Хэррод-Иглз Синтия. Князек

   – Я порой думаю, что в Джоне есть что-то очень странное... То, что он не может убить живое существо – ведь это необычно для мальчика его возраста, не правда ли? И то, что он берет в руки пчел без всякой опаски... А Тодди – ведь никому еще не удавалось приручить лисицу, а Тодди так был ему предан...
   – А мне кажется, что Джон – восхитительный мальчик, – успокоила ее Нанетта. – Думаю, тебе не о чем беспокоиться. Нежность – одна из фамильных черт Морлэндов, и она время от времени проявляется. Иезекия во многом такой же...
   – Да, это правда, – согласилась Елизавета. – Он всегда был так нежен с моими малютками, да и теперь обожает Джейн, мою маленькую тихоню. Но он великолепный охотник, да и с соколом управляется прекрасно. А кто наполнит мои закрома на зиму, если Джон не станет убивать оленей – да что там, даже голубей!
   – В нашей округе достаточно охотников, будь уверена, – успокоила ее Нанетта. – Кстати, разве Джон не уезжает вскоре из дома? Я думала, Пол захочет, чтобы он был представлен ко двору как можно быстрее.
   – Он говорил об этом, но время идет, а он не предпринимает никаких действий. Думаю, он не уверен, что по-прежнему пользуется влиянием. Что же до меня, то я лишь рада – не хочу, чтобы Джон жил при дворе.
   – Как это не хочешь? Ведь это такая блестящая возможность...
   – Похоже, она боится, как бы он не приглянулся королеве, – вмешался Джэн, – а уж тогда он точно не вернется. Ведь все знают, что она любит окружать себя красавчиками. Именно поэтому, кузина, мама не берет меня с собой ко двору.
   – Королева вполне удовлетворена своим конюшим, – заметила Елизавета. Нанетта печально покачала головой.
   – Роберт Дадли, – вслух размышляла она. Этот род навеки запятнал себя государственной изменой, и все же королева держит этого человека при себе и полностью доверяется ему...
   – Она выйдет за него, в конце концов, – добавила Елизавета. – Она ждет только смерти его супруги.
   – Никогда! – возмутилась Нанетта. – Елизавета Тюдор не падет так низко. Она никогда не выйдет за человека столь низкого звания, к тому же из семейства изгоев! Она слишком горда.
   – Ох, мама, ты, словно львица, кидаешься на ее защиту – но ведь ты сама прекрасно знаешь, что Дадли пустил слух, будто его жена умирает от опухоли, а это на поверку оказалось ложью!
   – Да, чтобы убить ее и не попасть под подозрение! – подхватила Елизавета. Нанетта одарила ее предупреждающим взглядом, едва заметно кивнув в сторону детей.
   – Довольно об этом, – резко подвела она черту. – Что бы ни говорил и ни делал Дадли, королева тут ни при чем, поверьте. Возможно, он ей и приятен, и она хочет, чтобы он находился при ней, но предположить, что она поможет ему убить жену, чтобы выйти за него – это вздор! В моем доме не место для подобных разговоров – и хватит об этом. Помните, вы говорите о дочери короля Генриха!
   – Да, а также о дочери твоей подруги, королевы Анны, – прибавил Джэн. – А правда, что ты носила ее во младенчестве на руках, мама?
   Нанетта невольно улыбнулась.
   – Правда, медвежонок, я рассказывала тебе об этом раз сто, не меньше – если хочешь сменить тему, выдумай что-нибудь более тонкое. Но на сей раз я охотно воспользуюсь поводом. Мэри, ты слышала – Джэн хочет сшить для тебя меховые рукавички из шкурок кроликов? Тебе было бы приятно?
