Хэррод-Иглз Синтия. Князек

   На Новый год все обменялись подарками, а Томас своим даром любимой жене Дуглас восхитил всю семью. Это был новый гобелен для ее спальни, вытканный специально для молодой хозяйки. Томас кое-что продал из серебра, чтобы расплатиться с ткачами – над гобеленом трудилась та же семья из Йорка, которая в свое время выткала знаменитого Единорога: они по праву считались лучшими господинами в стране. Это было длинное и узкое полотнище, которое прекрасно смотрелось на стене спальни – на нем искусно изображены были времена года, а из левого нижнего угла через все полотно двигалась процессия охотников с соколами, как бы собирая композицию воедино. А в центре, как раз в том месте, где лето сменяло весну, на изящном белоснежном коне с золотой уздой гарцевала красавица в синем платье с черными кудрями, струящимися по спине до самого седла.
   – Это ты, – объяснил Томас восхищенной Дуглас. – Приглядись-ка внимательнее.
   Дуглас подошла поближе – и вдруг вскрикнула от изумления и восторга. Творение рук искусного ткача таило загадку: белый конь изображен был на фоне дерева, и то, что издали казалось просто веточкой, на деле оказалось тонким золотым рогом, растущим прямо из лба животного. Дева ехала на Единороге...
   Семья веселилась двенадцать дней. А потом наступило Богоявление, за ним праздник начала пахоты – и вот уже острый предвесенний холод сковал землю, и все подтянули потуже пояса на своих уже порядком похудевших талиях. Было все труднее находить дрова для каминов, к тому же начались снегопады – и вскоре в доме оставалась лишь одна протопленная комната. Там и сидела Дуглас почти все время – вышивая, читая, играя на клавикордах или лютне, болтая и смеясь в обществе родных и близких. Томас не мог допустить, чтобы ей было холодно – вот вся семья и собиралась в ее покоях: словом, это была веселая, хоть и голодная зима. Несмотря на утверждения Вильяма, что он не может работать в обществе домашних, он целые дни просиживал в покоях Дуглас, примостившись у окошка и обернув ноги теплым одеялом, – и писал... Он не двигался с места, когда домашние расходились по спальням – а утром, когда семья вновь собиралась в тепле, сидел на своем обычном месте, небритый и измученный...
   Пришло время отела – и вот, впервые за долгие годы, в горах появились волки, и как только темнело, от их голодного и тоскливого воя по спинам людей бежали мурашки. Все мужчины по очереди охраняли стада – ведь новорожденные ягнята могли стать легкой добычей любого хищника: и волка, и лисицы, и ворона, и орла, и пустельги... Даже горностаи и совы были опасны для малышей, особенно если у тех погибли матери ... Дуглас ожидала ребенка в марте – и у Томаса сердце разрывалось, когда приходилось покидать жену. Все твердили ему, что он вовсе не обязан сторожить стада, но он видел, как измучены люди, и к тому же ощущал себя виновным, потому что никогда не занимался овцами... Единственным мужчиной, которого оставили в покое, был Вильям – почему-то никому даже в голову не пришло его обеспокоить. Его вообще никто не трогал – и лишь Мэри следила, чтобы он хоть время от времени ел…
   Оттепель началась внезапно, когда матки еще телились – и в один день опрятное белое покрывало земли превратилось в хлюпающий океан грязи. Дуглас, желая воспользоваться первыми лучами теплого весеннего солнца, впервые за много месяцев вышла в парк прогуляться и подышать. Возвратившись в дом и проходя через большой зал, она споткнулась о кость, брошенную на полу каким-то псом – и тяжело упала. Мальчик-слуга, следовавший за ней, поспешил ей на помощь – и побледнел, услышав ее сдавленный крик. Она была очень тяжела, поэтому мальчишка в панике кинулся к Вильяму.
   – Ох, сэр, скорее! Хозяйка упала – и, по-моему, началось!
