она только затаила дыхание и выпрямила спину.
   Когда он показался в дверях, она встала. Некоторое время он стоял и смотрел на нее, прищурив глаза, словно оценивая ее, и взгляд его был холодным.
   — Ты не рада тому, что твой муж вернулся домой, Сигрид? — с коротким смешком произнес он.
   Она подошла к нему.
   — Рада, — сказала она, — можешь быть уверен в этом.
   Он по-прежнему стоял, сощурив глаза и пристально глядя на нее с издевательской усмешкой. Она опустила голову, притягивая ему руку, но потом все же взглянула на него.
   На лице его была написаны горечь и опустошенность. Таким она видела его до этого лишь один раз… Она помнила, когда это было. Это было в Каупанге, на следующее утро после их свадьбы, когда она сделала вид, что хочет убить его. Но в тот раз все обошлось.
   Суннива подошла в развалку и остановилась возле матери, засунув в рот палец; Сигрид взяла ее на всякий случай на руки. Ей стало невыносимо молчание Кальва, и когда она встретила его взгляд, в ее глазах был вызов.
   Но Кальв только мотнул головой.
   — Чего же ты ждешь? — спросил он. — Разве ты не позаботишься о том, чтобы твой муж помылся и привел себя в порядок после долгой дороги?
   И потом, когда они были одни, он принимал ее помощь в молчании, словно она была одной из служанок.
 
   Вечером в зале он был оживлен, шутил с Трондом, иногда разговаривал с Суннивой. Даже с Сигрид он был приветлив, но так, чтобы она поняла, что он делает это ради других. Ей пришла в голову мысль о том, что он, возможно, решил помучить ее; возможно, ему доставляло радость видеть ее напуганной и униженной.
   И со временем она все больше и больше убеждалась в том, что он и в самом деле решил помучить ее. Когда они были на людях, он вел себя так, будто ничего между ними не произошло. Наедине же он не скрывал ни горечи, ни презрения.
   Он не был ни вспыльчивым, ни сердитым, в нем была только горькая, издевательская насмешка. И вскоре выяснилось, что он и не думает отказываться от своих прав на нее. И когда он обладал ею, от него веяло таким жестоким холодом, что она удивлялась, почему он не оставит ее в покое.
   Однажды вечером она спросила у него об этом.
   — А почему ты раньше ложилась со мной в постель? — в свою очередь спросил он.
   — Я… я была замужем за тобой, — ответила она.
   — Ты должна быть мне благодарна за то, что я не разыгрываю любовь, которой не чувствую, — сказал он, — и я даю тебе понять, что ты все еще моя жена.
   — Кто-нибудь кроме меня знает, кто отец Суннивы? — вдруг спросил он.
   — Я исповедовалась.
   — И это все?
   — Хелена дочь Торберга знает, как все произошло. Она знала об этом, когда еще Сигват был здесь.
   Кальв хохотнул.
   — Теперь мне понятно, почему между вами такая дружба, — сказал он. — Два башмака — пара. Мне следовало бы догадаться, что ты не проявляла бы такой любви к девушки ради Грьетгарда, если бы за этим не крылось что-то еще.
   — Мне нравится Хелена, — сдержанно произнесла Сигрид, — и она делает то, что должна была сделать я, отказываясь выйти замуж.
   — Наверняка, это ты надоумила ее не выходить замуж, рассказав обо мне.
   — Про тебя я сказала лишь то, что в наших отношениях с тобой виновата я.
   — Ты ничуть не изменилась, — сказал он, — ты по-прежнему врешь. Но я уже не так доверчив, как раньше. Впрочем, должен заметить, что Хелена в последнее время заметно повзрослела и стала ежедневно посещать церковь. Не лучше ли ей заняться чем-нибудь более полезным? Или ты освобождаешь ее от работы, чтобы она держала язык за зубами?
   — Хелена молчит ради Суннивы, а не ради меня, — сказала Сигрид. — И она ходит в церковь, чтобы молиться за Грьетгарда и своих родителей.
   — Что ей с того, что она приоткроет перед родителями врата рая? Чем без конца ходить в церковь, лучше сделать что-то для себя по хозяйству.
   — Она пытается жить чистой жизнью; она замаливает их и свои собственные грехи, — сказала Сигрид.