 
   После обеда Мэри играла на клавесине, а все хором распевали гимны – и вот в самый разгар этого милого времяпрепровождения появился Джеймс. Он стоял в дверях, словно человек, внезапно разбуженный после долгого сна и не понимающий вполне, где находится. Он был худ, словно тростинка, очень ссутулился и походил на привидение. Его волосы совсем побелели, лицо приобрело зеленоватый оттенок, и, несмотря на то, что в доме было прохладно, лоснилось от испарины. Елизавету, не видевшую его долгое время, потрясло, насколько болезненно он выглядит.
   – Господь с тобой, кузен Джеймс! – проговорила Елизавета, вставая и делая реверанс вместе с остальными. – Надеюсь, ты здоров...
   Джеймс глядел на нее, словно не узнавая, а затем с трудом произнес:
   – Мне холодно. Пришел посмотреть, нет ли в очаге огня.
   – В августе? – помимо воли вырвалось у Нанетты. Увидев, как он плох, она кинулась к нему: – Что с тобой, муж? У тебя лихорадка? – она протянула руку, чтобы коснуться его лба, но он резко отпрянул.
   – Со мной все в порядке. Отойди! Джэн, принеси мне накидку – любую. Я немного погуляю в саду.
   Все молча стояли, пока Джэн бегал за теплой накидкой и заботливо укутывал плечи отца...
   – Позволь мне пойти с тобой, отец, – тихо попросил он. – Я погуляю с тобой, в садике сейчас так тепло и приятно.
   Джеймс с минуту помешкал, словно собираясь отказать мальчику, но потом слабо кивнул, соглашаясь.
   – Хорошо, если ты так хочешь. Но молчи – я не хочу разговаривать.
   Когда они вышли из зала, Елизавета обратила на Нанетту расширившиеся от ужаса глаза:
   – Нанетта... я не знала... Нанетта быстро кивнула:
   – Не продолжить ли нам? Мэри, милая, сыграй-ка сначала.
   Некоторое время спустя вернулся в одиночестве Джэн. Он был бледен и выглядел чрезвычайно расстроенным. Не спрашивая разрешения, он опустился на колени около Нанетты и прижался головой к ее плечу.
   – Что, детка? Что произошло?
   – О, мама, мне кажется, он теряет рассудок! – воскликнул Джэн. – Некоторое время он прогуливался молча, потом начал что-то бормотать. Я переспросил, думая, что он обращается ко мне – а он понес околесицу, бормотал, словно в лихорадке. Потом он что-то крикнул об Александре, и, сжав кулаки, поднял их к небу. Я что-то сказал, не помню что – чтобы только успокоить его... Тут он повернулся ко мне. Назвал меня дьяволовым отродьем и проклял за то, что я жив, а Александра нет... А потом он сказал...
   – Что? – лицо Нанетты изменилось до неузнаваемости. Джэн поднял голову и умоляюще взглянул ей в лицо.
   – Это какая-то бессмыслица. Сказал, что ты никогда не принадлежала ему, и что я – тому доказательство, а потом крикнул: «Проклятье Морлэндам, они сломали мою жизнь!»
   Повисла давящая тишина. Нанетта хотела что-то сказать – и не смогла.
   – Мама, что это значит? – выговорил, наконец, Джэн.
   Она привлекла его к себе и нежно прижалась щекой к его щеке, успокаивая. Потом облизала пересохшие губы и с трудом проговорила:
   – Не знаю, голубчик. Это все его горе. Он не хотел обидеть нас, мой дорогой, – верь мне.
   Джэн крепко обнял ее, но через мгновение она ласково высвободилась.
   – Мне лучше пойти к нему.
   Подойдя к воротам внутреннего садика, она услышала кашель – отрывистый и сухой. Она распахнула двери – и тут послышался странный, захлебывающийся звук. Джеймс стоял в нескольких шагах, спиной к ней, он склонил голову и прижал руки к лицу. Услыхав звук открываемой двери, он резко обернулся. Его темные глаза блестели – от страха ли? – а вся нижняя часть лица была обагрена ярко-алой кровью, страшно контрастирующей с бледным лбом. Руки его тоже были окровавлены, и кровь запятнала гравий на дорожке и золотые бархатцы...
