Хэррод-Иглз Синтия. Князек

   – Погляди! Видишь? – спросила Чэрити. – Сколько их! Откуда они взялись?
   – Наверняка из подвалов и погребов, домов на мосту... Как странно... Обычно они не выходят среди бела дня.
   Они были уже почти на середине моста, когда вдруг послышался странный звук – ужасное раскатистое рычание. Звук все усиливался. Одновременно твердь под ними заколебалась – словно они находились на спине сказочного дракона, который, неожиданно проснувшись, силился сбросить их с себя. Пораженная толпа в ужасе закричала, дома стали рассыпаться, словно карточные домики, а середина огромного моста начала медленно оседать. Это напоминало кошмарный сон, в котором оживали мертвые камни... Все смешалось: людские крики, визг и мычание животных, ржание коней и ужасный, оглушительный рев падающих глыб. Пол-младший, будто очнувшись от кошмара, резко пришпорил коня – и обезумевшее от страха животное рванулось вперед, спасаясь от гибели. Куски шифера, черепицы и увесистые камни летели на мостовую, вдребезги разбиваясь о булыжники, дома рушились и оседали – подковы коня скользили по капустным листьям и рыбьим внутренностям...
   Потом медленно-медленно, словно в кошмарном сне, середина моста стала оседать – арки раскалывались на колоссальные глыбы, а потом эти громады и дома, стоящие на мосту, – все рухнуло в реку, и в небо взметнулась циклопическая грязно-коричневая волна... Грохот на мгновение заглушил все прочие звуки: даже отчаянные вопли тех, кто, сшибая и сминая друг друга, силились спастись. Чьи-то руки вцепились в узду коня, рванули – и вот, непостижимым образом, они спасены! Копыта коня нащупали твердую почву, Пол-младший соскользнул с седла и прильнул к боку дрожащего, покрытого потом животного, не сводя глаз с рушащейся громады и огромного мутного водоворота.
   Две средние арки полностью обрушились, и около дюжины домов скрылись в водах реки, а те, что устояли, были серьезно повреждены и сильно покосились – повсюду торчали балки и бревна. Толпа в ужасе умолкла, пораженная масштабом катастрофы – слышались лишь причитания тех, кто лишился друзей или родственников... Количество погибших еще трудно было определить, но совершенно очевидно, что все, оказавшиеся в воде, уже утонули или их раздавили каменные глыбы. По обоим уцелевшим концам моста стояли безмолвные и скорбные группы людей. И лишь визг вездесущих свиней нарушал тишину...
   Пол-младший взглянул на Чэрити – она сидела на коне, побелевшая и дрожащая, сведенные судорогой пальцы вцепились в луку седла. Он нащупал ее руку и сжал, пытаясь успокоить.
   – Ну-ну, теперь уже все в порядке. Все позади, мы спасены. – Она лишь помотала головой, не в силах вымолвить ни слова – она думала лишь о тех несчастных, кого сейчас оплакивали родные и друзья. Пол-младший изо всех сил старался ее утешить.
   – Какая жалость, что не рухнул мост Лендал – тогда тебе пришлось бы пожить у нас, в усадьбе Морлэнд. – Он надеялся, что она засмеется или хотя бы улыбнется, но шутка лишь испугала ее еще больше – она расплакалась.
   – Отвези меня домой, – выдохнула она. – Я хочу домой. Отвези меня домой!
   – Хорошо, конечно... Пожалуйста, не плачь, Чэрити! Все в порядке, мы уже едем домой. Перестань плакать...
   Но она лишь трясла головой и сдавленно проговорила:
   – Я никуда... никогда больше с тобой не поеду! Никогда больше!