   Вильям послушно встал, хотя еще не вполне понял смысл сказанного – но когда он увидел Дуглас, стоящую на коленях и обхватившую руками живот, с лицом, по которому катились крупные капли пота, он тотчас же очнулся и кинулся на помощь. Вдвоем со слугой они подняли ее и осторожно повели в спальню. Впервые Вильям осознал преимущество широкого лестничного марша, сменившего старые винтовые лестницы, – по ним бедной женщине пришлось бы подниматься самой, а теперь мужчины могли заботливо поддерживать ее с двух сторон...
   Помогая ей улечься на постель, Вильям приказал слуге:
   – Беги и позови мисс Мэри и госпожу Гамильтон! И быстро!
   – А мисс Мэри нету дома, сэр. Она ушла с утра в город на рынок...
   – Ушла? Одна? – Вильям был поражен.
   – Да некому больше было, господин, – все заняты на отеле...
   – Тогда быстренько кликни госпожу Гамильтон – и пусть кто-нибудь пошлет за повитухой. Да, и прикажи, чтобы принесли белье и воду. Бегом!
   Парнишка выбежал, а Вильям захлопотал вокруг Дуглас, устраивая ее поудобнее и время от времени давая ей напиться из кувшина.
   – Хорошо бы вина, – сказал он, – оно придало бы тебе силы, но ничего. Может, оно и к лучшему – вино на голодный желудок могло бы повредить…
   Дуглас вдруг заметалась на подушке и прерывисто проговорила:
   – О, дитя просится на свет... Пресвятая Дева, Матерь Господа нашего, неужели снова слезы и горе?..
   – Тс-с-с! Не говори так! Дитя скоро родится. Может быть, оттого ты и упала. Все будет хорошо, детка. Положись на Господа...
   Но она вскрикнула и крепко сжала его руку, глаза ее расширились:
   – Сейчас!.. – и он вдруг понял, что «сейчас» – значит «сию минуту»... Где же Джин? Куда запропастились все женщины в доме? Он попытался высвободить руку, но Дуглас вцепилась в него, словно клещами.
   – Нет! Не оставляйте меня! – кричала она.
   – Но мне нельзя быть здесь... Я не должен видеть...
   – Помогите мне! – крикнула Дуглас, все тело ее напряглось и мучительно выгнулось, а рука старалась приподнять тяжелые юбки... Вильям уставился на нее, беспомощный, объятый ужасом.
   – Что мне делать? – одними губами прошептал он.
   – Держите мои ноги! И крепче! – сильнейшие схватки уничтожили в ней всякий стыд, который она неминуемо должна была бы испытывать. Отвернувшись, Вильям положил руки на ее согнутые в коленях ноги, сопротивляясь ее встречному усилию. Сила женщины поразила его. Она застонала – нет, это не был стон боли, скорее это напоминало долгий и тяжкий стон человека, старающегося совладать с непосильным грузом. Затем она коротко вскрикнула – и беспомощно распростерлась на ложе. Вильям помимо воли взглянул – и со смешанным чувством ужаса, отвращения и стыда увидел, как между ее ног, обтянутых шерстяными чулками, появилась окровавленная черноволосая головка...
   – О, Боже милосердный... – пробормотал он. – Матерь Пресвятая Богородица, спаси нас и помилуй...
   Дуглас хрипло дышала, закрыв глаза, но через секунду глаза открылись, она издала предупреждающий крик – и он вновь надавил... На этот раз он не от водил глаз – стыд и брезгливость уступили место совершенно иным чувствам. В благоговейном изумлении глядел он, как на свет Божий вверх личиком появляется маленькое, но совершенно сложенное человеческое существо с прикрепленной к животику толстой пуповиной, похожей более всего на стебель цветка... Когда нежная кожица младенца соприкоснулась с грубой тканью материнских юбок, он широко раскрыл крошечный рот и закричал так громко, что Вильяму в этом крике послышалась злость: дитя уже печалилось, что появилось на этот свет, будто зная о всех его несовершенствах, и противилось этому – ведь теперь душа его, заключенная в темницу плоти, будет страдать вкупе со своей оболочкой от болезней, лишений и страданий до самого смертного часа... В этом вопле слышался страстный протест – но в следующую секунду крик превратился в обычное младенческое попискивание...