   – Иисусе... – прошептала Нанетта. Джеймс отнял от лица окровавленные ладони с виноватым видом, словно мальчишка, застигнутый врасплох за кражей яиц.
   – Нэн! Уйди прочь! – хрипло выкрикнул он. От звука его голоса у Нанетты похолодело сердце и задрожали ноги. Она кинулась к нему, лихорадочно срывая с себя фартук. Покуда он вытирал дрожащие руки, она стирала кровь с его лица, но у нее тоже тряслись руки – он вырвал у нее фартук и отвернулся, словно стыдясь.
   – Я не хотел, чтобы ты знала, – проговорил он, не оборачиваясь. – Не хотел так...
   Наконец, он обернулся. На лице еще остались подсыхающие потеки. На скулах горели яркие пятна румянца, а на верхней губе виднелись бисеринки пота.
   – Кто дал тебе право! – ее голос звенел от ярости. – Давно ты об этом знаешь?
   – С апреля. Крэнторн...
   – Крэнторн?!
   – Я взял с него клятву молчать...
   – Ты не имел права! О, Джеймс, Джеймс... Вместо ответа он протянул к ней руки, и впервые за много месяцев они обнялись, хотя он старательно отворачивал лицо и очень скоро отстранил ее.
   – Нэн, любовь моя, ты ведь знаешь, как это заразно. Ты должна держаться от меня подальше. Ведь именно это я и пытался делать. Один Господь знает, как мне было тяжело... Ты ведь понимаешь...
   – Я понимаю лишь то, что люблю тебя и хочу быть рядом с тобой. – Голос ее был ужасен, и она прижала ладони ко рту, пытаясь изменить его. Они не отрываясь смотрели друг на друга. Налетел легкий ветерок, прошелестел в ветвях яблонь и пошевелил окровавленный фартук, который Джеймс все еще сжимал в руках.
   – Сколько... еще?.. – спросила Нанетта.
   – Месяца три – чуть больше или чуть меньше...
   – О, Боже!
   – Нэн, не плачь. Если ты будешь плакать, я не выдержу. Послушай: я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты это знала, что бы ни случилось. Но я должен быть подальше от тебя – и от мальчика. Отныне будет только так. Мне приготовят спальню в зимнем крыле дома, и ко мне никто не должен входить.
   – Нет!
   – Я переписал завещание. Уотермилл отходит к Гебе до конца твоих дней, а потом – к Джэну. Всю юродскую собственность я завещаю Александру…
   – Нет!
   – Нэн, умоляю...
   – Я не отпущу тебя! – она зарыдала, сотрясаясь всем телом, совершенно потеряв контроль над собой. Вид пожилой плачущей женщины был ужасен и жалок. Тогда он выпустил фартук, который все еще сжимал в руках, устало опустился на скамейку и посадил рыдающую Нанетту к себе на колени. Он крепко обнял ее, а она спрятала лицо у него на плече – так он и держал ее, пока слезы не иссякли. Она всю жизнь была маленькой и легкой – он всегда поднимал ее как ребенка. Он закрыл глаза и стал нежно покачивать ее.
   Потом они просто сидели молча – так долго и тихо, что на стену спустился черный дрозд, взмахнул хвостом, поднял голову – и в теплом золотистом воздухе зазвучали чудесные серебряные переливы. Подхваченный ветром листок опустился на дорожку – края его были золотые... Стоял август, но отчетливо ощущалось уже первое дыхание осени. Осенью все кончается, подумал он. Джеймс ощущал в своей ладони маленькую нежную руку и вспоминал, как впервые увидел ее – это было уже в другой жизни, сто лет тому назад – ей было всего семнадцать, ее кожа была чиста, как жемчуг, омытый чистыми речными водами, а черные как ночь волосы спускались ниже талии из-под девичьей шапочки. Он решил, что справился с болью, но жестоко ошибся – воспоминания лишь обострили ее. Джеймс закрыл глаза и прижал жену крепче к себе. Дрозд уже улетел, и в садике было тихо – лишь шуршали листья, падая на дорожки...