   Пол поднял на нее глаза и, поняв бесполезность разговора, повел коня в поводу через толпу. До дому добраться можно было всего за каких-нибудь четверть часа – проехав по южному берегу реки, затем по мосту Лендал... Но он не торопился, погруженный в мрачные раздумья. ...Нет, она просто слишком напугана и расстроена. Она вовсе так не думает... Все пройдет. Она успокоится, отдохнет и – все пройдет! Но было еще кое-что, что волновало Пола, пожалуй, не меньше, чем душевное состояние Чэрити – это его собственные чувства. Он был потрясен тем, что она, может быть, больше никогда не захочет его видеть…
 
 

Глава 8

 
   Северянка Леттис вечно похвалялась при дворе тем, что не боится холода. Но теперь она была наказана за свою гордыню: девушка испытывала невообразимые мучения, когда в 1565 году, в февральскую стужу, вместе с пышным придворным кортежем сопровождала Генри Стюарта, лорда Дарнли, ко двору Марии, королевы Шотландии. Дарнли, как и большинство людей в королевстве, свято верил в то, что это была его собственная идея и что именно он убедил королеву воплотить ее в жизнь. Но Нанетта прекрасно понимала хитроумный план Елизаветы. Дарнли был тем самым преданным королеве протестантом, способным возбудить страсть Марии. Нанетта понимала также, что их будущий сын мог по праву наследовать обеим королевам – ведь Дарнли был внуком сестры короля Генри Маргарет: он и его брат были единственными уцелевшими мужчинами-Тюдорами.
   Но королева ни разу не заговорила об этом – и Нанетте приходилось молчать и держать свои соображения при себе. Посему Леттис ехала на север, осознавая лишь, что удостоилась чести, и что должна употребить все свое обаяние и ум, чтобы найти богатого мужа при шотландском дворе. Сопровождаемая компаньонкой Кэт и всецело отданная на попечение пожилой леди Сомс, Леттис ехала все дальше на север и грезила о том, какой фурор произведет ее красота и утонченность при шотландском дворе, и что какой-нибудь красавец-граф влюбится в нее, и как она станет графиней...
   Шотландский двор собрался в замке Вемисс – это было величественное сооружение, стоящее на вершине скалы, открытое всем ветрам, возле самого залива. Пронизывающий ледяной ветер, дувший с Северного моря, беспрепятственно проникал в незастекленные окна и вовсю гулял по длинным коридорам, унося с собой тепло жалких жаровен. Холодным днем семнадцатого февраля свита Дарнли, наконец, была удостоена аудиенции в огромном мрачном зале – и когда настала очередь Леттис преклонить колена и ее закоченевшие посиневшие пальчики коснулись белоснежной руки королевы Шотландии, девушка вполне осознала, что до той поры не имела представления о том, что такое настоящий холод.
   Она вновь заняла место подле леди Сомс, исподтишка стараясь засунуть пальцы в рукава, стыдясь покрасневшего носика и пятен на щеках и боясь чихнуть. Борясь с охватившим ее ознобом, она все же внимательно оглядывала присутствующих – наряды показались ей странными и удивительными: придворные шотландской королевы одевались по французской моде, да и сами люди были не менее странными и удивительными: все говорили по-французски, но с тяжелым акцентом, и голоса их звучали грубо, словно у простых селян. Здесь находился и лорд Морэй, сводный незаконнорожденный брат королевы, – приземистый человек устрашающего вида, похожий на грубо высеченную из камня химеру. Поговаривали, что правит страною именно он, и считает, что имеет на то полное право. Замок Вемисс, его резиденция, был переполнен награбленными в походах католическими реликвиями и святынями. Леттис пришла в ужас...