   – Кто? – хрипло спросила Дуглас.
   – Сын. – Глаза Вильяма неотрывно глядели на крошечное, чудесное тельце, на нежные перламутровые пальчики, на гладкую кожицу. – О, Дева Мария, – мальчик, у тебя чудный маленький мальчик!
   И в этот самый момент в спальню ворвались Джин и две пожилых служанки – они вскрикнули от ужаса, увидав Вильяма, и, квохча, словно наседки, в чей курятник забралась лиса, тотчас же выставили его вон и так захлопнули за ним дверь, словно он попытался бы вновь ворваться... Ошеломленный и счастливый, Вильям смог сделать всего пару шагов и опустился прямо на верхнюю ступеньку лестницы. Он уперся локтями в колени, опустил голову, и сидел, бессмысленно улыбаясь...
   Он все еще сидел там, когда на пороге спальни появилась Джин и крикнула, чтобы принесли вина. Она странным взглядом посмотрела на мужчину.
   – Боже милосердный, – проговорила она, – о столь стремительных родах я никогда в жизни не слышала.
   – С ними все будет в порядке? – взволнованно спросил Вильям. – Парнишка выглядел таким молодцом – а моя племянница? Как она?
   – Оба свежи, словно майские розы, – отвечала Джин. – Просто цветут! И для матери, и для ребенка такие роды всегда наиболее благоприятны... Вам не следовало быть там. И не следовало видеть того, что вы видели. Что подумают люди? Бедняжка Дуглас умрет от стыда от одной мысли...
   Вильям улыбнулся той самой улыбкой, которая в детстве стяжала ему прозвище «ангел»:
   – Ничего прекраснее я не видел в жизни...
   – И тем не менее вы не должны были этого видеть!
   – Господь располагает, Джин. Так было предначертано, иначе этого бы не случилось. – Он поднялся на ноги, а Джин как завороженная глядела на него, зачарованная этой дивной улыбкой. – Смертные не в состоянии постичь Страстей Господних и Его гибели на кресте – но подумай сама, мы можем узреть славу Его рождения! Я никогда прежде не знал этого – не видел, мог лишь воображать... Теперь я знаю! И вам, женщинам, не следует изгонять нас, вы не имеете права запрещать нам это видеть! Ведь так был рожден и Он – разве ты не понимаешь?
   – Да, – головка Джин склонилась чуть набок. – Никогда не встречала человека, подобного вам, – чуть погодя прибавила она. – Конечно же, это никуда не годится – но я рада, что так случилось, особенно если это так много значит для вас... Но умоляю: пожалейте Дуглас, никому не рассказывайте об этом. И Боже вас упаси ей об этом напомнить!
   – Не стану, – ответил он. Они продолжали неотрывно глядеть друг на друга, и на губах Джин тоже появилась робкая улыбка. Вильям, обуреваемый радостью, взял ее за руки, притянул к себе и поцеловал в губы – а потом, не переставая улыбаться, выпустил ее из объятий и стал спускаться по лестнице. Джин глядела ему вслед, в недоумении трогая пальцами губы. Они были ровесниками с Вильямом, он был хорош собой, и ее никто так не целовал прежде – в губы... И лишь когда он уже исчезал из виду, она преодолела оцепенение и позвала его.
   – Не найдете ли вы кого-нибудь из слуг, чтобы принесли вина для Дуглас?