   Нанетта вздрогнула:
   – Мы должны пойти в дом. Ты простынешь. Он благоразумно смолчал, не сказав вслух, что вряд ли это теперь имеет значение. Она встала и протянула ему руку. Джеймс колебался, но Нанетта была непреклонна:
   – Возьми меня за руку. Больше мне нечего бояться.
   Он встал и коснулся ее ладони. Она показалась ему такой холодной... О, этот ужасный жар!
   – Нэн... когда конец будет близок... – ему невыносимо тяжело было причинять ей боль, но это он должен был сказать. – Я не хочу никого, кроме Томаса Маркхэма. – Так звали протестантского священника. Нанетта выпустила его руку. – Пообещай! – настаивал он. Рот Нанетты свело судорогой, но она кивнула. – Скажи вслух! – умолял он. Ее голубые глаза устремились на него – да, она отпускала его...
   – Обещаю, – произнесла она. Он уходил – и уже не было смысла его удерживать. Но теперь он сам протянул к ней руку. ...Откуда такая тьма? Куда скрылось солнце?
   – Проводи меня в дом, Нэн. Голубка моя любимая, пойдем…
 
   Стояла неописуемой красоты осень – теплые дни, полные сладкой истомы, текущие, словно расплавленное золото, долгие светлые сумерки, ясные огненные рассветы, когда опавшие листья прихватывал первый морозец и они хрустели под ногой... Воздух был напоен ароматом плодов и дыма – привычными запахами осени, и с утра до ночи распевали птицы. Деревья сменили облачения – словно передовые войска зимы, ее предтечи в алом обмундировании: стояли, готовые к битве, сверкающие кровавыми гроздьями рябины, темно-красные остролисты, по стенам вился почти малиновый дикий виноград... Но лето еще удерживало позиции – уже из последних сил оттягивая отступление, словно могло удержать бег неумолимого Времени и продлить навеки это сладкое очарование...
   Но вот пришел ноябрь, и в день Святого Эрконвальда наступило серое и унылое утро, а горизонт уже совершенно по-зимнему розовел. Ласточки хлопотали под застрехой, распушив от холода перышки, старая ива склонила над гладью пруда свои голые ветви, и последние листья, тихо кружась, ложились на черную воду. В Уотермилл-Хаусе жарко пылало пламя в очаге, сладко пахло яблоками и дымком – да, лето все-таки кончилось... Мэтью направился в зимнее крыло дома, чтобы затопить камин до обеда – и увидел, что хозяин все еще лежит в постели, глядя в окно.
   Мэтью без умолку говорил, разжигая огонь, подкладывая свежие дрова, чтобы разгорелось пожарче – и вот уже взметнулись золотые искры, улетая в трубу...
   – Зима будет суровая, хозяин, – об этом говорят все приметы. Остролист весь усыпан ягодами – а ведь это лучшее доказательство. А гуси поутру летели так высоко – вы видели их, хозяин? Так высоко, что не подстрелить... Ах да, пришел слуга с бараном из усадьбы Морлэнд и принес новость: лис молодого хозяина вернулся – да, Тодди, нынче утром; нахальный и огненно-рыжий, и потрусил прямиком на кухню, мошенник...
   Мэтью сгреб золу в кучку и поднялся.
   – Я скоро принесу вам обед, – сообщил он, поворачиваясь к постели. – Тепло ли вам, господин? Может быть, принести еще одеяло?
   Но хозяин не отвечал – его невидящие глаза устремлены были в окно, в холодное зимнее небо…
 
 

Глава 4

 
   В день Святого Георгия в 1562 году вся семья съехалась на празднество в усадьбу Морлэнд. С утра пораньше в часовне отслужили мессу для семьи, потом – для слуг, которых собралось очень много, и все они были приверженцами старой веры. Но поскольку праздник совпал с воскресным днем, Морлэнды сочли недальновидным ограничиться домашним богослужением. Пол и Джон поехали в Йорк и отстояли заутреню в церкви Святой Троицы.