   А вот и королева собственной персоной – настоящая великанша: Мария была шести футов росту и широка в кости. Но тем не менее ее отличала красота и грация – у нее было очень подвижное удлиненное лицо и большие фиалково-синие глаза, в которых с одинаковой легкостью появлялись и слезы, и искорки смеха. Утонченные манеры королевы резко контрастировали с грубостью и неотесанностью большинства ее придворных. Леттис заметила, что ей приятно общество Дарнли, столь же рослого и широкоплечего, что само по себе было редкостью. Леттис подумала, как смотрелся бы рядом с Марией гигант-Джон... Лорд Дарнли, казалось, совершенно очаровал королеву Шотландии – но в этом не было ничего удивительного. Девятнадцатилетний Дарнли, будучи всего на год старше Леттис, был красив как молодой бог, обладал нежной и гладкой кожей, был чисто выбрит и двигался с грацией танцора. Он стоял по правую руку от Марии – они весело болтали по-французски – их мелодичные голоса уподоблялись пению диковинных птиц. Леттис вдруг поразило сходство между ними – если бы не наряды, их можно было бы принять за близнецов.
   Затем подали обед – Леттис сидела в центре одного из огромных столов, откуда она прекрасно могла всех разглядеть. Она частенько посматривала на королеву, сидящую рядом с лордом Дарнли. Потом внимание ее привлек коренастый и очень широкоплечий мужчина, беседующий с лордом Морэем. Леди Сомс уже несколько раз бывала при дворе Марии Шотландской, знала всех и вся, обожала сплетни – и с радостью просветила Леттис.
   – Это лорд Босуэлл – человек с весьма сомнительной репутацией. Он здесь лишь потому, что связан узами дружбы с лордом Морэем. Отменный вояка – но порочен и груб. Бог знает сколько раз сидел в темнице...
   Но внимание Леттис привлек уже другой человек, сидящий на углу стола напротив – он уже не раз пристально поглядывал в ее сторону, и она будто бы невзначай спросила о нем.
   – Лорд Гамильтон, – ответила леди Сомс. – Роб Гамильтон, еще один из приятелей Морэя. Очень богат. Он был дважды женат и два раза овдовел – поговаривают, будто смерть его последней жены была... не вполне естественной...
   Леттис была глубоко взволнована. Роб Гамильтон был высок и даже на первый взгляд необычайно силен, лицо его было очень смуглым, но весьма привлекательным – он чем-то напоминал красивое, но дикое животное. Перехватив любопытный взгляд девушки, он неожиданно улыбнулся ей, приоткрыв зубы, острые и белоснежные на фоне черной бороды. Леттис уставилась в тарелку, чувствуя, как краска заливает ее лицо, а сердце бешено колотится под тесным корсетом.
   – Посмотри, посмотри... – продолжала леди Сомс, – он входит... посмотри, как Морэя всего передернуло! Это Давид Риццио, секретарь королевы. Он прибыл из Италии в шестьдесят первом году с посланником герцога Савойского, и остался здесь, чтобы руководить личным квартетом королевы. У него красивейший бас – хотя по его сложению не скажешь... Вскоре он стал ближайшим доверенным лицом королевы. Потом она назначила его личным секретарем – она никогда не расстается с ним больше, чем на час. Он вхож даже в ее спальню! Она во всем слушается его советов. Морэй ненавидит его, и, думаю, с радостью отравил бы...
   Все это глубоко шокировало Леттис, но она вскоре поняла, что подобные отношения в обычаях шотландского двора. До конца месяца придворные оставались в замке Вемисс, и, близко общаясь с Кэт и своей покровительницей леди Сомс, Леттис вскоре была посвящена во все придворные сплетни. Леди Сомс рассказала, что Мария Шотландская околдована лордом Дарнли, но Морэй называет его «безбородым щенком», а пират Босуэлл говорит, что Дарнли – самый женственный из мужчин и самая мужеподобная из женщин... Кэт шепнула Леттис, что лорд Гамильтон не раз осведомлялся о ней: «Кто эта прекрасная девушка с томными глазами?»
   Обычаи двора отличались грубостью. Люди были жестокими и неотесанными, мужчины говорили громкими резкими голосами, частенько напивались, и от них вечно несло перегаром, сплетни были тошнотворно-сальными, а поведение неприличным и необузданным. Для Леттис, привыкшей к благопристойной и церемонной атмосфере двора Елизаветы Английской, все это было одновременно и отвратительно, и волнующе-забавно. По крайней мере, хоть как-то отвлекало от жгучего холода, царившего в замке...