   Он обернулся, и Джин почувствовала, что мучительно краснеет. Но он сказал лишь:
   – И для вас тоже. Вы заслужили это. ...Почему она никогда прежде не замечала, какой красивый голос у этого человека?
 
   Весенняя распутица сделала дороги непроезжими, и ни повитуха, ни кормилица не смогли добраться до усадьбы Морлэнд раньше, чем через неделю. Мужчины, возвратившиеся вечером с полей и уставшие донельзя, были поражены, обнаружив в доме новорожденного малютку, Джин и Вильяма, буквально светящихся от счастья, и Дуглас, уже сидящую на постели, разрумянившуюся, как бутон розы, с сыном на руках. Сердце Томаса так преисполнилось счастьем, что он разрыдался – но тут же взял себя в руки и стал шутить, что, мол, у малыша «соленое крещение». Дом буквально ходуном ходил от радости и веселья до поздней ночи – и лишь одно омрачало праздник: Мэри из-за распутицы застряла в городе и не могла разделить всеобщую радость...
   Мальчик был просто великолепен: маленький, но здоровенький и прелестный. Поскольку ничего другого не оставалось, Дуглас принялась кормить его грудью сама, и от этого привязалась к малышу еще сильнее. Когда же к концу недели состояние дорог улучшилось, вернулась Мэри и прибыла кормилица, Дуглас наотрез отказалась уступить кормилице право на то, что составляло для нее истинное наслаждение. Джин была шокирована и сурово выговорила сестре: негоже, мол, леди самой кормить грудью. Дуглас же отвечала, что рождение этого ребенка чудесно во всех отношениях, и наверняка он станет великим человеком. Томас хотел назвать малыша Эдуардом, но Дуглас вся сжалась: ведь ее первый ребенок по имени Эдуард умер когда-то... Но родители пришли к разумному компромиссу и окрестили сына Эдмундом. Мэри была в бурном восторге от сына, и горько сожалела, что ее не было в доме в счастливый час его появления на свет.
   – Не грусти, кузиночка! – Томас обнял ее за плечи. – Мы отслужим благодарственную мессу, а когда кончится пост и настанут погожие деньки, мы закатим такой праздник! Я хочу, чтобы непременно приехал отец – поэтому придется немного подождать. Но тем лучше: у нас будет достаточно времени, чтобы хорошенько подготовиться.
   Существовала и еще одна причина, о которой не говорили вслух, – надо было окончательно убедиться, что дитя выживет, но это ни у кого уже не вызывало сомнений, настолько крепким был малыш.
   – О, Томас, как хорошо ты это придумал! – воскликнула Мэри. – Мы должны устроить что-то особенное, необычное, совершенно потрясающее! Ведь это такой праздник!
   Томас улыбнулся:
   – Присутствие моей маленькой звездочки украсит любой праздник! Но все же нужно еще что-то из ряда вон выходящее!
   А на следующий день все устроилось само собой. Томас, Мэри, Амброз и Габриэль гуляли в парке, обсуждая, каким быть празднеству, из дома выскочил Вилл и бросился к ним:
   – Мэри... Броз... быстрее, мне кажется, отец сошел с ума. Бегите скорее!
   – Что, что случилось? – Мэри кинулась вслед за ним. Остальные побежали следом.
   – Я вошел в покои, где он обычно сидит, – а он пробежал мимо меня – бегом, представляете? Ведь вы же знаете, что он всегда ползает как сонная муха... Я бросился за ним... И сейчас он сидит в часовне прямо на ступенях алтаря – и рыдает...
   – О, Господи, что случилось? – спросил встревоженный Амброз. – У него плохие новости? Не приходило ли письма? А может быть, посыльный...
   – Нет, я никого не видел, – отвечал Вилл. Он взглянул на Томаса. – И в доме все вроде в порядке, – добавил он специально, чтобы его успокоить. Они вошли в большой зал, миновали лестничный марш – и тут в противоположных дверях появился Вильям. Он стоял спокойно, уронив руки, чуть ссутулясь, словно неимоверно устал – но Мэри, подбежав к отцу, увидела, что на его лице лежит печать покоя и тихого счастья... И девушка сразу поняла, что случилось.