   — Она не более праведная, чем все остальные бабы, — с усмешкой произнес Кальв, — и ее можно купить, либо за деньги, либо за другое вознаграждение.
   Немного помолчав, он добавил:
   — Должен сказать, что я больше уважаю тех, кто берет деньги в открытую, те, по крайней мере, не притворяются.
   Сигрид молчала.
   — Хелена слишком хороша, чтобы о ней так говорить, — сказала она.
   Но Кальв презрительно усмехнулся.
   — Кто еще знает о Сунниве? — спросил он.
   — Я рассказала об этом Туриру, моему брату.
   Он тут же вскочил.
   — Черт бы побрал тебя! Зачем ты это сделала?
   Внезапно до нее дошло, что Кальв, так же, как и она, не хочет, чтобы кто-нибудь знал правду. И, поняв это, она удивилась, почему не понимала это раньше. Признаться всему миру в том, что Суннива не его дочь, значит опозорить не только ее, но и его! На какой-то миг она почувствовала облегчение.
   — Я подумала, что мне, возможно, понадобится помощь, когда ты вернешься домой, — ответила она на вопрос Кальва.
   — Турир мало чем сможет тебе помочь из Рима…
   — Он сказал, что ему придется поговорить с тобой, когда он вернется назад, если ты не предоставишь мне мои законные права.
   Кальв грубо хмыкнул.
   — Я знаю законы не хуже его. Можно потребовать долг обратно, не нарушая законов.
 
   Сигрид поняла, что Кальв совершенно сознательно старается отплатить ей тем же, что она сделала ему. И он не упускал случая, чтобы обидеть или высмеять ее.
   Не раз она думала о том, что лучше бы он был с ней груб и избил бы ее. Она считала, что это помогло бы ей освободиться от мучавшего ее чувства вины. Но то, что он просто мучил ее, ей совсем не нравилось. Она жаждала наказания, но она хотела сама решать, каким будет это наказание. Дни шли, и ей становилось все труднее и труднее переносить его насмешки и враждебность с тем терпением, которое, как ей казалось, она должна была проявлять.
   Тяжелее всего она переносила то, что он делал все, чтобы переманить от нее Тронда: он брал мальчика с собой на охоту, учил его обращаться с оружием и брал его с собой в поездки по Трондхейму. И, судя по тому, что говорил мальчик, он настраивал его против нее.
   Она нашла успокоение, побывав в Стиклестаде; эта поездка была для нее тем источником, к которому она могла припасть в любой момент. Но постепенно этот источник стал иссякать.
   Она обращалась за помощью к священникам, и они говорили ей о покаянии и смирении. Она ежедневно ходила в церковь, тратила большую часть своего времени на больных и неимущих, и хотя ей казалось, что это помогает, она с трудом оставалась спокойной в присутствии Кальва.
   А его это еще больше подзадоривало, и он изыскивал все новые и новые способы, чтобы уязвить ее, вывести из равновесия. И однажды, в самом начале месяца убоя скота, он подошел к ней с ехидной улыбкой и сказал:
   — Святая Хелена не такая уж праведница, какой ты ее считаешь!
   — Что ты хочешь этим сказать?
   Что-то в его голосе вызвало в ней беспокойство. Он засмеялся.
   — Сама спроси у нее! — сказал он.
   Но когда Сигрид попыталась найти девушку, то оказалось, что никто не знает, где она. В конце концов она вынуждена была спросить об этом Кальва.
   — В последний раз, когда я видел ее, она лежала на сене в сарае, — игриво произнес он.
   — Кальв, ты…
   — Можешь считать, что я взял ее себе в любовницы, — сказал он.
   Сигрид отвернулась.
   Ярость, отвращение и отчаяние раздирали ее на части, все глубже и глубже уходя в ее сознание. Но на поверхности, словно ледяная корка, лежало чувство безнадежности; и дело было не только в том, что сделал Кальв, но еще и как. Подумать только, хозяин Эгга на сеновале с одной из служанок! Он не мог даже приличным образом совратить девушку!
   — Если ты собираешься завести себе любовницу, то веди себя, по крайней мере, так, как подобает хозяину Эгга, а не как дворовый кобель! — с горечью произнесла она.