   В конце февраля двор перебрался в Эдинбург, в сказочно-прекрасный город, выстроенный сплошь из золотистого камня и подобный гигантскому кораблю, севшему на мель. Здесь было не столь холодно, но куда более влажно, что оказалось еще хуже. Но несмотря на это дворец Холируд был намного уютнее замка Вемисс – комнаты меньше и лучше обогревались, и по сравнению с диким обиталищем лорда Морэя здесь было просто роскошно. В Эдинбурге Леттис окончательно стало ясно, что фактически существует два двора: манерный французский двор королевы Марии и грубый, протестантский – оплот лорда Морэя. При французском дворе гости блаженствовали, наслаждаясь изысканными яствами и восхищаясь элегантной меблировкой покоев во французском стиле. Но, к несчастью, частенько возникали коллизии с оппозиционерами, приверженцами Морэя, – и всякий раз это было словно дыхание ледяного ветра... Лишь Дарнли виртуозно балансировал, угождая всем, – самый женственный из мужчин и самая мужественная из женщин, ловкий и цепкий, словно паук, сладкоголосый, словно певчая птица, неуловимый, словно блуждающий огонек…
 
   Джэн и Мэри Сеймур сочетались браком в апреле, в часовне усадьбы Морлэнд. Церемония поражала пышностью. Этот брак был для всех желанным и ни для кого не оскорбительным – особенно радовалась Нанетта: ведь ее обожаемый сын добился руки любимой женщины, к тому же ее протеже прекрасно устроена. В Мэри обнаружилась чудесная перемена – она грациозно и горделиво выступала, подняв прелестную головку, в ее взгляде прибавилось уверенности, да и улыбаться она стала куда чаще, подбодряемая и воодушевляемая любовью Джэна и уверенная в завтрашнем дне.
   – За одной свадьбой частенько следует и другая, – шепнула Джейн Нанетте за праздничным столом. – Как ты думаешь, кто это будет? Думаю, вскоре настанет очередь Пола-младшего – ему уже шестнадцать, и если Джон не вернется...
   – Твой отец это непременно учтет, – ответила Нанетта, – у него на сей счет далеко идущие планы...
   – Хорошо бы не столь далеко идущие, – сухо заметила Джейн, – ведь одну ошибку он уже совершил... Ну, пусть не ошибку – но явно не рассчитал... – Обе они посмотрели на Пола-младшего, стоящего у дверей в компании брата Вильяма и нескольких актеров, нанятых по случаю празднества. Пол-младший оживленно беседовал с актерами, но тех, казалось, всецело захватила ангельская красота Вильяма – они тормошили его и обращали на него куда больше внимания, чем это было бы полезно для мальчика...
   Они заметили также, что Пол-младший время от времени озирался, ища кого-то взглядом, и, найдя свой предмет, улыбался – и лицо его на миг преображалось, становясь воистину прекрасным. Нанетта проследила направление его взгляда и задумчиво произнесла:
   – Странная дружба... Я имею в виду Пола-младшего и Чэрити.
   – Но он так переменился, – возразила Джейн. – Кузина благотворно на него повлияла. Он научился заботиться о ближних, а не только о себе. Он уйму сил потратил на то, чтобы вновь завоевать ее доверие после того несчастного случая на мосту – и добился своего. И теперь из кожи вон лезет, творя добрые дела – лишь бы она похвалила его.
   – Да, эти его благотворительные акции в больнице Святого Павла... – Нанетта обеспокоенно взглянула на Джейн. – Что между ними происходит, девочка? У Пола никогда не было от тебя секретов.
   – Не знаю. Он любит ее, и нам остается смириться и признать, что в любви и ненависти волен один лишь Господь... Это чувство чудесно изменило его. – Нанетте почудилось, будто Джейн знает куда больше, но скрывает.