   – О, отец! – вскрикнула она. Он раскрыл ей объятия, и она прильнула к его груди. – О, отец, ты закончил!
   – Да, благодарение Господу. – Вильям прижался щекой к волосам дочери.
   – Я так счастлива! – Эти слова расслышал только он – голос Мэри прозвучал у самого его сердца. Потом она высвободилась из его объятий и повернулась к остальным, смеясь от радости. – Все хорошо. Это добрая весть. Отец, наконец, закончил свою Великую Мессу.
   Мгновение все молчали, а потом Амброз и Вилл, взглянув друг на друга, издали одновременно ликующий крик, схватились за руки – и закружились в бешеном, фантастическом танце, сшибая все на своем пути... Томас, для которого эта новость значила куда меньше, чем для остальных, тоже улыбнулся:
   – Это твой великий труд, дядя? Я так рад. И хорошо вышло? Ты удовлетворен?
   Вильям с довольной улыбкой глядел на уморительные прыжки сыновей. Потом приобнял Мэри за талию и произнес дрожащим от волнения голосом:
   – Да, я удовлетворен... Но это слово не годится, нет... Я думаю, Месса хороша – нет, более чем хороша. Господь водил моей рукой – Он вдохновлял меня, и я лишь благодарен Богу за то, что Он избрал меня своим инструментом... А я... я удовлетворен. Это... это то, что я хотел написать.
   Мэри подняла на отца глаза, сердцем поняв значение этих слов, – а потом обратила сияющий взгляд на Томаса и Габриэля.
   – Томас! Вот оно! То самое, потрясающее, чего ты хотел! Ты понимаешь? Так было предначертано.
   – Да, конечно, – первое исполнение, по случаю всеобщего семейного ликования... – сказал Томас. Вильям вопросительно поглядел на него, и Томас пояснил:
   – Мы обсуждали детали празднества в честь рождения Эдмунда.
   – Это самый подходящий случай для первого исполнения Мессы, папа, – закончила его мысль Мэри. Вильям устало улыбнулся.
   – Ты сам не понимаешь, насколько это правильно. Ведь именно рождение твоего сына и вдохновило меня настолько, что я смог завершить свой труд.
   Амброз и Вилл, задохнувшись, приостановили свои бешеные скачки. Амброз обнял Томаса за плечи и сказал:
   – Это самый лучший праздник на свете! Пойдем, посмотрим на труд отца, поговорим... – Он сгреб в охапку отца и Вилла, и они вместе направились в его покои.
   Габриэль приотстал, и, когда Мэри оглянулась, удивленная его непонятной задержкой, выражение его лица заставило ее остановиться. Она обвила ручкой его талию и спросила:
   – Что с тобой, кузен? Ты хочешь со мной поговорить?
   – Да... я хочу... Мэри, я... – и тут храбрец и сердцеед Габриэль, тридцатилетний цветущий мужчина, который лишь нынче утром выдернул из бороды несколько первых седых волосков, совершенно растерялся, глядя в лицо этой маленькой изящной женщины, чистое и нежное, с глазами небесной голубизны. Он вдруг почувствовал, что жесткий воротник душит его, и он нервно откашлялся: – Мэри, я... – попробовал он начать снова – но тут мимо прошли две служанки, направляясь с кувшинами воды в спальню... Нет, здесь решительно невозможно разговаривать! Он жестом приговоренного решительно протянул ей руку: – Пожалуйста, пойдем со мной в парк!