   — Я вижу, ты не потеряла еще здравого смысла, — сказал он. Затем повернулся и ушел.
   Сигрид медлила, прежде чем войти в сарай. И когда она вошла, глаза ее некоторое время привыкали к полутьме, прежде чем она увидела Хелену. Та сидела, скорчившись, в углу, уткнув голову в колени.
   Сарай доверху был наполнен сеном; и Сигрид пришлось пролезать и пробираться через завалы, чтобы подойти к ней. Пыль забивала ей глаза и нос.
   — Хелена… — тихо произнесла она, наконец подойдя к ней. Но Хелена даже не посмотрела на нее. И только когда Сигрид положила руку ей на плечо, девушка подняла голову, и в темноте Сигрид не могла ясно увидеть ее лицо.
   — Зачем ты пришла сюда? — без всякого выражения произнесла она. — Разве ты не знаешь, что произошло?
   — В этом не только твоя вина.
   Хелена ничего не ответила, сидя неподвижно и глядя в темноту. Потом вдруг повернулась к Сигрид.
   — Уходи отсюда! Я не достойна того, чтобы ты говорила со мной.
   — Тебе известно лучше других, какое я имею право осуждать других, — сказала Сигрид, — и я предполагаю, что это он совратил тебя, а не наоборот.
   Так же неожиданно, как она повернулась к Сигрид, Хелена начала плакать; это был тихий, безнадежный плач, и Сигрид догадалась, что она прижимает к лицу ладони, стараясь унять слезы. Сев рядом с ней, Сигрид стала ждать.
   — Может быть, тебе станет легче, если ты расскажешь мне, что случилось? — наконец спросила она. Но Хелена продолжала плакать. И только когда Сигрид встала, чтобы уйти, она заговорила. Она старалась не смотреть на Сигрид; голос ее был еле слышным, безжизненным.
   Кальв различными способами пытался овладеть ею, но ей удавалось улизнуть от него. Это было не легко, ведь она как-никак была простой служанкой, а он — ее хозяином. В конце концов он сказал, что если она и впредь будет избегать его, он расскажет всем правду о Сунниве; он намеревался отослать девушку со двора и возбудить на тинге дело об измене Сигрид.
   Сигрид насторожилась:
   — Ты хочешь сказать, что нарушила свой обет вести чистую жизнь ради Суннивы и меня? — спросила она.
   Хелена кивнула.
   — Но я думала исповедоваться, — добавила она, — Бог простит меня за то, что я отдалась Кальву, чтобы спасти тебя и Сунниву…
   — И что было потом?
   Хелена снова заплакала, еще безнадежнее, чем в первый раз, и Сигрид обняла ее.
   — Ты знаешь, до этого у меня не было мужчин, кроме Грьетгарда… — Хелена всхлипывала так, что трудно было разобрать слова. — И я думала, что никогда не смогу испытать с другим того, что испытывала с ним. Но…
   Она долго молчала, прежде чем начала говорить дальше. И, наконец, еле слышно, то и дело всхлипывая, она произнесла:
   — Но все закончилось тем, что я стала умолять его сделать это еще раз.
   — И он сделал?
   Хелена кивнула.
   — Я пыталась быть лучше, чем мать, — с горечью добавила она, — но больше я не буду пытаться это делать. Женщины были правы говоря, что, когда я стану взрослой, я буду такой же, как она. После того, что случилось, я не стану прогонять мужчин из своей постели!
   Сигрид не знала, что сказать. Но она вспомнила, как горячо она ненавидела в свое время Кхадийю, любовницу Эльвира; и теперь как никогда, ей стало ясно, как мало Кальв значит для нее. И ест раньше, даже в горечи и ненависти, была искра надежды на то, что отношения между ними станут лучше, то теперь эта надежда умерла. Тот Кальв, который таким бесчестным способом привел Хелену к несчастью, был ей не нужен. Он мог брать себе наложницу, ей было все равно; ее занимала только мысль о Хелене.
   — Ты могла бы поговорить со священником Энундом? — спросила она.
   Перестав плакать, Хелена горько усмехнулась.
   — Что он понимает в этом?
   — Возможно, больше, чем ты думаешь.
   — Какая польза от того, что он что-то поймет? Кошка останется кошкой, даже если священник будет читать ей наставления.