   – А что Чэрити? – поинтересовалась она. – Ей, должно быть, непривычно – ведь у нее впервые в жизни появился верный и преданный рыцарь.
   Джейн бросила на Нанетту быстрый и смущенный взгляд – она, казалось, колебалась: говорить или смолчать?
   – Тетя Нэн... – начала она и замолкла, – не говорите никому: мне кажется, что Чэрити будет лишь рада, если Пол-младший женится. Думаю, она хочет, чтобы ее оставили в покое, но не отталкивает его, видя, сколь благотворно на него влияет. Только вот тетя Кэтрин... – она снова запнулась.
   – Да, я знаю. Тетя Кэтрин вечно всем досаждает. Я всегда хотела, чтобы Чэрити жила со мной, но теперь, когда я почти все время при дворе... Может быть, я поговорю с Джэном и Мэри. Она могла бы перебраться к ним, в Уотермилл.
   – Пока еще рано. – Отсюда слишком близко до усадьбы Морлэнд – и Пола-младшего...
   Нанетта удивленно вскинула бровь:
   – Так это настолько серьезно?
   – Только посмотри на нее... – отвечала Джейн. Нанетта нашла взглядом Чэрити – и в течение дня постоянно наблюдала за ней. Пол-младший буквально не отходил от нее, о чем-то очень серьезно беседуя с ней. Она отвечала ему с улыбкой, но явно испытывала неловкость. Однажды Нанетта заметила, что она привстала, страстно протестуя против чего-то, сказанного Полом, – но юноша завладел ее рукой, продолжая убеждать ее, и она беспомощно сникла, побледнев. На мгновение Нанетта отвлеклась – а когда вновь поглядела в их сторону, то Чэрити была уже одна, а Пола-младшего нигде не было видно.
 
   Ошеломленный Пол уставился на сына, словно не веря своим ушам. Пол-младший стоял в дверях зимней гостиной, куда пригласил отца для приватной беседы – он вызывающе выпрямился, но заметно было, что в любой момент готов ретироваться.
   – Ты спятил, мальчик? – наконец вымолвил Пол-старший. – Подумай, что ты несешь!
   – Я подумал, сэр. Я отлично все обдумал. И не понимаю, почему вы так удивлены. Я ведь не делал тайны из своей любви.
   – Любви? Но ведь это братская любовь и, к тому же, милосердная, достойная истинного христианина – и в этом тебя все одобряли. Но...
   – Сэр, умоляю – подумайте хорошенько! Я должен вскоре жениться, это очевидно...
   – Да, должен, – мрачно подтвердил Пол-старший. – И я не стану с этим тянуть, уж будь уверен!
   – Но, сэр, я уже дал обет любви и верности. И я не женюсь ни на ком, кроме моей дорогой кузины.
   Лицо Пола-старшего исказила ярость:
   – Не женишься ни на ком, говоришь? – прорычал он. – Ты забываешься! Кто дает тебе право выбирать? Ты женишься на той, на которую я укажу тебе!
   – Отец, времена изменились...
   – О да, и сильно изменились – если мальчишка, у которого молоко на губах не обсохло, перечит отцу! И если юноша твоих лет заявляет, что намерен жениться на бесплодной кузине-перестарке! Где твое чувство долга? Ты предашь семью? Наплюешь на вековые традиции?
   Глаза Пола-младшего уже наполнили слезы – слезы бессильного отчаяния:
   – Молю тебя, отец, не говори так! Я люблю Чэрити, и не желаю другой жены...
   – Да ей за тридцать, и к тому же она калека! – заорал Пол. – Ты женишься на молодой – на богатой молодой женщине, которая родит тебе много сыновей. Это твой долг!
   В наступившей тишине они глядели друг другу прямо в глаза. Пол-младший всхлипывал, и в сердце Пола-старшего зашевелилась жалость к сыну. Он-то знал, что такое любовь – и понимал, как посчастливилось ему, что в его браке соображения любви и долга совпали.