   Долгое время она смотрела на него с совершенно детским выражением – одновременно и грустным, и веселым, а потом доверчиво вложила свою ручку в его горячую ладонь. Сердце Габриэля чуть было не выпрыгнуло из груди – он понял, что не заслуживает такого щедрого дара: ведь девушка уже ответила на его безмолвный вопрос…
 
   Сразу же после майского праздника была отслужена Месса, о которой все говорили без умолку. Службой руководил отец Эшкрофт, присутствовали также окрестные священники – из любопытства: ведь с тех пор как Вильям начал репетиции, ни о чем другом в округе просто не говорили. Он нанял лучших музыкантов и певцов, достойных, по его мнению, исполнять это произведение – и для этого ему пришлось немало поездить. Местом исполнения он был изначально удовлетворен – часовня усадьбы Морлэнд казалась ему самой красивой из всех, виденных им когда-либо, и, хотя была невелика, более всего подходила для этой цели.
   ...Эдмунду исполнилось уже два месяца, и более здорового мальчугана было не сыскать. Дуглас вполне оправилась и светилась от счастья необыкновенной красой. Мэри также выглядела на редкость хорошенькой – ведь они с Габриэлем обручились и уже в июне должны были обвенчаться, одновременно с официальным обручением Неемии и Алетеи. Погода стояла чудесная, и пшеница уже заколосилась – в этом году, наконец, ожидался щедрый урожай, и все были совершенно счастливы.
   А на следующий день все молодые отправились на охоту, а Джэн и Джон, будучи оба в преклонных летах, предпочли отправиться к Джейн в Шоуз, дабы обсудить, где поселятся молодые Алетея и Неемия. На обратном пути они, не сговариваясь, поехали не домой, а в ту, памятную с детства, рощу. Там они знаком удалили спутников и долго бок о бок молча сидели на своих конях, оглядывая земли Морлэндов.
   – Бог с ней, с этой охотой... – беспечно сказал Джэн. – По-моему, славная помолвка. Они будут счастливы вместе.
   – Но Джейн в этом не уверена, – отозвался Джон. – Хотя я не разделяю ее мнения. Старушка Джейн так старомодна... Время меняет всех нас.
   – К тому же это хорошо для моих детей, – продолжал Джэн, почесывая бороду. – Ведь теперь Амори унаследует Уотермилл-Хаус, когда женится.
   – А как Габриэль и Мэри? – изумленно спросил Джон. – Я думал, ты предназначил Уотермилл для них...
   Джэн ухмыльнулся:
   – Ах, так ты еще не слыхал? Ну, об их последней задумке? Это все затея Амброза. Они вместе с Габриэлем решили купить таверну. Они уже присмотрели одну, на южной дороге, неподалеку от больницы – ну, ты ее знаешь... «У Зеленого Человека»?
   – Я всякий раз проезжаю ее по дороге в Морлэнд. По-моему, местечко не слишком бойкое – ведь тем, кто возвращается с ярмарки, проще доехать до дому, чем заночевать там...
   – Им обоим надо чем-то заняться, – продолжал Джэн, – а к тавернам оба привычны, вот им и пришла в голову эта идея. Амброз будет всем заправлять, а Габриэль вложит деньги.
   – А деньги-то откуда он возьмет? – поинтересовался Джон.
   – Николас дарит ему на свадьбу один из домов Баттсов – он продаст его и купит таверну. Вильяму, конечно, нечего вложить вдело... Он переживает, что дочь его бесприданница, но Габриэль говорит, что девушка сама по себе настоящее сокровище, а Николас счастлив, что его брат наконец-то устроен... Интересно будет поглядеть, как у них все получится...
   – Однако энергии этим молодчикам не занимать, – заметил Джон.
   – Ты прав. У них наверняка все получится. А таверну они собираются переименовать – она будет называться «Заяц и Вереск». – Он рассмеялся, улыбнулся, и Джон, повторяя про себя это символичное имя...
   – Хорошее название. Так скоро у нас будет второе крещение?