   Это была монастырская церковь, пришедшая в упадок во времена смуты. Десять лет тому назад во время ужасного урагана рухнула колокольня, проломив крышу и разрушив алтарь – и долгое время церковь стояла, открытая всем ветрам, покуда прихожане не собрали достаточно денег, чтобы восстановить кровлю над нефом. Тогда церковь стала приходским храмом. Правда, здесь витала лишь тень былого величии – но Морлэнды всегда посещали храм Святой Троицы: многие из них венчались здесь и тут были погребены, пока не появилась часовня в усадьбе Морлэнд. Именно этот храм они посещали во время официальных треб.
   Когда Пол и Джон возвратились из Йорка, началось празднество. Пол не изменял своим привычкам – но воскресеньям все упражнялись в стрельбе из лука: и домочадцы, и слуги. Установлены были соломенные мишени вдоль крепостного рва, и, по случаю праздника, решено было устроить большое состязание, в котором любой мог принять участие. Приготовили даже призы – черный поросенок, бурдюк доброго вина и сверкающая медная кастрюля... Это были самые ценные награды. Пол настаивал на том, чтобы все его дети без исключения приняли участие в стрельбе – разумеется, с учетом возраста подбиралось и оружие. Елизавета в детстве не овладела искусством стрельбы из лука – в Хар-Уоррене это было не принято. И хотя, уже став женою Пола, по его настоянию и чтобы доставить ему удовольствие, порой натягивала лук, не преуспела в этом занятии... Так что ее участие в состязании было чисто символическим – она сидела на скамеечке и с гордостью наблюдала за детьми и мужем.
   ...Пол, ее супруг, был невысок и очень прям – такая осанка обычно и бывает у людей, не вышедших ростом. Его горделивую стать подчеркивал и жесткий испанский воротник, не позволявший сгибать шею, и камзол по последней моде, не дающий возможности гнуть спину. Он тщательно следил за своим внешним видом, всегда одеваясь модно – и настаивал, чтобы и Елизавета следила за, собой. Пол был темноволос и светлокож, как все Морлэнды. В одежде он предпочитал черный цвет, изредка позволяя себе сапфирово-синий.
   Елизавету еще юной девушкой отослали на север, собираясь выдать за брата Пола – но судьбой ей суждено было стать супругой Пола. Для нее разница не имела никакого значения – ведь женщина обязана выйти замуж там, куда ее отсылают родственники из династических соображений, к тому же это была хорошая партия, и для нее все сложилось наилучшим образом. Пол был добр, хотя и строг, порой холоден и, возможно, слегка скучноват – в доме звенел смех и царило веселье только когда он бывал в отъезде, а это случалось частенько. Но он никогда не был жестоким и несправедливым и не скупился на подарки жене. На заре их совместной жизни Елизавете казалось, что она могла бы полюбить мужа – если бы они были простыми йоменами, это наверняка произошло бы. Но господин и госпожа Морлэнды – это ведь король и королева своей маленькой страны, и необходимость всегда держаться официально и величественно не дали чувству расцвести.
   Но брак во всех отношениях оказался удачен – это было совершенно очевидно: Бог подарил им десятерых детей, из которых выжили семеро. И сейчас Елизавета, сидя на скамеечке этим теплым апрельским днем, любовалась ими, дивясь, какие все они здоровые и красивые – все, кроме двоих, типичные Морлэнды – темноволосые и голубоглазые. У младшего, ее любимчика, четырехлетнего Артура волосы были чуть рыжеватые, а глаза фиалково-синие, какие обычно бывают у «рыжиков». Он оставался по-детски пухленьким, но так гордо выступал в своем новом, почти взрослом костюмчике! Он даже изо всех сил пытался натянуть лук восьмилетнего Вильяма.