   – Ну-ну, дитя, возьми себя в руки. Ты ведь прекрасно понимаешь и сам, что то, о чем ты просишь, немыслимо. Кстати, а какого мнения твоя дама сердца? Могу поклясться, что она иного мнения, нежели ты, мой мальчик.
   Пол-младший вздрогнул:
   – Она...
   – У нее хватило здравого смысла решительно отказать тебе.
   – Я всем сердцем принадлежу ей! – выкрикнул Пол-младший.
   – Нет, мой мальчик! Если она не приняла твоей любви, то ты свободен! – он властно положил руку на плечо сына – Пол-младший съежился. – Давай забудем об этом, сын мой. Возвращайся к столу – и позабудь об этом безумии.
   – Но как? Как я снова смогу посмотреть ей в глаза?
   – А ты не смотри на нее. Она достаточно умна, чтобы без единого слова все понять.
   Пол-младший еще какое-то время смотрел на отца невидящим взором – потом отшатнулся от него со сдавленным рыданием, выбежал из комнаты, выскочил во двор и быстрым шагом пошел к конюшне. Пол-старший поколебался какое-то время – не послать ли за ним? – но потом решил оставить сына в покое. Пусть мальчик прогуляется верхом по вересковым пустошам, пусть хоть загонит коня – зато вернется присмиревшим... А к тому времени, как он вернется, Чэрити здесь уже не будет. Уж об этом он позаботится. Он вернулся в зал – и тут же встретился взглядом со скрюченной женщиной, которая, увидев его, еще сильнее сгорбилась на своем стуле. С немым вопросом глаза ее устремились на Пола – и он едва заметно покачал головой. Плечи Чэрити чуть вздрогнули, она отвела глаза и устремила взгляд на музыкантов. Ей было двадцать девять лет – это было первое и единственное предложение руки и сердца в ее жизни…
 
   Первую зиму Джон прожил как бы во сне – все вокруг казалось нереальным и ошеломительно прекрасным. Его сердце покорила дикая краса Нортумберленда – он легко примирился с голодом, холодом и неудобствами. И пусть в залах усадьбы было дымно, душно и шумно, и пусть над низкими крышами вился черный дым, и пусть повсюду была копоть, и пусть пища была простой, грубой и невкусной – зато как дико завывал ледяной ветер у Вороньего Холма, как восхитительно пахла влажная земля, когда копыта коня утопали в зарослях папоротника, как прекрасна была трава, прихваченная морозом, – словно изделие искусного ювелира... А припорошенные инеем ветви деревьев в долине – словно произведение серебряных дел господина...
   Он проводил на свежем воздухе куда больше времени, чем прежде, сопровождая стада, отбивая атаки диких кочевников и добывая дичь. Он словно прирос к спине своего Юпитера, ладонь ловко обхватывала древко копья – а Китра повсюду следовал за господином. К концу зимы он уже мог сбить птицу на лету одним броском легкого копья. Он всегда был чрезвычайно метким, а теперь суровая необходимость возобладала над его врожденным нежеланием убивать животных. Он гордился тем, что может прикончить добычу на месте, одним ударом, чтобы не мучить жертву – и все же тяготился тем, что приходилось быть хищником...
   И словно нездешний свет, согревавший сердце и наполнявший жизнь смыслом, была для него Мэри Перси – неважно, рядом с ним или вдалеке: одно ее существование значило для Джона все. С того самого вечера Джон ни разу больше не видел девушки в женском платье – и вскоре это воспоминание совершенно стерлось у него в памяти. Она была для него юным князьком, стройным и гордым, ставящим свою честь превыше всего. Он редко виделся с ней дома, но она ездила верхом не меньше Джона и всегда была во главе небольшого отряда, подобно королю, ведущему войско в поход. Ее белый жеребец по имени Хаулет (на здешнем диалекте это означало «сова») с гордостью носил в седле свою госпожу. Его уздечку всегда украшали фестоны, кисти и монеты, позвякивающие при каждом шаге лошади, а в ее верховом костюме непременно присутствовала какая-нибудь яркая деталь, позволявшая издалека разглядеть ее: ведь она гордилась правом быть впереди отряда и первой встретить опасность.