   Они помолчали, припоминая вчерашнюю церемонию. Потом Джэн сказал тихо:
   – Это было великолепно, правда? Знаешь, мы обязательно должны представить рукопись Архиепископу. Месса должна звучать в Аббатстве – ни больше, ни меньше.
   Джон кивнул:
   – Кто бы мог подумать, что наш брат... но ведь он всегда пел как ангел.
   Джэн улыбнулся, оценив это «наш».
   – Он уже начал новый труд, – сообщил он. – Я счастлив за него. Тяжело было бы, сочинив такое, остаться не у дел. Томас говорит, что присутствие в доме такого человека для него – огромная честь. Он собирается оплатить обучение Роуланда в Антверпенском университете – на юридическом факультете.
   – Это замечательно, – задумчиво проговорил Джон.
   – Лучше не бывает. Юношу необходимо чем-то занять. У него энергии пруд пруди, а заняться по-настоящему нечем. В отличие от нас, стариков... У меня не хватает ни времени, ни сил, чтобы переделать все, что задумано. Мы с Томасом сообща занимаемся разведением племенных жеребцов в Уотермилле. И, похоже, нет никакого смысла в разделении наших имений. Погляди – отсюда, с холма, все как на ладони...
   Они смотрели, прищурившись – а мысли их блуждали далеко в прошлом. Они вместе выросли, детство их прошло в постоянных визитах друг к другу в гости – то в усадьбе Морлэнд, то в Уотермилл-Хаусе... А сколько раз они вместе объезжали жеребцов? Джон взглянул на седобородого своего спутника – и в груди его шевельнулась такая любовь и нежность, что у него горло перехватило...
   Джэн сказал необычно мягким голосом:
   – Мать привезла меня сюда ребенком – мне было лет шесть, а может, семь... Не помню. Она показала мне Уотермилл и сказала, что имение по праву должно было принадлежать ей. Это должна была быть доля наследства, завещанная ей твоим прадедом. Я так ясно помню ее в тот день... А Дуглас временами настолько на нее похожа...
   Они снова замолчали. На этот раз Джэн взглянул на Джона и увидел на его лице следы неумолимого времени и глубокой печали – и каким-то внутренним озарением постиг тщету человеческой жизни.
   – Ты не останешься здесь – теперь, когда появился наследник? Как было бы хорошо – я скучаю по тебе... А ты бы мог радоваться, видя, как подрастает твой внук. Неужели тебе милее в твоем изгнании?
   Губы Джона тронула усмешка:
   – Так вот как ты это воспринимаешь? Да, возможно, это и изгнание – но я сам выбрал себе судьбу, когда остался там против воли отца. А теперь этот край зовет меня, когда я вдали, – я сердцем слышу этот зов, как овца чует блеяние своего ягненка на огромном расстоянии... Здесь я не смог бы спать спокойно.
   – У меня сердце разрывается, лишь подумаю, что ты там, один... Но теперь вижу, что это твой выбор. И понимаю: счастье одного человека – это страдание для другого.
   Джэн неотрывно глядел на сверкающую на солнце кровлю Уотермилл-Хауса и на обширные земли Морлэндов.
   – Человек строит планы, – проговорил он тихо, – а Господь творит Свою волю... Хоть ты и далеко, но здесь твои сын и внук – а мой внук вступит во владенье Уотермиллом: это все, что ему по праву принадлежит. Понимаешь теперь, что ссоры и страдания твоего отца и моей матери были, в сущности, бессмысленны? Колесо Фортуны совершило полный оборот – мы вернулись туда же, откуда начали свой путь...
   Усталое лицо Джона просияло светлой улыбкой, он сжал руку Джэна:
   – Не совсем так, брат, не совсем... Мы познали Милость Божию.
   С улыбкой Джэн ответил на рукопожатие, и они одновременно пришпорили коней. Ки вскочила с травы, на которой нежилась, и понеслась вперед с громким лаем, а братья, дав знак слугам следовать за ними, поворотили коней к дому...