   У Вильяма была нетипичная для Морлэнда внешность – светлые, почти белые волосы, которые на солнце отливали чистейшим серебром. Миссис Стоукс, его гувернантка, называла мальчика ангелочком – и дело тут было не только в его необыкновенной красоте, но и в добронравии, мягкости и нежности. А голос его звучал так благозвучно и нежно, что мог растрогать до слез и самого закоренелого грешника. Сейчас он терпеливо наблюдал за бесплодными усилиями маленького братца – лук для того явно был слишком велик. Подняв глаза на мать, он лучезарно улыбнулся ей. Он любил все и вся, совершенно без усилий, – и обладал природным даром всегда говорить и поступать правильно.
   Следующей по возрасту шла одиннадцатилетняя Мэри, сейчас стрелявшая по мишени бок о бок со старшей сестрой, четырнадцатилетней Джейн. С первого взгляда они казались близняшками – обе темноволосые и голубоглазые. Мэри была очень высока для своих лет, а Джейн, напротив, очень хрупка – на вид они были ровесницами. Мэри своим безудержным темпераментом и бесстрашием походила на мать – и подобно ей частенько совершала промахи и безрассудства. Дисциплина в школе Святого Эдуарда, которую она исправно посещала, подействовала на нее благотворно – и все же ей было больше по душе носиться целый день по окрестностям с деревенскими мальчишками, ее одноклассниками. Миссис Стоукс, качая головой, выражала сомнение, что Мэри когда-нибудь сумеет стать истинной леди. Елизавета же возражала: «К двенадцати годам она станет женщиной, вот увидишь – у нее достаточно времени, чтобы стать леди».
   А вот Джейн оказалась загадкой для матери – но предметом гордости гувернантки: она была тиха, послушна и уже во всем настоящая леди. Отец Фенелон прозвал ее «книжная барышня», Пол – «маленькая монахиня». Елизавета смялась над ними обоими. Но необыкновенная задумчивость и кротость Джейн настораживали мать – это казалось ей даже неестественным. Джейн очень редко смеялась, но при этом не была меланхоличной – она просто спокойно и ласково глядела на этот мир, и какой-то неведомый источник питал ее уверенность и спокойствие. Елизавета поначалу думала, что ей было бы полезно посещать школу, но девочку воспитывали и учили только дома.
   Еще один Морлэнд, посещающий школу святого Эдуарда, – маленький Пол... В свои тринадцать лет он был наименее красив из всего выводка, и при этом обладал бешеным нравом. Он хватался за жизнь, словно дитя за боевой меч – не с того конца, вечно раня себе руки... Он постоянно влипал в истории, всегда был виноват, его никто не понимал – но его ошибки не были сродни оплошностям Мэри, вызванным лишь неуемным темпераментом. Прирожденный неудачник, он так и не завел себе друзей, в школе все время дрался с мальчишками, бурно ссорился с Мэри и Леттис – и, что непостижимо, был любимчиком Пола-старшего. Елизавета не питала к нему подобных чувств – ее сызмальства манило лишь все красивое и «удачное». Но Пол всем сердцем обожал ребенка, не испытывая и доли этой любви к прочим детям.
   Маленький Пол упрямо шел своей темной дорожкой, спотыкаясь на ровном месте, запинаясь на ухабах, которых никогда не мог вовремя заметить – у него просто не было времени оценить отцовскую нежность. К тому же он страстно желал уважения и восхищения – его раздражало, что отец любит его вопреки тому, каков он есть, а не за его доблести и заслуги. Маленький Пол любил только лишь Джейн – и своего сокола. С соколом он управлялся господински, и охота за мелкими пташками была единственным утешением в его борьбе с жизнью, которая не баловала его. Со всякой бедой он шел к своей ласковой сестрице, ища сострадания – и находил его.