   Джона поражало, что ее отец с такой легкостью позволяет ей эти опасные демарши, но постепенно он понял, что Мэри для Черного Вилла была также и сыном – и отец наслаждался тем, что она ни в чем не уступала юноше. Он не в силах был что-либо ей запретить. Она подчиняла его себе одним взглядом своих раскосых серых глаз. А Джон был буквально заворожен ею – когда девушки не было рядом, ее образ стоял у него перед глазами: горделивое прекрасное лицо, приоткрытые губы, жадно пьющие встречный ветер, спокойная сильная рука, сжимающая узду Хаулета, все ее сильное и легкое тело в седле... Ночью он грезил ею, а когда просыпался, то первая мысль его была о Мэри. Он как бы растворялся в ней – это была даже и не любовь, а что-то другое – но Джон не мог подобрать имени...
   Что же до нее, то она относилась к нему по-прежнему – с холодным равнодушием, но время шло, и вот иногда Джону стало казаться, будто изредка в ее взгляде мелькает нечто странное, подобное лучу солнца, отраженному холодной гранью кристалла. Все женщины в усадьбе души в нем не чаяли – он был красивее всех, выше всех ростом, самый искусный наездник, лучше всех метал копье и стрелял из длинного лука, был вежлив и обходителен – а Мэри Перси все-таки была женщиной. Что бы он ни делал, чтобы привлечь ее внимание – все оставалось втуне. Джон гарцевал перед ней на коне, совершал чудеса охотничьей доблести, сражался с сильнейшими кулачными борцами – а дома, в главном зале, долгими вечерами наигрывал на маленькой нортумберлендской арфе старинные баллады... Но Мэри оставалась равнодушной – ее глаза были по-прежнему неприветливыми, как серое северное небо. Однако в ней чувствовалась какая-то настороженность – словно она опасалась не столько Джона, сколько себя самой... И если девушка не ощущает исподволь, что Джон – ее рок, ее судьба, откуда тогда эта напряженная бдительность?..
   Он не ждал скорого ответа – и тем не менее получил его... В тот день еще не стаял снег – Джон и Мэри с горсткой охотников преследовали оленя у водопада Гирди. Мэри, как водится, мчалась впереди, а Джон, отстав от девушки лишь на пару шагов, ехал чуть сбоку, чтобы видеть ее прекрасное лицо в обрамлении капюшона зимнего плаща из волчьего меха. Она сдержала коня и, жестом приказав всем остановиться, въехала по крутому осыпающемуся склону на скалистый уступ высотой футов в двадцать и долгое время пристально оглядывала ущелье. Кони переступали с ноги на ногу от холода, Китра улегся под кустом прихваченного морозом папоротника, ломкого, словно стекло, и оттуда укоризненно глядел на хозяина. Охотники угрюмо переговаривались между собой на своем диком наречии, непонятном для Джона, словно пение лесных птиц. Джон, запустив окоченевшие пальцы поглубже в густую гриву Юпитера, не спускал глаз с Мэри.
   Даже с такого расстояния было видно, что с девушкой что-то творится: лицо ее, четкостью линий напоминавшее камею на фоне темных мрачных небес, было так печально, что у Джона заныло в груди – он дорого бы дал за то, чтобы облегчить ее боль. И вдруг все вмиг переменилось: она насторожилась, вытянулась в струночку, глядя на что-то, невидимое им снизу. Потом резко развернула Хаулета – так резко, что они наверняка упали бы, не будь у жеребца сильных, словно сталь, ног.