   Около ближайшей к Елизавете мишени соревновались двое ее старших детей. Леттис уже исполнилось пятнадцать – и ее красота, обещавшая поражать сердца, только расцветала. Ее молочно-белая кожа была слегка окрашена нежнейшим румянцем, глаза светло-голубые и спокойные, словно незабудки, а длинные, мягкие как шелк, вьющиеся волосы блестели на солнце. Натянув лук и прицелившись, она улыбалась каким-то своим мыслям. Стреляла она отменно, и прекрасно ездила верхом, чудесно танцевала и умела исполнить на клавесине простенькие пьески. Леттис занимало лишь то, что приличествует даме света и, будучи отнюдь не глупой, она отдавалась этому всей душой. Но настоящего образования она не получила, оставаясь ленивой, неученой и неисправимо тщеславной.
   Ну и что из того, утешала себя Елизавета. Ведь Леттис спала и видела себя замужем за достойным человеком – в этом она явно собиралась переплюнуть Мать. А завтра она поедет ко двору, чтобы сделать там карьеру. Елизавета ни секунды не сомневалась, что какой-нибудь придворный глупец тут же страстно влюбится в девушку, и, если у Леттис достанет мудрости, а у юноши – смелости, то уже в этом году Дочь будет замужем. Это лишь обрадовало бы Елизавету – она вовсе не была без ума от Леттис, да к тому же завидовала ей, и ее присутствие в доме действовало угнетающе...
   И Елизавета перевела взгляд на своего первенца, болтающего с Леттис, – Джон тоже едет ко двору, чтобы получить там место, но в отличие от сестры вовсе не рад этому... Мать залюбовалось им, и сердце ее забилось от любви.
   Неужели из ее чрева, вопрошала она себя уже в сотый раз, появилось на свет это богоподобное создание, этот великолепный золотой гигант? Ведь она сама среднего для женщины роста, а Пол невелик и щупл для мужчины – но Джон Морлэнд в свои семнадцать лет уже выше шести футов, широк в плечах и необыкновенно силен, словно это не простой смертный, а и вправду божество...
   Его редкостная сила и гигантский рост внушали благоговение – но ведь он еще и необычайно красив! Точеные черты лица носили печать душевности и кротости – но отнюдь не слабости. Прямые волосы были светлыми, как ячменный колос с чуть-чуть рыжеватым отливом, что необычайно гармонировало с золотистой кожей. Зеленовато-ореховые глаза его люди называли «счастливыми» – а выражение доброты и мудрости делало юношу старше своих лет. Золотого великана отличала еще и нежность.
   Люди очень скоро распознавали в нем то, что всегда было ведомо зверью. Дитя, которого ни разу не укусила пчела, не цапнул лисенок, и в чьих силах было укротить любого бешеного коня или пса, превратилось в мужчину, к которому простые люди шли издалека со своими тяготами и бедами. Елизавете странно было видеть, как деревенская женщина доверяет своего захворавшего ребенка огромным ласковым рукам Джона и поднимает на него глаза, полные веры и благоговения. Чем меньше и слабее существо, тем нежнее Джон и – что удивительнее всего – он исцеляет! Он частенько снимал Елизавете головную боль и усмирял приступы удушья у маленького Пола.
   В нем было истинное величие, а его богоданная красота гармонировала с необычайной физической силой. Когда он вырос, любовь матери к нему изменилась. Теперь в этом чувстве был трепет и изумление – это была страсть, которую не смог доселе пробудить в ее сердце ни один мужчина. Он был для нее больше, чем сын – и она отчаянно противилась в душе его поездке ко двору. Она не мыслила себе жизни без него, она пропадет, зачахнет...
   Джон, словно почувствовав, что происходит у нее в душе, тотчас же откликнулся. Поймав ее взгляд, он тут же подошел и преклонил колено перед матерью:
   – Что с тобой, мама? У тебя такое лицо...
   – Я думала о завтрашнем дне, – отвечала она. – В душе трепетно надеюсь, что тебе там откажут в должности...
   Необыкновенные глаза Джона изучали ее лицо:
   – Я же откровенно надеюсь на это! – признался он. – Я только что говорил с сестрой…